Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
422

Хотя освобождение из тюрьмы выпало Гвоздеву небывалое, шумное, – бежали, кричали по коридорам ворванцы, а надзиратели, трясясь, открывали все камеры кряду, а снаружи уже ревела толпа, – но не само освобождение укачало Козьму Антоныча, он себе со товарищи долгого срока и не ждал, – укачала его революция, как она есть.

Тут и очнуться было некогда: из Крестов повлекли их всех в Таврический дворец, через несколько часов он уже состоял в Совете рабочих депутатов, на другое утро и в Исполнительном Комитете, а там надо было заседать и заседать, спасибо, что сна в тюрьме в запас набрался. (Оставил усишки, отпущенные в тюрьме.)

Но хотя и понимал Козьма, что революция перетряхнёт всю Россию, и многое и многие послетают с мест, начиная с царя, – однако же первые часы думалось: вот сейчас вернёмся в Рабочую группу, и уж теперь без назойливых помех, и никто не будет толкать бороться с самодержавием, а вместе с военно-промышленным комитетом, да с военно-техническим комитетом… Теперь-то и должно было начаться не мутное, а ясное дело, без раздоров, теперь-то и кинутся все спасать Россию и армию, – война-то тянет хребет, войну-то с хребта не сбыли?

А – нет. Куда там! Весь Петроград, и все рабочие, и все образованные как перепились какого бешеного зелья, – никто и не мнил ворочаться к работам. Праздновали, и праздновали, и праздновали день за днём, какое-то шалопутство всеединое. Тут ещё и на питательных пунктах кормили бесплатно всех кряду. А как растянется праздник – не похочется к будням, народ в себя не вернёшь, звереет, и пойдёт по разбойной части. И если б Козьме трезвей подумать раньше, так этого и надо было ждать. А он-то сам думал о работе, как пособить захолодалым нашим солдатикам, мол и все так будут заботиться. А – нет. И даже сам Александр Иваныч Гучков уже не собирал боле своего важного комитета – а носился по Питеру, и за царским отречением, и теперь в том же Таврическом. И уж на что Пётр Акимыч Ободовский, – запустил и он свой комитет и кружился тут же, в Таврическом. И – никак нельзя было собрать Рабочую группу, это и в голову теперь никому не лезло. Никто ни Рабочей группы не отменял, ни Думы не отменял, ни войны не отменял, – а стало нельзя, и всё. Как нет их.

И что Козьму выбрали в Исполнительный Комитет – по-перву он думал, что это помеха, и одурело, и одиноко он тут вместился среди говорливцев. А теперь оказывалось: другого и места ему нет. Всё стало новое – и все стали на новых местах. И нельзя было возобновить работу на заводах никаким собственным уговором и объездом: ещё меньше, чем раньше, он мог открыто дело иметь со своим братом рабочим. А только здесь добиваться, через Таврический, через Совет.

Итак, готов он был снесть здешнюю новую заседателыцину, надеясь через неё прорваться ко всеобщей работе. Но оказался он тут – как какое чучело. И для чего он тут с утра до вечера парился – с каждым днём понимал всё меньше. На Исполнительном Комитете сидело их (и вскакивало, и перебегало) человек двадцать, не считая солдат, – из них меньше половины выбрали на шумном стоячем Совете – как Гвоздева, кого весь рабочий Питер знал. А больше половины – назначили сами себя, промеж себя. Но – очень бойки, крикливы, и держались так, будто лучшей жизни им и не надо. Где, казалось бы, совсем не об чем говорить – тут-то они и разливались: о капитализме, о социализме, империализме, интернационализме, – точно мусорным мешком Козьме об уши хлестало. А где б надо крепко решить – тут прошмыгивали. Такое дело было ясное: пора работы начинать, неделю гуляем, это и в мирное время так себя распускать нельзя, этак ни обуться, ни одеться, ни есть никому не станет, – а в военное пуще? Защемило Козьму середь них. Несколько раз подымался и он говорить, о заводской работе, да как-то неумело выходило, и забивали его. А когда голосовали, то ещё ни разу Козьма в большинство не попал, но всегда его сторона была покрыта. Так что коли б он тут и не сидел, и руки не подымал, – никак бы это не проказалось.

Заходил Гвоздев постоять и в толкучке общего Совета. Там говорили слова самые простые и все от сердца, – да только сердце у всех распускалось на болтовню и безделье: вылезали наверх, а несли как пьяные, кто во что горазд. И так эта буйность раскидывалась по плечам, по головам, – сейчас ежели встать над ними да позвать к станкам, – ведь загогочут, не пойдут.

