Онлайн чтение книги Похороны месье Буве L'ENTERREMENT DE MONSIER BOUVET
1

Проехала поливальная машина, вертя скрипучей щеткой, разбрызгивавшей воду по асфальту, и половину мостовой будто выкрасили темной краской. Толстый желтый пес взгромоздился на совсем крошечную беленькую собачонку, а та и ухом не повела.

Старый господин был в светлой куртке, какие носили в колониях, и в соломенной шляпе.

Люди и предметы занимали свои места, словно в театре перед кульминацией. Устремленные в небо башни Нотр-Дам окружало жаркое облако, и на самом верху воробьи, с улицы едва заметные, примостились у желоба водосточной трубы. Вереница барж с буксиром, на котором сиял бело-золотой треугольник, двигалась через весь Париж, и буксир выпускал приветственный дымок, проезжая под мостом Сен-Луи.

Солнце разливалось сиянием, густым и жирным, текучим и золотым, как масло, отражалось в Сене, в мостовой, орошенной водой из поливальной машины, в слуховом окошке и покрытых шифером крышах острова Сен-Луи; природа источала тайную сочную жизнь, тени становились фиолетовыми, как на картинах импрессионистов, такси казались еще краснее на белом мосту, автобусы еще зеленее.

Трепет легкого бриза передался листве каштана, мало-помалу дрожь охватила всю набережную — страстное освежающее дыхание, разворошившее сколотые скрепками гравюры на лотках букинистов.

Со всех четырех сторон света съехались люди, чтобы очутиться здесь в эту самую минуту. У паперти Нотр-Дам выстроились туристические автобусы, и маленький человечек что-то взволнованно кричал в мегафон.

Совсем рядом со старым господином и с толстой продавщицей книг, одетой во все черное, смотрел на мир сквозь объектив своего фотоаппарата «Лейка» студент-американец.

Париж был необъятным и притихшим, почти неподвижным, в нужных местах пронизывали воздух пучки света, в других пролегали тени, в нужное время тишину нарушали разные звуки.

Старый господин в светлой куртке раскрыл папку, полную картинок, и прислонил ее к каменному бортику, чтобы было удобнее рассматривать.

На американском студенте куртки не было — только рубашка в красную клетку.

Продавщица, сидевшая на складном стуле, шевелила губами — что-то втолковывала покупателю, не глядя на него. Она вязала. Красная нить скользила у нее между пальцев.

Белая собака изгибала хребет под тяжестью толстого кобеля, у которого вывалился наружу мокрый язык.

И в эту минуту, когда все было по местам, когда великолепие утра почти достигло высшей точки, старый господин умер, не проронив ни слова, ни стона, без судорог, за рассматриванием картинок, под журчащий говор продавщицы, чириканье воробьев, нестройные клаксоны такси.

Он, должно быть, умер стоя, так и опираясь локтем на край парапета, без удивления в голубых глазах. Он пошатнулся и упал на тротуар, потянув за собой папку, и все картинки рассыпались рядом с его телом.

Большой кобель не испугался, не остановился. Женщина опустила моток красной шерсти, скатившийся с ее колен, и быстро побежала, крича на ходу:

— Месье Буве!

Вокруг на таких же складных стульях сидели другие торговцы, в том числе букинисты, только начинавшие раскладывать книги по ящикам. Часы на середине моста были хорошо видны, две черные стрелки на белом циферблате показывали половину одиннадцатого.

— Месье Амелен! Скорее сюда!

Так звали соседнего букиниста, с густыми усами, в серой блузе. Студент навел «Лейку» на старого месье, уснувшего среди лубочных картинок.

— Мне страшно до него дотронуться, месье Амелен. Вы не могли бы посмотреть…

Было странно, что они как будто боялись старика, которого знали так близко и с которым так давно были накоротке.

Быть может, оттого, что он не выглядел ни мертвым, ни больным. Лицо осталось безмятежным, как будто он все еще рассматривал картинки, на губах застыла улыбка. При жизни он никогда не улыбался. Лишь приподнимал уголки губ.

