Онлайн чтение книги Космос
3

Мы вынуждены были отступить перед смутностью и неуловимостью и взялись – я за конспекты, он за расчеты, но рассеянность меня не оставляла и росла по мере приближения вечера, свет нашей лампы ввинчивался в густеющий мрак тех мест, за дорогой и в конце сада. Наметилась еще одна возможность. Кто мог бы поручиться, что кроме обнаруженной нами стрелки не скрыты здесь какие-нибудь иные знаки, скажем, на стенах или где-то еще, например в комбинации пятна над умывальником с вешалкой, лежащей на шкафу, или в щелях и царапинах пола… На один случайно расшифрованный знак сколько могло быть незамеченных, укрытых в обычном порядке вещей? Каждую минуту мой взгляд отрывался от бумаг и устремлялся в глубь комнаты (тайком от Фукса, который, наверняка тоже глаза таращил). Я старался не придавать всему этому особого значения, так как фантастичность и призрачность истории с палочкой, истории, непрестанно и неуловимо рассеивающейся, не дозволяла ничего, что не было бы таким же, как она, незначительным.

Во всяком случае, окружающая действительность была уже как бы заражена самой возможностью истолкования, и это меня отвлекало, постоянно ото всего отвлекало, причем казалось смешным, что какая-то палочка могла до такой степени занимать и волновать меня. Ужин, неизбежный, как луна, – передо мной опять была Лена. Собираясь на ужин, Фукс заметил, что «не стоит обо всем этом рассказывать», и правильно – если мы не хотим, чтобы нас принимали за пару придурков и лунатиков, нам нужно держать язык за зубами. Итак, ужин. Пан Леон, хрустя редиской, рассказывал, как много лет назад директор Крысинский, его начальник в банке, обучал его одному приему, который он называл «дергалкой» или «контрастом». Этим приемом – утверждал Крысинский – должен в совершенстве владеть любой уважающий себя кандидат на высокий пост.

Пан Леон старался подражать горловому, низкому голосу директора Крысинского, уже покойного: – Леон, запомни хорошенько, что я тебе сейчас скажу, речь идет о дергалке, понимаешь? Когда, к примеру, тебе приходится выговаривать своему подчиненному, что ты одновременно должен сделать? Ну, естественно, парень, достать портсигар и угостить его сигаретой. Для контраста, понимаешь, для дергалки. Когда с клиентом тебе приходится вести себя жестко и некорректно, необходимо улыбнуться если не ему, то секретарше. Без такой дергалки он замкнется и оцепенеет сверх всякой меры. А когда ты с клиентом, наоборот, слишком вежлив, то следует время от времени подпускать грубое словечко, чтобы выдернуть его из возможного отупения, потому что, если он отупеет и одервенеет, тут уж ничем не поможешь. И вот, милостивые государи, – рассказывал он с салфеткой под подбородком и с поднятым пальцем, – заявляется однажды с инспекцией президент банка, я тогда уже был директором филиала, принимаю его, конечно, торжественно, на высшем уровне, но во время обеда нога у меня подворачивается, и я выливаю на него полстакана красного вина. А он на это: – Вижу-вижу, пан прошел школу директора Крысинского!

Он засмеялся, нарезал себе редиски, добавил в нее масло, посыпал солью… и, прежде чем отправить ее себе в рот, внимательно осмотрел. – Э-хе-хе! Если я начну о банке, то болтовни на год хватит, трудно выразить, изъяснить, распутать, я сам, когда мысленно забираюсь в эти дебри, не знаю, за что ухватиться, сколько всего было, сколько дней, часов. Боже, Боже ж мой, Божуня святый, месяцы, годы, секунды собачился я с секретаршей президента, дурой, Боже милостивый, прости меня, грешного, и стукачкой, однажды наплела директору, что я ей в сумку плюнул, вы что, говорю, пани, совсем сдурели?… Да что попусту языком молоть, всего не расскажешь, хотя бы о том, как, почему дошли мы до этих плевков, как оно нарастало из месяца в месяц, из года в год… разве все упомнишь?… Э-э-е, да что тут бебекать, мемекать, бе-ме!.. – Он застыл в задумчивости и прошептал: – Какая же у нее была тогда кофточка? Ни хрена не могу вспомнить… Та, с вышивкой?… – Внезапно он стряхнул с себя задумчивость и бодро крикнул Кубышке: – Да чего там, было, не было, куку в руку, кука-реку, Кукубышечка моя! – У тебя воротник завернулся, – сказала Кубышка, отложила ватрушку и занялась воротником. – Тридцать семь лет супружеской жизни, да, паночки мои, было, не было, но тридцать семь дет, а памятухаешь, Кубыха, как подсластились мы над Вислой, над нашей синей Вислицей, под дождичком, да-да, но сколько лет, леденцовый леденец, купил тогда я леденцов, и сторож был, водичка с крыши капала, э-ге-гей, матаня, сколько лет, потом кафе-кафешка… какое кафе, где оно, все прошло, все улетело, фьють-фьють… Уже не склеишь… Тридцать семь! Да что там… Э-ге-гей! – вот так он повеселился и замолчал, ушел в себя, протянул руку, взял хлеб, начал катать шарики и рассматривать их, затих и замурлыкал свое «ти-ри-ри».

