Онлайн чтение книги Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
всех нас?

Его голос выносит страдание – и вносит в этот зал. И как не вздрогнуть: правда, о чём мы здесь уже говорим пять часов? Всё, что беспомощно обминул сладенький премьер, жестоко выговаривает теперь военный министр:

… смертельный недуг подтачивает самую жизнь страны. Разрушение уже коснулось таких основ человеческого общежития, культуры, государственности, без которых общество становится распылённой, бесформенной человеческой массой.

Умел Гучков и витийствовать, но сейчас за тем не гонится, а бьют слова как молотки:

Выйдет ли страна из этого болезненного состояния брожения и когда?… В тех условиях двоевластия, даже многовластия, а потому безвластия, в которые поставлена страна, она жить не может. В небывалой внутренней смуте бьётся наша несчастная родина. Только сильная государственная власть, на народном доверии, может… (Голоса депутатов: „Верно! Правильно!”)

Левые молчат, Церетели нервничает. Хоры ворчат.

Но и Гучков достиг высоты, на которой задыхается. Ему не выскочить из своей прежней жизни. Итак -

… тяжкое наследие от старой власти… грехи и преступления… Но борьба армии далеко не безнадёжна: ещё одно героическое усилие всей страны, и армии, и тыла, – и враг сломлен. Но хватит ли нас на это усилие? (Пуришкевич: „Должно хватить!”) Радостно откликнулась армия и флот на события переворота, как на акт спасения родины. Закипела работа и в центре…

(это у него и в поливановской комиссии)

и на местах по пересозданию всего строя армии и флота. Одно время казалось -

(одно время – это месяц март, а казалось – ему)

что наша военная мощь возродится из этого спасительного процесса пересоздания с удесятерёнными силами, что вспыхнет священный энтузиазм, что новая сознательная дисциплина скуёт нашу армию воедино так, как не могла этого сделать старая отжившая муштра. Что свободная армия, родившаяся в революции, затмит своими подвигами ту старую, подневольную…

Вздохнул (если не покачнулся?):

Господа, этого нет. Наша военная мощь слабеет и разлагается… Тот же недуг: двоевластие, многовластие, безвластие… Только в армии с особой остротой признаки болезни… Не опоздали ли мы с методами лечения? Я думаю, нет. Не опоздаем ли, если хоть несколько промедлим? Я думаю, да.

Сам ли верит? или успокаивает? Но собрав последние силы:

Тот гибельный лозунг, который внесли к нам какие-то люди, зная, что творят, а может быть и не зная, что творят, этот лозунг „мир на фронте и война в стране”, эта проповедь международного мира во что бы то ни стало, и гражданской войны, чего бы она ни стоила, – должен быть заглушён властным окриком великого русского народа: „война на фронте и мир внутри!”

Рукоплескания. И Гучков – с последней горькой улыбкой, и не драматическим криком, но вконец ослабевшим голосом:

Вся страна когда-то признала: отечество в опасности. Господа, мы сделали ещё шаг вперёд, время не ждёт: отечество – на краю гибели.

О, далеко не все аплодируют, но уж думский центр – изо всех сил.

Хоры – враждебны, будто не их родина на краю.

А Церетели – вскакивает. Вот когда ему надо отвечать! – а он поспешил отвечать Шульгину. Нельзя второй раз.

Засуетился Скобелев.

Родзянко (боясь ошибиться в такой сложной ситуации?) передаёт председательство Головину.

А по списку – по списку Скобелев и будет позже, но прежде него – Ефремов, тот самый лидер прогрессистов, разваливший Прогрессивный блок, крупный землевладелец.