А вот на белизну его кожи, белизну слоновой кости или листа дорогой, качественной бумаги, все и раньше обращали внимание.

Остановилось такси, шофер наблюдал за происходящим, не вставая с сиденья. Три-четыре незаметно подошедших человека обступили тело.

— Тут напротив аптека.

— Берите его за ноги.

— А не опасно его сейчас трогать?

Откуда они пришли, эти люди? Молодой американец поднимал месье Буве за плечи, аптекарь с порога смотрел, как они всей маленькой толпой переходят улицу.

— Что случилось? — спросил молодой полицейский.

В униформе, плотно облегавшей тугие мускулы, он казался атлетом.

— Этому старому господину стало плохо…

И в ту секунду, когда тело втаскивали в благоухающую прохладу аптеки, мальчик, державший за руку мать, спросил писклявым голосом:

— Мама, он умер?

Продавщица старых книг, шестидесятипятилетняя мадам Понсе, была активнее всех.

— Сейчас я позвоню в «Скорую помощь», — говорил городской сержант.

— Нет необходимости. Он живет отсюда в двух шагах.

— Вы его знаете?

— Много лет. Это месье Буве, клиент хороший. Живет совсем недалеко, на набережной Турнель, в большом белом доме, там, где первый этаж занимает продавец музыкальных инструментов.

Все-таки до этого дома было метров триста.

— Я позвоню.

Он пытался вспомнить, как полагалось по уставу, вспоминалось плохо, и он доложил обо всем секретарю комиссариата.

— Он умер?

— Да. Так говорит аптекарь.

— Просто так? Сам по себе?

— Да. Конечно.

— И что ты сделал?

— Ничего. Мы сейчас в аптеке.

Американец ушел. На тротуаре теперь стояло не больше пяти-шести человек, все старались заглянуть внутрь, туда, где на полу лежал распростертый старик.

— Сейчас прибудут, — объявил полицейский. Они вызвались сообщить врачу.

— Что с ним?

— Он умер.

«Скорая помощь» приехала почти тотчас. Тело месье Буве уложили на носилках. Меж тем две собаки продолжали свое дело, приклеившись друг к другу, и даже не повернули морд, а поливальная машина драила мокрой щеткой другую сторону улицы.

— Вы сразу увидите. Большой белый дом, за углом улицы Пуасси.

Этому дому было, по меньшей мере, лет двести, но его каждые десять лет покрывали свежим слоем краски. Примерно треть окон была закрыта, жильцы уехали отдыхать, а остальные распахнуты прямо в яркое лето.

Правая дверь в вестибюле была украшена красными и синими витражами, обрамлявшими простые стекла, из-за нее доносились кухонные запахи. К комнатке консьержки вела лестница, ступени которой не были покрыты ковром, зато так отполировались множеством ног, что в них отражалась старая мебель.

— Эй, консьержка!

— Что такое?

— Полиция!

Ворча, она спустилась вниз, вытерла руки о клетчатый передник, собрала волосы на затылке.

— И что надо полиции?

В ту же секунду она заметила перед дверью «Скорую помощь».

— Кого это привезли?

— Старого господина.

— Месье Буве? Он что, заболел? Или попал в аварию?

— Он умер.

Она вошла в комнату и сказала кому-то, кого не было видно:

— Вставай быстрей, Фердинанд. Умер месье Буве.

— У него кто-нибудь есть? — спросил полицейский, который уже держал в руке раскрытый блокнот, но еще ни слова в нем не написал.

— Да нет. Он жил совсем один.

— Вам известен адрес его семьи?

— Какой семьи?!

Она не плакала. Только глаза заблестели, и видно было, что она потрясена.

— Как это произошло?

— На набережной, когда он рассматривал гравюры.

— Нужно отнести его домой.

— Кто мог бы им заняться?

— Что вы хотите сказать?

Она вдруг осознала, что покойник способен причинить гораздо больше неудобств, чем живой, ведь с ним еще предстояло столько возиться.

— Мы… Я… — ответила она.

— Вы уверены, что у него нет в Париже никакой родни?

— Насколько я знаю, он ни с кем не виделся.

— Самое простое было бы отправить его в морг.