Отрезал кусок хлеба, подровнял с боков, чтобы получился квадрат, намазал маслом, подровнял маслице, пошлепал сверху ножом, посмотрел, посыпал солью и отправил в рот – съел. Он как бы констатировал, что вот, съел. Я смотрел на стрелку, которая расплылась, растеклась по потолку, какая там стрелка, усмотреть в этом стрелку?! Смотрел я также на стол, на скатерть, нужно сказать, что возможности зрения ограничены, – вот на скатерти рука Лены, спокойная, расслабленная, маленькая, молочно-кофейная, тепло-холодная, продолжение на перешейке кисти белых пространств всего полуострова руки (о которых я только догадывался, так как туда уже не решался поднять взгляд), вот эта кисть, тихая и недвижная, в которой, однако, при ближайшем рассмотрении замечалась дрожь, дрожала, к примеру, кожа у основания четвертого пальца, вздрагивали, касаясь друг друга, два пальца, четвертый и третий, – скорее эмбрионы движений, иногда, правда, развивающиеся до настоящих движений: указательный палец трогал скатерть, ноготь терся о складку… но это было так далеко от самой Лены, что я ощущал ее как огромное государство, полное внутреннего движения, бесконтрольного, хотя, вероятно, подвластного законам статистики… в числе этих движений было одно – медленное сжимание кисти, ленивое сведение пальцев в кольцо, движение ласковое и стыдливое… я его давно приметил… неужели оно ну совсем со мной не связано?… Кто знает… Но любопытно, что оно совершалось с опущенными глазами (я их почти не видел), в этот момент она никогда не поднимала глаз. Рука мужа, эта эротико-невротико-эротически-неэротическая мерзость, уродство, отягченное эротикой, насильственно навязанной «через ее посредничество» и в связи с ее ручкой, эта рука, в общем-то пристойно себя демонстрирующая… тоже здесь, на скатерти, рядом… И, естественно, эти сжимания кисти могли относиться к его руке, но также могли, пусть мало-мальски, зависеть от моих наблюдений за ней из-под опущенных век, хотя, нужно признать, шансов почти не было, один на миллион, но гипотеза, несмотря на всю свою фантастичность, обладала взрывной силой, как запальная искра или как дуновение, вызывающее смерч!.. Ведь, кто знает, она могла даже ненавидеть этого мужчину, к которому я не хотел как следует присматриваться, потому что боялся, блуждал по его перифериям и не знал, какой он на самом деле, как, впрочем, не знал, какая она… ведь если, к примеру, оказалось бы, что она под боком у мужа предается, чувствуя мой взгляд, этим сжимающе-ласкающим движениям, а она, между прочим, могла быть такой, то этот грешок можно было бы подмешать к ее невинности и робости и они (невинность и робость) становились в таком случае верхом развращенности. Страшная сила безумной мысли! Всесокрушающее дуновение! Ужин был в полном разгаре, Людвик что-то вспомнил, достал записную книжку, Фукс нудно сочувствовал Леону, «какая же она ведьма!» или «столько лет в банке, ну и ну!», а Леон, подняв бровь, с босым лицом в пенсне рассказывал, как, что и почему, «представьте себе, паночек»… «нет, она обходилась без промокашки»… «там был такой стол»… и Фукс слушал, чтобы только не вспоминать о Дроздовском. Я думал: «А если она пожимает ручкой в мой адрес», – и понимал всю бессмысленность подобных мечтаний… Но что это? Землетрясение, буря, стихийное бедствие – Кубышка, внезапно рванувшись своими телесами, ныряет под стол, стол ходит ходуном вместе с Кубышкой… Что это? Кот. Она вытащила его из-под стола с мышью в пасти.