Ефремов (немного дикообразный – и расторченной бородой, и бобриком на темени и даже выражением глаз, всегда такой, а сейчас особенно):

… После того, что мы только что прослушали… Когда отечество на краю гибели, нам нужно думать только об одном…

Однако просит мысленно перенестись к ранним дням Думы, затем следовать её одиннадцати годам:

Эта трибуна продолжала оставаться трибуной, с которой… Эта критика постепенно подтачивала основы, на которых стоял, казалось бы незыблемо, старый строй… Борьба за ответственное министерство дискредитировала в сознании всего общества саму идею монархии. Теперь, по крайней мере на предвидимые времена, в России не может создаться другого строя, как строй республиканский. Только этим всеобщим сознанием, воспитанным работой четырёх Государственных Дум, может объясняться та лёгкость, с которой совершён величайший государственный переворот. Теперь можно сказать: Россия – самое свободное государство в мире.

Начал с гучковской смертельной тревоги, но отошёл от неё изрядно.

Теперь нельзя больше ссылаться на то, что правительство чего-то не сделало,

это на старое можно было валить.

Теперь на свободных гражданах лежит обязанность поддерживать своё правительство… Критика должна стать осмотрительнее… творчески осуществлять свои идеалы… Перед величием задачи меркнут соображения, могущие нас разъединить, мельчают все наши личные и классовые интересы… Я глубоко убеждён, что русская буржуазия охотно принесёт свои классовые интересы на алтарь отечества. Теперь необходимо всем нам руководиться альтруизмом…

А к ужасным словам Гучкова так и не вернулся. Возвратился и Родзянко к председательству – и даёт теперь слово – Скобелеву.

Самый расхожий советский оратор за два месяца революции. Во все затычки – Скобелев! (И министр иностранных дел ИК.) Восторженный

Скобелев! Всезнайка Скобелев! Самоучка Скобелев! Сейчас он ответит всей этой буржуазной сволочи.

Во-первых, не оттягивайте у нас: победа над самодержавием есть результат нашей революционной тактики, а не эволюционной тактики Думы.

Только самодеятельность революционного рабочего класса… И теперь, когда русская революция ослепила весь мир своим пленительным блеском, к сожалению в этом зале вновь раздаются утверждения, что революция есть хаос и разрушение. Да, на её долю ещё остаётся разрушение хаоса разложения (рукоплескания слева), и разрушая этот хаос разложения, она творит мощную свободную Россию.

Уж возьмите, с чем есть. Да, глуповат и беспомощен, но повсюду его посылаем: он выглядит простодушнее других членов ИК, да и звонок, тем и берёт везде.

Упоённые восторгом революции, мы не закрываем глаз на все сложности… Но ради спасения благополучия и тишины в помещичьих усадьбах мы не отложим насущных задач революции! И тот, кто боится хаоса и разрушения,

слушайте! слушайте!

должен ясно и определённо признать, что все эти явления законны и неизбежны исторически. Классовые задачи рабочего класса, его идеалы – на далёком светлом горизонте социализма. И когда здесь говорят, что разрушение опережает творчество, то мы не впадаем в тревогу, это бодрит ещё более нас, заставляет мобилизовать все силы революции. И когда в виде рецепта предлагают нам мир в тылу ради войны на фронте, мы отвечаем… Революция не даст раздавить себя штыками внешних завоеваний… во имя достижения великих задач, возложенных на русскую революцию интернациональной конъюнктурой.

И Гучков опровергнут и повергнут.

И теперь русская революция зовёт не к единению молчания, не к единению закрывания глаз на действительность, нет, классовые интересы остаются классовыми интересами и классовая борьба остаётся классовой борьбой. Но единение в смысле подчинения классовых задач имущих – интересам революции. (Рукоплескания крайней левой.) Не штыки ставит революционная демократия у дверей Временного правительства, но организованную волю своих органов. (Гронский: „А Финляндский полк?”)

Ну, это нам не возражение:

Солдаты, как и все граждане, отныне пользуются полной свободой движения на улицах и выражения их политической воли. (Рукоплескания крайней левой.) Лишь только правительство не бесконечного затягивания войны может спасти Россию в вихре международных осложнений.

И кисло: о том, что можно потерпеть и нынешнее, пока оно выполняет волю революционной демократии.