— В морг?

Это ее разозлило.

— А вам бы понравилось, если бы вас самих отправили в морг? Пока он был жив, его обслуживала я. Я вела все его хозяйство. И я вполне могу еще несколько дней послужить ему.

В дверном проеме возник ее муж в мягких домашних брюках под ночной рубашкой, с покрасневшими веками, туповатого вида субъект.

— Что тут такое?

— Месье Буве умер.

На лестнице кто-то сказал:

— Иди к себе, Венсан. Я запрещаю тебе открывать дверь.

— Сойдите на минутку, мадам Сардо. Умер месье Буве, и его хотят отвезти в морг.

— Я не говорил, что хочу. Просто предлагал.

— Лучше поднимите тело по лестнице.

Носилки приходилось наклонять на каждом повороте лестницы, и каждый раз консьержка боялась, что тело опрокинется. На третьем этаже она незаметно проскочила, чтобы открыть дверь, и проем тут же наполнился солнечным светом.

— Кладите его на кровать. Погодите, постелю-ка я чистые простыни.

— Думаю, лучше подождать, пока придет врач.

А кто-то еще сказал:

— Он все равно их запачкает.

Вошли люди из «Скорой помощи». Полицейский остался в спальне, не зная, что предпринять.

— Чего вы ждете?

— Должны прийти из комиссариата.

— Комиссар?

— Наверное.

Семейство Сардо жило на том же этаже, и мадам Сардо то и дело перебегала от дверей одной квартиры к дверям другой, проверяя, что делает сынишка.

Стоило ли оставлять окно открытым прямо в суматошную парижскую жизнь? Сразу напротив виднелся остров Сен-Луи и маневрировавший буксир, пытавшийся прицепить баржу, чтобы отвезти ее в Шарантон.

Полицейский хотел закурить, но не осмеливался, муж консьержки, вяло пошатываясь, так и стоял на лестничной клетке.

Он работал ночным сторожем в гараже на улице Сент-Антуан, и с ним случались эпилептические припадки.

— Ты бы лучше шел досыпать. Не знаю, зачем я тебя разбудила, — сказала ему жена. И потом, когда он послушно пошел вниз по лестнице, прибавила: — Не вздумай идти выпивать в бистро. Слышишь?

Ведь он определенно направлялся туда. Когда он не спал, она считала себя обязанной следить за ним как за маленьким, и это было нелегко, учитывая, что ей приходилось каждый день мыть лестницу в пять этажей.

— А вот и сам комиссар, — объявил полицейский, глядя в окно.

Ему редко приходилось видеть жилище столь спокойное, прекрасно убранное. Оно напоминало келью монаха или скорее старинную картину. Стены нежной, молочной белизны, на них только несколько гравюр, раскрашенных в очень яркие цвета. В спальне ничего, кроме лакированной дубовой кровати и громадного шкафа в стиле Людовика XVI. Туалетом служил маленький чулан, с окошком во двор.

В узкую длинную гостиную, выложенную темно-красной плиткой, свет проникал через три окна, выходившие прямо на Сену. Когда-то это были две комнаты, и из-за разницы в высоте между двумя половинами гостиной сделали ступеньку.

Одно кресло было покрыто желтым бархатом, другое — ковровой тканью. На двух длинных столах лежали груды папок, в которых были напиханы старинные гравюры, рядом стоял круглый одноногий столик, за которым хозяин ел, если обедал дома.

— Держу пари, мой муж сейчас рассказывает комиссару все на свой манер, — нетерпеливо сказала консьержка, поскольку никто так и не пришел.

— Может, комиссар сам его спросил.

Наконец вошел комиссар, утирая пот платком — уже становилось жарко.

— Если я правильно понял, он умер внезапно, на глазах многих свидетелей?

— Да, господин комиссар.

— Семьи нет?

— Насколько я знаю, нет, — ответила консьержка.

— Доктор сейчас подойдет констатировать смерть. Ведь он мертв?

Он бросил быстрый взгляд на безмятежное лицо месье Буве.

— Вы не знаете, у него водились деньги?

— Достаточно, чтобы прожить.

