Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
Выстрел!

= И опять – лицо адмирала!

ещё попростевшее, невинное, -

только теперь понявшего,

только теперь узнавшего всю истину, которую искал!

= Но уже – опускается из кадра.

Упал.

И охват матросов остановился.

Смотрят вниз. С любопытством.

И – достреливают, туда, вниз.

Выстрел, выстрел.

419

Пребывание отрекшегося царя в Ставке от часа к часу всё заметней стесняло генерала Алексеева. Вот зачем-то обставлять традиционный доклад, когда события со всех сторон набухают, напрягаются – и требуют всего внимания. Свято место – не бывает пусто. Государь сам же отдал и Верховную власть в государстве и отдал Верховное Главнокомандование – и со вчерашнего дня все дела естественно обтекали бывшего царя, и Алексеев должен был участвовать в этом обтекании: не докладывать ему своих действий, рассылать фронтам нужные сообщения, – всё это теперь текло телеграфом на Кавказ, откуда и должно было прийти одобрение или неодобрение решениям наштаверха. (И надо сказать, что Николай Николаевич и в большой дали с большой подвижностью менял свои приказы: вот уже опустил «престол» и вставил «изъявление воли русского народа», читай – Учредительное Собрание. Такая подвижность была назидательна и для самого Алексеева.)

А бывший царь и Верховный – чем мог помочь сегодня? Для него – остановилось время. А Алексееву этот последний доклад и самому сердце щемил – да и что скажут? как истолкуют? – на всякий случай он позвал и Лукомского и Клембовского как свидетелей. И на самом докладе вымучивал, что сказать, – нечего было говорить! Пока сообщал бывшему Верховному, что за неделю не произошло никаких военных действий, – в Балтийском флоте каждый час убивали офицеров. Пока они тут закрылись в такой комнатке – а на аппаратах и в соседних комнатах накоплялись грозные сведения, требования и бумаги.

И только одно было у бывшего Государя настоящее дело, которое он по своей застенчивой манере высказал лишь в самом конце и между прочим: ходатайство о проезде, отъезде. Хотя Алексеева, как будто, это уже никак не касалось, но, правда, и Государю не оставалось иного выхода, как просить по команде. Стеснительно было оказываться в роли государева адвоката, но не было иного пути, да Алексеев и хотел, чтоб Государь уехал поскорей. (Вот ещё надвигался приезд вдовствующей императрицы после полудня – и по старому этикету надо было тратить время идти её встречать. И не хотелось старуху обижать, но можно ли теперь ему ехать? Да и времени жалко.)

Итак, очевидно, надо было составлять телеграмму князю Львову… Отрекшийся император просит моего содействия…? Нехорошо «содействия», как соучастник… Просит моего сношения с вами… Беспрепятственный проезд в Царское Село к больной семье… безопасное пребывание там до выздоровления детей… Беспрепятственный проезд на Мурман с сопровождающими лицами…

Ну и пожалуй довольно. О возврате потом в Россию, в Ливадию, сейчас говорить неуместно. И не Алексееву.

… Настоятельно ходатайствую о скорейшем решении… так как продление пребывания здесь отрекшегося от престола императора нежелательно вследствие…

Львову он посылал уже не первую телеграмму. Как, очевидно, главному человеку в государстве пересылал ему и основные повеления Верховного. Но Львов – ничего не отвечал. И от этого становилось наштаверху как-то зябко.

А вот – приходилось телеграфировать ему же, – а кому же? То жаловался Западный фронт, а теперь Северный, – новые банды: в Режицу прибыли вооружённые делегаты рабочей партии, освободили везде всех арестованных, сожгли арестантские дела, обезоруживают караулы, полицию, офицеров, угрожают всем огнестрельным оружием…

И – кому же теперь? военному министру? Да ведь это – дело всех властей, этак всё развалится. Так уместно телеграфировать опять-таки главе правительства. Просить его сиятельство о прекращении подобных явлений. Но тут же и твёрдо:

… вместе с сим сообщаю главнокомандующим фронтами, чтобы подобные шайки немедленно захватывались и предавались на месте военно-полевому суду…

Тут пришёл Лукомский: ещё вечером или ночью ожидали проезда генерала Корнилова, а он сошёл в Могилёве и здесь сейчас, не примет ли его наштаверх?

По сути, назначен был Корнилов помимо выбора Алексеева, и ехал мимо, и дела к нему прямого не было, – а получалось так, что надо принять.

Генерал Алексеев генерала Корнилова знал лишь по отдалённости: из штаба Юго-Западного фронта в своё время – как начальника дивизии, потом видел в Ставке, когда тот представлялся Государю после побега из плена, – но мельком.

Сухой, жилистый, калмыковатый Корнилов был роста небольшого, с Алексеева. Сразу так и дышало от него, что он – не из армейских красавцев, не из дворцовых угодников, ни даже из образованных, – а из тёмной скотинки, как и Алексеев, что их и роднило. (Невдохват было Алексееву, что сам он мог показаться Корнилову слишком канцелярским.)

