Онлайн чтение книги Кровавый пир. За чьи грехи?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Апреля десятого 1670 года левым берегом реки Волги, верстах в ста от Саратова, ехали два всадника. Один был лет двадцати трех, другому можно было дать лет тридцать восемь.

Первый был одет в суконную чугу вишневого цвета до колен, с рукавами до кистей рук, на которую была наброшена легкая сетчатая кольчуга; широкий пояс из полосатой материи черного, синего и алого цветов обхватывал его стан; за поясом были заткнуты кинжал и пистолет, а на левой стороне, на серебряной цепи была пристегнута короткая сабля. Подол чуги был окаймлен широкой желтой полосою, и из-под него виднелись штаны желтого цвета, заправленные в зеленые сапоги. Впрочем, они были зелеными, а теперь от грязи да пыли приобрели темный бурый цвет. На голове его сидел легкий налобник со стрелкой над переносьем. За широким седлом, состоявшим из высокой красной луки, алого чепрака и желтой подушки, была увязана бурка из верблюжьей шерсти, впереди же между лукой и всадником было прикреплено ружье поперек седла; с правой стороны, прикрепленный к луке, болтался мешок с пороховницей, с левой висела медная сулейка. Так как было рано и роса еще белой пеленою лежала на траве, то на всаднике накинут был опашень зеленого сукна, рукава которого спускались ниже стремян. Когда становилось теплее, он сбрасывал опашень и приторачивал его к бурке.

Конь его тоже был разукрашен. Сбруя вся была покрыта серебряными бляшками, ремни под мордой были окованы серебром, и подле ушей коня висело по два бубенчика, звон которых разносился далеко по свежему утреннему воздуху.

Другой всадник, ехавший позади первого, был одет много проще. На нем был зеленый кафтан, поверх которого надеты были кожаные латы, на голове его простой войлочный колпак, за спиною саадак со стрелами и лук, за поясом огромный нож, а сбоку длинный меч. Позади его простого седла без подушки был привязан большой кожаный мешок, а с боков седла висело тоже по мешку. Конь его был крепок, но не породист, и сбруя на нем была из простого сыромятного ремня.

Первый был молодой князь Алексей Петрович Прилуков, ехавший из Астрахани в Казань, исполнив государево поручение; второй — его слуга. Звали его Степан Кротков, но прозвали почему-то Дышлом, и он так и жил уже под этим именем.

Возвращаясь домой, князь хотел навестить своего друга, Сергея Лукоперова, с которым служил вместе в Казани и который уехал на побывку к отцу в именье, что под Саратовом.

Первым заговорил слуга:

— Этак мы, князь, и вовек не найдем его. Мало ли местов под Саратовом! Бродим, бродим… теперь уже где бы были!..

— Молчи, Дышло, дурья твоя голова. Ведь сказано — подле Широкой. А Широкая-то, вон она! Видишь?

Действительно, верстах в шести от них, словно серебряная лента, вилась речка.

— А Широкая-то, може, пятьдесят верст тянется! — ворчал слуга.

— Ну, ну! И пятьдесят верст сделаем. Нам не к спеху. Дело свое справили! Гляди-ка, вон и душа живая! Покличь-ка!

К реке по степи с веселым ржанием бежал табун лошадей, позади которого виднелись табунщики.

— Эгой! Го-го-го! — закричал Дышло, махая своим войлочным колпаком. Голос его покрыл собою даже конское ржание, и табунщики оглянулись. Один из них, в синей рубахе, красных портах из домотканой материи, лаптях и войлочной шапке, с длинной крючковатою палкой, отделился от прочих и подбежал к всадникам. Увидев господина, он тотчас сдернул свою шапку и открыл загорелое, красное, как кирпич, лицо.

— Скажи, друже, — спросил его Дышло, — не ведаешь ли, где тут Лукоперов живет. Бают, тута где-то!

Табунщик осклабился и обнажил белые, крепкие, как у волка, зубы.

— А тута и есть! — отвечал он. — Он наш господин!

— Вот так здорово! — радостно воскликнул Дышло. — А далеко до его усадьбы?

— Не, близехонько! Верст десять, — отвечал табунщик, — теперя вы до речки доезжайте и потом влево, да все бережком, бережком! Тут горушка будет, а на ней и усадьба!

— Спасибо, друже! — сказал Дышло, трогая коня.

— А скажи, ты не знаешь, — спросил его князь, — Сергей Лукоперов в усадьбе?

— В усадьбе, государь! — ответил табунщик. — Я вчерась оттуда. И Иван Федорович, и Сергей Иванович, и Наталья Ивановна — все в усадьбе!

Всадники подогнали коней и на рысях поехали берегом реки Широкой.

Они ехали уже с добрый час, а ни горушки, ни усадьбы все не было видно.

— Вот так здорово! — ворчал Дышло. — Ишь ты, почитай, пятнадцать отмахали, а хоть бы что!

Князь засмеялся:

— И нетерпелив ты, прости Господи. Ведомо, что их версты баба клюкой мерила, да, не домеривши, бросила!

Солнце уже начало припекать. Князь сбросил опашень, и спустил коня по отлогому берегу попить воды.

Напоив коней, они снова поскакали и скоро увидели и горушку, и усадьбу, что громоздилась по скату холма, словно городище. Высокий частокол неровными зубцами окружал ее со всех сторон, то опускаясь, то поднимаясь, то выступая углом вперед, то уходя вглубь. За ним виднелись крыши, то соломенные, то тесовые, и среди них высокая крыша с разукрашенным коньком и таким высоким крыльцом, что было видно издали.

Князь проехал еще с версту и вдруг осадил коня, словно испуганный. Но не таков он был, чтобы легко пугаться. Дышло остановился тоже и с недоумением взглянул на князя, но тот молча и строго указал перед собою рукой.

Дышло взглянул и ничего особенного не увидел.

Саженях в ста две девушки рвали цветы и плели из них венок, причем их голоса и раскатистый смех далеко звенели по воздуху.

Но князю одна из них показалась неземным видением. Не девушку он видел, а мечту, и сердце его забилось, словно птица в силке. Век бы он стоял неподвижно и смотрел на эту девушку, всю в цветах, облитую ярким весенним солнцем.

Но девушка обернулась в его сторону, вскрикнула пронзительно, увидев всадников, и легче серны бросилась бежать к усадьбе. Другая побросала цветы и, не переставая визжать, побежала за первой.

Князь усмехнулся и шагом поехал за ними следом.

Скоро они подъехали к закрытым воротам. Над воротами высилась башенка, в стене которой был вделан большой образ Богоматери с лампадкою на железной подставе.

— Иди во двор, — сказал князь, — скажи, чтобы открыли, а я тут пожду!

Дышло послушно сошел с лошади, привязал ее к кольцу у столба при воротах и осторожно вошел в калитку.

Во дворе тотчас раздался оглушительный собачий лай.

— Вот так здорово! — послышался возглас Дышла и следом за ним собачий визг.

Князь терпеливо ждал, не сходя с коня. Наконец послышались голоса и ворота со скрипом раскрылись. Князь въехал на широкий двор к самому крыльцу и собирался уже слезать, когда на верху крыльца показался сам Сергей, красивый мужчина с русою бородою и живыми серыми глазами. Одет он был в кумачовую рубаху и льняные штаны, на плечах его был накинут легкий армяк.

— Князь! Алеша! — закричал он удивленно и радостно и, сбросив армяк, быстро сбежал вниз. — Я-то думал, что за гость ко мне!

Князь быстро сошел с коня, и друзья крепко обнялись.

— Не чаял не гадал, — сказал весело князь, — да вышло по пути. Дай, думаю, загляну!

— По пути, — проворчал Дышло, держа в поводу коней, — верст сто плутали!

— Ну и порадовал ты меня зато! Идем, идем в горницу, — радостно говорил Сергей, таща гостя по лестнице, — я тебя с батюшкой познакомлю, с сестренкой! Погостишь малость!

При словах Сергея князь невольно вспыхнул и весело подумал: "Судьба, видно!"

На площадке крыльца Сергей вдруг обернулся.

— Эй, вы! — закричал он челяди, что раньше без дела слонялась по двору, а теперь с любопытством смотрела на гостя и тихонько шушукалась. — Возьмите этого человека на кухню! Да смотрите, чтоб ни в чем ему утеснения не было! Идем, идем, княже! — обняв стан своего гостя, сказал Сергей, и они вошли в крыльцо и широкие сени.

II

В 1618 году, когда под Москву шел Сагайдащный, а Владислав, король польский, тайно задумал в ночь под Покрова взять нечаянным нападением престольный град, как известно, царь и бояре с москвичами, предупрежденные о тайном замысле поляков, успели отбить страшный приступ и побить лихо врага. В память этого события и ценя заслуги всех участвовавших в кровавой битве, царь Михаил Феодорович наградил каждого по его званию и чину.

У Чертольских ворот, между прочим, в отряде воеводы Головина более всех силою, удалью и неутомимостью отличился боярский сын Федор Лукоперов. Государь наградил его за то не в пример прочим. Он произвел его в дворяне и дал, кроме того, ему место по низовью Волги под Саратовом. По указу назначено ему было земли "шестьсот четей в поле" и, кроме того, копен триста сена и леса с другими обща поверстно.

Лукоперов, не долго думая, продал свое небогатое имущество, забрал жену, благо их было двое, и пошел в Саратов. Там ждали с жалованной грамотой еще несколько человек, ушедших из Корелы после Столбовского мира. Саратовский воевода по разверстке назначил Лукоперова вместях с Пауком, Жировым, Акинфиевым и Чуксановым селиться по реке Широкой.

У Лукоперова был самый большой нарез, и потому он встал над другими головою.

Отметили они себе усадьбы, разделили землю и лес и начали строить себе дома.

Повалили к ним охотники селиться. Один за другим приходили к ним бездомные, бобыли и бобылки, захребетники и всякий сбродный люд, разоренный в страшные годы Смутного времени.

Одни отдавались в крестьяне, другие в холопы, иные в бобыли, иные записывались в кабалу, и мало-помалу между усадьбами появились деревеньки, а усадебные дворы наполнились челядью.

Прожив на новоселье лет пятнадцать, Федор Лукоперов успел разбогатеть, выстроил церковь и преставился, оставив после себя вдову и сына Ивана. По смерти матери своей Иван Федорович женился и весь отдался хозяйству, приумножая свое богатство и скупая у ленивых соседей землю.

Так на его уже памяти совсем разорился дворянин Чуксанов, оставив сыну усадьбишку да не больше полста холопов.

Мирное время помогало его преуспеяниям. Больших войн не было, и дальних помещиков не тревожили службою.

Иван Федорович рано овдовел, второй раз жениться не захотел и вырастил себе на утеху дочку Наталью, ко времени нашего рассказа красавицу семнадцати лет, и сына Сергея, двадцатидвухлетнего воина. Выросли они оба балованные, холеные и совершенно различных характеров. Сергей был весь в своего деда. Пылкий, задорный и даже жестокий, он легко поддавался гневу, и холопы со страхом оглядывались, когда он проходил мимо. С ранних лет он отдался душою ратному делу. С охотою ходил на мордву и татарву, был в походе, когда Украина отделилась от царского скипетра и, наконец, поступил стрелецким сотником к казанскому воеводе, где и сдружился с князем Прилуковым.

Наталья же вся пошла в свою мать. Кроткая, любящая, она была мечтательного характера. Челядь ее обожала, сенные девушки не чаяли в ней души, и, несмотря на полную волю, которую давал ей отец, она ни в чем не преступала его воли. Только одна была у нее от отца тайна, тайна девичьего сердца.

Полюбила она соседа, дворянского сына Чуксанова, да полюбила себе не на радость. Не то беда, что он беден, а то, что нрава он был буйного, неукротимого и всегда враждовал со своими соседями. Ко всему отцы их враждовали, и вражда была настолько сильна, что старик Лукоперов, по смерти Чуксанова, перенес ненависть свою на его сына; да еще горше того, Сергей встретил однажды у околицы молодого Чуксанова и они подрались тогда насмерть.

Ничто, таким образом, не сулило счастия Наталье, и, может быть, поэтому любовь ее к Василию разгоралась сильнее и жарче. Казался он ей всеми обиженным, бедным сиротою, и сердце ее распалялось жалостью, когда она думала об его одинокой, несчастливой жизни.

Такова была семья, в которую приехал князь Прилуков.

Сергей ввел его в горницу, крича весело:

— Батюшка, батюшка, какой гость ко мне пожаловал!

На его голос из смежной горницы вышел невысокого роста старик, с длинной поседевшею бородою и совсем лысой головой, с добрыми моргающими глазками на маленьком лице, посредине которого гвоздем торчал тонкий нос.

Князь помолился на иконы и низко поклонился старику.

— Это, батюшка, мой ратный товарищ, князь Алексей Петрович Прилуков. Говорил я тебе про него, — весело сказал Сергей.

— Как же, как же, прослышан, — так же весело ответил старик. — Здравствуй, князь! Позволь, поцелуемся! — и он троекратно поцеловал высокого князя, для чего поднялся совсем на носки, а тот согнулся почти вдвое.

— Чем же поштовать тебя с дороги? Сережа, надо ему, по старому обычаю, чарочку настоечки поднести. Чудесная у нас есть! Скажи Наташе: пусть вынесет!

Сергей вышел, ласково кивнув князю головою, а старик, оставшись с князем, заговорил:

— Садись, княже! В ногах правды нет, ха-ха-ха! Как же это попал ты из Казани в глушину такую? Али сынка мово проведать захотел?

Князь опустился на лавку, после того как сел старик, и ответил:

— Ненароком, государь! Был с посылом к воеводам в Симбирск, Саратов, Царицын, Астрахань. Назад едучи и забрел!

— Та-ак! — протянул старик, и глазки его загорелись любопытством. — А с каким же это посылом, княже? Али война с поляками?