— Видимо, нужно будет все тут опечатать. Он должен был все же иметь хоть каких-то наследников.

— Он никогда мне об этом не говорил.

— С каких пор вы его знаете?

— Он снял эту квартирку как раз перед войной, году в тридцать шестом.

— И с тех пор жил здесь?

Машинально комиссар открыл одну из папок и, казалось, был удивлен, не найдя там ничего, кроме примитивных ярко раскрашенных картинок, которые в прежние времена продавали в деревнях.

— Он уехал от нас, пока шла война.

— А! И вы знаете куда?

— В свободную зону. Куда-то в деревню. Немцы много раз приходили допрашивать меня и шарили в его квартире.

— Он еврей?

— Не знаю. По виду нет.

— Вы знаете, где он хранил свои документы?

В комнате стоял только комод, между двумя окнами, и его ящики не запирались на ключ. Комиссар нашел там еще картинки, всех размеров, но ни документов, ни писем не было.

— Он жил очень просто и размеренно. Я вела его хозяйство.

— Взгляните, нет ли у него в кармане кошелька, сержант.

Тот состроил гримасу, но послушался, сунул руку в карман умершего и вытащил кошелек, в котором было несколько сотен франков и удостоверение личности.

На краю тротуара остановился автомобиль; доктора, который, должно быть, вышел из него, задержал внизу Фердинанд.

На другой стороне лестничной клетки мадам Сардо оставила дверь полуоткрытой, и из нее тянуло жареным луком.

Врач с комиссаром были примерно одногодки, оба лет сорока пяти или чуть больше.

— Как поживаешь?

— Спасибо, а ты?

— Что тут?

— Хозяин квартиры умер полчаса назад, на набережной, где рылся в старинных гравюрах.

Врач раскрыл сумку и начал осматривать тело, тем временем комиссар задавал вопросы консьержке.

— Я бы удивился, если бы все же не объявились наследники. Вы не знаете, получал он пенсию?

— Никогда не говорил об этом.

— А почту получал?

— Даже рекламу не приносили.

— Газеты?

— Покупал сам в киоске.

— Но у него были средства?

— Без сомнения, да. Он не роскошествовал, но все необходимое у него было.

— А где он ел?

— Часто здесь. Он любил стряпать. За этой дверью есть маленькая кухонька с газовой печкой. А иной раз обедал в ресторане на острове Сен-Луи, в «Бель-Этуаль».

Врач с удовлетворенным видом вышел из спальни:

— Могу сразу подписать разрешение на похороны.

— Сердце?

— Разумеется. Кто будет заниматься погребением?

Консьержка переводила взгляд с одного на другого, наконец приняла решение:

— Мы.

— Кто это вы?

— Я и жильцы. Мы все очень любили его. Тут многие разъехались на каникулы, но как-нибудь управимся.

— А деньги?

— Может быть, мы сможем обойтись тем, что у него в кошельке?

— Думаю, вам не придется брать на себя этот труд: когда новость появится в газете, обнаружится родня.

Она, похоже, думала совсем иначе, потому что в ответ только пожала плечами.

— Возьмите, пожалуйста, из шкафа белье, которое вам понадобится, потому что я тут все опечатаю.

Врач ушел. Комиссар с сомнением смотрел на лубочные картинки, думая, не опечатать ли их тоже, но потом решил, что дело того не стоит.

— Я, возможно, пришлю кого-нибудь сегодня к вечеру или завтра утром, чтобы дать вам указания.

Настал час аперитива, и из всех маленьких парижских кафе запахло анисом. Крохотные силуэты все еще виднелись на башнях Нотр-Дам, туристические автобусы по-прежнему стояли перед папертью.

На улице Реомюра молодой американец вышел из лифта и затерялся в коридорах редакции толстой вечерней газеты. Его гоняли из одной комнаты в другую, не понимая, чего он хочет, но он, упрямый, все никак не мог успокоиться и наконец набрел на маленького, торопливого молодого человечка, который рассмотрел протянутую ему фотографию.

Человечек в свою очередь устремился в другие комнаты, и, пока американец увидел его снова, прошло не менее получаса.

