Онлайн чтение книги Крестьянское восстание
35

Стубицкая долина опоясана горными массивами. Они тянутся с обеих сторон: слева – крутые, справа – спускаясь пологими холмами. Начало долины, у стубицких Топлиц, широкое, но потом горы постепенно сближаются, долина суживается, и, наконец, за селом Верхняя Стубица, над которым высится замок Тахи, начинаются горы. Все покрыто снегом – и волнообразные вершины гор, по которым лепятся маленькие домики, и деревья, и крыши крестьянских изб. В этой долине и в этих горах расположилось войско Губца – шесть тысяч человек – в ожидании Илии Грегорича и его отряда.

Зимняя ночь. По небу бегут облака, ветер гуляет в горах и по долине, мир объят непроницаемой тьмой. В темноте, словно искры, светятся огоньки изб; в долине крестьяне зажгли костры и, тесно прижавшись друг к другу и опустив головы на грудь, спят вокруг огня. Иногда мимо костра проедет всадник, проверяя спящие отряды, и быстро исчезает во мраке; время от времени раздается в ночи протяжное «ой» стражи и разносится дальше по долине и по горам. На вершине, что напротив Топлиц, стоит избушка. Здесь передовой пост; перед дверью воткнут "высокий кол с пучком соломы на конце, а в избушке Андрия Пасанац греет руки и глядит в огонь; на земле лежат парни, а у открытых дверей сидит закутанный в тулуп крестьянин с ружьем в руках и смотрит в темную ночь. Под горой направо, на пологом холме, в самом узком месте долины, стоит маленькая церковь, а рядом в снегу торчат деревянные кресты. Это кладбище, и отсюда можно видеть всю долину. Посреди кладбища развевается большое белое знамя с черным крестом, вокруг кладбища насыпан вал, а за ним стоят четыре железные пушки на колесах. Двери открыты, в церкви горит лучина. На полу, на соломе, разостлана безрукавка, на которой спит девушка. Она подложила худые руки под голову и повернула бледное, увядшее лицо к лучине. Это Яна. Около нее сидят двое. На камне – пожилой человек с сединой, но с молодой душой и с горящими глазами; на черной шапке длинное перо и белый серебряный крест, на жилете блестят серебряные застежки, на плечи накинут нарядный тулуп; локтями он упирается о широкую, кованную серебром саблю. Это Губец. Перед ним сидит на земле, обняв руками колени и вперив взгляд в вождя, бледный молодой крестьянин – Могаич.

– Никаких вестей от Илии, – проговорил Губец, – а обещал обо всем сообщать мне. Знает ли он, что наши потерпели поражение под Керестинцом? Плохо дело. Измена. Да! Кто ж тебя и предаст в первую голову, как не свой? Но ничего, – и крестьянин поднял глаза, – Илия и Матия еще держатся, а господа трясутся. Знаю. Стоит только крикнуть, что и мы люди, как уж их бросает в дрожь.

– Дядя, – сказал Могаич, – ты настоящий человек, ты замечательный человек, ты лучше любого графа. Народ тебя почитает святым. А знаешь ли ты, что я тебе скажу, о чем ты и не подозреваешь? Командиры совещались между собой.

– Совещались? Без меня?!

– Без тебя, но о тебе! Они решили завтра провозгласить тебя королем. Тебя венчают короной, и ты будешь править крестьянами.

– Они рехнулись! Разве каждый честный человек достоин быть королем? Разве нет сотни людей лучше меня? На свете есть только один король.

– Кто?