— Царские наказы вез. Поначалу их царский окольничий вез, князь Теряев, да в Казани и заболел. Князь-то Петр Семенович тогда меня спосылал!

— Царские? — протянул старик, совсем склонив голову набок. — Скажи на милость! А с чем же они?

Князь собрался уже подробно ответить, как дверь отворилась, и вошел Сергей, говоря на ходу кому-то:

— Да иди, иди, глупая! Не бойсь! Это мой приятель!

Князь вздрогнул и быстро поднялся со скамьи.

— Доченька моя! — сказал нежно старик князю, и при этих словах Наталья вошла в горницу с подносом в руках, на котором стоял золоченый кубок, и с ручником через руку.

Это была та самая девушка, которую видел князь на лугу, и второй раз сердце его забилось, и ему показалось, что перед ним опять виденье.

Она была действительно прекрасна. Круглое личико ее с большими, словно удивленными, серыми глазами, с ярким румянцем во всю щеку, с темными бровями и тонким, словно точеным носом, казалось словно рисованным. Высокая, стройная, с темной каштановой косою до колен, она стояла потупясь перед князем и говорила:

— Откушай, князь, с дороги.

Князь протянул дрожащую руку к кубку и разом осушил его, но закончить обряда у него не хватило духа, и вместо поцелуя он только поясно поклонился ей. Она ответила ему тем же и быстро скрылась, словно истаяла в воздухе.

Старик заметил произведенное дочкою на князя впечатление и горделиво улыбнулся.

— Ну, а теперь и на покой иди! — ласково сказал князю Сергей. — Я от твоего человека услыхал, что ночью ехали. Заморился! Иди, иди! К обеду подбужу тебя!

— Иди, княже, — сказал и старик, подымаясь с лавки, — а я пойду к кухарю, а то тебя с дороги и не накормишь как следует!

— В горницах-то жарко будет, я тебя в повалушу.

Сергей свел князя в маленькую пристройку к задним сеням, состоящую из горенки с двумя слюдовыми оконцами. Стены ее были тесовые, чисто струганные. В углу висели два образа. Прямо от двери вылезала печка с лежанкой, а за нею тянулась по стене широкая скамья с изголовьем.

Теперь на нее были положены пуховики и поверх них ковер с вышитыми пестрыми птицами.

— Вот тут и засни, — сказал Сергей, — а я пока что в поле съезжу.

— Спасибо, друг! — ответил князь. — Придешь будить, пошли ко мне моего слугу. Накажи, чтобы с тороками пришел.

— Ладно! Спи!

Сергей ушел, а князь распоясался, сложил на стол оружие, снял кольчугу и чугу, разул ноги и с наслаждением вытянулся на скамье. Сон охватил его сразу, и скоро повалуша огласилась богатырским храпом.

Спал князь, а во сне стояла перед ним Наталья. Стояла она перед ним бледная, печальная и, протягивая руки, говорила: "Спаси меня!" — "От кого, голубка?" — спрашивал он. "От лихого злодея!" И в тот же миг кто-то ухватил ее сзади. Князь бросился на него, и они схватились. Князь не видел его лица, но слышал его дыханье, глаза его горели и жгли его, словно огнем, рука давила ему горло, а Наталья, заломив руки, кричала: "Милый, оставь его! Он убьет тебя!" Князь рвался и не мог вырваться из рук злодея.

Он проснулся от толчков в плечо и не сразу пришел в себя.

— Очнись! — ласково говорил ему Сергей. — Что это тебе пригрезилось? Кричишь ажно на весь двор!

— Гадкий сон снился! — ответил князь, вставая. — А где мой слуга?

— Идет! Ты пока што оденешься, а я в минуту оборочусь!

Сергей ушел, и его сменил Дышло. Он принес с собою и большой кожаный, и малый холщовой мешки.

— Вот так здорово! — заговорил он, весело улыбаясь. — К добрым господам попали! Это не у воевод!

— А што?

— Што? У воевод-то у меня с их угощения только животы подводило, а тут — на! И рыбы тебе, и пирогов, и хлебова! А пить! Пей — не хочу! Вот как.

Говоря это, он развязал мешки и помог князю одеться. Князь надел зеленую шелковую рубашку с золотыми запонками на вороту и поверх легкий армяк; желтые атласные штаны и зеленые сафьяновые сапоги довершили его наряд, и он стягивал шелковый опоясок, когда за ним пришел Сергей.

— Идем, идем! Батюшка и то заждался!

Они вошли в ту же горницу, где теперь стоял накрытый и уставленный сулеями и кубками стол. Старик торопливо помолился на образа и захлопал в ладоши. Слуги стали вносить кушанья. Сначала принесли супы: ботвинью со свежею белорыбицею, уху и суп с ушками — и всего должен был отведать князь.

— Ты на походе, — говорил старик, — где не доспишь, где не доешь. Кушай на милость!

Потом стали нести пироги с начинкой: из каши, из налимьих печенок, из говядины, из луку. Потом принесли курицу с рисом, гуся с кашей, утку с яблоками, а там рыбу всякую и, наконец, поросенка, бараний бок и говядину.

Князь ел до изнеможения, а старик с сыном все уговаривали его еще покушать.

Наконец убрали кушанья, внесли варенья, оладьи и появились мед, вино и разные наливки.

Тогда старик обратился к князю:

— Что ж за наказы те, которые ты к воеводам возил? Война, што ли?

— Нет, про разбойника, казака Стеньку Разина. Слышь, опять поднимается. Так чтобы вели себя сбережением, друг другу помощь правили.

— С нами крестная сила! — воскликнул старик, крестясь. — Да неужто опять?

— Ох, не дай Бог! Помню тогда, лета три назад, его тут опасались мы. Сколько страхов было, и не приведи Бог!

— Чего три года! — сказал князь. — Тогда он без силы был. А вот всего год, как он в Астрахани был, воеводам повинную принес, а те возьми да его со всеми, почитай, стругами да молодцами на Дон отпустили. Чего со стругами! Пушки ему оставили, казны не отняли. Он ушел да сейчас две кошмы и разбил. Я им государеву грамоту возил: корит он их в небрежении. А они: завсегда, говорит, так делают, коли повинится кто! Завсегда! — разгорячился князь. — Да ты знай с кем. На то ты воевода. Упустили его, теперь лови! А с Дону отписывают, что великую силу сбирает на Волгу идти! Народ мутит!

— Вот, вот! — закивал старик головою. — А намедни мимо нас нищие проходили, так все про его песни пели, а потом, глядь, холоп мне и говорит: недолго вам над нами коряжиться. Придет ужо наш батюшка.

— Ну, — я и показал ему "батюшку"! — засмеялся Сергей. — Спину-то в кашу обратил! Попомнит!

— Тяжело будет! — вздохнул старик. — Народ-то по Волге все сбродный, вольница! Беды!..

— Ну, теперь воеводы насторожатся, — успокоил его князь, — отпор дадут.

— Кабы дали, — с усмешкой сказал Сергей, — взять хоть бы нашего. Боров боровом! Куда ему воевать?

— Ох, беды, беды! — повторил старик и, поклонившись, ушел к себе спать.

Скоро в доме все спали. А вечером сели за ужин, и опять пошли те же беседы про холопов и Стеньку Разина.

Потом снова полегли все спать уже на ночь.

Тихая ночь спустилась над усадьбою Лукоперова.

Сторожа уснули, собаки без толку лаяли, бегая по двору, а сзади усадебного дома через высокий частокол прямо в сад ловко и неслышно перелезал Василий Чуксанов, дворянский сын.

Знал он и куда лезет, и зачем, потому что, спрыгнув на землю, не обращая внимания на темноту ночи, прямо пошел по тропинке к малиннику и там, трижды прокричав совою, замер в ожидании.

Почти тотчас подле него появилась стройная фигура девушки, и он крепко сжал ее в своих объятиях.

— Сердце мое, рыбочка, здравствуй! — зашептал он. — Ну что, думала про меня?

— Думала, — тихо ответила Наталья, — сегодня в поле цветы рвала и все гадала: любишь, нет…

— А что вышло?

— Вышло, что любишь…

— Верно! Как душу люблю! — Василий снова обнял ее и поцеловал.

— Стой! — сказал он. — Слезы? О чем?

— Все о том же, Вася, — ответила, прижимаясь к нему, Наташа, — не на радость любимся. Ничего из этого не будет.

Лицо Василия угрюмо нахмурилось, но Наташа не видела его в темноте.

— Если правда любишь, уйдем! Я говорил тебе, — сказал он, — на Яик пойдем, на Дон. Там я хутор достану…

Наташа задрожала в его объятьях.

— Не могу, милый! Как подумаю, что батюшка за это проклясть может, так и сомлею от страха. Какое счастье, если умру когда, то и земля не примет!

— Бабьи сказки, — с горечью сказал Василий, — не любишь. Так и скажи. Любо тебе вот ночью выходить, голову дурить…

— Вася! — в голосе Натальи послышались слезы. — Зачем ты это? Такая ли я?

— Ну, ну, прости, мое солнышко, — поспешно сказал Василий, — сердце у меня такое обидчивое. Сейчас и закипит. Верю тебе, верю… А все же больно, Наташа! Что я им сделал, чем я хуже других! Али что беден?..

— Тсс! Мил ты мне, Вася, и в бедности. Пожди! Знаешь…

— Ну?

— Вот уедет брат. Я батюшку улещать начну. Может, и примиритесь. Тогда легко будет.

— Примиритесь! Я-то не прочь, он мне худа не делал, а он-то…

— Его я упрошу. Пожди, Василий!

— Да тебя, моя радость, всю жизнь ждать буду! Без тебя уже нет для меня счастия…

Он опять обнял ее и начал целовать. Она зажмурилась и принимала его ласки.

— Как подумаю, что они тебя выдать могут за немилого, кровь во мне так, словно вода в колесе, и забьется. Думаю, всех убью, ее вызволю! — заговорил он опять.

Наталья горделиво усмехнулась:

— Ни за кого, кроме тебя, не выйду. В монастырь уйду лучше!

— То-то!.. К вам, слышь, гости приехали? — спросил он.

— К брату, — ответила. Наталья, — приятель. Князь, а как звать и не вспомню.

— Молодой? — уж ревниво спросил Василий.

— Молодой! Как Сережа.

— Может, свататься?

— Не! — Наталья уже засмеялась. — Пусти руки-то! Больно!

Василий тяжело перевел дух.

— Эх, Наташа, Наташа! Кабы ведала ты, как больно мне. Иной прямо идет к вам, в очи тебе смотрит, шутку шутит, а я ровно тать! Собака залает, я уж дрожу, сторож крикнет — я в куст.

— Пожди, Васенька, — ласково сказала Наташа, гладя его по лицу рукою, — пожди! Все потом по-хорошему у нас будет!

— Дай-то Бог! — и они опять целовались.

На востоке показалась золотистая лента, потянуло холодом, и со всех сторон запели петухи, когда Василий полез назад через высокий тын, а Наталья прошмыгнула в свою светелку.

— Ой, уж и напугала ты меня, государыня! — сказала ее девушка, Паша. — Гляди, уже утро!

Наташа тихо улыбнулась.

— Говоришь, время-то и идет! — сказала она.

— А слышь, государыня, что я про гостя-то узнала, — заговорила Паша, садясь на полу подле кровати, на которую легла Наташа.

— Что?

— С им холоп едет. Забавник такой. Дышлом зовут. Так он рассказывал. Князь от… — начала она и разочарованно замолчала, смотря на Наташу.

— Ишь, и заснула! — пробормотала она удивленно и, притянув к себе войлок, улеглась на полу и зевнула.

— Поди, целовалась, целовалась, — бормотала она, — как я с Митькой!

При этой мысли лицо ее расплылось в блаженную улыбку.

III

Князь Прилуков три дня прогостил у Лукоперовых и стал собираться в обратный путь. Хоть и приняли его радушно и ласково хозяева, но он под их кровлею только истерзал свое сердце. До сих пор он не знал любви, а тут сразу разгорелось его сердце пожаром, и не о чем он не мыслил, кроме сестры своего приятеля, а она, словно дразня его, ни разу даже не показалась ему.

Сон оставил князя, и украдкою, словно вор, следил он за нею, когда после обеда спускалась она со своими девушками в сад и пела там песни или резвилась, бегая. Кругом все спали, и она, словно птица, выпущенная из клетки, беспечно резвилась, но лишь раздавался на дворе голос первого проснувшегося холопа, она тотчас стрелой мчалась в свою светлицу.

Старик говорил ему раза два:

— Хотел тебя с доченькой получше познакомить, да, вишь, она у меня до чужого человека какая пугливая!

Князь только краснел при таких речах, ничего не отвечая.

"Бежать надобно, — думал он, — а то и вовсе головы лишишься!" Но, собираясь бежать, он уже оставлял здесь свое сердце.

— Так едешь, князь? — спрашивал его старик в день отъезда.

— Беспременно!

— Да ведь ты ввечеру? — спрашивал его Сергей. — По холодку-то куда, сподручнее!

— Ввечеру! Как солнце сядет, мы и поедем!

— Ну, ну! Я тебя хоть до табунов провожу!

— Спасибо!

Старик не знал, как и угостить князя на расставание, и когда тот переоделся опять в свою походную одежду и вышел проститься, старик заставил дочь свою выйти поднести прощальную чашу гостю.

Князь не мог сдержать своего молодого чувства и словно обжег Наталью взглядом. Она вспыхнула и потупилась:

— На дорожку, князь! Дай Бог тебе пути доброго!

— Спасибо, государыня!

Он выпил и низко поклонился.

— Князь, князь, — заговорил старик, — ты уж не обижай меня! Возьми чашу-то!

Князь стал отказываться, но старик настоял на своем.

— А теперь давай поцелуемся! По душе ты мне, князь, пришелся!

Князь горячо поцеловал старика.

— А вора не бояться?