— А! Да-да. Это вы! Сейчас вам подпишут чек. Идите за мной.

Это было на другом этаже, на краю другой сети коридоров. Чек был на сто франков, получать пришлось в кассе в самом низу, в холле, украшенном тяжеловесной позолотой.

Мадам Лельяр, консьержка, которую все звали просто мадам Жанна, уже не в первый раз обряжала покойника.

Она была невысокая, но и месье Буве был не крупнее и не тяжелее. Мадам Сардо отправила мальчишку играть во двор и время от времени приглядывала за ним в окно.

— Подумать только, он сказал «в морг»!

Красный и белый сургуч, пятнами лежавший на мебели, казался оскорбительным. Консьержка поднялась на пятый этаж, чтобы попросить Франсиса не играть сегодня на аккордеоне. Это был молодой темноволосый парень, очень вежливый, прекрасно воспитанный, который по вечерам играл на танцах на аккордеоне и дома часами повторял одни и те же мелодии.

— Не хотите зайти взглянуть? Он выглядит очень опрятно. Я бы поклялась, что он спит.

Он на секунду спустился, чтобы доставить удовольствие консьержке. Потом маленького Сардо отправили в ближайшую церковь — принести немного святой воды. Ему едва исполнилось одиннадцать, и исполнять всякие поручения для него было делом привычным. Что до самшита, то у мадам Жанны в изголовье постели всегда стоял стебелек, и она принесла его сюда.

— Уж куда лучше так, чем в морг. Сегодня вечером пущу по кругу список. — Таков был обычай: когда умирал жилец, каждый давал сколько-нибудь на венок. И букинисты с набережной тоже дадут, ведь месье Буве был их клиентом и так любил поболтать с ними. — Надеюсь, не объявится никакой скандалистки-племянницы или кого-нибудь в этом роде, чтобы все тут переделать по-своему!

Она ввела в курс событий даже мадам Орель, не выходившую из квартиры на втором этаже из-за своих опухших ног:

— Можно будет подтащить ваше кресло к окну, и вы увидите процессию.

Вот-вот жильцы, те, что не уехали отдыхать и были еще здесь, начнут подтягиваться один за другим, а все уже готово, спальня вымыта, ставни закрыты, обеденный столик накрыт белой скатертью, на нем миска со святой водой и самшит между двух свечек, их надо будет зажечь, когда войдут.

Фотография покойного появилась не в первом выпуске газеты, появившемся через полтора часа, и не в следующем, через три часа, а только в третьем, вышедшем почти сразу после второго, она была такой выразительной, что ее напечатали на первой полосе.

Месье Буве лежал, распростертый на тротуаре, сложив руки, и повсюду вокруг были разбросаны лубочные картинки, получившиеся так четко, что можно было даже разобрать, что на них изображено.

— Видели, мадам Жанна?

— Совести у них нет — человек не успел умереть, а уж давай его фотографировать!

В углу снимка можно было различить юбку букинистки и даже моток шерсти.

К пяти часам жара стала невыносимой, и флаг на сером каменном здании полицейского комиссариата на улице Пуасси безжизненно повис. Остановилось голубое такси. Из него вышла дама в годах, казавшаяся очень возбужденной, и обратилась к охраннику:

— Я хочу видеть комиссара.

Он пропустил ее. Он знал, что комиссар только что вышел, но это его не касалось. Люди ожидали очереди в бюро, на вытянувшейся вдоль стены скамейки, под доской информации.

— Вам не трудно доложить обо мне комиссару?

Она была шикарно одета, с драгоценностями на шее, в ушах и на пальцах, но дежурный очень неохотно оторвал голову от конторской книги, которую заполнял с большим вниманием:

— Комиссара сейчас нет.

— Кто вместо него?

— Секретарь. Но он занят. Посидите пока.

Она не стала садиться, потому что засомневалась в опрятности людей, давно ожидавших очереди на скамейке. Осталась стоять, барабаня пальцами по стойке, отделявшей ее от полицейских.