– Бог! В его руках скипетр, он правит миром. Говорю тебе – они рехнулись. Передай им это от моего имени. Неужели мы поднялись и поставили на карту свои головы, чтоб играть в правителей и королей? На что это нам? Мы обнажили мечи, чтоб завоевать себе свободную жизнь, как у других, чтоб сердце наше могло радостно биться, как оно хочет; мы поднялись, чтобы больше не гнуть спину, как рабы, перед людьми, которые родились из такой же, как и мы, немощной утробы. В руках божьих и наше счастье и наше несчастье. Я уповаю на бога и верю, что мы победим. Но если нас и постигнет неудача, то мы все же не зря прольем нашу кровь. Тысячелетия проходили, а мир блуждал во мраке язычества. Но наконец пришло спасенье, пришел сын божий и научил нас, что человек должен любить человека, как брат брата. Если даже нас растопчут копыта господских коней и в наши головы вонзится мученический венец, то все же наша кровь будет залогом лучших времен, она будет взывать к богу; и верю: займется наконец день, когда восторжествует единая справедливость и для дворцов и для хижин. Но бороться мы должны до последней капли крови; пусть увидят, что и наш кулак крепок; мы должны бороться, даже если нам суждено погибнуть, потому что честный человек думает не только о себе, но и о тех, кто придет после него. Ведь не каждому приходится собирать плоды с дерева, которое он посадил. Будем думать, сынок, и о наших внуках и правнуках.

Парень опустив голову слушал слова вождя, как вдруг вдалеке глухо прозвучал выстрел. Губец поднял глаза, а Могаич побежал к дверям.

– Дядя, – крикнул он, – перед избушкой Пасанца вспыхнула солома, сигнал опасности. Будить воинов?

– Подожди, – сказал Губец, – сперва узнаем, какие вести.

Через четверть часа к церкви подбежал громадный Пасанац и с ним маленький человек в тулупе и меховой шапке, надвинутой на уши.

– Командир, – сказал взволнованный Пасанац, хватая Губца за руку, – этот человек пробрался из Загреба через горы и принес тебе вести.

– Что скажешь? – спросил Матия, поднимаясь на ноги.

– Загреб полон войска, – сказал, тяжело вздохнув, маленький человек, отряхивая лед с усов, – Алапич пришел вчера из Ястребарского и теперь идет на тебя. Этой ночью он выступит из Загреба.

– Что же, мы его и встретим с божьей помощью, – сказал вождь. – Сколько у него войска?

– Да больше пяти тысяч.

– Какие войска?

– Есть и войска бана, и вольные, и гусары, и ускоки, есть и большие пушки.

– Ладно, – Губец кивнул, – Джюро, буди воинов!

Могаич зажег фитиль, бросился к пушке у ограды; в темноте вспыхнул огонь, выстрел разнесся по горам. Сразу же зажегся длинный ряд соломенных пучков по долине и в горах. В ближайшем отряде раздался выстрел, ему откликнулись из второго отряда, потом из третьего, и так все дальше и дальше. Протяжно загудел в ночной темноте пастуший рог, в долине пронесся рокот барабана. У костров, как муравьи, закопошились люди. Крики становились все явственнее, мимо огней проносились темные фигуры; горная котловина стала похожа на бушующее темное море. На кладбище собрался стубицкий отряд – все люди среднего роста, сухие, с острыми лицами, но сущие дьяволы; за поясом топоры, в руках ружья. Ведет их Павел Брезовачкий, тоже стубичанин. Пришло еще человек двадцать пожилых, но крепких крестьян из разных краев – отставные банские бомбардиры. Каждый подошел к своей лумбарде. В церкви, вокруг Губца, сидят командиры Андрия Пасанац, Джюро Могаич, Винко Лепоич – плечистый стриженый парень с маленькими глазами и смешливым выражением лица, Нико Позебец – красавец с живыми синими глазами. Грга Вагич – глашатай из Орославля, и Павел Брезовачкий.

– Братья, – сказал Губец, поднявшись, – господа идут на нас. Ведет их Гашпар Алапич. Завтра будет литься кровь. Придется засучить рукава. Нас, слава богу, довольно, не сразу одолеют. А если бог поможет, то и мы их одолеем. Я собрал вас, чтоб сообщить об этом и чтоб мы могли как следует приготовиться, прежде чем на нас налетит враг. Все ли отряды вы подняли?

– Да, все на ногах и под ружьем, – отозвался Пасанац.

– Хорошо, братья, – продолжал Губец, – а теперь договоримся по-братски, как нам распределить наши силы, как вести нападение и как построить защиту.