— Не бойся, государь! Воеводы беречься будут! — улыбаясь, ответил князь.

Они вышли на крыльцо. Внизу уже стояли оседланные кони и князя дожидался Сергей. Он одет был теперь в суконный армяк, стянутый черкасским ременным поясом, в легкую шапку с собольим околышем, в черные штаны и сапоги из желтой кожи. За поясом у него был заткнут короткий меч, а на руке висела нагайка.

Старик еще раз поцеловал князя, благословил сына, и молодые люди, вскочив на коней, выехали из ворот в сопровождении Дышла, у которого мешки при седлах словно распухли от массы съестного, что по приказанию хозяина напихал ему господский дворецкий.

— Вот так здорово! — бормотал Дышло, улыбаясь во весь рот.

— Хорошо у вас! — заговорил князь, выезжая в поле. — Так бы и не уехал!

— Скучно только! — ответил Сергей. — Только и утеха что охота. Выедешь это в степи с соколом али собаками… ширь, простор!..

— Когда на Казань воротишься?

— На Казань-то? Да вот год отбуду — и назад. Батюшка жениться велит, невесту сватает, — и Сергей широко улыбнулся.

Князь вспыхнул и сказал:

— Что ж, доброе дело! Бери только по душе.

— А где ее сыскать? Я, княже, от девок-то сторонюсь. Ну их! Ежели и женюсь, так только для батюшки.

— Бог поможет, и слюбитесь.

— Так-то и я смекаю, хотя я лют, княже! Рассержусь — беда.

Князь ничего не ответил. В это время в его голове мелькнула мысль и стала созревать и крепнуть Он не выдержал наконец, сравнялся конь о конь с Сергеем и сказал ему:

— Слушай, Сергей Иванович, я слово молвлю!

Что-то торжественное прозвучало в его голосе, и Сергей быстро обернулся к нему:

— Молви, князь!

— Скажи по сердцу, по чистой правде, люб я тебе?

— Люб, княже! И мне, и батюшке моему!

— Так будь ты мне сватом, Сережа! — дрогнувшим голосом сказал князь. Сергей понял его и даже покраснел от удовольствия.

— За кого же сватать тебя? — спросил он, уже улыбаясь.

— За сестру твою, Сережа. Увидел я ее, и нет мне покоя! Знаю, не успокоюсь и теперь, доколе ты моему счастью не поможешь.

— Что же! Девка добрая, хоть и сестра. За нее вон недавно сам воевода сватался, да мы повернули его. А твоим сватовством честь нам делаешь!

— Так по рукам? — вспыхнув от радости, сказал князь.

— По рукам!

— Стой! Поцелуемся!

Они задержали коней и, обнявшись, крепко поцеловались.

— Уж как матушка-то моя обрадуется! Все-то она к себе невестку ждет. Вот и будет! — мечтательно произнес князь.

Они проехали верст тридцать.

— Стой! — сказал Сергей. — Тут тебе переправа, и все берегом по Волге поедешь, а я назад! Сделаем привал!

Они слезли с коней и, стреножив, пустили их.

Дышло развязал мешок, вытащил оттуда сулею с настойкой, провизию, а потом набрал у реки сухого тростника и запалил костер…

Теплая весенняя ночь раскинулась над степью.

Опрокинутое небо горело звездами. Кругом было тихо, тихо, только кричали в высокой траве звонкие дергачи.

— Благодать! — сказал Сергей, оглядываясь и вдыхая широкой грудью ароматный воздух.

— Так бы жил, жил и жил! — мечтательно произнес князь, думая о своей любви и обещании Сергея, а судьба готовила уже им горькие чаши.

Так неведомо для нас составляется книга жизни нашей, и нередко, когда мы думаем о наступившем счастье, над головою нашей разражается смертельный удар.

Друзья расстались и поехали каждый в свою сторону, думая свои думы.

У князя все мысли были полны Наташею, и он невольно заговорил с Дышлом, думая поделиться с ним переполнявшими его сердце чувствами.

— Ну что, не сердишься теперь, что сделал крюку? — спросил он его.

— Рад даже! — ответил Дышло. — Вот люди, княже! Рубашка!

— Так доволен?

— Как еще! И ты ешь, и ты пей, и девки кругом зубы скалят. Рай! Не то что у воевод этих. Нет чтобы угостить, а еще сами сорвать норовят!

— Кто ж тебе там понравился?

— Все!

— Дочку-то видал?

— Вот так здорово! Коли она сама в ину пору на кухню ходит, как же не видеть-то. Вот уж краля так краля! И умница, прости Бог.

Князь с улыбкою слушал его, и грубый голос Дышла казался ему теперь музыкой.

— Вот бы, княже, тебе жениться на ней. То-то матушка-княгиня была бы рада!

Князь весело рассмеялся.

— Пожди! Поженимся! — весело сказал он.

— Вот так здорово! — захохотал Дышло. — Ехали дружка навестить, ан подружку сыскали.

Князь улыбался и ни одной минуты не думал, что сам он Наташе, может быть, и не мил.

А Сергей тем временем, возвращаясь домой, думал о предложении князя и довольно улыбался.

"Чего еще лучше? Здесь, в глуши, разве может так сосвататься Наташа? С князем породниться, честь немалая! Только Наташа как? — и Сергей нахмурился. — Вдруг заупрямится. Ну, да уломать батюшка возьмется! А что до того, что бают, любит она этого… оборвыша, ну так его!.." — и Сергей взмахнул нагайкой.

Конь рванулся и примчал его к усадьбе.

Сергей сошел и, взяв за узду коня, думал уже стучать в ворота, как вдруг в ночной тишине ему послышалось, будто кто скребется по тыну. Он быстро привязал коня и тихо пошел вдоль ограды.

Кто-то лез из сада. Сергей остановился и замер.

Вдруг человеческая фигура показалась на верху тына, скользнула и прыгнула на землю.

— Стой! — крикнул Сергей, бросаясь на человека и схватывая его.

— Пусти! — рванулся тот. Сергей вгляделся, и в миг у него помутился ум от ярости.

— Ты? — захрипел он. — Опять сестру порочить? Убью, стервец! — и он с силой ударил Чуксанова нагайкой.

Чуксанов задрожал от злости.

— Держись, коли так! — вскрикнул он и бросился на Сергея.

Они оба покатились по земле. Между ними завязалась борьба. Чуксанов оказался сильнее Сергея и навалился на него.

— За все! — хрипел он, тиская Сергея. Тот стал искать меч, но он выпал у него во время борьбы из-за пояса.

— Вор! Я затравлю тебя псами! — сказал злобно Сергей, выбиваясь из-под Василья, но тот снова навалился ему на грудь.

— Холопам велю палками заколотить, голь! — бранился Сергей. — Сермяжный дворянин!

— Я ж тебя!..

Брошенная плеть попалась под руку Чуксанова, и он не помня себя начал наносить удары Сергею. Сперва он бил его, не выпуская из рук, потом приподнялся и, видя, что Сергей лежит недвижим, стал опять наносить удары, пока не оборвал плети.

Бросив ее, он злобно засмеялся и быстро исчез в темноте ночи.

Он вернулся к себе домой, в небольшую усадьбу, обнесенную частоколом, и повалился, не раздеваясь, на лавку. Кровь еще бурлила в его жилах, и он, злобно усмехаясь, бормотал:

— Ничего, дворянская кровь! Будешь помнить Чуксанова! Я еще тебе всю усадьбу спалю! Пожди!

Но потом, подумав про Наташу, он схватился за голову руками и застонал.

— Голубушка ты моя! Рыбка златоперая! Да почему же нам на голову беды столько? Другие веселы и счастливы, и всего у них вдоволь, а у твоего Василия только горе да обиды! Лапушка ты моя, что я наделал? — и при этих мыслях ужас охватил его сердце.

Он торопливо встал и вышел из своей избы на двор. На этом дворе были все его владения. Несколько изб, в одной из которых он жил сам, были наполнены холопами, которых всего было человек сорок; несколько сараев, амбар да две повалуши; позади изб небольшой сад — вот и все владение. Уже соседи подговаривались к нему:

— Продай! Что тебе в этом добре? А ты посреди как бельмо. Уйдешь под Курск, там хутор купишь, в казаки запишешься!

И давно бы сделал так Чуксанов, если бы не Наташа. Кровь бурлила в его сердце, богатырские плечи требовали работы, сам он горел воинским жаром, но Наташа полонила его, и он жил от ночи до ночи только короткими свиданьями с нею.

А теперь после этого уж не пробраться к ней! Да и чем это кончится?..

Он то приходил в отчаянье, то вдруг гнев охватывал его, и он, сжимая кулаки, грозил всему роду Лукоперовых.

IV

Утренняя роса освежила Сергея. Он открыл глаза, хотел приподняться и со стоном опрокинулся на траву. Боль вернула ему сознание. При мысли, что он избит Чуксановым, невероятная энергия овладела им, и он, забыв о боли, поднялся с земли и тихо, опираясь о бревна частокола, побрел к воротам, где, роя копытом землю, стоял его конь. Члены с трудом повиновались Сергею, на голове он чувствовал кровь, но мысль об обиде заглушала физические ощущения, и ему казалось, что он сгорит в своем, теперь бессильном еще гневе.

— Но погоди! — лицо его искривилось злою усмешкою, при виде которой его холопы дрожали с головы до пяток.

Он стукнул в калитку. Брезжило уже утро и по двору сновала челядь.

Ему тотчас открыл калитку холоп Первунок и при виде крови, синяков и царапин всплеснул руками.

— Милостивец ты… — начал он и смущенно замолк, встретя взгляд Сергея.

— Возьми коня да сейчас пришли ко мне в повалушу Еремейку-знахаря. Живо!

И, не выдавая своих страданий, он кое-как добрался до повалуши и уже там со стоном упал на широкую скамью.

Почти тотчас вошел в горенку знахарь Еремейка. Высокий, сухой старик с лохматой седой бородою, с жидкими косицами на голове и нахмуренными черными бровями, он появился на усадьбе лет тридцать тому назад и со смертью жены деда Лукоперова остался при усадьбе за знахаря. Ни один богатый помещик того времени не жил без своего, так сказать, домашнего врача и без своего домового священника, нередко из расстриг.

Еремейка этот умел варить целебные снадобья, знал корешки и травы, умел заговаривать зубную боль, потрясучку, а девки говорили про него, что он знает и привороты.

Сам он мало говорил о себе и любил уединение.

Лукоперов отвел ему на жилье старую упраздненную баню, и Еремейка жил в ней, увесив стены пучками трав и кореньев, заставив стол разными посудинами.

— Чего тебе? — спросил он угрюмо Сергея.

— Ой, помоги, Еремейка! Огляди! Да скорее, старый! Невмоготу терпеть!

Еремейка раздел его и медленно осмотрел его избитое тело, каждую косточку пробуя рукою, отчего Сергей корчился от боли.

— Знатно тебя, государь, отвозили! — сказал он.

Сергей сверкнул глазами.

— Лошадь, дурак, опрокинула. Ногами помяла!

— Ну, ну, — усмехнулся старик, — мне-то все едино, что конь копытом, что плетью али батогом. Косточки все целы. Не бойсь, завтра встанешь! Я вот пойду мази изготовлю! А голова пустое. Так, царапина. О камень, видно! Пожди малость!

— Еремейка, — остановил его Сергей, — не завтра, а в эту ночь я должен на коня сесть, слышишь! Пособи, и я награжу тебя.

Старик проницательно посмотрел на него:

— Али мстить хочешь? От мести мало утехи!

— Не твое дело! — крикнул Сергей. — Иди и помни!

— То просит, то лается! — проворчал старик, уходя, а Сергей опрокинулся навзничь и забылся.

Старик вернулся через полчаса в сопровождении Первунка. Они вдвоем обмыли Сергея, потом старик вымазал его мазью и дал выпить своего снадобья.

— Коли потрясучки не будет, ввечеру выйдешь! — сказал он. — Теперь оденься теплее и спи! Я еще зайду к тебе!..

— Позови ко мне батюшку, — приказал Сергей Первунку, — скажи: немешкотно!

Старик и слуга удалились, а на место их через пять минут в повалушу торопливо вошел отец Сергея. Лицо его было встревожено.

— Что с тобою, сынок? Где так убился?

— Тише, батюшка! Закрой дверь поплотнее да выслушай!..

Тот быстро исполнил желание сына и вернулся к нему, тараща испуганно маленькие глазки.

— Меня это Васька избил, — сказал сквозь зубы Сергей, — я его у нашего тына поймал. Он лез. Надо думать, с Наташкой виделся. Он меня ухватил и избил!..

Отец всплеснул руками:

— С Натальей! Да быть того не может! Ох, седины мой, седины! Да неужто она опозорила меня? Голубка невинная — и вдруг блуда? Да не может быть того!

— А есть! — сказал Сергей. — Ты ей скажи!..

— Скажи! — вскрикнул Лукоперов, топая ногами и сжимая кулаки. — Да я убью ее! Руками вот этими задушу! В колодезь брошу! А его… его!..

— А с ним я рассчитаюсь, — угрюмо сказал Сергей, — сегодня же… в ночь!..

— Ну, ну! А как же? Ты болен же?..

— Пустяки! К ночи выправлюсь для такого случая. Ты собери мне тридцать молодцов. Пусть Первунок пойдет, да Муха, да Петунька, да Кривой. Еще можно Охочего и Сову взять, а остальных так подбери. Пусть возьмут сабли, пистолеты дай им да кинжалы. Серы дай, пакли…

Отец быстро закивал головою:

— Ладно, ладно, сынок! Выпали ты этого разбойника! Ужо ему! Все сделаю. Иди, отдохни, сосни, а я! Я к Наташке…

— Батюшка, ты не очень шуми, — сказал Сергей, — князь просил меня у тебя сватом быть.

