Онлайн чтение книги Крылатые семена
Глава IX

Том медленно умирал, и боль неотвратимой утраты заслонила в ту неделю все остальное для его близких. Как только Дафна вошла в комнату и опустилась на колени подле постели умирающего, он сразу очнулся.

С трудом подняв руку, он нежно погладил светлую головку дочери, глаза его засветились лаской.

— У тебя… все в порядке, Дафна? Ты… — еле слышно прошептал он; у него не хватало сил высказать тревожившие его сомнения.

— Настолько в порядке, что лучше и желать нельзя, — сказала Дафна, пытаясь по обыкновению болтать легко и беззаботно. — Я чудесно провела время в Перте. Шерли была такая хорошенькая в своем подвенечном платье, только… только я никогда бы не уехала, если б знала, что ты так болен.

Том потрепал ее по голове.

— …дурной сон… будто ты попала в беду. — Он говорил так тихо, что с трудом можно было разобрать слова. — Я видел тебя в темноте, ты была чем-то напугана… Запомни, Дэф: никакое горе тебя не коснется… если ты не дашь себя в обиду. Только сам человек… может причинить себе горе.

Он закрыл глаза и, казалось, задремал, но Билл понял, что эти несколько слов стоили ему огромных усилий. Увидев, что Том впал в забытье, которое наступало у него при малейшем напряжении, Билл помог Дафне подняться и увлек ее подальше от постели больного.

— Можно подумать, что он все знает, — разрыдалась она.

— Ничего он не знает, — успокаивал ее Билл. — Просто он всегда в тебя крепко верил, Дэф, и хочет, чтобы ты была мужественной.

Эйли была всецело занята уходом за больным мужем и почти не отходила от него. Дети только изредка поглядывали на мать и тотчас отводили глаза, словно испуганные непривычным, застывшим выражением скорби на ее лице. Эта медленная агония, тяжелое дыхание и хриплые стоны, вырывавшиеся из груди отца, когда он впадал в беспамятство, наводили на них ужас. Дафна и думать не могла о том, чтобы вернуться на работу к О'Брайену. Ей хотелось помочь матери, взять на себя стряпню и уборку, присмотреть за Лал и Надей. Днем приходила Салли посидеть с Томом, и то и дело заглядывал Динни, готовый выполнить любую работу или сбегать куда-нибудь по поручению Эйли.

— Хоть бы скорее наступил конец и принес ему избавление, — сказала Салли; глаза ее были сухи. — Бедный мой Том, он не заслужил таких страданий.

— Ведь он рудокоп, — напомнил ей Билл. — А почти каждый, кто столько лет, как Том, проработал под землей, осужден на такие муки.

— Надо было отправить отца в санаторий, маме было бы легче, — заметил Дик.

— Ты сам не знаешь, что говоришь, — оборвала его Салли. — Думаешь, твой отец не был бы рад сделать все на свете, лишь бы избавить Эйли от страданий и забот? Но доктор сказал, что ему не поможет никакое лечение. А твоего отца и мать все эти годы только и утешало то, что они будут вместе до самого конца. Они никогда не переставали любить друг друга, а это не о многих можно сказать.

— Папа знал, что не будет нам в тягость, — сказала Дафна. — Он знал, что мы никуда его не отпустим.

Незадолго до этого один рудокоп, больной туберкулезом в последней стадии, взял динамитную шашку, ушел в заросли и взорвал себя. Он сделал это, чтобы избежать пытки последних часов и избавить жену и детей от хлопот и расходов, связанных с его болезнью, — так это и было понято всеми. Бывали случаи, когда люди вешались или вскрывали себе вену, чтобы ускорить нависший над ними смертный приговор.

Для женщины такая смерть мужа была особенно мучительна. Считалось, что отец опозорил семью, хотя все отлично знали, что он сделал это ради своих близких. Пособия не хватало на усиленное питание и лекарства для больного, и длительная болезнь главы семьи неизбежно становилась тяжелым испытанием для его жены и детей, вызывая у них порой раздражение.

