Онлайн чтение книги Кровавый пуф. Книга 2. Две силы
XX. "Патриоты"

Так как Хвалынцев был привезен в Вильну только в том, что было на нем надето, то ему в тот же день пришлось возвратиться в Гродну, чтобы взять там свое белье и кое-какие необходимые вещи, доставленные к нему из эскадрона еще во время лечения его в госпитале.

Торопясь захватить пассажирский поезд, он из дворца поехал прямо на железную дорогу.

Светло и мирно было теперь у него на душе, точно бы с него разом сняли тяжелый гнет, точно бы почувствовал он в себе прилив новых сил, новой энергии и нравственной бодрости. С светлым упованием и верой смотрел он на будущее, на честный и серьезный труд, который предстоит ему вскоре. Словно из бронзы отлитый, вставал перед ним типичный и характерный образ старика, железного деспота, пред которым в зале трепетало столько людей, и доброго, простого человека, который в своем кабинете успел чутко подметить честное сердце в молодом человеке, разглядеть на что он годен, ободрить, поднять его нравственно своим доверием и сразу приурочить к тому делу, где он мог принести самую существенную пользу своей стране и народу. С признательным, горячим чувством в душе, Константин дал самому себе обет посвятить всю жизнь, все силы свои этому благому делу и честно идти твердым, неуклонным путем к той цели, которую показал ему прозорливый и разумный опыт сильного умом и волей "железного человека".

Наскоро пообедав в столовой дебаркадера, он взял билет и поспешил заранее занять себе в вагоне место поудобнее. В том отделении, дверцу которого растворил пред ним кондуктор, сидел уже какой-то пассажир. Хвалынцев поместился напротив и искоса оглядел его таким взглядом, каким всегда оглядывают входящие в вагон своего случайного соседа. Это был тучный, отменно упитанный человек несомненно российского, черноземного пошиба, представитель тех благосклонных и мирных захолустий, от которых, по выражению гоголевского городничего, "хоть три года скачи, ни до какого государства не доскачешь". Что-то смутно знакомое, где-то виденное, когда-то встреченное сказалось Хвалынцеву в лице и во всей фигуре упитанного соотечественника. "Кто бы такой это мог быть?" подумалось ему в то время как пытливый взгляд искоса еще раз скользнул по лицу соседа? — "Ба!.. да ведь это славнобубенский привилегированный и празднопроживающий остряк и философ Подхалютин!" вдруг домекнулся он, ясно припомнив себе данного субъекта с последним брошенным на него взглядом. Константин уже хотел было сказать ему "здравствуйте!" но вовремя вспомнил, что представлены они друг другу не были а только встречались кое-когда и кое-где в славнобубенском обществе. Поэтому, вместо «здравствуйте», он прислонился поудобнее в угол своего эластического сиденья и развернул пред собою нумер какой-то петербургской газеты, купленный на станции.

Уже пробил второй звонок, когда перед дверцею вагона послышался снаружи чей-то хрипло-басистый голос:

— Кондуктор!.. Эй! Что вы, дьяволы, оглохли здесь, что ли? Или, полячье, по-русски не понимаете?.. Я вас выучу, р-рака-лии!.. Отводи мне место в вагоне, где попросторнее!

Кондуктор раскрыл дверцу и между Хвалынцевым и его vis-a-vis неуклюже полезла в вагон чья-то кудластая, бородатая, несуразная и высокая фигура, с поднятым до ушей воротником толстого пальто, в надвинутой на глаза войлочной шляпе, с саквояжем, дубиной, подушкой, шляпным футляром и волочащимся пледом. Фигура наконец влезла, ворча себе под нос какие-то нелестные эпитеты, невесть к кому обращенные, и повернувшись задом к своим соседям, с кряхтеньем и сапом стала возиться в другом конце отделения, размещая и прилаживая свои дорожные вещи.