— Ну?! — Лукоперов даже всплеснул руками. — Ах она! Ах она! Такое счастие на ее долю, а она с Ваською. Уж я же ей! — и он, семеня ногами, быстро выбежал из повалуши.

Как ураган он ворвался в светелку дочери и, прежде чем она могла опомниться, ухватил ее обеими руками за густую косу.

Пашка с визгом выбежала из светлицы. Наташа упала на пол.

— Вот тебе, вот тебе, вот тебе! — повторял Лукоперов, тряся дочь за волосы. — Не порочь моих седин, не путайся с Васькой, не приваживай его через тын скакать. У-у! Непутная! Вот тебе, вот!

Он прыгал вокруг Наташи, лысая голова его покраснела, и на ней вздулись жилы, из его глаз капали слезы.

Наконец он ее бросил и горько заплакал.

— Что ты со мной делаешь? Что? Али неведомо тебе, что он вор и разбойник, что и отец его был вор и разбойник, и дед. Они свейскому королю Псков выдали! А ты? Васька-то Сергея избил… к тебе сам князь сватов шлет! А ты? — бормотал жалобно старик, вытирая кулаком слезы и причитая: — Я ли не люблю тебя, я ли не балую! От ветра и то берегу, чтобы не надул. А ты?..

Наташа лежала на полу ничком с растрепанной косой и в ужасе думала, что пришел конец ее любви. Поняла она сразу, что ее Вася попался Сергею и тот не пощадил ее брата; поняла она, что не пройдет это даром Васе, и еще, что за нее князь сватается. Не страшны ей были отцовские побои, — без побоев и науки нет, и на то его отцовская воля. А страшно до ужаса, что теперь сразу все кончится и ее жизнь станет одною мукою.

Она вдруг поднялась с полу и на коленях подползла к отцу.

— Батюшка! Дай слово молвить… — прошептала она.

— Какое еще слово! Опозорила, и все! Ну, что говорить хочешь? Ну?

— Батюшка! — воскликнула Наташа. — Не губи ты меня! Люблю я его больше жизни! Прости ты его!

— Что?!

Старик вскочил и снова протянул к ее голове руки, но она продолжала, вопя:

— Или сгони ты меня со двора. Уйду я к нему, и уедем мы с ним в земли черкасские. Забудь меня, непокорную!..

— Да ты белены объелась, ума решилась! Ах ты Господи! Вот расти дочерей без матери! — с ужасом закричал старик. — Бежать удумала. Так нет, нет! Убью лучше! Сиди! — сказал он вдруг и, быстро повернувшись, выбежал из светлицы.

Потом выглянул в дверь:

— Голодом заморю, ослушница! Сиди! Он захлопнул дверь и загремел засовом. Наташа упала ничком на пол и залилась слезами. Старик позвал к себе Пашку и строго сказал:

— Заморю, ежели что узнаю! Корми ее и опять на ключ, а ключ мне отдавай. Убежит — за ребро повешу! Помни! А теперь тебе только тридцать дадут!

— Государь, неповинна! — завопила Пашка, бросаясь ему в ногу.

— Встань, дура, встань! Розгачи самой на пользу будут. Ей вы, возьмите!

Двое холопов подхватили Пашку и поволокли из горницы.

— Вопи сильнее, — сказал ей один, — мы тебя бить не станем. Их бы, шутов, самих розгачами!

— Постарался бы, — ухмыльнулся другой, — для его чести!..

Сергей раза два облился потом, потом заснул крепким, живительным сном, и когда проснулся, то почувствовал себя таким бодрым и сильным, что даже рассмеялся. Но едва он вспомнил про причину своей болезни, про свою страшную месть, как смех тотчас замер на его устах, лицо побледнело, глаза вспыхнули злым огнем, и он быстро поднялся со скамьи и хлопнул в ладоши.

Вместо слуги к нему вошел отец с толстою свечою в деревянном шандале.

— Э, проснулся, сынок! Славно!

— Поздно?

— Двадцать второй час пошел. Ты ляг! — сказал он заботливо. — Я заказал тебе горячего вина с имбирем. Оно тебя лихо согреет. А ночь-то добрая! Светлая!..

Добродушного Лукоперова нельзя было узнать. Глазки, его горели злым огнем, тонкие губы кривились злою усмешкою.

— Сделал, батюшка? — тихо спросил его сын, послушно ложась опять на лавку.

— Все, сынок, все, как заказывал! Ха-ха-ха! Будет ему, басурману, потеха на закусочку!

В это время вошел Первунок, внося жбан горячего вина и стопу.

— Испей, сыночек, на дорожку! — ласково сказал ему отец.

— Сбирай людей! — приказал Сергей Первунку.

Тот поклонился и выскользнул из горницы. Сергей встал и быстро оделся. Он надел кафтан, опоясал его кушаком, прицепил к боку саблю и засунул за пояс пистолет.

— Кольчугу бы набросил! Не ровен час…

— Пустое!

Сергей залпом выпил две стопы горячего вина, и силы его словно удвоились.

— Ну, иду. Благослови, батюшка!

— С Богом, с Богом. Накажи охальника! — торопливо перекрестил его отец. — Ждать тебя буду. Приходи прямо ко мне в горенку.

Сергей вышел во двор. Луна ярко светила, и он увидел кучку подобранных один к другому молодцов из холопов.

— Ну, — сказал он, подходя к ним, — все у вас в порядке?

— Все, государь! — ответил Первунок,

— Так слушайте! На усадьбу Чуксанова пойдем. Ты, Первунок, возьмешь с собой десяток и с задов в сад перелезешь с молодцами. Ты, Кривой, пяток возьми и за амбарами перелезешь; ты, Сова, с другой стороны, а я с ворот. Как заплачу филином, все сразу и сейчас ворота открывайте! Все избы зажечь! Холопов бейте, которые обороняться будут, а его самого живым взять! Помните! Кто возьмет, тому три рубля и кафтан, кто убьет его — веревка на шею! Ну, с Богом!

Ворота отворились, и все гуськом вышли за околицу и пошли вдоль тына.

Чуксанов жил всего в трех верстах.

Усадьба его садом сливалась с лесом, а ворота выходили на речной берег. С боков шли степные луга, и вокруг ближе трех-пяти верст не было у него никаких соседей.

В эту ночь не спалось ему. Все еще не мог совладать он со своими думами и ломал голову, как увидеть Наташу, как узнать, что с нею. Грустный, он вышел на свое крыльцо. Месяц ласково смотрел на него.

Василий поднял глаза на небо.

Может, и она в эту минуту смотрит из оконца на луну и о нем думает.

Вдруг он вздрогнул. Жалобно-жалобно заплакал филин.

Не к добру это!

И только что он это подумал, как с криками замелькали по двору люди, распахнулись ворота, и в них хлынула толпа, сверкая саблями.

Василий тотчас сообразил, в чем дело, и бросился в горницу! В один миг сорвал он со стены саблю и прыгнул в окошко.

Его тотчас окружили люди Первунка.

Сзади послышались вопли, собачий лай, звон мечей, и вдруг страшная картина разбоя озарилась заревом пожара.

Василий рубился как исступленный.

— Не руби его! — закричал Первунок. — Это сам! Живым бери! У кого аркан?

Василий отпрыгнул в сторону и метнулся по траве сада, махая саблею. Все расступились. Он бросился к тыну.

— Лови его, держи! — раздались голоса. В ту же минуту под ноги ему подкатился какой-то человек. Василий упал, и тотчас на него навалились лукоперовские холопы.

Посреди двора, вокруг которого, с треском рассыпаясь искрами, догорали избы, на краю колодца сидел Сергей, опираясь на саблю, а перед ним стоял связанный Чуксанов. Они смотрели в упор друг на друга, и взоры их метали молнии. Наконец Сергей перевел дух и заговорил:

— Ну, вот, друже, и расчет сведем! Ты меня, а я тебя!

— Расчет будет, когда я вашу усадьбу спалю! — глухо ответил Василий.

Сергей усмехнулся:

— Ладно, коли спалишь, а пока за вчерашнее посчитаемся!

— Развяжи руки и дай саблю!

— Тебе? Саблю? — с невыразимым презрением воскликнул Сергей. — Пастуший кнут тебе, дворянин сермяжный!

Он перевел дух и, стараясь казаться спокойным, сказал с усмешкою:

— Хотел я тебя поначалу нагайкой бить, да раздумал. Ты меня нагайкой бил, и выходит, тебе то не по чину будет! Решил розгами!

Василий вздрогнул.

— Не смеешь ты этого! — закричал он. — Я такой же дворянин, как и ты. Я к воеводе пойду!

— Иди, милостивец! А пока что: эй, Первунок, Кривой, Муха! Ну-ка его! — закричал Сергей.

В одно мгновение холопы набросились на Чуксанова, развязали его, сдернули кафтан, рубаху и штаны и положили на землю. Первунок сел ему на плечи, Муха на ноги.

— Розог! — приказал Сергей.

Длинные прутья свистнули в воздухе, и из спины Чуксанова брызнула кровь. Он закусил себе руку, чтобы не кричать от боли.

— Садчее! Садчее, так его! Будешь помнить, волчья, сыть, Лукоперова! Голь! Сермяжный дворянин! — ругался Сергей под свист розог.

Кривой устал махать рукою, его сменил Сова. Спина Чуксанова уже давно представляла собою кровавое месиво, и розги не били, а шлепали по ней, словно по луже.

— Бросьте его псам! — приказал наконец Сергей. Первун и Муха сошли с Василия, но он лежал неподвижно ничком, вонзив зубы в руку.

— Собаке собачья смерть! — злобно сказал Сергей. — Ну, домой!

Холопы потянулись, ведя за собою связанных Чуксановых людей. На дворе уже догорали последние головешки. Восток побелел и скоро озарился кровавым заревом. Кругом было безмолвно, тихо, только плескалась река да тихо шумел еще не проснувшийся лес.

Чуксанов лежал недвижным трупом.

Из-за сгоревшего сруба вылезла опаленная собака. Она подбежала к хозяину, обнюхала его и с жалостным визгом начала лизать его окровавленную спину. Чуксанов не шевелился…

V

Василий наконец очнулся и с изумлением огляделся вокруг себя. Лежал он словно бы на полке. На стенах, на потолочных балках, везде, куда ни глянь, висели пучки трав и кореньев. Слабый свет пробивался через два тусклых оконца, затянутых пузырем, и Чуксанов не мог понять, где он находится. Только не у себя. У него висели в углу образа и теплилась лампада, стоял стол и дубовые скамьи, на стене висел ковер персидский и на нем славное оружие. Он хотел сойти, но страшная боль в голове и спине заставила его застонать и бросить попытку шевельнуться хоть членом. В то же время он вспомнил все происшедшее: пожар, битву и страшное, позорное наказание. При этом воспоминании он застонал еще сильнее.

— Очнулся! — раздался подле него голос.

Он повернул голову и увидел тощего старика, в котором сразу признал Еремейку, лукоперовского знахаря. Кровь застыла в его жилах, волосы зашевелились на голове. Какую муку и позор ему еще придумали?..

— Разве мало им мести? — глухо спросил он. — Чего они еще захотели от меня?

Старик понял его мысли и покачал головою.

— Не бойсь, не бойсь, ты не у ворога! Еремейка не выдаст, кого хоронит.

— Так ты… — с надеждою в голосе начал Василий.

— Да, кабы не я, псы бы тебя съели, — перебил его старик. — Иду это я из лесу, что дымом тянет? Подхожу, а на месте твоей усадьбы-то пеньки горелые. Вижу там, подале, собаки что-то словно грызутся. Подошел ближе: лежишь ты ровно туша свежеванная, а вкруг псы, и один-то пес тебя защищает, а его грызут. Тут я разогнал их, тебя-то, молодец, до ночи стерег, а ночью сюда приволок, благо, у меня тут лазейка есть!.. Ты здеся пластом три дня лежал. Все без памяти.

— Спасибо, дедушка, — со слезами на глазах проговорил Василий, — Бог тебя… — Он не кончил и протяжно застонал.

— Больно? — участливо спросил Еремейка.

— Саднит, жжет… испить бы!

— Это можно! Я тебе кваску, кисленького! — старик ушел и через минуту вернулся с деревянным ковшом холодного квасу. Василий жадно осушил ковш.

— Теперь полежи малость, — сказал ему Еремейка, — а опосля я приду; опять тебя мазью натру. Спина-то уж заживать стала. Скоро совсем молодцом встанешь!

— Скорей бы! — проговорил Василий, и измученное лицо его вспыхнуло. Старик понял его и усмехнулся:

— Успеешь еще!..

В тишине и покое, при заботливом уходе Еремейки, Василий слез с полка уже на третий день после того, как очнулся. Старик поместил его в своей кладовой, и Чуксанов, несмотря на то что жил в усадьбе своего ворога, был безопаснее, чем в каком ином месте.

Старик смеялся тихим, беззвучным смехом.

— Меня они все чураются, — говорил он, — днем-то еще туда-сюда, а к вечеру и — ни Боже мой! За колдуна почитают, а мне то и на руку. Не бойсь, сюда не заглянут.

По вечерам он звал Василия в свою горницу и они вместе ужинали, а там говорили, иную пору до первых петухов. Ряд бесед на одну и ту же тему открыл сам Еремейка.

— Как это увидел я тебя, — сказал он, — сейчас смекнул, что это его рук дело, — он показал на стену, за которой находилась усадьба, — а днем-то накануне я его лечил. Тоже избили его. Это, выходит, ты его, а он тебя. За что ж подрались-то?

— Горе тут мое, дедушка, сворожено! — с горечью сказал Василий. — Поначалу я им ничего не сделал, а теперь им смертельный враг. Полюбил я — от тебя не буду таиться — Наталью ихнюю, и она меня…

И Василий день за днем рассказал Еремейке и про любовь свою, и про тяжкие невзгоды своей жизни, и про странную ненависть к нему Лукоперовых, и, наконец, про последнюю встречу.