Том никогда бы не решился нанести семье такой удар, подумала Салли. Эйли не пережила бы этого. А теперь для нее, по крайней мере, будет утешением сознавать, что она сделала для Тома все, что в ее силах. Когда же скорбь утихнет, ее будет поддерживать мысль о долге перед детьми и перед тем делом, которому они с Томом посвятили свою жизнь.

Только Билл и Эйли были с умирающим, когда началась его последняя борьба за каждый вздох. Билл поддерживал его голову, но, наконец, силы оставили страдальца, и он в изнеможении и в то же время с облегчением откинулся на подушку.

— Родной мой, ох, мой родной, если б я могла уйти вместе с тобой! — зарыдала Эйли.

Мир и покой разлился по изнуренному лицу Тома. Билл понял, что его счеты с жизнью кончены и что смерть предъявила на Тома Гауга свои права.

Билл отошел в сторону. Дик занял его место подле Эйли и крепко обнял мать — ее горе куда больше огорчало его, чем смерть отца. Угрюмо смотрел он на мертвое лицо, пораженный отпечатком силы и спокойствия, который наложила на него смерть. Билл разыскал Дафну и послал ее побыть с матерью. Лал и Надя спали, не стоило их будить. Билл вышел во двор и присел на ящик возле грядок, которые вскопал Том, чувствуя себя странно чужим и одиноким в своем горе, в своем ощущении непоправимости этой утраты.

Все, казалось, говорило ему, что Тома нет в живых. Миндальное деревце чернело, неподвижное и голое, на фоне серебристо-серого предутреннего неба. Стая кроншнепов с протяжным стоном пронеслась над головой. Заброшенностью и запустением веяло от покосившихся столбов ограды с провисшей между ними проволокой. Капуста, посаженная Томом, белела на черной земле, словно уложенные в ряд булыжники. Хлопнула дверь, и откуда-то издалека донесся гул и грохот толчейных станов, работающих на кряже. Жизнь Тома остановилась, подумал Билл, а вот этот поток руды, со скрежетом низвергающийся в толчейный стан, это грохотание гигантских дробилок никогда не остановится. Рудники свели в могилу уже два поколения рудокопов. И сколько поколений они еще погубят, прежде чем жизнь человеческая будет цениться дороже прибылей!

Ребенком Билл был очень привязан к Эйли и бабушке, и эту детскую привязанность он сохранил и по сей день. Любовь же его к Тому была совсем иной. Для него Том был не только умным и терпеливым наставником в юности, но и верным товарищем последних лет, беззаветно преданным делу рабочего класса. Никогда и никто не сможет заменить ему Тома!

Билл вспомнил, что, когда он был еще совсем мальчишкой, Сэм Маллет как-то раз сказал: «Такие, как Том Гауг, рождаются раз в сто лет».

И вот его не стало. Тома не стало. Билл не мог свыкнуться с этой мыслью. Как он будет теперь одинок! Никто другой не сможет заполнить пустоту, которая образовалась в его жизни. Единственное, что может укрепить его духовное родство с Томом, — это служение великим идеалам человечества. И Билл поклялся быть верным последователем Тома.

Часа через два, когда все они сидели в кухне за завтраком, Дик, исполняя обязанности старшего сына, заявил, что по дороге в контору зайдет к гробовщику и договорится о похоронах.

Тут Эйли, несколько придя в себя после первого взрыва безудержных рыданий, вспомнила, что она еще кое-что может сделать для Тома.

— Мы устроим гражданскую панихиду, Дик, — сказала она. — Я обещала это твоему отцу.

— Но священника все же надо пригласить, — возразил Дик.

— Нет, — непреклонно заявила Эйли. — Билл знает взгляды Тома на этот счет и попросит кого-нибудь из товарищей сказать речь. Об остальном договоритесь вместе. Только чтобы все было как можно проще.