Хвалынцев, не обращая внимания на неуклюжую возню нового пассажира, продолжал читать свою газету, как вдруг:

— Ба-ба, ба!.. Знакомые все лица! — раздался около него приятно удивленный голос, и прежде чем успел он опомниться, его уже облапили чьи-то бесцеремонные объятия, а уста, обрамленные мохнатою растительностью, напечатлели на щеке его мокрый поцелуй. От этих уст Константина обдало спиртуозным букетом, и едва успел он несколько отстраниться да поднять глаза, как вдруг, к необычайному изумлению своему, воочию узрел пред собою Ардальона Полоярова.

— Не ожидали-с?.. Признаюсь, оно точно!.. Ха, ха, ха!.. И сам я не ожидал, ей-Богу!.. Здравствуйте, батенька! — говорил он своим обычным бесцеремонным тоном по-видимому вовсе не замечая того холодно-удивленного взгляда, которым уставился на него Хвалынцев. Быть может, впрочем, к такому настроению располагало Ардальона Михайловича то состояние "легкого подпития", в каком обретался он в данную минуту. — Астафий Егорыч! Батенька! Голубчик! А вы-то здесь какими судьбами? — отвернувшись на минуту от Хвалынцева, говорил меж тем Ардальон Подхалютину, растопыря пред ним руки и готовясь точно так же заключить и его в свои непрошеные объятья.

— Извините… С кем имею честь? — как-то затруднительно поеживаясь, промямлил ему Подхалютин.

— Господи!.. Да неужели не признали?.. Ардальона-то Полоярова?.. Батенька!.. Это ведь я самый!.. В Славнобубенске-то мы с вами хоть и не близко были знакомы — так только, встречались кое-где, но я помню как вы всех этих тамошних прохвостов отлично чехвостили, и я всегда вам в том сочувствовал и от всей души за то вам в ножки кланяюсь и уважаю!

Эта несуразная, грубая лесть не осталась однако без воздействия на податливую натуру острослова, который впрочем, не зная близко господина Полоярова, мог относиться к нему вполне безразлично, и потому подкупленный его «сочувствием», "уважением" и "поклоном в ножки", с радушной улыбкой, словно бы и в самом деле узнав в его лице своего хорошего старого знакомца, протянул ему руку.

Полояров, которому такое пожатие, что называется, "пошло в повадку", не замедлил тотчас же подсесть к Подхалютину рядом.

— Ах, батенька, — заговорил он даже в несколько умиленном тоне, — просто, не поверите вы, как то есть это приятно здесь, в этом крае, так сказать, просто на чужбине, среди этого, знаете, подлого полячья, вдруг встретиться с настоящим русским человеком! Да еще со старым знакомым, с земляком! Ведь, это то есть, просто как родного встретишь!

"Однако что ж это такое?" подумал себе при этих словах Хвалынцев, кинув из-за газеты любопытный взгляд на Поло-ярова. "Что за метаморфоза?.. Ардальон Полояров в роли «патриота» да еще не просто, а квасного патриота!.. Курьез да и только!"

И он, оставя на время газету, решился не только прислушаться, но даже, если потребуется, то и вступить с Ардальоном в подходящий разговор, лишь бы уяснить себе смысл и значение явления столь неожиданного и курьезного.

— Ну, скажите вы мне, — говорил меж тем Ардальон острослову, — давно ли вы из Славнобубенска?

— Не более недели, — отвечал тот.

— И верно за границу катите?

— Я-то?.. А что я там забыл? Что мне там делать?.. Я ведь без крайней нужды не езжу никуда, все больше дома привык сидеть. А здесь, вот неподалеку… В Гродненскую губернию еду.

— Батенька! Да ведь и я туда же! — радостно выпучил глаза Ардальон Михайлович.

"Вот те и на!" подумал при этом Хвалынцев. "Как это, зачем и для чего бы Полоярову ехать вдруг в Гродненскую губернию?"

— Нешто на службу? — слегка нахмурился Полояров, уставясь с серьезным видом на Подхалютина.