— Ох ты, горький! — вздохнул старик. — Истинно сказано: с сильным не борись! Где тебе, сиротинке, одолеть их?

Василий сверкнул глазами и гневно сжал кулаки:

— К воеводе пойду, суда потребую. Пусть головой их мне выдадут!

— Глупый ты, глупый, — закачал головою старик, — да с чего ты взял это, что воевода за тебя вступится. Воевода за того станет, у кого мошна толще. Али и этого не знаешь?

— На Москву пойду, к самому царю!

— Ну, до царя-то тоже через восход добираться надо!

— Тогда все их гнездо выжгу поганое!

— А Наталью как?..

— Ее возьму! Одну ее, голубку белую! Попала она в воронье гнездо проклятое! Дедушка, а ты не видал ее?

— Не! Ее отец-то, слышь, на замок запер. Я на дворню ходил, слушал. Бил ее! Бают, князь за нее сватается.

— Не бывать этому! Убью ее лучше! — с дикой страстью вскричал Василий.

— Не бывать! Все, друже, на свете бывает. Знаешь ты мою историю?..

— Нет, дедушка!

— Ну, так послушай!

Старик налил браги, отпил несколько больших глотков и начал рассказывать:

— Давно то было, еще при царе Михаиле Феодоровиче, в те поры, когда он только на Москву приехал. Вот когда! Кругом разорение. Людишки-то только-только строиться зачали. И был под Коломною боярин, Иван Игнатьевич Шерстобой по имени. Такой ли выжига, такой ли зацепа, при царе Шуйском раньше дьяком был, а потом Тушинскому прямил. Вот! А мой-то батюшка, Степан Кузьмичев, разорен был. Думал, дай выстроюсь, сынку что оставлю — я-то у него один был. Пошел он к этому Шерстобоеву да в кабалу к нему запишись. До самой, мол, смерти! Тот ему пятьсот рублев обещал. Мне-то о ту пору всего десять годочков было. Расту это я, расту, в стрелки он меня забрал, и сустреться мне его дочка. Анной звали!

Старик тяжело перевел дух. Черные брови его зашевелились словно тараканы. Он опять отпил и продолжал:

— Увидела она меня и зарделась, а я ровно пень стою и не дыхну. С той поры и пошло. Поначалу только так встретимся — и в стороны, потом она мне плат бросила, а там раз в ночи пришла это сенная девушка и зазвала в вишенья…

— Как со мною! — тихо сказал Василий.

Старик кивнул:

— Как минутки мелькали ноченьки! Эх, время… Только вдруг это батька мой помер. Поначалу я за любовью своей и горевал-то мало, а потом — на-с! Лукоперов, Федор Степанович, дед евойный, и посватайся за Анну. Господи, и завыл я тогда, а что сделаешь? Глядь, поженились, а там он и увез ее! Тоска меня забрала. Пошел я к боярину и говорю: "Отпусти меня и пятьсот рублей отдай, что батьке обещал". А он на меня: "Как ты смеешь, раб, мне такие речи говорить?" Я ему: "Батька мой точно в кабалу записался, а я вольный человек". — "Ты-то вольный? — закричал он. — В батоги его, вот твоя воля!" Ухватили меня холопы и избили, а он потом говорит: "Уставов, дурак, не знаешь, коли ты без кабальной записи полгода прожил, ты раб мой!" Тут я и света невзвидел. Погибай же душа моя, да его в ухо! Он вскрикнул и покатился, и дух вон, а я в беги!.. В Запорожье был — там-то всему и выучился, — а потом сюда пробрался да тут с Анной и свиделся. Крут был Федор Степанович, боем ее бил, а я как бы знахарем. Так и умерла, голубушка, на руках моих. С той поры я и тут…

Старик закрыл лицо рукою и долго сидел молча, тяжко вздыхая.

Потом поднял голову и, уже тихо улыбаясь, сказал:

— На все воля Божия. А я к тому речь повел, что с сильным не борись. На-кось, в ряды засчитал!.. Я бояр с той поры ненавижу, — тихо окончил он.

И с той поры начались у них беседы. Рассказывал старик про далекую старину, про казачество, а Василий слушал, и одна мысль гнездилась в его голове: суда искать, Наташу отбить!..

— Бают, атаман Степан Тимофеевич сюда идет! — сказал раз старик. — Вот у кого суда ищи, а не у воевод. Он, слышь, за всякого обиженного стоит. Идет и праведный суд везде чинит: всякого воеводу — в воду, боярина да дворянина на виселицу, а холопа да обиженного на вольную волюшку. Молодцы тут проходили, рассказывали. Коли правда, так и я с ним пойду, стариной тряхну! — и старик грозно сверкал глазами и словно молодел.

— Поначалу суда искать буду, — повторял Василий, — али правды на свете нет?

— Нет ее, друже, на свете! Ой, нету! Ее воеводы давно съели, а дьячки с приказными и обглодочки подобрали.

— Попытка — не пытка, дедушка!

Наконец Василий совсем оправился, и первый выход его был на свое пепелище. В лунную ночь тайной лазейкой старика выбрался он на дорогу и пришел к месту, где прежде стояла его усадьба.

Было светло как днем. Он пришел и грустно огляделся. Кругом торчали только обуглившиеся бревна. Ночная тишина еще усиливала унылое запустение.

— Скажу спасибо! Поквитаемся! — злобно бормотал Василий, печально ходя по углям и золе, а потом с тоскою говорил: — Люба ты моя! Голубонька! Любишь ли ты меня, своего Васю, или плачешь по мне, как по покойнику! Ой, сердце мое, сердце!..

Он вдруг ощутил под ногой что-то твердое. Нагнулся и увидел свою саблю. С радостным криком схватил он ее и со свистом рассек недвижный воздух, холодная сталь блеснула под лучами месяца.

— Ой, сабля моя, сабля! Не расстанусь я теперь с тобою. Ты одна мне друг и товарищ!

Он нагнулся и стал шарить ею в пепле, думая сыскать еще что-нибудь, и надежды его оправдались. Под лучами месяца что-то блеснуло. Раз, два! Он нагнулся и поднял два тяжелых почерневших слитка. Он торопливо потер их о полу кафтана, и они заблестели тусклым, желтым блеском.

Слезы выступили на глазах его. Вот все, что осталось от отцовского наследия, от родительского благословения! Два истаявшие оклада…

Рано под утро он вернулся к Еремейке и показал свою находку.

— Истинно, Бог послал! — сказал старик, взяв слитки. — Ты вот что! Ежели и вправду к воеводе на суд пойдешь, так понеси это в подарок ему, а за этот — я куплю тебе коня да кинжал, да еще для дороги что останется.

— Спасибо тебе! — с чувством ответил Василий и стал собираться в дорогу.

Вечером старик действительно подал ему большой кинжал и горсть серебряных монет.

— А коня я схоронил недалечко! — сказал он.

Василий крепко обнял его:

— Ты мне был за отца родного. Сгину я, так помяни в молитве своей!

— Ну, ну, зачем сгинуть, — сказал ему Еремейка, — пусть уж лучше они, проклятые! Идем, что ли! А про Степана Тимофеевича дознайся!

Они тихо вышли за околицу. Еремейка провел его к оврагу и вывел оттуда коня.

Василий в последний раз обнял старика

— Для Бога молю тебя, — сказал он, — скажи Наталье, что жив я и возьму ее за себя. Пусть ждет и сватов гонит!..

— Скажу, милый, скажу, горький! Ну, благослови тебя Господи!

Василий тронул коня.

— А про Степана Тимофеевича дознайся! — донесся до него из темноты старческий голос Еремейки.

VI

Василий ехал почти всю дорогу на рысях, мало где останавливался, да и то для коня больше, и к полудню на следующий день увидел Саратов. Еще издали под солнечными лучами заблистала перед ним глава собора своею крышею из белой жести. Василий слез с коня, набожно покрестился на видневшуюся вдали церковь и потом, вскочив в седло, снова погнал коня.

В душе его не было ни радости, ни просвета. Одна только ненависть к своим обидчикам наполняла ее, и даже его святая любовь к Наташе была отравлена горечью. "Люба моя, люба, — думал он, — как же мы сойдемся с тобою? Мира промеж мной и твоими быть не может, обманом уйти сама не хочешь. Эх, пропала моя головушка!"

Слезы туманили его глаза, а потом быстро высыхали при гневе, которым он вспыхивал, вспоминая об обидах.

Быть не может, чтобы в суде правды не было.

Правда, воевода жаден, да ведь есть и на него страх государев?

И с такими надеждами он подъехал к городу и въехал в надолбы.

В те времена каждый большой город представлял собою крепость большей или меньшей силы. Окружен он был всегда стеною, с башнями и бойницами, за которыми выкопан был широкий ров, с натыканными в дно кольями, что называлось честиком. Через ров к воротам были положены подъемные мосты.

Стоило приблизиться врагу, и мосты поднимались кверху, ворота закрывались, из бойниц и из башенок стрельцы наводили ружья, а со стен грозили пушки.

Перед городом, обыкновенно со стороны главных ворот еще, в виде подъезда, был раскинут посад, в котором в мирное время жили посадские люди, занимавшиеся торговлею и промыслами. Посад был тоже обведен рвом, а иногда и двумя, с честиком, огорожен частоколом, да еще ко всему, чтобы въехать в спускные ворота, надо было проехать надолбы.

Тесными рядами, близко друг к другу, вбивались в землю бревна, составляя собою извилистые, пересекающиеся коридоры. Ко всему их еще сверху покрывали досками. Чтобы добраться до посада, надо было пройти эти узкие коридоры, и в военное время берущим город приходилось буквально каждый шаг добывать ценою крови и жизни.

Василий проехал надолбы, въехал в спускные ворота и очутился в богатом посаде. Дома перемешивались с лавками, низенькая курная изба стояла рядом с двухэтажным домом; кругом была мертвая тишина, потому что в это послеобеденное время каждый русский считал долгом своим спать; то и дело встречались по дороге столбы, на которых висели иконы, и Василий каждый раз сходил с коня и набожно молился на них.

"Мати Пресвятая Богородица, — молился он жарко, — помоги покарать мне обидчиков, найти защиту и силу! Помоги в чистой любви моей, потому что без Натальи нет мне жизни и радости".

При въезде в городские ворота он тоже помолился на образ Спаса и наконец очутился в городе. В городе царила такая же невозмутимая тишина. Спали даже собаки, свернувшись калачиками где попало.

Василий въехал в первую улицу, всю застроенную домами, в одних из которых жили служилые люди, а другие были так называемые осадные и принадлежали окрестным помещикам, которые выстроили их на случай спасения от врагов. В обыкновенное время в них жили дворники, а то и просто стояли они пустыми в ожидании хозяев.

У Василия был небольшой двор, построенный еще его отцом. На дворе этом жил Аким с женою, кабальные Чуксанова. Василий свернул к нему и постучал в калитку. Ему долго не отворяли. Наконец лениво забрехала собака, застучали щеколдой и заспанный мужик в пестрядинных портах и неопоясанной рубахе, босоногий и простоволосый открыл калитку.

— Кой леший о такую пору… — начал он, но, увидя своего господина, засуетился, торопливо распахнул ворота и с низкими поклонами встретил коня и всадника.

— Милостивец ты мой! — заговорил Аким. — Каким случаем? Вот удивление-то?

— Проводи коня, да оботри его, да овса засыпь! — сурово перебил его Василий и шагнул в избу. Справа от сеней храпела жена Акима и виднелась огромная печь, слева стояла холодная пустая горница.

Василий вошел в нее и задумчиво опустился на лавку. Скоро в сенях послышалось шлепанье босых ног и тревожный шепот Акима:

— Матрешка, а Матрешка! Государь сам приехал. Вставай, што ли! Ну! Приготовь поснедать што…

Потом он вошел в горницу и, низко поклонившись Василию, осторожно поцеловал его в плечо.

— Проголодался, чай, государь-батюшка, с дороги? Поснедай, не побрезгуй, милостивец!

— Хлеба дай да квасу, коли есть, а то я спать хочу. Устал!

— Сейчас! — И Аким метнулся, как испуганный заяц.

Вскоре перед Василием стояла миска с квасом и краюха хлеба.

Василий наскоро поел, расстелил на лавке кафтан с епанчою, положил в изголовье войлочную свою шапку и вытянулся, с наслаждением давая отдых своим измученным членам. Все равно в эту пору воеводы уже не увидать, а ежели и увидишь, то без всякого толку, и Василий решил отдохнуть с дороги.

Аким с Матреной сидели смущенные и испуганные.

Что, ежели хозяин их прогнать решил и домой на тягло послать? То-то худо! Здесь им масленица. Живут они, никаких господ не знаючи, что в своей избе. Она ходит на базар блины продавать, он сбрую ременную делает — и горя им мало!

— Позавидовал, смотри, кто счастью нашему, — вздохнув, сказал Аким.

— Не кто другой, как Немчин! Он, стервец! — со злобою сказала Матрена — Приезжал это тогды за солью. Говорит, вот мне с Аленкою…

— Я тогда в бега уйду. Бают, идет Степан Тимофеевич. Я к нему!

— Тсс! Ты, проклятый! — зашипела на него Матрена. — Али хочешь, чтобы за такие речи тебя в приказ забрали. Что пристав сказывал?..

— А мне плевать!

— Дурень ты, дурень! Так бы тебя ухватом по башке твоей дурьей и съездила!

— Тсс! Шевелится!

Аким испуганно вскочил с лавки и заглянул через сени.

Освеженный крепким сном, Василий уже встал и обряжался в дорогу.

— Куда, милостивец, сбираться изволишь? — заискивающе спросил Аким, становясь на пороге горницы и кланяясь.

— А так походить!.. Да, вишь, ножны хочу купить к сабле. Обронил!

— На базаре, государь-батюшка, на базаре купишь!