Наконец, только вчера дошёл Исполнительный Комитет вроде бы до дела: разделиться на рабочие комиссии, по разделам работы. Но и тут состроились такие комиссии – чисто языком болтать, и туда вобрались главные говоруны. А где надо работать, то Гвоздева выбрали сразу в три комиссии: автомобильную, финансовую и им же настоянную комиссию возобновления работ. С этого мига и ожил Козьма, хотя уж теперь сидеть на заседаниях – никакого дня и вечера не хватало.

Но и в комиссию по возобновлению работ вместе с Гвоздевым и Панковым, тоже рабочим, попал Залуцкий, большевик, и сразу загородил: приступать к работам – не время! ещё революция не кончена! ещё наш главный враг буржуазия на ногах, ещё мы не добились 8-часового рабочего дня, ни земли крестьянам, ни демократической республики. Не возвращаться к станкам, ни в коем.

Большевиков в Исполнительном Комитете, спасибо, кучка малая, но им – хоть всё вдребезги, так ещё лучше, разума у них нет. И работы не надо, и войны не надо, и правительства не надо, всех гнать! Обкладывали Гвоздева раньше – обкладывают и сейчас. Раньше нельзя было работать: на царя, мол, работаете. А теперь – опять забороняют, нельзя.

Тогда и предложил Козьма так: пусть приступят к работе хотя бы те заводы, которые прямо на оборону работают. Но и тут большевики не согласны: мы – против разделения революционной армии пролетариата! мы – за максимум сохранения и развития революционной пролетарской энергии!

Хоть опять с ними табуретками дерись, как на Эриксоне. Для чего же тогда и комиссия возобновления?

Да тут и решение прими – так сразу не заработаешь. А – все котлы заново растапливать? А где полопались трубы? А – снег и мятели за эти дни занесли заводские дворы, железнодорожные ветки, – надо разгребать, расчищать, топливо подвозить, согревать печи, да и сами цеха нахолодали, – тут от решения до работы ещё трое суток пройдёт.

Встретил в коридоре Ободовского – Пётр Акимович больше всего тужил о трамвае: пути забило льдом за эти дни, когда подтаивало, а провода порваны в 16-ти местах, вагоны кой-где набок свалены, трамвайные ручки разокрадены. А разживлять заводы – даже и надо с трамвая.

Между тем и полки некоторые очнулись, стали приходить в Таврический с плакатами: «Солдаты – в окопы, рабочие – к станкам!» Хорошо, это нам поддержка.

Да знают Гвоздева на всех заводах, везде свои люди и отзовутся. На каждом заводе есть серьёзные рабочие, кто давно б уже стали по местам, да напуганы забияками.

Решил Гвоздев так: если работ возобновить ему не дадут – уходит из Совета, уходит из Исполнительного Комитета, нечего ему тут преть. Обрыдло ему это столосидение и за полтора года в Рабочей группе, лучше фартук надеть, к станку да погнать стружку. Сейчас в два дня добиться решения – или уходить напрочь.

И сегодня на Исполнительном Комитете Гвоздев встал потвёрже и выговорил всё товарищам революционерам. Ведь посчитать – девятый-десятый день рабочий Питер гуляет. Куда ж нам разгуливаться, если война идёт? Что ж от России останется? Ни снарядов, ни патронов никто не выделывает – дивоваться надо, что немцы ещё смотрят на наше гулянье, а ударят – и в неделю до Питера пройдут. Или теперь же начинать работу – или лопнет вся наша тут говорильня.

– А на каких условиях начинать? – кричали большевики, пятеро их сидело. – Опять на старых? После такой революционной победы?!

А другие возражать не нашлись. Другие жались. Рисковое дело: всегда звали к забастовкам, а теперь к работе? Боялись даже на Совет с таким делом выйти, – кто выйдет? кто скажет? а ну, на крик возьмут?

– Да я выйду, – сказал Козьма.

– Не-е-е, – загомонили. – Тут надо товарища политически авторитетного.

Решили: завтра утром ещё раз собраться, и ещё раз обговаривать.

К концу заседания поднесли вчерашние московские газеты, со всеми полными страницами – на два часа чтения. Петербург кипел событиями, а Москва описывала.

И Козьма взял газетку. Поскользил:

«Смерть Зубатова».

… 2 марта у себя на квартире на Пятницкой улице застрелился знаменитый Зубатов: прострелил с виска на висок, умер мгновенно. Оставил записку – прощание с сыном, никого не винить, не мог пережить разрушения монархического строя…

И – жаль его стало Козьме. Хоть и полицейский чин – а хотел рабочим добра. Верно ведь вёл: не революция вам нужна, а заработок.

Вишь как монархию любил.