— Нет, имение покупать, — объявил упитанный философ. — Русскому делу, батюшка, послужить хочется… Теперь в Крае, пишут вон в газетах, требуется усиление русского землевладельческого элемента, и сказывают, что из конфискованных имений есть прекрасные, и будто вскоре можно будет любое приобрести за сущие пустяки, за бесценок! Так вот и еду, чтобы заблаговременно выглядеть себе подходящее.

"Экой свинтус!" невольно подумалось Хвалынцеву. "Русскому делу послужить, за бесценок, в пользу собственного кармана! И с каким достолюбезным, наивным цинизмом все это высказывается!"

— А вы здесь, батенька, какими судьбами? — обратился вдруг Полояров к Константину, с бесцеремонной любезностью дотронувшись ладонью до его колена.

— Что я-то здесь, в том нет мудреного: служу, как видите, — пояснил ему Хвалынцев, не замедлив убрать свое колено из-под руки Ардальона, — а вот лучше объясните, какими это судьбами вы-то сюда попали?

— А очень просто-с. Русских чиновников стали на службу вызывать, и притом на усиленных окладах… А я тоже некогда чиновником был, административное место занимал — дело, значит, знакомое — ну и поехал! И вся недолга!.. У нас ведь из этого просто!

— Вы какое же место занимать изволите? — спросил его Подхалютин.

— Мм… Да пока еще, собственно, никакого… Надо, знаете, осмотреться сначала, сообразить что будет поподходящее… Я послан пока в распоряжение гродненского губернатора, а там посмотрим… Может по акцизу, может по контролю — не знаю еще… Но самому мне хотелось бы лучше по администрации или по крестьянскому делу… Вообще что-нибудь такое, где бы можно было, знаете, непосредственное влияние оказывать, то есть, знаете эдак того… в ежовых-с…

И при этом Ардальон сделал такого рода выразительный жест, как будто ухватил за шиворот кошку, сжал в кулак и нагнетательно придавил ее к полу.

— Вы представлялись в Вильне? — спросил Подхалютин.

— А как же-с!.. Всенепременнейше! — не без самодостоинства похвалился Полояров. — И даже могу сказать целый анекдот произошел при этом! Прекурьезная штука, ей-Богу!

— А именно? — с видом внимания подвинулся к нему философ.

— А именно, что когда я представлялся, он меня и спрашивает: "Давно ли приехали?" А я ему на то говорю: "То есть куда это? в Вильну?" Заметил, что сказал я Вильну, а не Вильно. "А! говорит, у вас Вильна склоняется?" А я ему: "Не токма что Вильна, говорю, но пред вашим превосходительством все здесь склоняется, так уж Вильна-то и подавно!" А? Каково загнул?.. Ловко?! Ха, ха, ха! Понравилось! Ей-Богу!

— Ну, и что же вам сказал на это?

— Он-то?.. Мм… то есть… Ничего не сказал… Посмотрел… только исподлобья и прочь отошел… Но я знаю, что понравилось… Мне один человек сказывал… Да и не могло не понравиться, согласитесь, потому оно и смело, и находчиво, и комплимент, и правда, и все что хотите!

Философ хотя и безмолвно, одним только движением головы, но все-таки выразил, что конечно вполне соглашается.

— Знаете, — продолжал Полояров, подвинувшись еще ближе к соседу и, с видом задушевной откровенности, многозначительно и таинственно понижая тон. — Я вам скажу-с, что этого человека никто не понимает: ни Россия, ни Европа… Да-с, не понимают! Но… могу сказать, я его понял, заочно понял, и потому пошел сюда на службу… Вы думаете, он что такое? Патриот? Генерал? Укротитель?.. Хе-хе!.. Все это вздор-с! Ничего не бывало!.. Н-нет-с, тут подымай выше!.. Не знаю, понимает ли и сознает ли даже он сам свое предопределение, свои задачи и цели так, как, например, я их понимаю, но… между нами сказать, окружен-то он не совсем удачно. А кабы ему да побольше людей нашего бы закала!.. Го-го! Мы бы всю эту «реформу» живо двинули да и до конца довели бы… Радикально-с. То есть, во как!