— Я и сам так смекаю. Ввечеру буду! Сена на лавку принеси! — сказал Василий и вышел со двора.

По улицам сновал народ. Василий прошел на площадь. На ней стоял собор, против собора тянулось деревянное строение — приказная изба, позади которой помещался врытый в землю погреб с государевым зельем. Рядом с нею, обнесенный частоколом, с тесовыми воротами — обширный воеводский двор с красивым домом. А сбоку стоял гостиный двор, торговые ряды и шла торговля.

Василий за пять алтын купил себе подходящие к сабле ножны, крытые зеленым сафьяном.

Потом пошел искать грамотея для написания челобитной, так как сам был неграмотный. Для этого он прошел в кружало. В большой горнице шел дым коромыслом. Пьяные мещане и посадские ярыжки стояли толпою и гоготали, вскрикивая:

— Так его! Жги! Ой, уморушка!

Василий протолкался вперед и увидел скоморохов. На них были надеты безобразные хари с мочальными бородами. Они ломались и давали представление.

Все смотрели на них и тешились, хотя присутствие их и было недозволено. В силу указа Алексея Михайловича, скоморохов люто преследовали, маски их, гудки, сопели и прочее отнимали и жгли, а их плетьми били.

Но, с одной стороны, пьяный кабачный люд не мог обойтись без скомороха, с другой — скомороху тоже есть хотелось, и вот, по взаимному соглашению, они давали свои представления якобы тайно.

Вот один из скоморохов важно сел на пустой бочонок и сказал:

— Я воевода — всем невзгода! Сужу неправедно, деньгу берегу скаредно. Кого хошь плетью забью. Идите на суд ко мне!

Тут к нему подошел другой скоморох, неся в одной руке лукошко с битыми черепками, а в другой свернутый лист лопуха на манер челобитной, рядом с ним шел еще якобы челобитчик.

— Милостивец! — завыли они. — Не побрезгуй нашим добром. Рассуди неправедно!

— Кажите, что в лукошках, а тогда и суд будет! — сказал скоморох-воевода. В это время ему на плечи вскочил еще скоморох и начал тузить его, приговаривая:

— Ох, боярин! Ох, воевода! Любо тебе кочевряжиться, любо людей забижать, с нищего поминки брать! Повози-ка теперь нас, голытьбу, на своих плечах!

— Бей, колоти! В воду его! — закричали остальные скоморохи и бросились тузить мнимого воеводу.

— Го-го-го! — загоготала толпа. — Так его, толстопузого! В воду!

Василий понял смысл представления и только покачал головою. В это время скоморохи начали новое; они прутьями стали гонять из стороны в сторону толстяка с непомерной величины уродливым брюхом и кричали:

— Поглядите, добрые люди, как холопы из своих господ жир вытряхивают!

Толпа хохотала до слез, а потом скоморохи все заплясали и, хлопая в ладоши, стали выкрикивать: Ребятушки, праздник! Праздник! У батюшки праздник! Праздник! На матушке-Волге праздник! Сходися, голытьба, на праздник! Готовьтесь, бояре, на праздник!

Вдруг со стороны раздались крики: — Пристав идет!

Скоморохи вмиг подобрали свои хари, инструменты и скрылись.

В горницу действительно вошел пристав в зеленом кафтане со шнурами, с толстой палкою в сопровождении трех стрельцов.

— Что за действа? — закричал он на целовальника, который спокойно стоял у бочки. — Опять скоморохи были? Где воры? Лови их!

— Какие воры? Очнись! Приходили люди в царев кабак, честные люди, а ты — воры! — ответил спокойно целовальник.

— Воры-то по приказам сидят! — крикнул кто-то из толпы. Пристав обернулся. Толстое лицо его налилось кровью. Он застучал палкою и заорал:

— Кто крикнул? Схватить его!

— Кого схватить-то? — сказал равнодушно один из стрельцов.

— А тебе за скоморохов ужо будет! — погрозил пристав целовальнику. Тот передернул плечами.

— Мне за что? Скомороха не будет, народ из кабака уйдет, царской казне недобор будет!

— Знаешь, что в указе сказано?

— Это вам про то ведать. Мое дело водкой торговать…

— Верно, Ермилыч! — раздались одобрительные голоса.

Пристав грозно оглянулся и постучал палкою.

— Ужо вам, ослушники! — сказал он и вышел из кружала. Вслед ему раздался хохот.

Когда прошли шум и волнение, Василий оглянулся вокруг и, увидев дьячка, прямо подошел к нему.

— Грамотен? — спросил он. Дьячок поднял маленькие, красные, безбровые глазки, шмыгнул толстым сизым носом и ответил:

— Грамотен, государь-батюшка! За грамоту вся спина палками избита!

— Челобитную можешь воеводе написать?

Мокрые, синие губы дьячка расплылись в улыбку. Он вскочил с лавки, чувствуя заработок:

— Очень могу, милостивец!

— Он дошлый! — хлопая по плечу дьячка, сказал пьяный ярыжка. — Он так напишет… одна слеза. Вот! Так, Козел?.. Ха-ха!

— Так напиши мне! — сказал Василий.

— Мигом, батюшка, мигом! — засуетился дьячок. — Тут и напишем. Мигом! Ты закажи жбанчик вина, а то у меня иначе мысли путаются. Туман в голове, аки тьма египетская, а с вином просветление.

Говоря это, он очищал краешек стола, потом вынул из-за пазухи своего подрясника лист бумаги, отвязал от ременного кушака баночку чернил и огрызок гусиного пера и, заправив свою косичку, сел на лавку и крякнул.

Василий уже распорядился вином. Дьячок налил себе чарку, понюхал ее, зажмурился и быстро опрокинул в рот.

— Прояснилось! — сказал он, умильно улыбаясь. — Сказывай, в чем дело?

Василий рассказал. Дьяк завертел головою, выпил еще чарку, взял в рот баранку и начал быстро скрипеть пером.

Василий посмотрел на него и невольно улыбнулся, несмотря на свои тяжкие думы, так он был забавен за писанием. Ноги он вытянул и расставил, отчего из дырявых сапожищ его вылезли грязные пальцы; локти разложил по столу и на левую руку положил свою голову, причем рыжая бороденка его почти волочилась по бумаге, а косица круто торчала кверху.

Дьячок Савелий, прозванный Козлом за свою бороденку, уже десять лет промышлял в Саратове ремеслом присяжного грамотея. Для увеличения практики он ссорил мещан и посадских, писал челобитные и жалобщику и ответчику и часто за это в добавочную плату получал затрещины и потасовки; но это нисколько не обескураживало его и не роняло его практики.

Он даже ухитрялся ладить и с приказными, которые сами были охочи до писания челобитных. Для этого он так заплетал дело, что приказные могли тянуть его хоть годами.

Василий терпеливо ждал, пока Козел напишет жалобу. Наконец Козел написал, допил остатки водки и гнусавым голосом прочитал написанное Василью. Василий ничего не понял, но подумал, что так и надобно, заплатил Козлу десять алтын, свернул челобитную и пошел домой.

VII

Всю ночь не спал Василий, думая свои горькие думы, то горя ненавистью к Лукоперовым, то тоскуя по Наташе, и поднялся с постели ни свет ни заря.

Войдя на площадь, он зашел в собор и отстоял утреню, горячо молясь, а потом направился прямо к воеводе, держа за пазухой челобитную, а в кармане слиток золота. Он прошел растворенные настежь ворота, поднялся по лестнице и вошел в темные сени.

— Чего надобно? — спросил его холоп, загораживая дорогу. Василий, зная обычай, спешно сунул ему в подставленную руку несколько монет.

— Воеводу повидать надобно. Скажи, дворянский сын Василий Чуксанов просится!

— Сейчас скажу! Пожди, господин, — уже совершенно другим тоном сказал холоп и ушел в покои. Через минуту он вернулся.

— Просит до горницы! — сказал он, открывая дверь.

Василий вошел в горницу, помолился иконам и поясно поклонился воеводе, который стоял посредине с важным видом и ласковой улыбкою. Был он толст, широк в плечах и велик ростом.

Лицо у него было красное, жирное, с толстым, как груша, носом, покрытым сетью синих жилок. Жирные губы прикрывали черные гнилые зубы. Бледные, мутные глаза вылезали из орбит; под ними были вздутые, отвислые мешки, а над ними густые брови двумя кустиками; рыжая борода лопатою и мясистые уши довершали его внешность.

На нем была надета рубаха синего цвета, опоясанная шнуром с кистями, желтые штаны и мягкие сафьяновые туфли на босую ногу; поверх этого он надел кафтан нараспашку, а на голову легкую расшитую тюбетейку.

Это был типичный воевода того времени. Званием он был боярин, именем Кузьма Степанович Лутонен, и был он на саратовском воеводстве уже четвертый год, с богатыми ласковый, с бедными грозный — и всегда веселый.

— Пришел бить челом царю-государю! — проговорил Василий, кланяясь. — Не побрезгуй, Кузьма Степанович, приношением моим. Прими на милость от моей скудости! — и он протянул воеводе слиток. Воевода взял его, словно не замечая, и радостно воскликнул:

— Друже мой! Василий Павлович! Вот рад друга видеть! Облобызаемся! — он троекратно поцеловался с Василием, отчего у Василия радостно встрепенулось сердце, и, обняв его, усадил под образа. — Садись, садись, Василий Павлович! У меня уже такой обычай: прежде напоить, накормить, а там уж делом заняться! Будь гостем, друже! Осип, — закричал он холопу, — волоки сюда настойку да пирогов! У меня настоечка-то знахарская, — сказал он Василию, улыбаясь во весь рот, — на сорока травушках настоянная! А пироги, друже! Ты не смотри, что я вдовый. У меня такая стряпуха есть из посадских. Скушай-ка!

Холоп внес сулею, стопки и оловянную мису с пирогами. Боярин налил, чокнулся с Василием и опрокинул в свою пасть стопку, а следом за нею отправил пирог.

— Ну, каково? — спросил он, едва ворочая языком.

— Отменные! — похвалил Василий. — Хороша настойка, а пироги и того лучше!

— То-то! — усмехнулся довольно воевода. — Пей еще!

И пока они пили, воевода заговорил:

— Вам што там, на земле сидючи. Вот мне, воеводе, так горе горенское! Слышь, на Волге опять вор объявился, с ним всякие богоотступники, церквей осквернители, душегубы, царю насильники тьмою идут. Похваляются нас всех избить, всякую власть изничтожить! Вот горе-то! Может, и нам придется кровь проливать! Бают, знамение являлось. В воздухе столбы огненные, десница, а в ей меч! Юродивый у нас тут есть, Фомушка. Он говорит — перед Страшным Судом! О-ох, идет гроза Господняя!

Воевода вздохнул и опрокинул в рот третью стопу.

— Ложь, — беспечно сказал Василий, — мало ли к нам воров с Дона приходит. Послать стрельцов да и разогнать их. Беда не великая!

Воевода укорительно покачал головою и руками развел.

— Да ты што, Василь Павлович, али с неба упал? Не знаешь, что ли, что Стенька Разин сам объявился. — Воевода вытаращил глаза и поднял к верху палец. — И с им какая такая сила управится, а? Ен лукавому душу свою запродал. Гляди, в Царицыне по нем из пушек палили, а заряд-то весь запалом назад уходил. С им стрельцами не справишь. Он, вишь, по воде плывет, по воздуху летает. Видишь здесь, ан он скрозь землю и за сто верст объявится! Вот оно что! Царь тут с князем Прилуковым наказ прислал: чтобы мы жили с бережением, а ты уберигись, ежели кругом тебя мутится. Нет, уж и вправду последние дни пришли! — и он снова запил свою речь.

Наконец, измучив Василия, он хлопнул его по плечу и сказал:

— Ну, вот, теперь, после хлеба-соли, можно и о деле поговорить. Говори, с каким добром пожаловал?

— Не с добром, воевода, а с худым, — ответил Василий.

Воевода вздохнул.

— К нам, начальным людям, только с худым и ездят. Ну, ну, выкладывай твое дело!

Василий начал рассказывать, но едва помянул имя Лукоперова, как воевода закачал головою и сладко улыбнулся.

— Вот люди так люди! — сказал он. — Истинные мои благодетели! Я с ними что родные. И добры-то, и богаты-то, и нравом просты! А доченька у них! — и воевода даже зажмурился.

Сразу упал духом Василий, слыша такие речи, и, прямо сунув челобитную воеводе, глухо сказал:

— А я вот на них и пришел просить царского суда. Прочитай, государь, увидишь, что за люди!

Воевода даже отшатнулся:

— На Лукоперова, на Ивана Федоровича?..

— И на сына его!

— И на сына его? — с ужасом повторил воевода. — Да в уме ли ты, молодец? Такие богатеи! Ну, ну, истинно говорит Фомушка: скоро суд Божий! На таких людей — и суда ищет!

Он развернул челобитную и начал вполголоса читать ее, медленно покачивая головою.

Прочитав, он свернул бумагу и сказал:

— Эко, Господи! Брат на брата пошел! Дворянин на дворянина. Что же будет-то? И ты говоришь, что все это со злобы?

— Со злобы. Спроси людей — и те докажут!

— Что люди! Люди воры, люди дурное думают. Нонче у них у всех заячьи уши: Стеньку Разина, собаки, дожидают!.. Ну, ин! — сказал он, вставая и тем давая знак, что беседа окончена. — Мое дело судебное: царю присягал судить правду, другу не дружить, недругу зла понапрасну не делать. Пошлю розыск сделать. Осип, пошли мне Калачева! Эх, и хлопоты мне! — продолжал он угрюмо. — Теперь это дело прямо губного старосты, а старосты нет. Все воевода делай. Прощай. Боярский сын Калачев розыск сделает, а ты пожди пока что. Я позову! Ты где стал?

— У себя, в осадном дворе!