Дик разозлился, усмотрев в этом лишнее доказательство той отчужденности, которая существовала между ним и отцом.

— Вы готовы даже смерть использовать как повод для пропаганды, — сказал он.

— Твой отец отдал всю жизнь пропаганде своих идей, — ответила ему на это Эйли. — И он был бы счастлив, если б знал, что самая его смерть послужит на благо рабочих.

— Я переговорю с гробовщиком, а об остальном пусть позаботится Билл, — сказал Дик, стараясь по возможности быть корректным.

На похороны приехал Дэн, и Салли ужаснулась при виде той перемены, которая произошла за последние годы с ее младшим сыном. Его сбросила молодая кобыла, он сломал ногу и до сих пор хромал; каждый шаг вызывал у него гримасу боли. Дэн страшно похудел, старенький костюмчик висел на нем, точно на вешалке, в волосах появилась седина.

— Я бы рад приехать раньше, мама, — сказал он. — Но ведь этих проклятых коров надо доить, и я не мог оставить Чарли одну расправляться с ними. Вот нашел человека ей в помощь и приехал.

— А как она себя чувствует? — спросила Салли, зная, что жена Дэна опять ждет ребенка.

— Отлично! — Дэн улыбнулся, и по лицу его побежали морщинки. — Надеемся, что на этот раз будет мальчик. Четыре девочки — плохое подспорье для фермера с перебитой ногой. Однако расскажи мне лучше о Томе. Боже мой, трудно даже представить себе, что его нет! Правда, мы годами не виделись. Разве что летом, когда вы приезжали к нам отдохнуть. Но одно сознание, что он здесь, недалеко, и что при случае можно потолковать со стариной Томом, было приятно.

Салли сказала с грустью:

— Нам всем недостает его, Дэн. И все-таки, когда я подумаю, от каких мучений избавила его смерть, мне становится легче. Слишком уж он страдал. Я сейчас так ругаю себя за то, что позволила ему работать в шахте, когда он был еще совсем мальчиком. Как я не понимала, что его толкает в шахту только желание помочь мне! Вот этого я никогда себе не прощу.

Дэн попытался успокоить ее. Он считал, что его матери не в чем упрекать себя, хоть и знал, что покойный Дик был ей дороже других сыновей.

Салли никогда раньше не присутствовала на похоронах, но сейчас какая-то непонятная сила заставила ее пойти на кладбище вместе с этими мужчинами и женщинами, любившими и уважавшими Тома. В траурной карете, которая медленно тронулась в печальный путь на кладбище, Салли припала к плечу Дэна. Только они двое и остались от семьи, которую она создала, да еще Том, чей гроб, задрапированный красным знаменем, плывет где-то впереди. Его заслоняет от них первая карета, в которой едут Эйли, Дик, Дафна и младшие дети. «Должно быть, — подумала Салли, — эти кареты принадлежали еще похоронному бюро Морриса — того и гляди развалятся, а колеса-то как скрипят и громыхают, — видно, оси совсем заржавели».

Билл шел с членами коммунистической партии, Динни — со своими приятелями, а Фриско — в длинной процессии горняков и рабочих, представителей всех рабочих организаций, какие только существовали на приисках; процессия двигалась по пыльной дороге к боулдерскому кладбищу.

Билл договорился с Пертом Моллоем, что тот придет отдать Тому последний долг. Перт не был оратором. Он просто выразил то, что все думали о Томе Гауге: что Том был хорошим другом и хорошим товарищем, человеком, которого все уважали за честность и благородство характера и которого любили даже многие из тех, кто не разделял его политических убеждений.

— Прощай, Том, — сказал в заключение Перт. — Ты как следует потрудился в жизни. Ты подал нам хороший пример. Доброта и мужество не умирают вместе с человеком. Мы — твои товарищи, друзья и соратники — сохраним тебя в памяти. Том Гауг, именно таким — добрым и мужественным. Мы постараемся быть достойными того, что ты сделал для нас и во имя будущего всего человечества.