И Ардальон опять выразительно сделал свой жест радикального свойства. Найдя себе охочего и досужего слушателя, он рад был поболтать, а под воздействием своего «подпития», и сам не замечал, как выбалтывается все больше да больше, да и насчет такого, про что в трезвом состоянии обыкновенно хранил угрюмое, но многозначительное молчание.

—  Наши, к сожалению, не понимают этого и ругают, — все в том же таинственно-откровенном тоне продолжал Полояров. — А почему? Потому дураки! Не знают, где раки зимуют!.. А я понял!.. Н-да-с! я понял… и не убоялся идти сюда на службу… Они меня теперь, пожалуй, подлецом ругают, думают, поди-ка, что я перекинулся и продал себя; а я не подлец, я — пионер!.. Я смотрю так, что все равно с кем бы ни идти: с ними ли, или с правительством, лишь бы я шел к честной идее. Не так ли?.. А они ругают!.. А мне плевать! Ругай себе сколько хочешь, брань на вороту не виснет!.. У меня прежде всего — идея… То-есть, вы понимаете, честная идея… Я, например, батюшка мой, однажды целый капитал мог бы иметь… Двадцать пять тысяч — шутка сказать!.. Н-да-с! Капитал!.. И уж ведь совсем вот в руках был, проклятый, взять бы да в карман положить его, а я нет… Упустил!.. То есть не то что упустил, это я вру, не то слово сказал, но отказался… сам добровольно отказался, потому у меня прежде всего, говорю, идея, да и свои убеждения тоже!.. Понимаете-с?

Философ опять в сочувственном смысле утвердительно покачал головой.

— А они пущай ругаются! Сволочь! — презрительно махнул Ардальон рукою.

— То есть кто это они?.. русские? — осведомился Подхалютин.

— Не-ет, помилуйте, какие там русские! нигилисты!

— Да-а?! — с удивлением расширил рот и выпучил глаза философ, словно бы ему довелось услыхать интереснейшую и необычайную новость.

— Да, нигилисты, — подтвердил Полояров, — Они!.. Все они это!.. Дрянной народишко, никак с ним каши не сваришь!.. Уж на что в нашей ассоциации, устроил было я им коммуну, и все это, понимаете, прекрасно так, образцово, на разумных экономических началах… тут и ассоциация труда, и самопомощь, и круговая порука, артель и равноправие, и все такое…

— Ну, и что же?

— Сорвалось!.. И не то, чтобы полиция, — нет-с, а просто сами разрушили… Во-первых, даже мне самому доверия никакого не делали, а без доверия разве возможно? Сами подумайте!.. А во-вторых, никакого единодушия не было… Один под другого мины да подкопы, да подвохи разные… Подлецы!.. Однако же я не унывал, и кое-как удалось мне все это снова сплотить — и опять-таки разрушили…

— Кто же на этот раз был разрушителем? — вставил вопрос Хвалынцев, для которого исповедь Полоярова не лишена была даже своего рода психического интереса.

— Анцыфров плюгавый, — помните? сообщил тот.

— Это ваш-то сателлит неизменный?!

— Какой он сателлит! Просто, сволочь, и только! Вообразите себе, — и Полояров снова фамильярно дотронулся до колена Хвалынцева. — Жили мы этто сообща вчетвером: я, он, Малгоржан некто, да еще Затц… Помните в Славнобубенске Лидиньку Затц? — обратился он к Подхалютину.

— Как же, она и теперь там, — подтвердил философ.