– Я считаю, – крикнул Вагич, ударив по широкой сабле, – что надо всем вместе идти против них.

– В уме ли ты, Грга, – и Брезовачкий закачал головой, – неужели ты хочешь ухватить бешеного быка за рога, чтоб он тебя бросил оземь?

– А ты что думаешь, вождь, – спросил Позебец Губца, – ты всех нас умнее. Пусть говорит Матия. Так, братья?

– Говори! – крикнули командиры.

– Я вот как думаю. Войско идет от Яковля и около церкви святого Петра спустится в стубицкую долину. Мы не можем его остановить, но и не можем ожидать его под горой. Это было бы безумие. Если мы будем внизу, то они нас сверху просто сметут. Около Топлиц долина слишком широка, там нам тоже невозможно их ожидать, так как у них много всадников, а у нас их мало. Надо, чтобы они вошли в горы, как в тиски, и тогда мы будем хозяевами положения: у них начнется давка, кони будут метаться, а мы по ним ударим.

– Правильно, – согласился Пасанац.

– Я полагаю, что мы должны распределить наши силы следующим образом. Пасанац со своими стрелками пусть останется на вершине, у церкви святого Петра. Когда войско господ будет спускаться, пали по ним сколько можешь, а потом отойди к нам. Вагич с всадниками пусть расположится у Топлиц. Можешь драться, но не теряй головы и отступай, заманивая их между гор. Позебец будет стоять на холмах слева; я, Могаич и Брезовачкий – здесь, справа, а Лепоич войдет в самую Стуби-цу, где во рвах у ручья стоят пушки. Когда их войско бросится вслед за Вагичем и войдет в узкое место долины, вы с холмов откроете огонь из пушек, а ты, Лепоич. встречай их в самой Стубице; мы спустимся с двух сторон и зажмем этих вельможных героев в наших грубых кулаках. Правильно, братья?

– Хорошо, вождь! – сказали все.

– День занимается, братья, – сказал Губец, поднимаясь, – вставай! Пора! Дай бог счастья!

Командиры вышли из церкви; восток белел, облака разошлись, мороз крепчал. Могаич задержался в церкви. Свет догорающей лучины играл на лице спящей девушки. Парень стал на колени, склонился над ней и прошептал:

– Сегодня твой день, моя Яна, помоги нам бог! – и поцеловал ее в лоб. Утерев слезу, Джюро последовал за остальными.

– Прощай, Матия, – и Пасанац пожал руку вождя, – иду на свое место. Прощайте, братья, до счастливой встречи!

Отряды выстроились в долине, у подножья холма, по вершинам – конные дозорные, пешие с ружьями и копьями, тесно сбитые, голова к голове. Все серьезные, отважные люди; стоят молча н глядят перед собой. Медленно выплывает на небо багровый шар солнца. Его лучи озаряют развевающееся знамя с крестом. Оно пылает на смуглых бородатых лицах, на блестящем оружии, освещает головы командиров, стоящих на холме, вокруг знамени. Среди них выделяется Губец: на утреннем солнце рдеют перья в его шапке и блестит серебряный крест. Левой рукой он опирается о палицу, правую положил на грудь и темными серьезными глазами смотрит на свое войско. Он заговорил громко, и слова его легко достигали до всех:

– Братья мои! Восходит солнце, над горами занимается прекрасный день; он глядит на нас, на угнетенный хорватский народ, стоящий с ружьями и саблями под святым знаменем. И спрашивает нас день: зачем вы бросили соху и плуг, жен и детей, чего вы тут стоите в снегу, на морозе? О, светлый день! Нас гонит черная неволя, а зовет – свобода, святая свобода! Мы люди честные. Мы разбили цепи – и выковали сабли, разломали плуги – и сделали копья. Пропала человеческая правда. Мы восстанавливаем ее – мы, бедные кметы; и мы взываем, взываем так громко, чтобы и до бога дошло: боже, дай нам свободу, дай нам справедливость, ибо и наша душа бессмертна, и мы созданы по образу божьему, и мы твои дети! Мы поднялись за свободу, и каждый из нас носит ее в сердце и в руках. На нас идут господа, на нас наступает сильное войско, готовое вырвать наше сердце и растоптать нашу честь. Вскоре на этих высотах заблестит их оружие. Но не пугайтесь блеска xix сабель: на их стороне – сила и дьявол, на нашей – правда и бог! Будьте крепки, поднимите головы, пусть они сегодня узнают, чего стоит крестьянский кулак; будьте крепки, держитесь стойко и разите, как гром, чтоб они увидели, что свобода может сделать из раба! Бейтесь смело – вы бьетесь за святую правду! Дело идет о жизни и смерти. Бейтесь храбро, чтоб победить, потому что если вы снова попадете под ярмо господ – горе вам! Сам дьявол в аду не придумает тех мучений, которые выдумают для вас господа; каждый день будет вам приносить новые проклятия, каждая ночь – новые мучения, так что вы станете молить бога, чтоб земля, по которой вы ходите, разверзлась. Потому-то мы и должны биться до последней капли крови. Я поведу вас и клянусь этим святым знаменем стоять подле вас до последнего вздоха и отдать свою жизнь за свободу! Клянетесь ли и вы?

– Клянемся! – загремело по долине.

Тогда Вагич выбежал вперед, стал перед Губцем и, подняв саблю, крикнул:

– Матия, будь нашим королем!

– Молчите! – крикнул Губец. – Я хочу быть только свободным человеком. Подумаем о царе небесном и обратим к нему наши сердца.

И, сняв шапку, вождь преклонил колена, его примеру последовали командиры и все войско. Губец воскликнул:

– Боже праведный! Боже милостивый! На голой земле стоят перед тобой на коленях твои бедные дети п взывают из глубины своего сердца: смилуйся, услышь нас, освободи нас! Наше сердце открыто перед тобой; ты видишь, что мы правы. Простри над нами свои милостивые руки, чтоб мы обрели славу под твоим знаменем. Освободи нас! Аминь!

«Аминь!» – пронеслось по рядам. «Аминь!» – прошептали бледные губы Яны, которая, со сложенными руками, стояла на коленях у церковных дверей и смотрела на Матию Губца.

С востока послышался выстрел, на высотах засверкали копья войска господ.

– Вставай, братья! – вскричал Губец, поднимаясь. – Господа идут! Добро пожаловать! Вставай! За старую правду, за святую свободу, с богом!

Со стороны Яковля доносился странный шум – не то море, не то буря. Медленно движется войско, ползет по снегу, словно черное чудовище. Близ церкви св. Петра показался отряд банских гусар с саблями наголо. Едут осторожно, оглядываясь по сторонам. Вот они на спуске под крутым холмом, поравнялись с избушкой. Из нее раздаются три выстрела, и один за другим три всадника падают в снег. Но подходит более крупный отряд. Из-за изгороди и избушки торчат крестьянские шапки. «Пали!» – раздается голос Пасанца; пули градом осыпают гусар и косят их ряды: они отступают. «Слышите! – говорит Пасанац. – Гремит барабан, это пехота идет. Все ли готово?» – «Готово!» По дороге, с барабанным боем, идет сильный отряд харамий. Из избушки грянули выстрелы, и передовые харамии повалились в снег. «В атаку!» – кричит поручик; и пехотинцы с криками полезли на горку, но с вершины гремел выстрел за выстрелом, и солдат за солдатом скатывались вниз, как комья снега. «В атаку!» – крикнул поручик и упал раненый. «В атаку!» – прохрипел он, уже лежа в снегу. Солдаты снова кинулись вперед. Все тихо. Ага, вероятно, у этой сволочи вышел весь порох. Гей, гей! Солдаты достигли вершины, добежали до избушки, разломали запертые двери. Эге, крестьяне убегают! Избушка удобна для обстрела. И солдаты ворвались внутрь. Но раздался оглушительный взрыв, взвилось огромное пламя, и избушка вместе со всеми солдатами взлетела на воздух; руки, ноги, головы, оружие посыпались, как дождь, на окровавленный снег. Это Пасанац взорвал их. Войско объято ужасом и яростью.