— Ну, ну, пошлю, когда занадобится!

Воевода сухо кивнул ему головою и отвернулся от него, не доведя даже до двери.

Чуя себе большую наживу в этом деле от Лукоперовых, воевода тотчас послал боярского сына Калачева с упреждением о жалобе Чуксанова.

— Да закинь им, — наставлял посланца воевода, — что, дескать, думаем мы сыск начать!

— Знаю, боярин! — ответил смышленый Калачев и уехал пугать сыском Лукоперовых.

Василий ушел от воеводы с опущенной головою. Сразу по всему он учуял, что не добыть ему правды от воеводы, и сердце его опять наполнялось непримиримою злобою. Почитай, с детства его травили. Годов в десять он сиротой остался на руках старого дядьки и с той поры не знал доброго слова. Рос как волк в лесу. Только Наташа и согрела его сердце, а люди и тут прислужились!

"Эх! Да уж задам я вам поминки! — злобно думал он и снова мечтал о Наташе. — Коли любит она, так везде за ним уйдет. Увидела, чай, что ее родня за люди. А коли уйдет за ним, так ему нигде не страшно. Везде он в люди выйдет!.." — и он даже улыбнулся при этой мысли.

Обедая со своим кабальным, Василий не выдержал и поделился с ним своим горем.

— Ничего не осталось у меня. Только ты да изба эта, и вот тебе мой зарок: володей избой и иди куда хочешь, ежели воевода их не присудит!

— Милостивец ты мой! Государь-батюшка! — упал ему в ноги Аким. — Пошли тебе Бог за это счастья и радости!

— Ты лучше за это службу мне справь, — сказал ему Василий, — возьми моего коня и гони в усадьбу ворога моего. Больным скажись, будто немой ты, и Еремейку-знахаря требуй. Свидишься с ним и скажи: господин-де мой мне наказывал государыню Наталью повидать и спросить: будет ждать она али нет! С тем ответом назад скачи. Да живо поворачивайся!

— Мигом, милостивец! — угодливо ответил Аким и тотчас пошел во двор. К вечеру он уже скакал к Широкому.

"Чует, чует мое сердце недоброе", — грустил Василий, и в душе его смутно складывались планы кровавой мести.

VIII

Через четыре дня Василия призвали к воеводе. Он вошел и увидел в переднем углу, под образами, старика Лукоперова. Маленькие глазки его горели злым блеском, голый череп был красен, и тонкие губы его кривились усметкою. Василий побледнел, увидя его, и с отчаяньем стиснул зубы.

— Ну, ну! — заговорил Лукоперов. — Как ты это нас перед воеводой оплел, рассказывай!

— Что ж это, сучий сын, — зарычал на него и воевода, — ты мне облыжно показывал, а? Что ж ты не сказал, что, дворянскую честь пороча, через тын лазил, евойную дочку сбивать, а?

— Я не сбивал его дочери. Мы любим друг друга! — твердо ответил Василий.

Для воеводы, который сватался к Наталье и получил отказ, эти речи были горше полыни.

— Любите?! — заорал он. — Ах ты смерд! Нищий, голытьба — и к такому богатею! Любите?! А что же ты не сказал, что избил Сергея Ивановича!

— То у меня прописано, — ответил Василий, — я от него оборонялся.

— Оборонялся так, что он и сейчас больной лежит, — визгливо заговорил старик Лукоперов. — Может, я его хоронить буду, а ты еще наплел, что он твою усадьбу сжег, паскудник, прощелыга!

Василий даже пошатнулся.

— А кто же? Кто же надругался надо мною? Коли воевода не сыщет с вас, я сам сыщу! — крикнул он злобно.

— Ну, ну! Воевода сыщет! — сказал воевода. — Вот что! Я тебе его, Иван Федорович, головой выдаю! Чтобы не плел в другой раз по злобе!

Все, но не такое уж издевательство, ожидал от воеводского суда Василий. Ноги его точно приросли к полу, язык словно отнялся. "Где же правда-то?" — мелькало в его голове, а в ушах в то же время раздавались голоса воеводы и Лукоперова.

— Ну его к шуту! — злобно говорил Лукоперов. — Что мне в его голове. Рад, что его песье гнездо выжгли. Место поганить не будет! Выдери его — да и взашей!

— Это ты правильно! — согласился воевода. — Правильно и милостиво. Ему бы надо плетюков надавать. Ну, да Бог с им! Осип, позови трех стрельцов!

Василий очнулся:

— Ты не смеешь того, воевода! Это не по закону! Я дворянин! Я до царя пойду!

— Эй, голова, голова! — добродушно сказал воевода — Чего кипишь? Знаешь ли ты, какое время нынче? Мне государь в наказе волю дал: хочу живого в воде сварю. А ты: "не смеешь"! А к царю идтить я не пущу. Как пойдешь, ну-кась! Ничего, Василий Павлович, покрестись да и ляг! Ну, вы!

Трое стрельцов бросились на Василия, и опять началась дикая расправа.

После ста ударов Василия подняли. Кровь текла с него.

— Ну вот и остыл, молодец, — ласково сказал воевода. — Благодари его, милостивца, что только блох попугали. Оденься-ка да слушай! Время теперь смутное, страшное. От царя указ — служилых людей набирать, так я с тебя почин сделаю! Быть тебе государевым стрельцом! Калачев, сведи его в избу вместях с Антошкою да Митькой. Иди с Богом!

Василий промолчал, тупо смотря в землю. Его свели в избу, где жили стрельцы Антошка с Митькою, и дали ему там палати, стол и лавку, потом перенесли его оружие и привели его коня, а с ним вместе пришел и Аким.

Василий лежал на лавке, но, увидя Акима, позабыл про боль и сел.

— Ну что?

— Я не смог увидеть ее, — сказал Аким, — а старик сказывал, что она передать велела, что, окромя тебя, никого любить не будет!

Слезы радости брызнули из глаз Василия. Он кивнул Акиму.

— За такую весть и коня возьми! — сказал он. Аким повалился ему в ноги.

Легко и весело стало на душе у Василия. Теперь он знал, что будет делать, лишь бы спина зажила. Голубушка, уж он ее вырвет из когтей воронов! А им, извергам… Ништо, отольются им все удары, попомнят они все сделанное, кровью все смоют, да потихонечку, не сразу. Будут умирать и поминать Василия.

Попомнит и воевода свой суд праведный.

Ему вспомнилось представление скоморохов, и он злобно засмеялся. Все показали, как и взаправду деется.

— Нет, воевода, не к царю пойду, а сыщу этого самого Стеньку Разина! — почти вслух проговорил Василий. — А уж с ним и к тебе в гости!

Вспомнились ему наставления Еремейки. "Правда твоя, старик! Спасибо за наущение!.."

И, горя местью, Василий быстро поправлялся, а через четыре дня встал на ноги. В ночь он приготовился бежать. Снарядился, прицепил к боку саблю и сосчитал деньги.

Рано утром, лишь только открыли ворота, он выскользнул из города, прошел посад, надолбы и вышел в поле. Вдруг до него донеслись крики. Из города прямо на него скакали два стрельца.

— Ей! — кричали они. — Куда ты? Вернись!

"Погоня, — подумал Василий, — ну да ладно!" И он остановился.

— Ты што это, леший, шутки шутишь! — сказал первый стрелец, подъезжая к нему, но Василий вдруг махнул саблею, и полетела с плеч стрелецкая голова. В ту же минуту Василий сбросил труп с седла и, вскочив на коня, погнал его. Другой стрелец испуганно одернул лошадь и вернулся в город.

Нещадно гнал коня Василий, опасаясь погони. Он скакал до глубокой тьмы, скакал до той поры, пока конь его не захрапел и не свалился, весь покрытый кровавою пеною.

Василий соскочил, ослабил подпругу, но конь захрипел и сдох. Василий торопливо снял с его седла ружье, два мешка, один с порохом и сечкой, другой — с толокном и сухарями, да епанчу, и, оставив коня, быстро пошел в сторону от дороги. Теперь для него уже не было иного исхода. К Стеньке Разину!

Василий не знал, как он найдет его, и решил идти берегом вниз по Волге.

— Пождите, воевода да дворяне богатые, вспомните вы и сермяжного дворянина! — бормотал он, идя по песчаному берегу реки.

IX

Ночная тьма спустилась на землю. Идти стало трудно. Уже Василий хотел опуститься на землю и сделать роздых, когда увидел вдали краснеющий огонек. Он быстро оправился и пошел прямо на огонь. Свет то исчезал, то снова появлялся. Василий шел с добрый час и наконец приблизился настолько, что мог разглядеть людей, сидящих вокруг костра, над которым висел черный котелок. Вокруг костра сидело шесть человек, судя по костюму, голытьбы. Четверо из них были босоноги и только двое в лаптях. Одеты они были кто в зипуне, кто в посконную рубаху.

Василий колебался, подойти ли к ним, как вдруг до него донесся отрывок разговора:

— Ен, батюшка, им потачки не дает. Не бойсь! — и Василий решился.

Он быстро приблизился к костру и громко сказал:

— Дай вам, Боже! Пустите, молодцы, толокна сварить!

Сидевшие испуганно повскакали со своих мест, и один из них поднял топор, другой ухватил двузубые вилы, третий рогатину.

— Кто ты? Чего тебе надо? — грубо спросили они, подозрительно оглядывая его костюм и оружие.

— Сирота горький! — ответил им Василий. — Иду к Стеньке Разину правды искать.

— Ой ли? — недоверчиво сказал рыжий лохматый богатырь с кривым глазом.

— Вот ей-Богу! Бежал из Саратова, стрельца убил, коня загнал!

— Ну, ну! — заговорили все, кладя свое оружие. — Бог с тобою! Садись! Мы тут уху варим, подбрось толокна, что же!

Василий вздохнул с облегчением и сел между рыжим кривым и черным, маленьким, коренастым, как дуб, молодцом.

— С чего ж это ты так? — спросил его черный.

— Пожди! — остановили его. — Поначалу похлебаем, а там и погуторим.

— Ну, ин по-твоему будет! Снимай, Кострыга! — Длинный мужик стал на колени и ловко снял с рогатки котелок.

— Доставай хлеба, Дубовый!

Сосед Василья с левой стороны потянулся за мешком, запустил в него по плечо руку и вытащил большую краюху черного черствого хлеба.

— Благослови Господи! — сказал Кривой, беря ложку и придвигаясь к горшку. — Примощайтесь, ребята! Лезь и ты! — прибавил он, толкая Василья.

Все придвинулись, каждый достал свою ложку и дружно принялись хлебать уху. Василий с утра ничего не ел и с жадностью набросился на еду. На время он забыл все свои думы, обиды и планы и с наслаждением чувствовал только, как горячая пища вливается в него и возвращает ему упавшие силы.

Наконец все похлебали и, облизавши ложки, сунули их за пазухи. Кострыга лениво поднялся, взял горшок и спустился к реке ополоснуть его.

— Ну, а теперь и браги изопьем, пока есть баклажка! Доставай, Горемычный!

Рябой и белобрысый мужичонка быстро вьюном обернулся и поднял на руки бочонок.

— Вот он, разлюбезный наш! — крикнул он весело. — Разливай, Яшенька!

Кривой достал берестяной ковш, наполнил его густой темной жидкостью, отпил и передал товарищу справа. Ковш медленно пошел из рук в руки и, дойдя до Василия, уже был пуст.

— Ишь, не размеряли на тебя! — усмехнулся Кривой. — Ну, теперь с тебя пойдет! Пей!

Он налил, снова отпил и подал Василью. Тот жадно сделал несколько глотков.

— Ну, ну, будя! — сказал Дубовый и отнял от него ковш.

— Уф! — проговорил Кривой, видимо, главный меж ними. — Расскажи теперь нам свое горе, паря. Допрежь, кто ты?

— Я? Дворянский сын Василий Павлович Чуксанов!

При этих словах мирное благодушие словно сразу расстроилось. Дубовый и Кривой быстро отодвинулись от Василья, Кострыга торопливо сдернул свой шлык, и всем стало как-то не по себе. Василий почуял, что его стали чуждаться, как недруга, и сказал задушевным голосом:

— Это ничего, что я дворянский сын! У меня, кроме сабли вострой да головы буйной, ничего нету. А иду я к Стеньке Разину, как вы, чтобы боярам да воеводам за свои обиды мстить!

Слова его, видимо, произвели впечатление.

— И впрямь, — сказал Кривой, — чего ему бы по дорогам шастать. Лежал бы на печи да холопов стегал, а то вишь!.. Только что же с тобой, милостивец, приключилося?

Василий торопливо начал свой рассказ, и, по мере того как он рассказывал, он видел, что доверие к нему уже вернулось, что сочувствие растет с каждым его словом. И это бодрило его. Он увлекся своими бедами, своим горем и переливал печали свои в сердца сермяжных слушателей, с каждым словом чувствуя облегчение своему горю.

— Ну погоди ж! И покажем мы этому Лукоперову!

— Держись, воевода, боярин Кузьма!

— Кузькину мать увидишь!

— А ты не горюй: мы твою кралю тебе вызволим!

— Пождите, окаянные, придем с батюшкой Степан Тимофеевичем! — раздались возгласы взволнованных слушателей, едва Василий окончил рассказ.

В первый раз слезы смочили его глаза, и он с благодарностью посмотрел на всех.

— Братцы милые, — воскликнул он, — в злобе они меня звали сермяжным дворянином, и то было в обиду мне. А теперь нет мне милее имени!..

— Всех их, богатеев, на одну осину! — угрюмо сказал рослый белокурый красавец с голубыми глазами.

— А ты чего! — отозвался с усмешкой Кривой. — Ведь ты своего уж спровадил.

— А отродье евойное?

— А его тоже обидели? — спросил Чуксанов.