После всевозможных пузырей, брызг, бурунов и выбросов слов, запенившихся в стремительном потоке водопада, воды нашего присутствия за столом, эта шумящая, бегущая река, вернулись в прежнее русло, кота вышвырнули, опять стол, скатерть, лампа, стаканы. Кубышка расправляет какие-то складки салфетки. Леон поднятым пальцем предвосхищает очередную остроту, Фукс ерзает, двери открываются, Катася, Кубышка Лене: «передай салатницу», пустота, вечность, небытие, покой, я снова за свое «любит – не любит – ненавидит – разочарованная – очарованная – счастливая – несчастная», но она могла быть всем этим одновременно, хотя, прежде всего, она не была ничем из этого по той простой причине, что ручка у нее слишком маленькая, не рука, а только ручка, так чем же она могла быть с такой ручкой, а ничем она не могла быть… она была… была… неотразима своим впечатлением, но сама по себе ничего не представляла… хаос… хаос… хаос… спички, очки, замок, корзина, лук, пряники… пряники… и все для того, чтобы я мог вот так, только сбоку, искоса, исподлобья, туда, где руки, рукава, плечи, шея, всегда по периферии, а лицом к лицу только изредка, по праздничкам, когда подвернется предлог посмотреть, а в таких условиях что увидишь, но, даже если бы я мог насмотреться вволю, то и тогда я бы не… ха-ха-ха, смех, и я смеюсь, анекдот, анекдот Леона, Кубышка пищит, Фукс корчится… Леон с поднятым пальцем кричит «слово чести»… она тоже смеется, но только для того, чтобы своим смехом украсить общий смех, она только для того… чтобы украшать… но даже если бы я мог насмотреться вволю, то и тогда бы не знал, нет, не знал, потому что между ними все могло быть…

– Мне нужна нитка и палочка.

Что там опять? Это Фукс ко мне. Я спросил:

– Зачем?

– Циркуль забыл взять… черт бы его… а мне нужно для чертежей окружности чертить. Нитка и палочка меня бы устроили. Маленькая палочка и обрывок ниточки.

Людвик вежливо: «у меня наверху, кажется, есть циркуль, готов вам помочь», Фукс поблагодарил (бутылка и пробка, этот кусочек пробки), так, ага, ну и хитрец, ага, понятно, так-так…

Значит, он хотел сообщить тайком нашему предполагаемому шутнику, что мы заметили стрелку на потолке в нашей комнате и нашли палочку на нитке. Сделано это было на всякий случай – если кто-нибудь действительно забавляется тем, что интригует нас своими сигналами, пусть знает, что они до нас дошли… и мы ждем продолжения. Шансы были минимальны, но и ему ничего не стоило сказать эти несколько слов. Я их сразу оценил в странном свете новой возможности – шутник кто-то из нас, одновременно передо мной предстали палочка и птичка, птичка – в чаще, палочка – в самом конце сада, в маленькой нише. Я ощутил себя между птичкой и палочкой, как между двумя полюсами, и все наше собрание, у стола, под лампой, показалось мне некоей функцией системы координат, «соотносящихся» с птичкой и палочкой, – и я ничего не имел против, так как та странность прокладывала дорогу другой странности, которая меня мучила, но и привлекала. Боже! Если есть птичка, если есть палочка, может, я и разузнаю до конца, что там с губами? (Откуда? Как? Бред все это!)

Концентрация внимания вела к рассеянности… против чего я тоже не возражал, так как это позволяло мне одновременно находиться и здесь, и где-нибудь еще, позволяло расслабиться… Появление Катасиного распутства и ее суетню то здесь, то там, ближе, дальше, над Леной, за Леной я взахлеб приветствовал чем-то вроде глухого внутреннего «а-а-х». Опять и еще сильнее этот скошенный дефект слегка подпорченных губ связал меня – нагло! – с банальным и обольстительным поджиманием губок моего vis-a-vis, и эта комбинация, слабеющая или усиливающаяся в зависимости от позиции сторон, вовлекла меня в такие противоречия, как развратная невинность, грубая робость, разжатое пожатие, бесстыдный стыд, холодный жар, трезвое пьянство…

– Отец, вы этого не понимаете.

– Чего я не понимаю? Чего?!

– Организации.

– Какая там организация! Что за организация!

– Рациональная организация общества и всего мира.

Леон атаковал Людвика лысиной через стол:

– Что ты хочешь организовывать? Как организовывать?

– Научно.

– Научно! – глазами, пенсне, морщинами, черепом он выразил ему искреннее соболезнование и понизил голос до шепота.

– Дурачина ты, простофиля, – сказал он доверительно и сочувственно, – ишь, чего удумал! Организовывать! Ты там себе настряпал, навоображал, что все тяп-ляп, раз-два и у тебя в кулачке, да? – И он хищно скрюченными пальцами поиграл у него перед лицом, а потом распрямил их и дунул: – Фьють! фьють! Улетело! Тю-тю… понимаешь… и-и-их… и что ты там, чего ты там, как ты, что ты… Улетело. Просвистело. Нет его.

