Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого
595

Генерал Савицкий пригласил депутатов отобедать у него. В другой дислокации было бы хлопотно их принимать. Но сейчас стоял штаб дивизии в покинутом доме польского помещика, роскошная столовая светло-зелёной отделки, и не такие видавшая пиры, и поместительная удобная кухня, где уже с утра затеялся штабной повар, есть и припасы и вино. И столовое бельё в доме на месте, и всякое настольное убранство.

За тем и понять от них, чего он сам не понимал, или понять, что и они ничего не понимают. По речам – весь ход дел им казался благополучным. Заметно разные у них были взгляды, а вели к одному. Знали они что-нибудь особенное? Истекала эта сила из нового Петрограда? Вот послушать.

Четвёртым к столу был начальник штаба дивизии, высоченный полковник гвардейско-кавалерийского роста, намного выше их тут всех. При каждом шаге звенели как колокольчики его савельевские шпоры.

В немитинговой обстановке, вблизи, и депутаты оказались совсем доступными негордыми людьми, а приземистый с курчавой бородкой Игорь Платонович Демидов, кадет, тамбовский помещик, так даже просто милейший благодушный человек. В нём была та покойная барская несомненность, которая допускает быть уже совсем простым, и та насыщенность всеми видами бытия, которая не толкает человека выступать никаким претендентом. И голос его тут, где не надо напрягать, оказался с приятным припевом, и лицо всё время в улыбке.

А со вскинутыми остринками усов Павел Павлович Тройский, прогрессист из Твери, не так был прост, на каждой фразе чувствовались и претензии, и образование, – но ничего якобинского в близком обращении не проявил, и тоже дворянин, только что городской. И компанейский человек, с весёлым поглядыванием на закуску и выпивку.

Оказывается, депутаты уже несколько дней, с утра и до ночи, ездят по фронту, во многих воинских частях произнесли речи, – вдвоём, подсчитали, 28 речей, – оттого и осипли.

– Но удаётся везде: возглашаем «довести до победного конца» – и везде кричат «ура».

Савицкий испытывал обоих колким поглядом.

Рассказывали депутаты и о Петербурге, наверно, который раз, хотя уставшие их голоса нуждались в молчании. И события, уже известные по газетам, ещё раз узнавались – но почему-то в неточных, расплывчатых, даже миражных контурах. Все эти предметы – Государственная Дума, Временное правительство, Совет рабочих депутатов – выступали как отражённые в колеблемой воде, потерявшие свойства твёрдого тела.

– А что прикажете, господа? – сплетал пальцы Тройский, и облачко шло по его нервному лбу. – Тактикой скрывания событий, необъявления солдатам, создалась бы в частях ещё худшая атмосфера недоверия.

А вот: рождаются дикие эти приказы , неизвестно от кого к кому. Почему же Временное правительство не пресечёт их?

Но, господа, разве вам не сообщалась телеграмма Родзянки в штаб Верховного: все приказы Совета рабочих депутатов попадают в армию нелегальным путём и не имеют никакого значения, так как Совет депутатов не в составе правительства?

– Да в пустой след потом что угодно можно разъяснять, это уже не действует. – Начальник штаба заметно возвышался над всеми за столом. – Этот Приказ №1 перепоранил всех как влетевшая в строй граната. И между офицерами и солдатами сразу легла вражда. А что если добавлено там же о дисциплине – то этого никто не слышит.

Генерал-майор Савицкий не давал старости собою овладевать, прекрасно ровно держался, на службе, в строю, в бою. Глаза – быстрые, голова маленькая – подвижна, седина полузаметна, и усы и бороду кругло-коротко стриг, не запуская в почтенную старость.

– Да что «приказ №1», когда вот уже, не спрося строевых, печатаются указания генеральской комиссии при военном министре! И все они учат, как развинчивать военные уставы. Вот… – показывал газету.

Ротный командир может присутствовать на заседании ротного комитета лишь по его приглашению и только с правом совещательного голоса! Напротив, представитель ротного комитета имеет право контролировать совещания своих офицеров, собирать обвинительные материалы на должностных лиц – и сообщать в советы рабочих депутатов о попытках командиров вернуться к старому порядку. Если нет материала отдать офицера под суд, но офицер этот крайне нежелателен солдатам, – то дивизионный комитет докладывает в Петроград о необходимости отчислить этого офицера. Полковой комитет разбирает недоразумения между офицерами и солдатами. Сойти с ума?… А младший офицер лишается всякой дисциплинарной власти и может жаловаться на солдата только в ротный суд.

Этим двум господам, хотя и важным таким, Савицкий выговаривал с горячностью:

– Положение офицеров, господа, вы, или ваши петербургские друзья, или правительство, или газеты, – сделали совершенно нестерпимым! Такого – никогда не бывало ни в одной армии мира, и не может такое существовать. А сейчас газеты ещё обещают скорую отмену смертной казни, даже за измену и шпионство. Армия без наказаний, и даже с выборами офицеров, – да что вы, за дураков нас считаете?