И – кисло это всё слушать кой-кому из министров.

А сегодня – мы пришли сюда для того, чтобы в последний раз встретиться на этой трибуне. (Гронский: „Это еще неизвестно.”) У нас теперь трибуна – Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. (Рукоплескания крайней левой.) Государственная Дума выполнила своё дело, мавр сделал своё дело, и уходя отсюда мы можем сказать: Государственная Дума умерла, да здравствует Учредительное Собрание! (Рукоплескания крайней левой.)

Для этих-то слов и вся речь построена? Так „поминальное” заседание и кончилось похоронами?

Как будто – и сказано сегодня уже всё возможное? И стрелка – к восьми часам.

Но нет! Припасён напоследок единственный тут член всех четырёх Дум, и любимец четырёх, и самый знаменитый их краснобай – Родичев. Под бурные рукоплескания депутатов он, на своём седьмом десятке, даже порывисто идёт на трибуну – вылощенный, высоковатый, все та же клиновидная малая бородка и чеховское пенсне.

Начинает он, всё же, опять с воспоминаний о 1-й Думе и как её закрыли (хотя вот уже и последнюю закрывают). Но, великий импровизатор, никогда не готовивший речи, он весь – от настроения, от волнения в груди (и даже от прямой зарядки в буфете, но сейчас буфета нет). Ему если только зацепиться хоть за хвостик удачной фразы:

Граждане, история нас учит: только то движение победно, которое идёт по всему фронту нации.

Фронту?… – вот и зацепился:

Тот, кто разрушает единство фронта – уничтожает возможность победы. (Голоса: „Правда! Правильно!”)

Конечно правильно. И – понесло, всё горячей и уверенней:

И те, кто в настоящую минуту, забывши уроки прожитого, свидетельствуют здесь о классовой розни и говорят нам о диктатуре пролетариата – задали ли они себе вопрос: что они делают?? И в какую минуту?

И вскинул голову и поправил пенсне с иронической снисходительностью:

Я убеждён, слова эти вырвались нечаянно. Я убеждён, что нечаянно вырвались и другие слова, что мы не покушаемся на германский милитаризм. Подумайте, граждане…

а „граждане” не случайно вместо умильных „господ”, тут звучит Великая Французская,

… эти слова будут слышны в Германии и в странах союзников наших. Где будут радоваться? И где печаловаться? Я не отвечу на этот вопрос, не хочу наносить обиды. Победа Германии означает несчастье человечества. Граждане, можем ли мы помыслить, что в союзе свободных народов мы, Россия, ослабнем в борьбе? Нам говорят: ждите мира от демократии. Так все демократии в союзе, и великая Американская республика – все они в войне с императором германским, с прусским юнкерством. Враг стоит на нашей земле – от Двинска до Ковеля. И на французской земле. И на бельгийской земле. Ещё на днях раздался крик из Бельгии к русской демократии: „Неужели забудете о Бельгии?” Граждане, а неужели Россия забудет судьбу Сербии? Неужели русский народ взял свободу только для того, чтобы… Когда моё отечество топчет враг,- мой долг, и всей демократии, и каждого человека,- гнать его вон!

В раже речи к нему вернулась одна из лучших его привычек: высоко поднимать правую руку и плавными движениями будто сбрасывать, будто сбрасывать с пальцев фразу за фразой:

Граждане! Неужели вы допустите, чтобы ваши потомки сказали: царь говорил – „мир будет заключён и переговоры о нём начнутся только тогда, когда последний германец уйдёт с русской земли” (рукоплескания центра), а те, которые называли себя русской демократией, проповедывали переговоры с германцами? На кого мы останемся, если не победим Германию? Платёж – и больше ничего. И германская социал-демократия этим не брезгует.

Рукоплескания в который раз. Родичев любит их и чуть улыбается им.

Граждане, для того чтобы вести войну, нужны денежные средства. (Голоса с хор и от солдат: „Дайте их, или мы их у вас возьмем!”)