Кто-то запел «Красное знамя», мужчины и женщины подхватили, и вскоре уже сотни голосов гремели над могилой, и песня растекалась по залитой солнцем равнине, теряясь в дымчатой дали, где баррикады надшахтных построек с их копрами и трубами четким силуэтом вырисовывались в синем небе.

Каждый рабочий на приисках знал слова этой песни, ее уже много лет пели на митингах и на похоронах. И сейчас ее подхватила вся толпа, в которой Билл увидел Пэт и Пэм. Он предпочел бы, чтобы на могиле Тома пели «Интернационал» или «Гимн на смерть товарища». Но только он да еще два-три человека знали эти песни. К тому же «Красное знамя» запели внезапно, в каком-то едином порыве.

Когда толпа начала расходиться, Билл увидел у могилы Тома несколько известных горожан; поодаль стояла группа кочевников — суеверный страх перед смертью мешал им подойти ближе. Билл заметил, как Салли нагнулась и заговорила со старухой, сидевшей на земле; должно быть, это Калгурла, догадался он.

— Надо, оказывается, умереть, чтобы тебя оценили по заслугам, — с грустью сказала Эйли, когда они вернулись с похорон.

— Это все из-за страха, — заметил Билл. — Каждый из нас еще в какой-то мере боится вступить в борьбу с системой, которая представляется нам всемогущей, хотя это всего лишь колосс на глиняных ногах.

— Очевидно, так оно и есть, — сказала Эйли с убитым видом.

— Но ведь мы знаем, что она отнюдь не всемогуща! — горячо и убежденно воскликнул Билл, стараясь подбодрить ее. — Системы меняются. Каждая из них — лишь этап общественного развития. История на нашей стороне, ибо это мы указываем дорогу в будущее.

— Ох, Билл, — вздохнула Эйли. — Хотелось бы мне, чтобы ты внушил это Дику. Он так отдалился от нас.

— Уж очень они нажимают на него в конторе, — вступился за Дика Билл. — Вот он и предпочитает держаться безопасного курса.

Биллу уже известно было то, что Дик еще скрывал от матери: в одной из дочерних компаний концерна, которому принадлежали рудники Голдн Стар и Лонг-Вью, освободилось место главного клерка, и Дику предлагали занять его, если он даст подписку, что не является коммунистом и не состоит ни в какой политической организации, враждебной интересам его хозяев. Дик дал такую подписку, и Билл опасался, что Дик уже ни перед чем не остановится, чтобы показать, что он ни в какой мере не разделяет взглядов отца, — так ему хотелось получить это место.

Несколько дней спустя, стараясь, видимо, оправдаться перед Биллом, Дик, придя с работы, заявил, что похороны отца и вызванные ими разговоры немало повредили ему во мнении хозяев.

— Осточертели мне эти рабочие и это рабочее движение, Билл, — со злостью сказал он. — Сколько я себя помню, папа только и делал, что всем для них жертвовал. А что это ему дало? Рабочие на приисках и слушать его не хотели, когда он пробовал говорить им о коммунизме и социализме. О да, конечно, они распевали «Красное знамя» на похоронах и в общем поддакивали тому, что говорил об отце Перт Моллой. Отец был славный малый. Никто не станет этого отрицать. Но я не намерен губить свою жизнь ради всякого сброда, который предпочитает хлестать пиво и просаживать получку, играя в ту-ап, вместо того чтобы жить разумно и по средствам. Я не верю в рабочих, Билл, прямо тебе говорю, не верю. По-моему, нельзя им поручать управление государством. И по-моему, ни к черту не нужны им эти ваши демократические права, или как вы их там называете, — во всяком случае, тем, кто работает на рудниках. Я слышал, как они кричали отцу: «Долой!», когда он требовал справедливого отношения к Советскому Союзу. А ты думаешь, им нужна твоя правда об Испании? Ничего подобного! Все они — оппортунисты и, когда надо вести борьбу за что-то, не имеющее отношения к их карману, встают на сторону попов и хозяев. «Эти чертовы коммунисты, — говорят они, — раскалывают рабочее движение и только сеют смуту. Вон их из профсоюзов и из рабочих организаций!» И ты воображаешь, что я стану губить свою карьеру и жертвовать собой ради этих скотов, как делал отец? И не подумаю! Я ненавижу рабочих. Ненавижу тупых, трусливых, раболепствующих людей. «Накормите их и заставьте на вас работать», — говорит старик Лэнгридж. И по-моему, он прав. Да и как иначе поступать с людьми, которые и существуют-то лишь для того, чтобы пить.