— Ну, вот!.. Возжался я было одно время с ней, хотел перевоспитать, думал, прок будет, да надоело, потому — дурища… Она после этого и подружись с Анцыфровым, а потом и Малгоржана в гражданские мужья на пристяжку взяла — вместе, значит. Анцыфров и ну ревновать! Она его била за это, больно-таки била — ей-Богу! Иной раз даже жаль беднягу станет, как усядется с ножками на подоконник, в комочек эдак, и горько плакать начнет, — это после трепки-то… Тут его и место постоянное было, на подоконнике. Только, знаете, терпел, терпел он это, да вдруг… И подумаешь, кто бы ожидал от этого зайца подобной-то прыти!.. Нос откусил ей, представьте!

— Как нос? — воскликнули в один голос оба слушателя.

— Да так! Нос, как есть нос! Ей-Богу!.. Больно уж, значит, окрысился. Как захватил его, среди горячей трепки, зубами, так и отмахнул по самый хрящик!.. Пожевал, пожевал, да и выплюнул. — Это со злости-то… Каков? Думали уж было мы пришить бы ей как-нибудь кончик-то, да ничего не поделаешь, никак не возможно, потому в сумятице-то этой как-то нечаянно его под каблуком раздавили — вконец негоден стал… Так и осталась без носу… Ну, а в таком виде, сами согласитесь, что же ей в Петербурге-то делать? И поневоле должна была к мужу в Славнобубенск вернуться.

— И тот ее принял? — спросил Хвалынцев.

— А как же ж бы не принять-то? Ведь она по начальству пошла, как законная жена. Кто ж ее иначе содержать бы стал, без носа-то? Ничего не поделаешь!

— Но зато, вернувшись на мужнее иждивение, она, по крайней мере, не может сказать, что осталась с носом, — плоско сострил славнобубенский острослов и философ.

— Да, вам хорошо говорить, вам все смешки да шутки! — с легким упреком возразил Полояров. — А подумайте каково мне-то было!.. Нос!.. В сущности что такое нос?.. Ну, что такое нос, я вас спрашиваю? — Нюхательный и сморкательный аппарат, не более. А между тем, из-за этого дурацкого носа целое предприятие погибло!.. И какое предприятие!.. Честное, высокое, проводящее в жизнь новые начала!..

— Это коммуна-то? — домекнулся Подхалютин.

— Н-да-с, коммуна! Подите-ка, устройте ее снова!.. В этом проклятом, пошлом обществе — я вам говорю — ничего не устроишь путного! Ты для них надрываешься, из кожи лезешь, мозг костей своих сушишь, а они, пошляки, возьмут да сами же все и разрушат!.. Сволочь, как есть сволочь, и только! Плюнул я на них после этого и прочь пошел. Что ж, когда не понимают!..

— Но почему же нос разрушил коммуну? — методически спросил Подхалютин.

— А потому что не с кем стало жить: Затц уехала, Анцыфрика в кутузку засадили — не кусай, значит, носов! — и остался я один с Малгоржаном, а эта свинья восточная вдруг вздумала было жить на мой счет, на даровщинку. — "Ну, уж нет, думаю, это аттанде-липранди!" Ассоциация труда — дело иное, а на мои зарабочие деньги — шалишь кума, в Саксонии не бывала! И протурил его к черту… то есть, вернее сказать, сам переехал в шамбр-гарни… Ну, и облыкался это кое-какое время по Питеру, по редакциям путался, а тут вдруг повстанье это поднялось, весна пришла, в Северо-Западный край русских деятелей вызывать стали, — я подумал-подумал, да и махнул себе! — "Все, мол, склоняется, так уж Вильне-то и подавно!.." Ха, ха, ха!.. Н-нет, черт возьми, каково ловко загнул-то, подумайте!.. А?.. Какову фразочку отмочил ему!.. Курьез да и только! Ведь это, просто, хоть в историческую христоматию! Ей-Богу!..

— Но только уж здесь едва ли коммуну заводить придется? — с видом добродушия, слегка подтрунил Подхалютин.