– Но господа! – изумлялся Тройский и поводил своими красивыми выразительными глазами, созданными для адвокатских эффектов. – Выборы офицеров – кто ж это принял серьёзно?

Грозно безулыбчивый начальник штаба наложил измерительную сетку. Никакие «общественные права» солдат не существуют ни в какой западной демократии. Во французской республиканской армии военнослужащие не имеют избирательного права, ни права политических собраний. Солдат никогда не имеет права переодеться в штатское и обязан быть на вечерней поверке. А у нас в тылу уже от этого освобождают. И у них командир полка имеет право дать солдату 14 суток ареста.

Когда повар с помощником входили менять, он умолкал.

Депутаты были огорчены упрёками, если не обижены: ведь это всё делают не они!

После вознесенья речей, да видя их рядом, таких обиходливых, разумных, симпатичных, – и правда удивишься, как мы сами бываем не похожи на наши дела.

– Ну как же, господа, а разве вы сами, вот этим приездом, не подрываете офицеров?

Добрейший полнолицый Игорь Платонович, ещё расплывшийся в теплоте обеда, изумился:

– Мы-ы? Но мы говорим только в укрепление!

– Нет, господа. Уже то, что говорили вы, а не мы, что была форма сборища, а не военного строя, – эге, думает солдат, значит есть многое такое, чего наши офицеры не знают или сказать не хотят. Уже то подрывает нас, что вы должны их уговаривать в нашу пользу.

– Господа! – перехватил сообразительный Павел Павлович, поправляя салфетку на груди. – Положение неприятное, конечно, но оно сложилось от неизбежного революционного хаоса, от разно действующих инстанций. Надо перетерпеть и перестоять этот короткий момент, – а уже дальше, уже вот начались все усилия к укреплению офицерства. Но и многое будет зависеть от вашего, офицерского такта. Вот – комитеты…

– Какой-то шестилапый зверь, – перебил полковник. – Как он будет в пехотном строю равняться?

– Но комитеты уже созданы, этого не повернуть. Пусть это зло – а в каком-то смысле может быть и добро? Они есть – так найдите к ним наилучшую линию. Если офицерский элемент стал бы умело направлять комитеты, то было бы отрегулировано бесформенное солдатское движение.

И ведь он искренне говорил, счастливый дар! Вот так они и в Думе говорят? – слышат ли сами себя? И сегодняшних своих крестьянских слушателей как они представляют? Или в тамбовском, тверском имении лишь неделю в год?

Военные стояли наотрез: нет, армия этого не переварит! Комитеты – это конец армии. Они уже кое-где лезут мешаться и в боевую деятельность. Сотрудничать с ними – исключено. Если уж упущено их разогнать – то надо их только обуздывать и не давать расти.

– Напрасно, о, напрасно, господа! – затронутый за важное, заволновался Павел Павлович и успевал всех собеседников охватить подвижным взглядом. – Из-за того, что политическая борьба в армии вообще нелепость, – нельзя офицерам сейчас от неё отказываться. Она уже всё равно началась – так надо войти в неё и спасти армию. Огонь, зажжённый декабристами, разве когда-нибудь погасал в офицерстве?!

Нет, глаза-таки его присверкивали по-якобински, это не почудилось. Ни к ладу, ни к ляду не приходились декабристы к сегодняшней обстановке.

Савицкий печально покачал головой:

– Господа, всё это мы переживали и в Девятьсот Пятом. Я тогда служил во Владивостоке. Сразу после октябрьского Манифеста исчезла всякая дисциплина и всякая связь в войсках. Солдаты везде стали подозревать ненавистную «белую кость», где её и помина нет. До того офицеры носили в кобурах белые перчатки вместо револьверов. А тут – стали бояться своих же солдат, и впервые вкладывали заряженные. Вы поймите этот вид нынешнего боя: столкнуться не с противником, а с бунтом собственных солдат. Если простая смена частей на позиции стала рискованной операцией. Если солдаты один раз узнали, что можно не подчиниться, – то как командовать? А уступать – тогда конец всему, станет не армия, а вооружённая толпа, страшнее для своей страны, чем для противника.

– Но надо смело вступать в комитеты, – не сдавался Тройский, – и направить их. Офицерство должно вступить в союз с лучшей частью солдатской массы!

Зоркий полковник налетел через стол со встречным:

– А вы – знаете эту лучшую часть? Где комитеты создались – кто в них? Фельдшеры, ветеринары да писари! – вот кого солдаты выбирают. В лучшем случае – прапорщики запаса да врачи, окопная интеллигенция. Они-то солдат и будоражат. И вот им мы должны уступить власть? А где комитеты уже ввелись – есть ли успокоение? Да никакого, только хуже.

– Но может быть, – мягкие ладони сжимал в примирение спорящих доброжелательный тамбовский помещик, – тогда помогут делу отдельные офицерские комитеты?