– Вперед! – закричал Алапич, подскакав к первым отрядам.

Войско стало двигаться дальше. Оно текло, как черная века; конница медленно продвигалась по дороге, пехота – ружья наготове – шла нестройными кучками, а позади, на волах, поддерживаемые иваницкими канонирами, тянулись пушки. Теперь войско развернулось в поле около Топлиц, перед входом в долину.

– Остановите отряды, – крикнул Алапич командирам, проскакав вдоль рядов, – за Топлицами в поле стоит сильный отряд крестьян. Надо быть настороже.

Трубач затрубил, и скоро командиры отрядов собрались около начальника.

– Господа, – сказал он, – прошу вас наблюдать за своими солдатами, чтоб нам не осрамиться. Крестьяне в остервенении. Они хорошо вооружены. Пехота, харамии и ускоки станут в центре, конница – с правого и левого флангов; вы, господин Пловдин, будете справа с гусарами бана, а слева господин Арбанас с туропольцами и господин Фаркашич с копьеносцами Зринского; пушки пусть будут в тылу. Пехота будет наступать прямо вперед, а конница нападет с флангов. Теперь войска пусть отдохнут часа два, а там что бог даст! Выставьте, господа, на всякий случай передовую охрану!

Было примерно девять часов утра 9 февраля 1573 года, когда по рядам ополчения забили барабаны и загремели трубы. «Стройся! Смирно!» – раздалась команда офицеров, стоявших перед своими отрядами, с саблями наголо. На зимнем солнце ряды ружей и штыков пехоты блестели, как серебряные колосья. Весело развевались перья на шлемах всадников. Трубач Алапича затрубил, ему ответили другие трубы, знаменосец поднял знамя бана, а за ним поднялись знамена других отрядов.

«Вперед!» – дал приказ Алапич, и войско двинулось, развертываясь все шире и шире и угрожая захватить Вагича в тиски. Уже началась перестрелка передовых постов. Крестьяне целились во всадников из-за деревьев. Слева за Топлицами господин Арбанас поскакал с туропольцами через кустарник, чтоб обойти Вагича справа. Впереди весело неслись дворяне в голубых мундирах, да, видно, не в добрый час из-за снеговых окопов посыпался на них смертоносный град пуль, и конница принуждена была отступить к главным силам. Пловдин налетает все яростнее, банские гусары стрелой несутся в атаку на левое крыло крестьян, но на полпути перед ними вырастает отряд крестьянских всадников. Страшно было это столкновение, все сплелось в один клубок, – но очень скоро верх взяли гусары, изрубленные крестьянские всадники все пали мертвыми в снег. Барабан ускоряет свою дробь, все чаще звучит труба; начинается ружейная трескотня. Вагич отступает так стремительно, что кажется, будто он бежит к выходу в долину. Ура! За ним мчится Пловдин. Отряд Вагича бьется уже у самого выхода в долину. Гусары совсем близко, но вдруг отряд крестьян развернулся и осыпал их огнем, а с крутого холма Позебец ударяет в самую их гущу из двух пушек. Пловдин не обращает внимания, гусары падают, как снопы, но продолжают рубить и пробиваться вперед, следуя за своим начальником. «Вперед, молодцы! Бейте крестьянских собак!» – командует капитан и хочет замахнуться на Вагича, но новый залп крестьян разрежает ряды гусар, и пуля поражает храброго Пловдина в грудь; он погибает под копытами своих же всадников. При виде гибели гусарского капитана среди крестьян раздаются радостные возгласы, а гусары приходят в замешательство.

Мчавшийся вдоль тесных рядов пехоты Алапич побагровел от гнева. Глаза его горели, губы дрожали. Вырвав знамя из рук знаменосца, он взмахнул мечом и крикнул:

– Вперед! Бейте! Трусы! Позор! Вы храбрецы и испугались этих проходимцев, которые побросали плуги, чтоб грабить. Вперед, всадники! Вперед, ускоки!