— Здесь-то?.. А что вы себе думаете? — многозначительно и самохвально подмигнул Ардальон Михайлович. — Здесь, гляди, можно, пожалуй, завести кое-что и пошире коммуны!.. Коммуна — это для Питера было хорошо, а здесь ведь почва-с! Непочатая почва! Простор!..

— Да что вы с этой почвой сделаете?

— Как что?.. Мало ли что!.. Помилуйте! — Во-первых, это полячье проклятое, паны. Что такое паны? — Привилегированное сословие, дворянский элемент, феодальные традиции — гни их в бараний рог, сметай долой! Это одно уже расчищает почву. Во-вторых, ксендзы. Что такое ксендзы? — Представители религиозного культа — долой его! Довольно уже было в истории невежества и суеверий!.. Дайте мне только волю, я б вам показал, что можно тут сделать! Но… в двух главных вещах я радикально не согласен с Муравьевым. Он хочет на место польского землевладения водворить русское. Это вздор. Не надо никакого землевладения, никакого дворянства, никакой интеллигенции, ни польской, ни русской! А потом — это православие, на место ксендзов-то. Это уж, по-моему, еще хуже! Народ здесь, говорят, индифферентен к религиозным вопросам; тем лучше: этим, по-настоящему, следовало бы воспользоваться, пока не ушло еще время. И этого-то наше дурачье не понимает!.. Вот-с почему я и говорю, что Муравьев все-таки ниже своей задачи: он не сознает, в чем настоящая суть, не понимает дела так, как должно, как понимают его люди иного закала. А пойми он только да захоти — го-го! Чтобы тут можно понаделать! Батюшки!..

— И вы с такими взглядами едете сюда на службу? — уже без малейшей тени прежней своей благосклонности, очень сухо и даже неприязненно спросил Подхалютин, которого стало очень-таки неприятно покоробливать во время сего последнего монолога.

— А что же-с? Чем не взгляды? — отозвался внезапно озадаченный Ардальон. — Нешто вы иных придерживаетесь?

— Помилуйте, я — патриот…

— Да и я патриот! — подхватил Полояров.

— Я русский человек, — не слушая и подфыркивая, продолжал недовольный философ.

— Да и я, кажись, не французский!

— Я, наконец, сам дворянин, и еду теперь именно с целью, как вы говорите, водворять русское землевладение, имение глядеть…

— Да и я поглядел бы! — Разве я прочь от этого? Зачем не поглядеть, помилуйте! И выходит, что нам не из-за чего спорить! Мы, в сущности, совершенно согласны друг с другом, а ежели я что и говорил, так это только так, вообще… Больше с отвлеченной, теоретической точки зрения, для приятного разговора, не более-с!.. Могу вас честью уверить!.. Я вам, кажись, и за правительство стоял, и нигилистов ругал — припомните, разве неправда?.. А впрочем извините, ежели что не показалось…

И Ардальон с заискивающим взглядом и улыбкой, как бы ища себе нравственной поддержки, хотел было обратиться к Хвалынцеву, но тот круто взялся за свою газету, не обратив ни малейшего внимания ни на улыбку, ни на взгляд Ардальона.

Полояров почувствовал себя не совсем-то ловко. Он только теперь спохватился, что благодаря «подпитию», заболтался чересчур уже далеко и храбро, а потому и не замедлил струсить.

Упитанный философ отвернулся от него к окну и, явно показывая, что не желает более продолжать разговора, упорно глядел сквозь стекло на несущиеся мимо телеграфные столбы, желтоватые поля и жиденький ельник. Хвалынцев тоже углубился в газету.

Полояров посидел-посидел, как на иголках, бесцельно повертел в руках папироску, поулыбался какой-то не то смущенной, не то иронической улыбкой, но наконец, видя в своем смущении, что ничего далее не высидишь, неуклюже поднялся с места, перешел на свой диван и грузно бухнулся на него всем своим телом, с ногами. Затем, повернувшись к соседям спиной да уткнув нос в подушку, сначала притворился будто спит, а потом и в самом деле захрапел с похмелья.