И он уставился в салатницу.

– Отец, я не могу с вами дискутировать на эту тему.

– Не можешь? Вот те на! Почему же?

– У вас, отец, не хватает подготовки.

– Какой?

– Научной.

– Ученый недопеченный, – медленно заговорил Леон, – открой моему белоснежному девственному лону, как ты с этой научной подготовкой будешь ор-га-ни-зо-вы-вать, каким макаром, как, спрашиваю, как ты там это с этим и зачем, как, спрашиваю, с чем и зачем, и к чему и где, как ты, спрашиваю, это с тем, то с этим, для чего, как… – Он умолк и застыл в молчании, а Людвик положил в тарелку немного картофеля, вырвав тем Леона из его немоты. – Что ты знаешь?! – выкрикнул он с горечью. – Образование! Образование! У меня вот нет особого образования, но я годами думал… я думал и думаю… как из банка ушел, только и делаю, что думаю, у меня голова от мыслей лопается, а ты – что ты-то там, чего ты там, что тебе до… оставь меня в покое, оставь!.. – Но Людвик жевал себе листик салата, и Леон остыл, все успокоилось. Катася запирала буфет, Фукс спросил, сколько градусов, ох, жара, пани Манся пододвигала Катасе посуду, король шведский, полуостров скандинавский и сразу потом – туберкулез, уколы. Стол был теперь намного просторнее, только чашки с кофе или чаем, хлебница и несколько салфеток, уже свернутых, – одна, Леона, развернута. Я пил чай, сонливость, никто не двигается, все расположились посвободнее на слегка отодвинутых стульях. Людвик взял газету. Кубышка остолбенела. Время от времени с ней случались такие столбняки с совершенно пустым, без выражения лицом, заканчивающиеся пробуждением, внезапным как всплеск от камня, брошенного в воду. У Леона была на руке родинка с несколькими волосками, он осмотрел ее, взял зубочистку и защипнул несколько волосков – снова осмотрел – сыпанул между волосков щепоткой соли со скатерти и понаблюдал. Улыбнулся. Ти-ри-ри.

Ладонь Лены появилась на скатерти, рядом с чашкой. Шумный гомон событий, нескончаемых фактиков, как кваканье лягушек в пруду, комариный рой, рой звезд, туча, меня поглощающая, меня растворяющая, со мной плывущая, потолок с архипелагами и полуостровами, с пятнами и потеками вплоть до скучного белого пространства над шторой… богатство мелочей, которое, возможно, было близко моим и Фукса камешкам, комочкам, палочкам и т. п. и, возможно, находилось в какой-то связи с пустячками Леона… не знаю, может быть, я только потому так думал, что был нацелен на мелочи… измельчен… ох, как же я был измельчен!..

Катася пододвинула Лене пепельницу.

Меня оглушило выскальзывающим, холодным, бесформенным – губы бух в губы – прочь, вон – сетка с ногой – скручено – выкручено – тишина глухая – тишина провала – ничто… а из хаоса, из мешанины (когда Катася уже отошла) поднимается ротогубое созвездие, несокрушимо сверкающее, сияющее. Сомнений нет: губы соотносятся с губами!

Я опустил глаза и снова увидел на скатерти только ручку, двоякогубую, двоисторотую, и так, и сяк двоякую, невинно развращенную, чистую, ослизлую… в ожидании я вцепился взглядом в эту ручку, и вдруг стол зароился от рук – ручка Леона, ручка Фукса, руки Кубышки, руки Людвика, сколько рук в воздухе… а вот и оса! Оса влетела в комнату. Вылетела. Руки присмирели. Снова – схлынула волна, вернулся покой, я думаю, как быть с этими руками, Леон обращается к Лене:

– Приключеньице нежданное!

«Приключеньице нежданное, подай-ка папке горючего фосфору» (спички). «Приключеньице нежданное» – так он ее называл или «козлик-ослик», или «восхищенька-помаленька», или еще как-нибудь. Кубышка заваривает травы, Людвик читает, Фукс допивает чай, Людвик кладет газету, Леон доглядывает, я думаю, почему руки зароились, то ли из-за осы, то ли из-за ручки на столе… конечно, с формальной точки зрения, руки зароились из-за осы… но кто бы поручился, что оса не была лишь предлогом для половодья рук в связи с ее ручкой… Двойной смысл… а эта двоякость сопрягалась, возможно (кто знает), с двоякостью губ Катаськи – Лены… с двоякостью воробья – палочки… Я блуждал. Бродил по перифериям. В свете лампы была темнота кустов за дорогой. Спать. Пробка на бутылке. Кусочек пробки, приклеенный к шейке той бутылки, возникает и наплывает…