— Или пьют, чтобы как-то существовать, — отпарировал Билл.

— Так было, есть и будет — и нечего ждать каких-то перемен, — бросил Дик, успевший немного поостыть. — На нашем веку, во всяком случае. А я намерен жить в свое удовольствие и добиться всего, чего хочу.

— Ты говоришь, как заправский фашист, — сказал Билл.

— Все у вас фашисты, кто не согласен с вами, — огрызнулся Дик.

Билл полночи проспорил с ним.

Рабочего сделала таким существующая система, утверждал Билл. Он — продукт своей среды, жертва социальной несправедливости; измученный тяжким, однообразным трудом, он ищет забвения в алкоголе, в азартных играх. Как могут рабочие иметь ясное представление о своих интересах и бороться за эти интересы, когда они обмануты, одурманены, деморализованы прессой, радио и кино, которые самым бессовестным образом дурачат их, пользуясь их легковерием.

— Все мы в какой-то мере отравлены этой системой, — продолжал Билл. — Каждому хочется преуспеть в жизни, пожить в довольстве и роскоши, а до остальных нам дела нет — пускай хоть весь мир пойдет прахом. Нельзя осуждать рабочих за то, что по неведению они не могут распознать, что хорошо, а что плохо, и позволяют морочить себя всяким шарлатанам от религии и политическим авантюристам, которые до того задурманивают им мозги, что они уже ничего не могут понять и забывают даже о собственных интересах. По-моему, большинство рабочих — и мужчины и женщины — инстинктивно догадывается, в чем зло, но им известно также, чего это стоит — идти против течения. Они слишком хорошо знают, что значит безработица и нищета, и отваживаются на борьбу лишь в самом крайнем случае, когда уже нет иного выхода. Большинство и не подозревает, что им умышленно внушают всякий вздор об Испании и Советском Союзе. Тем более не понимают они, для чего это делается. Но ведь ты-то понимаешь это. Дик. Тебе известны факты, ты отлично осведомлен обо всем, что отстаивал твой отец. Вот почему я осуждаю тебя за то, что ты дал подписку, — и не только тебя, но и всех, кто, подобно тебе, готов подыгрывать хозяевам и не желает вести борьбу за свои же права и за права рабочих.

— Я хочу иметь приличный дом. Я хочу иметь жену и детей, хорошо одетых и хорошо воспитанных, — стоял на своем Дик. — Я хочу хорошо зарабатывать, хочу пользоваться влиянием в обществе.

— Черт возьми, я тоже этого хочу, — рассмеялся Билл. — Но я не намерен ради этого продавать себя со всеми потрохами.

Разговор этот ничуть не поколебал решимости Дика занять в жизни то место, к которому он так стремился и ради которого отрекся от идей, вдохновлявших его отца. Он думал лишь о том, чтобы сделать карьеру. Билл надеялся, что до Эйли не скоро дойдет весть о данной Диком подписке и что, по крайней мере, в ближайшие месяцы он не причинит матери нового горя.