Над узкой долиной сияет солнце, кругом сверкает снег, блестит оружие тысячной массы, которая в этой котловине кидается и мечется в кровавой схватке не на жизнь, а на смерть. Как буря, несутся зеленые всадники Зринского, копья наперевес, сметая перед собой отряды крестьян, но из рвов, из-за каждого куста или дерева гремит выстрел за выстрелом и валит всадников. Быстрой рысью в долину прорываются смуглые ускоки в шапках. Плащи их алеют, как дикий мак. Ведет их Страхинич. Но с ближних холмов гремят пушки, ядра падают в самую середину, и ускоки то рассыпаются, то вновь смыкаются. Дошли до деревянной избы у дороги. Три раза шли в атаку, и три раза отступали, в четвертый – густой массой, как муравьи, они овладели избой и перебили всех крестьян. Тесными рядами, медленно движутся харамии с опущенными ружьями. Синие туропольцы теснятся рядом с ними на конях. На повороте дороги, около лесочка, на войско господ бросается конный отряд крестьян. В один миг сабли скрестились, как огненные змеи, а палицы удавили, как гром, по ломким щитам. В лесочке за каждым деревом, став на одно колено, крестьяне целятся, стреляют снова целятся; кони вздымаются на дыбы, всадники падают. В долине кишит целое море голов, а над ними сверкает оружие, как белая пена на гребне валов. Все войско бана вошло в долину. Алапич кричит и подбодряет громким голосом:

– Вперед, вперед!

Тесня перед собой Вагича, они прошли уже половину долины. Теперь они уже близ местечка Стубицы. Но внезапно отряды Вагича расступаются, и перед сомкнутыми рядами войск бана оказывается поток, а за ним высокий земляной вал, на котором стоит Лепоич с десятью пушками и двумя тысячами крестьян. Раздается десять выстрелов, серебристо-белый дым стелется по земле, ружья трещат, стрелы свистят. Первый отряд ускоков – сплошное кровавое месиво. Ряды харамий дрогнули, всадники начали в беспорядке отступать.

– Канониры, вперед! – орет Алапич.

Из-за плотной изгороди сада блеснули дула ружей. Огонь по рву срезал крестьянские головы с насыпи. Над полем битвы нависла туча дыма, в которой едва можно было различить почернелые, окровавленные фигуры ожесточенно дерущихся людей.

– В атаку! – приказывает Алапич.

И пехота бросается на ров, ползет по земле, взбирается по лестницам, цепляется ногтями, орет, падает, стонет. Но вот с флангов стремительно спускаются с гор густые толпы крестьян и бросаются на войска бана; от маленькой церкви идет стубицкий отряд; впереди, на конях, Губец и Могаич.

– С нами бог! За старую правду! – гремит голос вождя. Они, как рыси, кидаются на харамий. Топоры сверкают и рубят, ружья трещат, глаза Губца мечут искры, его палица наносит беспощадные удары, а рядом с ним Могаич, как ангел смерти. Один отряд харамий уже окружен крестьянами. Он силится прорваться. «Разгоните крестьянскую сволочь!» – кричит байский капитан и бросается вперед, по пистолет Могаича укладывает его на месте; кольцо крестьян все суживается, и вскоре от харамий остается только груда тел.

– Прорыв, прорыв нужен! – кричит Алапич. Лицо его черно от дыма, вражеская пуля сбила перья со шлема. – Ребята, в атаку! Проклятое мужичье нас теснит! – На мгновение все как будто притихли, потом сразу во всех частях загремели барабаны, затрубили трубы, и, как яростное море у прибрежных камней, густые массы войск с ревом поднялись на стубицкие окопы. Воины в полном исступлении, никто не думает о смерти. Сверху на них сыплется град пуль, дождь стрел и катятся камни, разбивая головы и ломая кости. Но им все нипочем – лезут и лезут, как черти. Топоры рубят головы, ножи вонзаются в бока, падают навзничь убитые, но, прячась за мертвых, карабкаясь на плечи других, живые с криками наседают, как сумасшедшие. Эй! Первый ускок взобрался на окоп, замахивается ножом, качается и стремглав падает вниз. Но за ним лезет второй, третий. Пушки смолкли. Войско хлынуло в окопы. Крестьяне бегут, бросая оружье. Бегут! Лепоич, подлый трус, крикнул им в страхе: «Бегите!» Изменник, трус! Накажи его бог!