– А чем может заниматься отдельный офицерский комитет? Если солдатской массой будет заведовать солдатский комитет, а боевая и строевая жизнь ещё пока у командования, – что остаётся офицерскому? Разбирать внутренние офицерские дрязги?

– Но что же иное? Но что же тогда? – покидая тарелку, вилку, нож, всем огкидом в стульную спинку выразил разочарование Тройский. – Если вы вообще не берётесь сотрудничать с комитетами, то что же можно делать?

Савицкий подлокотил голову, тёр по темени:

– Эх, господа. А неужели вы не могли спросить армию, прежде чем совершать революцию? Как же штатские люди могли не посчитаться с нами?

– Так вышло само, господин генерал. Не поверите: мы проснулись – и не узнали Петрограда.

Начальник штаба пересек режущими глазами:

– А зачем вообще был нужен переворот? Что особенно плохого было раньше?

Это прозвучало как бы неприлично. Демидов вежливо промолчал. Тройский тоже сперва. Но пауза затянулась, и он сказал тихо, глядя в тарелку:

– Господа, к старому возврата всё равно нет. Хорошо или дурно, – надо примириться.

– Хорошо, а вот пишут: в Петрограде в руках Совета рабочих депутатов – тысяча двести пулемётов. Значит – нам, на фронте, пулемётов не дождаться? И почему в руках Совета рабочих?

Да видите, объясняли гости, запасных пулемётных полков, как вы знаете, во всей армии всего два, и оба перешли на сторону революции. И для её поддержки оба желают сохранить свои боевые силы в Петрограде.

–  Желают! А что же правительство?

Правительство? Правительство… Депутаты переглянулись, Тройский профортепьянил пальцами по скатерти и улыбнулся с тонкой остротою:

– Между нами, господа, Временное правительство – как хороши, как свежи были розы…

И – замерли те расплывшиеся контуры.

– А Государственная Дума?!

А Государственная Дума? Да вот, все мы в разъездах…

– … Вот, например, с присягой курбет: Совет рабочих депутатов опротестовал присягу, и она теперь, кажется, будет остановлена.

– Как? Как? – совершенно изумились офицеры. – А которые части уже присягнули?

– Которые присягнули, – перебирал Павел Павлович удолженными пальцами, как бы отряхая прах между них, – те возможно будут переприсягать, а возможно и так останется.

Вот это так! сотни тысяч солдат поднимали руку, крестились, подписывались, – а какой-то дрянной советик из шантрапы отменил её?…

Но и: что тогда остаётся от всякой присяги вообще? Армия без присяги?

Но, кажется, депутаты не слишком были отяжелены этим злоповоротом присяги: кажется, они уже понимали, что стольких сразу неприятностей не перенести, если не относиться к ним легче. Не посидеть, не посмаковать старого винца.

Савицкий сердито выдул сквозь усы:

– И вы думаете, в таком настроении можно наступать? Значит, кампании 17-го года нам уже и не взять.

Да что вы? Да что вы?! – огорчились депутаты. – А в Петрограде, наоборот, самые лучшие надежды!…

– А почему, вы думаете, солдаты так рады перевороту? Надеются: новое правительство быстро кончит войну – и по домам.

Да откуда ж это взяли? – изумлялись депутаты. – Да кто ж такое обещал? Это поразительно!

– А зачем же иначе переворот? Этого вы солдату не объясните. Если продолжать войну – зачем переворот? Всё, что солдат мог, – он давал его императорскому величеству и без переворота.

Уж не обижал до конца, не напомнил: ваше «горе тем, кто баламутит Россию» – не к вам ли первым и относится?…

Депутаты подавлены были выставленной им безнадёжностью.

– Так это всё потому, господа, – разводя, растопорщивая все десять острых пальцев, жаловался Павел Павлович, – это всё потому… Не в революции беда, а в том, что у русского солдата нет сознания родины. Если б они любили родину – они не поняли бы событий так извращённо.

– Нет, – возразил коллеге Игорь Платонович. – Родину, Русь – они понимают. Или во всяком случае понимали раньше. Ведь спасали ж её от татар, от поляков – сами, никакой интеллигенции ещё не было.

– Вы, господа, в своих речах как-то странно сочетаете: «за родину» и «за революцию». А вы, Павел Павлович, революцию даже выставляли вместо родины. Да как вы можете их ставить рядом? Родина – это святыня и наша вечность. Революция – временная острая болезнь, умопомешательство, она не может даже года продержаться, – как вы можете их сопоставить?

Добрый Игорь Платонович, уже подхмелевший, кивал, кивал, согласительно. Да он, душка, так всё и думал, как они? Это он по должности депутата?… Ему, может, и самому жалко прошлого быта, своего где-нибудь запущенного поместья и соловья на сиреневом кусте?

Чего-то нет, чего-то жаль,

Куда-то сердце мчится вдаль…