А Эйли превратилась в собственную тень; правда, она все так же выполняла обычную работу по дому и добросовестно и усердно посещала митинги, делая вид, что взяла себя в руки и примирилась со смертью Тома, но ее голубые глаза ни от кого не могли утаить, какая непоправимая утрата для нее смерть мужа и как она одинока без него.

Появившаяся в «Горняке» заметка была для Эйли неожиданным ударом. Газета сообщала о новом назначении Дика, а также о том, что он дал подписку порвать всякую связь с политическими организациями, враждебными интересам его хозяев. Мало того, под заметкой было помещено заявление самого мистера Ричарда Фитц-Моррис Гауга о том, что он никогда не принимал участия в деятельности подобных организаций и просит не связывать его имя со взглядами, которые исповедовал его покойный отец — Том Гауг, и с организациями, возникновению которых он способствовал.

Дик отказался говорить с матерью на эту тему.

— Это ни к чему, — заявил он. — Я намерен идти своим путем. Если мне не дадут жить спокойно дома, я перееду в гостиницу.

— Да что ты. Дик, — укоризненно воскликнула Эйли. — Мы с папой никогда не мешали тебе поступать, как ты хочешь. Но я, право, не понимаю…

— А я и не рассчитывал, что ты поймешь, — оборвал ее Дик, точно мнение матери было ему глубоко безразлично, — или что ты одобришь мою женитьбу на Миртл Лэнгридж. Кстати, могу тебе сообщить, что венчание состоится через месяц в католическом соборе.

Эйли болезненно поморщилась. Дик знал, что ее обидели не столько самые слова, сколько тон, каким они были сказаны. Но его жестокость была преднамеренной — он хотел, чтобы мать поняла, что он порывает с прошлым. Однако совесть все же заговорила в Дике, и он добавил:

— Прости, мама, но не могу я больше сидеть в этой яме, которую избрало для себя наше семейство, я должен из нее выбраться. Мистер Лэнгридж предложил мне это место, конечно, ради Миртл. И он не даст согласия на нашу свадьбу, если мы не примем его условий.

— Ты взрослый мужчина, сынок, — спокойно сказала Эйли. — Ты сам должен сделать выбор.

— Ведь и папа не разделял взглядов своего отца, — напомнил ей Дик.

— Да, потому что он хотел идти вперед, а не назад, — сказала Эйли. — У него были совсем другие соображения, чем у тебя.

— Ну, что ж, — пожал плечами Дик. — Оставим это. Не намерен я быть неудачником по примеру всех остальных Гаугов; я хочу чего-нибудь добиться в этом городе.

Однако самую уничтожающую критику Дику пришлось выслушать не от кого другого, как от младшего брата и сестренки.

— Скажи, Дик, ты крыса? — напрямик спросил его Лал, когда Дик вошел в гостиную, где дети готовили уроки.

— Что значит — крыса? — спросил Дик.

— Так тебя называют ребята в школе, — сообщил ему Лал. — Они говорят, ты предал рабочих, а таких людей зовут крысами.

— А он и в самом деле их предал, — подтвердила Надя. — Я слышала, Динни говорил Биллу, что папа перевернулся бы в гробу, если б узнал, что пишут о Дике в «Горняке». А разве мертвые переворачиваются в гробу, Дик?

— Нет, — отрезал тот. — А если б и переворачивались, так что?

— Вот уж не знаю. По-моему, Динни хотел сказать, будто ты сделал что-то такое, что не понравилось бы папе. Если это правда, тебе должно быть очень стыдно, Дик.

— А ты не суй носа в чужие дела, — рявкнул на нее Дик. — Больно рано стала из себя взрослую корчить.

И он вышел из комнаты.

— Ну и злюка, а? — невозмутимо заметила Надя, грызя кончик карандаша.

— Ты наш брат, Дик, и это наше дело, а не чужое! — крикнул ему вслед Лал. — Нипочем теперь не полезу из-за него в драку, — буркнул он, возвращаясь к сочинению о китах, которое ему было задано. — Надя, как пишется Антарктика?