По тёмному лицу Корнилова не заметно, чтоб он был горд новым назначением, но быстрыми узкими глазами строго высматривал своё: как ему выполнять следующую боевую задачу. А притом – неохотословен.

И Корнилов был на проезде, в минутах до поезда, и Алексеев – в бумажном вращении, голова задёргана, и по новой должности никак к нему Корнилов не относился, мог и не заезжать, – а вдруг в этой минучей встрече и при взаимной простоте – приопахнулось: да может с ним-то бы и поговорить? да может быть, едучи в Петроград, – он и есть сейчас главный и решающий человек?

И Алексеев с возникшей надеждой стал ему: не забывать, что всю эту революцию Ставка допустила лишь для того, чтобы сохранить армию неприкосновенной, для войны. А попытаться бы ему – удержать Петроград в таком виде, чтобы столица если хоть не помогала бы войне, но не мешала бы? Ведь вся зараза растекается из Петрограда, все эти банды по всем железным дорогам, везде угрожают оружием, прямо в людей наводят, врываются в учреждения, жгут бумаги, грабят квартиры…

И даже, движением доверия, открыл Корнилову бесхитростно, и может быть опрометчиво: чтоб не слишком он там доверял гражданским вождям, они бывают очень неискренни и непрямы.

И глаза Корнилова – темно блеснули. (Что он так и знал?) Ничего в словах не выразил, а – в крепком пожатии. Что постарается.

И – разнесла их карусель.

А пожалуй и неплохо, что его назначили.

Не знаешь, откуда теперь ждать дурных вестей. Докладывали Алексееву, что и в самом Могилёве там и сям сегодня вспыхивают какие-то митинги – то есть сходки, о свободе и равноправии, и что солдаты ставочных частей самовольно ходят туда. Надо ли им запретить? Правильно ли – всем запретить?…

И такое донесли: что среди нижних чинов Ставки – большое недовольство Воейковым и Фредериксом как немцем. И что солдаты, якобы, требуют удалить их из Могилёва, а то возможна вспышка.

Новое огорчение. Пребывание Государя в Ставке со всем своим избыточным штатом действительно становитесь обременительным, и действительно могло дразнить солдатское внимание. В самом-то Могилёве, как нигде, особенно надо предотвратить лишние поводы для волнений. Да, пожалуй, всем будет спокойней, если Воейков и Фредерикс из Могилёва быстро уедут.

А тут – новый толчок: доложили по телефону с вокзала, что и у них появилась такая команда-банда, с оружием и претензиями, якобы от московского совета депутатов, – но охрана вокзала не растерялась, троих арестовала, остальные упрыгнули на проходящий поезд.

У нас, в Могилёве?… Ну, руки опускаются: если уже до Могилёва дорвались, это перестаёт быть призраком, – и что же поделать? Так и в саму Ставку ворвутся?

Так несомненно! – он вызвал Воейкова и убедил его: в такое революционное время солдатам нужны жертвы, и лучше эту жертву принести добровольно, чем быть растерзанным.

Затем сходил к Государю и получил согласие распорядиться, чтоб эти двое немедленно покинули Ставку.

Бессилие, как в болезни, – от банды в Режице, от банды в Могилёве, от полного молчания правительства. Отрёкся царь, но он-то, начальник штаба Верховного, не отрекался! – а вот люди и события перестали ему подчиняться, – непривычное состояние для военного человека! Ничего нет в мире надёжней и сильней армейского подчинения – но пока армия подчиняется! А если перестаёт – то в кого же превращаются армейские командиры?

Но к облегчению – вызывал его к аппарату Гучков.

Вызвал, только что получив тревожную телеграмму о беспорядках в Режице. А между тем волноваться нет оснований: в Петрограде довольно быстро идёт вперёд общее успокоение умов. Гучков рассчитывает, что это влияние через некоторое время скажется и на фронте.

Представить себе их Петроград – никак не возможно! День ото дня – успокоение, всё налаживается, всё входит в русло! И день же ото дня всё сильней расхлёстывается растлевающее влияние!

… Но в Полоцке захвачено 17 человек, проехавших от Петрограда, обезоруживали жандармов… Но сейчас на могилёвском вокзале… Но вчера в Смоленске гастролёры из Петрограда и Москвы арестовали командующего войсками Округа и начальника штаба… Из них разошлись по деревням и представляют опасность для тылового пространства фронта, где войсковых частей нет… Пусть это – отголоски того, что в Петрограде уже пережито, но у нас не остаётся иных возможностей, как… И вот – поехал Корнилов, надо установить порядок в частях петроградского гарнизона, установить, сколько у них самовольно отлучилось…

Но Гучков – торопится в совет министров и должен кончить беседу. Но убедительно просит Ставку, убедительно: не принимать суровых мер против участников этих беспорядков – только подольётся масла в огонь и помешает успокоению в Петрограде!

Вот как. А Алексеев-то думал в простоте: хватать эти шайки и расстреливать…