— Нет, государь, постращали только, — усмехнувшись, ответил Кривой. — Он, вишь, был сыном кабального. Отец-то его помер, он и захоти на волю. А боярин говорит ему: "Врешь! Ты холоп мой!" Ну, он его в ухо. Убил и убег. Да вот с нами и идет к Степану Тимофеевичу!..

Василий вспомнил совершенно такую же историю Еремейки и задумался. Все, видно, что тут собрались, собрались не от сладкого житья.

— А ты с чего убег? — спросил он Кривого.

— Я-то? С радости, милостивец! Больно весело было. Посадский я с Симбирска. Работаем мы, работаем, а все корысти нет, все на других. Ты смекни: я вот с братаном и семья вся, а мы плати! — и Корявый, разгорячась, стал пересчитывать: — Царскую дань неси, потом полоняночные, потом четвертные да пищальные. Стой! Теперь у меня лошади не было возить дрова на завод селитряный — плати! Потом ямчужные, городовые, подможные, приказные, что же это? А не дашь, на правеж тебя бить. Ну, мы и убегли! Будя!

— Кто же вы?

— Да вот я, Яшка Кривой, да Еремка Горемычный, да вот Степан Дубовый, — указал он на соседа. — Мы все с одного посада!

— А те? — Василий указал на двух мужиков.

— Те с боков, с Рязани дерут. Один Кострыга, а другой Тупорыл. С правежа сорвались!

— Невмоготу стало! — сказал, ухмыляясь, Кострыга. — Это однова дня вывели, положили и все по ногам! Другого дня — то же, третьего — то же!

— Да за что били-то?

— А, слышь, наш государь должен был, так с него и тягали!

— А вас били?

— Это у них такое положение, — отозвался убежавший кабальный, — раб за господина ответствуй!

— Ну, вы и сбежали?

— Не, мы посля! Как ноги зажили. Слышим, государя-то нашего опять тягают. Мы все и в беги!

— Стой, и до него доберемся! До твоего боярина! — злобно сказал кабальный. — Всех перевесим! До Москвы дойдем!

— Правят лихо больно! — произнес Тупорыл. — Тамо воевода ходит по улице да кричит: "Я воевода — всех исподтиха выведу, а на кого руку наложу — тому света не видать, из тюрьмы не бежать!"

— Лихой! — прибавил Кострыга. — Я, бает, люд; свил мочальный кнут!

— А мы ему петлю! — крикнул опять кабальный, сверкая голубыми глазами.

— Одначе и спать, братцы, — решил Кривой. — Кострыга, ты тростнику-то подбрось. Все теплее.

Он вытянулся, приложив свои лапти почти к самому костру, и тотчас захрапел. Товарищи немедля последовали его примеру, и только Кострыга, подкинув тростнику в костер, остался сторожить своих товарищей.

Василий завернулся в епанчу и лег поодаль, но спать не мог. Разнородные чувства волновали его. Сочувствие голытьбы растрогало его, послало давно желанный мир на его душу и на время отогнало кровавые мысли о мести. Он с умилением смотрел на оборванцев, храпящих вкруг костра. На Кострыгу, уныло свесившего свою кудлатую голову, и думал об их тяжкой доле, а потом о Стеньке Разине.

Что это за удалец такой? Воеводы и помещики дрожат при его имени и войско сбирают, сам царь из Москвы о нем наказы пишет, и зовут его вором, разбойником, Стенькой, а холопы да голытьба оживают духом при его имени, величают его батюшкой, Степаном Тимофеевичем, и ждут от него своего избавления. Что за богатырь такой? По всей Волге подымаются люди, имя его проникло во Псков, в Рязань, а может, и по всей матушке-Руси?.. Сердце Василия загоралось уже любовью к этому человеку, и он говорил себе: "Пойду за ним всюду. И в огонь, и в воду, и на лютую смерть!"

Потом мысли его перешли на Наташу. Свидится ли он с нею и когда? Успеет ли он отбить ее от когтей злых воронов? И как они встретятся и что расскажут друг другу?

Сердце его то замирало, то билось. Он смотрел на глубокое небо и день за днем вспоминал любовь свою, свои и ее речи, ее робкие ласки. Когда сердился он, она тихо гладила его по лицу рукою и словно паутину снимала со лба его глубокие морщины. Когда тосковала она, опускала головку свою ему на плечо, поднимала лицо кверху, и он видел при свете месяца, как наполнялись глубокие очи ее слезами и потом медленно катились по щекам. Прижимался он губами к ее глазам и пил ее слезы и целовал ее, пока тихая улыбка не озаряла ее лицо.

"А встретились как?" — вспомнил он. Как бродил лесом и вдруг услышал крик. Прибежал, а девушка сидит на пне, бледная как смерть, а другая вопит и на землю кажет. Глянул он: вьется, ползет гадюка прочь от них. Понял разом он, что приключилось. Каблучком раздавил гадину, а потом припал на колено, взял ногу девицы, нашел раночку и быстро высосал ядовитую слюну вместе с ее алою кровью.

"Верно, с той кровью и любовь вошла в мое сердце", — подумал Василий, и воспоминания его потекли дальше. Вспомнил он случайные встречи, а потом вдруг подошла к нему однажды Паша, девушка, и говорит:

— Знала я молодца. Гнался он за чернохвостой лисичкою, а та в сад боярский. Он не будь труслив да за нею в тын. А время-то позднее было, солнышко-то зашло уж! Глядь, а лисичка и тут как тут.

— Я такого молодца тоже знаю! — усмехнулся тогда в ответ Василий и в ту же ночь перемахнул через лукоперовский тын. Там его встретила Паша и подвела к Наташе.

А дальше! Только зима разлучала их, а чуть начинались теплые весенние ночи и до поздней осени, что ни ночь они виделись друг с дружкой и говорили о том, как помирится он с ее отцом, сыграют они веселую свадьбу. Да не так делается, как загадываешь… "Что-то с ней, с голубушкой, теперь? Знает ли она, что со мной вороги сделали?" — подумал Василий, и с этой мыслью сон смежил его веки.

Он проснулся от утреннего холодка и открыл глаза.

Его товарищи что-то варили в котелке и тихо говорили промеж собою, и едва поднялся Василий, как они тотчас смолкли.

Василий встал, спустился к речке, умылся, жарко помолился Богу и, вернувшись к товарищам, сказал:

— Доброе утро, братцы! Помоги вам Бог!

— И тебе тоже! — ответили все разом.

Потом Кривой встал и, кланяясь ему в пояс, сказал:

— Не обессудь, милостивец, дозволь слово сказать!

— Что! — вздрогнув, спросил Василий. Ему показалось, что они сговаривались бросить его.

— Будь над нами старшим! — проговорил Кривой. — Мы тебя в каждом слове почитать будем, а ты веди нас к Степану Тимофеевичу!

— Не откажи на милости! — подтвердили все, вставая и окружая Василия. Василий покраснел от радости, глаза его вспыхнули и увлажнились слезами.

— Я ли откажусь от такой чести, братцы! — ответил он, кланяясь. — Верой и правдой сослужу вам. Придет беда, первый пойду!

— Мы-то уж не оставим тебя. За тобой везде!

— А я вас не брошу! В радости ли, в горе! Во век не забуду вас! Вы мне что братья родные!..

— Мы смекали, — заговорил Дубовый, — может, ты хочешь у Лукоперовых усадьбу спалить. Так мы вернемся.

Обольстительный призрак мести мелькнул перед Васильем, но он сдержался.

— Нет, братцы! Теперь это негожее дело. У них челяди не семь человек. Пождите! — сказал он, тряхнув головою. — Со Степаном Тимофеевичем вернемся, тогда вы их мне только живыми оставьте!..

— Убережем, милостивец! — ответил с усмешкой кабальный, Егор Пасынков.

— А теперь похлебаем, что Бог послал, да и в путь! — сказал Кривой.

— Верно! — подтвердил Василий, и все жадно и торопливо стали хлебать сваренное толокно.

Потом поднялись и стали сбираться. Яков Кривой взял на плечо огромную дубину. Степан Дубовый топор и мешок с хлебом, а Ермил Горемычный, вооружившись вилами, взял под мышку бочонок с брагою.

— На один привал, — сказал он, — а там хоть брось!

Кострыга забрал котелок и поднял косу, прикрепленную лезвием вдоль палки, Тупорыл пошел с рогатиной, а Пасынков с гибким кистенем в руках, и вся эта ватага, покрестившись на восток, тронулась в дорогу.

— Нас-то поначалу одиннадцать было, — сказал дорогою Кривой, — да, вишь, не поладили и подрались. Одного вот Дубовый ненароком убил, а четверо прочь пошли. Потому и надумали тебя за старшего!..

Они пошли с малыми роздыхами, больше днем, несмотря на жару, а ночью останавливаясь на роздых. По дороге к ним пристало еще несколько человек, и мало-помалу отряд Василия увеличился до тридцати человек.

— Ишь, — шутил Кривой, — нас теперь целая рать идет!

Василий с гордостью оглядывал своих воинов и думал: "Ништо! Такие с любым воеводою управятся!"

На пятый день своего пути им встретилась ватага нищих.

— Бог в помощь, добрые люди! — крикнул им вожак.

— Дай Боже благополучно! — ответил Василий.

— Вы куда, добрые молодцы?

Василий оглядел их и не побоялся ответить:

— К батюшке Степану Тимофеевичу! А вы откуда?

— А мы от него! Идем разносить вести добрые: слышь, Царицын взял, теперь на Астрахань пошел батюшка!

— Ну? Вот-то добрая весть! — весело воскликнул Горемычный. — Что с воеводою сделали?

— Утопили! И приказных с ним, а дела все приказные на площади сожгли. Теперь там Ивашку Хохлова оставил батюшка, есаула свово!

— Важно, важно, — сказал Пасынков, — так их и надобно!

— А что, мы нагоним его?

— Поспешить надобно. Сказывано, под Астрахань ушел. Теперя вы в Царицыне не забражничайте. Тогда в самый раз!

— Мы не для пьянства идем! — строго ответил Василий. Нищие затянули песню и пошли своею дорогою.

Василий, уже не приваливаясь на ночь, повел своих молодцов к Царицыну. За час пути до города на них вдруг налетели казаки с диким криком.

— Нечай! Нечай! — кричали они.

— Стойте! — остановил их Василий. — Мы идем служить все Степану Тимофеевичу.

— Тогда милости просим! — заголосили казаки. — Нашего полку прибыло! Гайда до атамана!

— А кто атаман ваш?

— Ивашка Хохлов, ближний есаул батюшки. Ладный казак, ласковый до своих! — ответили казаки.

Василий пошел впереди своего отряда. Скоро они вошли в город, носивший на себе следы разорения. Некоторые дома были сожжены и разметаны, на некоторых дворах на воротах качались трупы, одетые в боярские кафтаны, с почерневшими уже от времени лицами. На соборной площади, куда привели Василия и его отряд, подле сожженного воеводского двора и приказной избы шло пьянство. Казаки и голытьба выбили дно у бочки и черпали из нее ковшом водку, крича:

— Здоровье батюшки Степана Тимофеевича!

Тут же, на обгорелом бревне, сидел и сам атаман Ивашка Хохлов.

На нем был кунтуш алого цвета, широчайшие шаровары синего и желтые сапоги из телячьей кожи. Длинный оседелец спускался с бритой головы и был заложен за ухо. Рыжие усы висели почти до груди, черные масленые глаза глядели тупо перед собою.

— Вот, пане атамане, новых молодцев привели! — сказал один казак, слезая с коня. — Хотят служить нашему батюшке!

— Добре! — кивнув головою, ответил Хохлов и уставился на Василия. — Кто будешь?

— Дворянский сын Ва…

— А коли дворянский сын, так повесить!..

— Постой! Не годится! — остановил атамана казак. — Коли он служить к нам пришел.

— А тогда не лайся! У нас все казаки. Нет дворян! Чего он? — обиделся Хохлов.

— Что правда, то правда, добрый молодец, — сказал вступившийся за него казак, — мы все равны. Ты, может, наших казацких обычаев не знаешь, так слушай! Ты в наш-то монастырь, видно, с горя пришел, так у нас свой устав.

— Я буду служить вам верой и правдой! — твердо сказал Василий.

— Вот добре! — одобрил его Хохлов, кивая головою, а казак заговорил снова:

— Казачество это, братику, святая вещь! На земле стала неправда, грехов много, сильный слабого обижает. Ну, наш батька Степан Тимофеевич и вступился за всех. Кто за ним пойдет, тот и казак. Казак вольный человек, сам себе пан, бедному брат, никого над собой не знает. Так ты и помни. Хочешь быть казаком — будь. Не хочешь, мы не неволим! Вот что!

— Хочу! — ответил Василий.

— Тогда присягни на верность!

— Присягаю! — ответил Василий.

— Ну, и помни! Теперь поцелуемся, братику! — и он трижды поцеловался с Василием, а Хохлов сидел и только мотал головою.

— Ну вот! А вы слышали?

— Слышали! — ответил за всех Кривой.

— Присягаете тоже?

— Присягаем!

Лицо казака просветлело.

— Вот-то добры молодцы! — сказал он. — Так пусть он будет над вами атаманом. Его во всем слухайте! А теперь выпьем.

Он достал ковш, зачерпнул водки и крикнул:

— За вольное казачество!

— За казачество! — подхватили гультяи.

— А теперь и вы выпейте! — сказал казак отряду Василья, и ковш заходил у них по рукам.

— Ты мой есаул будешь! — проговорил Василий Кривому. — Смотри, чтобы все налицо были.

— Откуда и куда? — спросил его казак. Василий объяснил.

— Так, так! Завтра в утро пойдете, его нагоните. Да что это у них и сабелек нету. Ты дай им.

— А откуда взять их?

— Грицько! — закричал казак. — Принеси сабелек охапку!..

На другой день Василий вышел из Царицына, ведя за собою отряд, и все были у него уже вооружены не чем попало, а саблями и пиками.