– Победа, – кричит Алапч. – Прорыв!

Широким потоком вливается войско через окопы в местечко, колет, рубит и развертывается.

– Назад, молодцы! – заорал начальник. – Теперь мы будем наступать на ущелье.

Сомкнутыми рядами, как буря, войска ринулись вперед, и отряды крестьян рассеялись, как осенние листья. Кое-где они еще защищались храбро, но копья воинов Зринского быстро справлялись с этими горсточками. Стубичане еще держались, окруженные целой горой трупов. Дважды наступала на них пехота под командой Алапича и дважды была отбита с тяжелыми потерями. Пошли в третий раз. С горящими глазами Могаич воскликнул:

– Братья, не сдаваться! – и заколол офицера; но тот, падая, успел выстрелить из пистолета и попал храбрецу в грудь. Могаич закачался и упал. В ярости стубичане отбили и четвертую атаку. Губец поднял бледного, раненого парня, взвалил его на коня и крикнул другу Пасанцу:

– Держись, брат! Я сейчас вернусь. Надо только укрыть раненого.

Он быстро поскакал к маленькой церкви, слез и внес туда Джюро. Яны не было. Губец уложил парня на землю, расстегнул рубаху. Из богатырской груди струилась кровь. Губец стал на колени и склонился над Джюро. Тот открыл мутные глаза.

– Дядя, – прошептал он, – жжет, жжет!

– Погоди, сынок, – сказал, вздохнув, вождь, у которого блеснули слезы, – дай-ка я перевяжу тебе рану.

– Оставь, пусть льется кровь, тут ничем не поможешь, – улыбнулся Джюро, – пусть льется… за свободу наших внуков. А где же Яна, моя Яна? – И раненый поднял голову.

– Не знаю, не знаю, сынок, – сказал Матия, оглядываясь, – здесь ее нет.

– Поцелуй ее за меня! Береги ее! Умоляю тебя! Плохо наше дело. Эх, Лепоич, Лепоич! Но, слышишь, там внизу еще стреляют, наши еще бьются.

– Еще… – И Губец нагнулся к парню. – Это последнее дыхание нашей свободы, последнее! О господи!

– Почему, дядя, почему… дядя… жжет… – И Джюро вздрогнул, пожал Губцу руку, повел глазами и вытянулся мертвый.

Склонившись над павшим героем, Губец закрыл лицо руками и горько заплакал.

Крики и шум все приближались. Стубичане отступали по горе, отбиваясь и отстреливаясь, но со всех сторон солдаты массами наседали на холм. Крестьяне уже были за оградой кладбища, продолжая отчаянно защищаться. Па-санац при отступлении был ранен и взят в плен. Нет командира, не осталось ни крошки пороха и свинца, две трети людей уже погибло. Ускоки набрасываются, как голодные волки, в руках у них сверкают мечи. На кладбище скрестились топоры и ножи, на могилах идет бой, встретились грудь с грудью, голова с головой, сердце с сердцем, и на холмиках могил алеет кровь, словно цветут на снегу розы. Стубичане еще защищают вход в церковь. Они стоят кругом и, размахивая топорами, косят головы ускокам.

– Трусы, – закричал подскакавший Алапич, – ударьте, бейте их!

– Остановитесь! – раздался голос из церкви, и на пороге появился Губец. В обеих руках он держал по пистолету.

И крестьяне и солдаты опустили оружье.

– Ты начальник? – спросил Губец Алапича, с удивлением смотревшего на это неожиданное появление.

– Я.