Надя раздельно произнесла это слово по буквам.

— Значит, я написал, что кит — большая рыба, — как бы думая вслух, сказал Лал. — И что в Антарктике она самая громадная. А дальше, Нэд, что писать?

Надя, которая в эту минуту старательно высчитывала что-то на пальцах, сердито посмотрела на него и ничего не ответила, пока не решила пример.

— Ох, Лал, ведь я уже все тебе рассказала про китов, — наставительно, точно маленькая старушка, сказала она. — Во-первых, есть очень много разновидностей китов. А во-вторых, кит — это совсем не рыба. Это водное млекопитающее. Оно вскармливает своих детенышей молоком, а плодиться уходит из антарктических областей в более теплые воды, к нашим берегам, чтобы малыши тут подросли. Разве ты не читал «Моби Дик» и «Путешествие кашалота»?[5]«Моби Дик» — фантастический роман американского писателя Г. Мелвилла (1819–1891). «Путешествие кашалота» — популярная детская повесть английского писателя Т. Ф. Буллена, вышедшая в 1898 году. Как же ты ничего не знаешь о китах?

— А ты не знаешь таблицу умножения, — поддразнил ее Лал.

— Нет, знаю, знаю, — запротестовала Надя. — У меня только с большими цифрами не получается.

— Послушай, Нэд, — сказал Лал, снова отрываясь от своих тяжких трудов на ниве сочинительства, — я не верю, что Дик предатель.

— Правда? — в голосе Нади звучало сомнение, но в то же время готовность поверить Лал.

— Я помню, папа как-то сказал: «Человек, который предает свои убеждения, — самое низкое существо на свете». Дик ведь у нас не такой. Нэд, а что такое «убеждения»?

— Это то, во что ты веришь, что считаешь правильным, — неопределенно пояснила Надя.

— Ну, Дик не станет делать наоборот, если он знает, что правильно, — решил Лал. — Давай пойдем и так ему и скажем.

Они прошли по коридору в комнату Дика; тот сидел у маленького столика и читал, заслонившись от яркого света зеленым козырьком.

— Я не верю, что ты предатель. Дик, — выпалил Лал. — И Надя тоже не верит.

— Ты не можешь быть таким, — твердо заявила Надя. — Потому что папа сказал: «Человек, который предает свои убеждения, — самое низкое существо на свете».

— Пошли вон! — гаркнул Дик. — Плевать мне на то, что вы думаете.

— Ух, и взбесился же он, верно? — заметил Лал, когда они с Надей снова уселись за уроки.

— Это потому, что у него совесть нечиста, — торжественно заявила Надя. — Я всегда бываю злющая-презлющая, когда у меня совесть нечиста, а ты, Лал?

Смерть Тома и тревога за Эйли, которую так огорчало поведение Дика, настолько завладели мыслями Билла, что он отложил на время разговор с Дафной, хотя знал, что его все равно не избежать.

Как-то в воскресенье, к вечеру, Билл и Дафна пошли прогуляться и, поднявшись по склону Маританы, присели отдохнуть. Гора эта, возвышавшаяся за городом, стала теперь почти совсем лысой, ее красновато-коричневые выветрившиеся склоны были все изрыты шахтами и котлованами, число которых за последние годы очень возросло. Новые выработки уходили в глубь ее искромсанных недр. Премии за добычу золота и прибыльные способы обогащения бедных руд возродили интерес к старым, выработанным рудникам, из которых все самородное золото уже давно было хищнически выбрано, тогда как бедные руды оставлены в целости, так как в то время считалось, что они не представляют никакой ценности. На руднике Хэннанский Приз тоже заметны были признаки оживления. Земляные насыпи и отвалы громоздились подле шахт, врезаясь огромными красноватыми клиньями в небо необычайной голубизны — небо приисков, прозрачное и глянцевитое у горизонта, как фарфор. Билл знал, что где-то здесь, у подножия Маританы, были открыты первые россыпи и что залитый солнцем город у его ног, простирающийся на многие мили, возник благодаря богатствам, сокрытым в недрах этого выветренного кряжа.