Не думский регламент, и совсем не думские реплики, Родичев этак не привык. Но не уклоняется, подхватывает:

Хорошо! Вы говорите: дайте их. Кому? Той власти, которой можно верить, что она прочна, к которой никто не обращается с систематической угрозой. Граждане, нынешняя власть никому не грозит штыками (Голос: „А Корнилов?”)… не делает демонстраций вооружённым народом, нынешняя власть не стреляет в граждан демонстрирующих…

Отпарировал – но поднимается враждебный гул, шум среди набравшейся публики. Родзянко нетвёрдо зовёт к тишине.

Родичев: Граждане! Если вы хотите, чтоб удержалось государство российское, надо преклониться перед той чертой, которую кладёт между людьми справедливость. (Бурные рукоплескания депутатов.) Чтобы жить в республике – нужно самообуздание. Во Франции 90-х годов XVIII столетия понятия „республиканец” и „патриот” совпадали. А как же у нас люди, называющие себя республиканцами, не чувствуют, с кем ведётся война?

И ещё – об ограбленной Франции, о потопленных судах, женщинах, детях, о разорённой мирной торговле.

Русский народ вооружает, содержит и кормит свою армию не затем, чтоб она уклонялась от боя. Граждане, народы получают свободу и выносят её в ту меру, в какой они умеют удержать её. Если переворот не поведёт к победе – что мы скажем следующему поколению? Я всех зову к единству. И к вам, представителям классов имущих, я обращаюсь с призывом и мольбой: поступитесь вашими интересами! (Шульгин: „Да мы готовы!”) А вам (обращаясь к крайней левой) я скажу: вы можете ждать жертв оттуда добровольно, зачем же грозить страшными словами, зачем сеять испуг… (Голос: „Ложь!”) Та партия, к которой я принадлежу, всегда стояла выше классовых интересов и не считается с ними в настоящую минуту…

И, правду сказать, перебрать кадетских вождей – Петрункевича, братьев Долгоруких, Дмитрия Шаховского, графиню Панину, Шингарёва, Кокошкина, Милюкова и ещё многих, – нет, не денежному мешку они служили, что б ни кидали им социалисты.

И четверть десятого на часах, и передержана, перетомлена аудитория, и внутренним чувством ритора ощущая, что нервы слушателей он перетянул уже за опасный предел, – теперь протуберанцем темперамента, почти крича, и почти у рыдания:

Я последний раз, вероятно, говорю с этой кафедры. Я говорил с неё в разное время, и быть может мало кто в 3-й Думе сосредотачивал на себе столько ненависти с этой (оборачивается вправо) стороны. Что бы ни предстояло нашей родине – не прейдёт правда. Она может быть смыта бурной волной… потом отлив… потом волна деспотической власти… Но народ вернётся к свободе… И в дни окончательного торжества не будет забыто имя вождей 4-й Думы, имя того правительства, граждане, которое в настоящую минуту несёт огромную власть как тяжкое бремя, как крест и подвиг! Мы можем сказать, обращаясь к Временному правительству: все честные сердца русского народа с вами! Даже сердца ваших добросовестных противников. Да не ослабнете вы! Да будет принесена ваша жертва до конца!… И имя ваше да будет благословенно, доколе раздаётся русская речь!…

И замер с завороженной отданной улыбкой, медленно опускаемой рукой.

Овация! – да не всех. Были солдаты внизу – и руками не шевельнули, и ухмылялись недоверчиво. К сходящему Родичеву кинулись думцы с разных скамей, жали руки и целовали его.

А потом его подхватили на руки, и так понесли в Екатерининский, и там ещё качали.

Думу он убедил. Но – Россию?…

А собственно – что он сказал по делу?

Солдаты с хор кричали:

– Мы пойдём не за Родичевым, а за Скобелевым!

Долго ещё в Екатерининском стояли многие группы, и обсуждали, и спорили.

Так Государственная Дума – совсем умерла? Или будет ещё жить?…

*****