– Слушай! Дай этим людям из Стубицы жизнь и свободу, чтоб они не погибали зря, потому что у них есть жены и дети, а в благодарность я тебе скажу, где скрывается Матия Губец, зачинщик и главарь восстания.

– Ты мне выдашь мужичьего короля? – воскликнул радостно Гашо. – Быть по-твоему: как только ты мне передашь Губца, я им дам жизнь и свободу.

– Поклянись кровью спасителя!

– Клянусь кровью спасителя, – сказал Алапич, подняв кверху три пальца.

– Вот я, бери меня, – сказал спокойно вождь, кидая оружье, – я и есть Губец!

– Ты? – воскликнул наместник бана, бледнея.

– Да, я зачинщик восстания, вождь крестьянского войска и защитник свободы.

– А знаешь ли ты, что тебя ожидает? – спросил его Алапич.

– Знаю, – ответил Губец, – идем, веди меня куда хочешь.

– Уведите его в замок Стубицу, а этих крестьян оберегайте от всяких обид.

– Прощайте, братья! – обратился Губец к оставшимся последним храбрецам своих отрядов, которые со слезами на глазах стояли вокруг него на коленях. – Встаньте, на колени становятся лишь перед богом. Мы проиграли. Такова воля божья. Я погибну, но вы живите, возвращайтесь домой, к своим, чтоб не прекратился наш род. Не падайте духом. Бог даст, и настанет день святой свободы. Благословляю вас, и вы простите меня. Об одном прошу: я оставляю Яну, несчастную сироту, на вашем попечении. Будете заботиться о ней?

– Будем! Будем! – ответили крестьяне, опустив заплаканные лица и целуя руки своего вождя.

– Прощайте, братья! Прощай, свобода! Прощай, моя родная колыбель! – воскликнул Губец, отрываясь от крестьян. – Господии начальник, я готов, веди меня!

Вершины гор над стубицкой долиной озарены лупой, куда не глянешь – снег искрится алмазами, а по всей долине на снегу цветут кровавые цветы смерти. Шесть часов бились здесь свобода и сила, шесть часов сиял здесь первый луч сознания хорватского народа и – померк. Свобода хорватов попрана хорватами же. Длинными рядами, словно скошенные одним взмахом косы, лежат бледные мертвые герои – те же лица, те же черты, та же колыбель, разные одежды, но одно проклятие. В голубом сиянии ночи алеет пламя горящих сел, где ускоки грабят добычу, откуда слышатся отчаянные вопли женщин, а вдоль дорог деревья среди зимы принесли страшные плоды: на каждой ветке висит закоченелый труп крестьянина, повешенного ускоками. В замке Стубица царит веселье. Господин Алапич чествует офицеров. С потемневшим лицом сидит горбун среди пьяной компании, наполняет чаши, поет песни и с криками и восклицаниями славит вином гибель крестьянской свободы. Господип Алапич угощает своих офицеров красным вином, вкусным жареным мясом, белым хлебом и крестьянскими девушками, которых ускоки силой приволокли в замок. Льется вино, глаза горят, раздаются песни, а поруганная невинность в отчаянии взывает к богу сквозь освещенные окна замка Стубица. На кладбище спят мертвые герои, но одна душа не спит: на пороге маленькой церкви сидит бледная Яна, на коленях ее лежит тело несуженого жениха. И девушка целует, обнимает его, гладит ему волосы и сквозь слезы шепчет ему на ухо:

– Мой! Мой! Мой!

Одно лишь окно в замке темно. Две крепкие руки в оковах ухватились за толстые железные решетки, и бледное лицо глядит на безмолвное, мертвое поле. Губец! Он слышит песни и смех господ, он слышит стоны и плач крестьян. На глазах его появляются слезы, и, подняв глаза к небу, он шепчет в ночную темноту:

– О счастливые, золотые звезды! Тысячи лет глядите вы на мир и будете сиять над ним еще тысячи лет. О, как вы счастливы, звезды, потому что мое разбитое сердце подсказывает мне, что настанет день, когда вы будете озарять свободный, счастливый хорватский народ.