На склоне, где они с Дафной сидели, еще сохранились остатки низкорослой растительности, покрывавшей когда-то гору. Билл сорвал лиловый цветок с шелковистыми, словно плюш, листьями. Удивительно, как он вырос на такой бесплодной почве, подумал юноша. И тут Дафна сказала:

— Бедная мама, сколько она пережила за последнее время. Чего бы я только не сделала, чтобы не прибавлять ей горя. Единственное, что мне теперь остается, — безучастным тоном добавила Дафна, — это произвести на свет ребенка. Слишком поздно думать о чем-нибудь другом.

Она уже примирилась с этой мыслью, но ей хотелось бы куда-нибудь уехать, чтобы ни одна живая душа на приисках не знала, что с ней произошло.

— Мы как-нибудь все устроим, родная, — успокоил ее Билл, хотя он не имел никакого представления, как это сделать. — Но я должен быть уверен, что ты будешь в хороших руках.

— Я понятия не имею, куда обратиться.

— И я тоже, — признался Билл.

— Я вот думаю, — продолжала Дафна после минутного молчания, — может, Пэт права. Бабушка, пожалуй, лучше нас с тобой сообразит, как быть.

— Разреши, я скажу ей, — вызвался Билл. — Вот сейчас пойду и скажу.

Дафна отправилась домой, а Билл пошел к Салли. У него гора свалится с плеч, когда они вместе с бабушкой обсудят, что делать с Дафной, думал он; кроме того, бабушка посоветует, стоит ли сейчас посвятить в это Эйли или лучше подождать.

— Ну и новость, прямо голова кругом пошла! — воскликнула Салли, когда Билл вызвал ее на кухню, закрыл дверь и рассказал, зачем Дафна ездила в Перт и что ей предстоит. — Дафна! Бедняжка! Счастье еще, что Том не знал об этом. Но Эйли… пожалуй, нехорошо скрывать от нее. А впрочем, возможно, ты и прав, Билл. Ни к чему ей сейчас еще и это горе. Попроси Дафну зайти ко мне утром, мы с ней поговорим обо всем.

— Ох, бабушка! — Билл крепко обнял ее. — Я знал, что ты лучше всех сумеешь помочь Дафне. Я так за нее волновался. Мы ведь можем послать Дафну куда-нибудь подальше отсюда, где бы она могла спокойно родить, правда? И сохраним это в полной тайне.

— Уж мы что-нибудь придумаем, чтобы выручить Дэф и провести сплетников, — сказала Салли, озабоченно хмурясь. — Хотя имей в виду, Билл, я вовсе не ханжа. Я всегда считала, что женщина не должна иметь ребенка, если не хочет. Управляем ведь мы силами природы, так почему же отступать в этом случае? Но делать это тайком так опасно, что я не хотела бы… я не могу допустить, чтобы Дафна подвергалась сейчас такому риску.

— Ты неподражаема, Салли моя. — Широкая улыбка осветила лицо Билла: он был счастлив, что бабушка так приняла известие о беде, которая стряслась над Дафной, хоть и знал, что эта новость не могла не взволновать и не огорчить ее. — Ведь так тебя называл папа, правда?

— А ты его помнишь, Билл? — Салли вспомнился дорогой голос, называвший ее так, и лицо ее омрачилось.

— Очень смутно, — сказал Билл. — Помню только, что он был высокий, любил повозиться со мной, а возвращаясь с работы, всегда напевал: «Салли моя! Салли моя! Где ты, где ты, Салли моя?» Вы были большие друзья, правда, бабушка?

— Да.

— А мы с тобой? — У Билла была такая же подкупающая улыбка, как у отца.

— Любимый мой сыночек! — Салли притянула к себе его голову и поцеловала. — Ты моя самая большая радость.