Она прождала полчаса и, в конце концов, проявила такое нетерпение, что вызвала всеобщие насмешки, тем более что над такими, как она, когда-то ослепительно красивыми, к старости отчаянно молодящимися женщинами, вообще любят поиздеваться.

— Что вы хотели, мадам?

— Вы секретарь? Я могу поговорить с вами наедине?

Поколебавшись, он провел ее в соседний кабинет с отделанным черным мрамором камином.

— Слушаю вас.

— Я миссис Мэри Марш.

У нее был небольшой иностранный акцент, совсем легкий, и секретарь только вежливо наклонил голову.

— Слушаю вас, — повторил он, указав ей на кресло.

— Вы видели эту газету?

Она протянула ему листок, где на первой странице была фотография месье Буве.

— Нет. Не видел, — равнодушно отозвался он.

— Это никакой не Буве.

Секретарь снова остался безучастным, казалось, он думал о чем-то своем:

— В самом деле?

— Это мой муж, Сэмюэл Марш, с приисков Уаги.

Сколько он видел таких, как эта!

— Да-да, я вас слушаю. Вы утверждаете, что это ваш муж. И что же с того?

— Его никогда не называли Буве.

— Вы уверены, что не ошиблись? Фотографии в газетах не очень отчетливые.

— В общем, уверена, а если бы увидела своими глазами, сказала бы совсем точно.

— Итак, вы желаете посмотреть на тело?

— А прежде скажу вам кое-что, чтобы исключить любую ошибку. Если у него есть шрам в виде звезды на правой ноге, немного пониже колена, значит, это он.

— Вы давно с ним виделись в последний раз?

— В тридцать втором году.

— В Париже?

— В бельгийском Конго, там он занимался своими приисками.

— А потом вы расстались?

— Никакого расставания не было. В один прекрасный день он бесследно исчез, и с тех самых пор я разоряюсь на адвокатов, пытаясь отстоять свои права.

Секретарь вздохнул, открыл дверь и позвал инспектора в гражданском, который уже снял пиджак.

— Проводишь мадам. Подожди, я дам адрес. Это на набережной Турнель. Номер дома найдешь в донесении. Нужно опознать одного приличного старичка, который умер сегодня утром.

Сказав: «приличного старичка», он осекся, но дама не обратила на это никакого внимания.

— Я мигом обернусь, — сказал инспектор. — Следуйте за мной, мадам, это в двух шагах.

— У дверей меня ждет такси.

— Прекрасно.

Он снова надел пиджак и прихватил шляпу.

— На набережную Турнель!

Стоял такой чудесный летний денек, что казалось нелепостью заниматься такой ерундой.

Они увидели белый дом, стены которого теперь, когда солнце освещало их уже не так ярко, казались голубоватыми.

— Я уверена, это он! — трещала миссис Марш. — И что самое ужасное, мы жили в одном городе, может быть, уже столько времени и не знали друг о друге! Его искали повсюду. Дай вам Бог иметь хоть половину тех денег, которые я потеряла на поиски…

Инспектор подождал, пока она выйдет из машины, и зажег прилипшую к губе сигарету.

Дама оглядела дом и устремилась в вестибюль, но тут же попятилась, пропуская выходившую из дверей пожилую женщину огромных размеров.

Сперва миссис Марш не обратила на нее внимания. Это была обычная, на вид небогатая, седая и круглолицая женщина, вся в черном, каких полно в каждом квартале. Однако инстинкт заставил ее обернуться и посмотреть вслед старухе, когда та уже перешла улицу и ковыляла вдоль домов, словно чудовищная тень.

— Кто это?

— Не знаю, мадам. Этот дом не в моем ведении, — ответил инспектор.

Консьержка вышла из своей каморки и окинула их подозрительным взглядом.

— Куда вы? К кому?

— Это по поводу покойного, — сказал полицейский. — Мадам утверждает, что узнала своего мужа по снимку в газете.

Женщины явно невзлюбили друг друга с первого взгляда.

— Она, конечно, ошибается.

— А я вот уверена, что не ошиблась.

— Идите за мной.

Худенькая мадам Жанна пошла первой; никогда в жизни не приходилось ей столько раз проделывать этот путь, сколько сегодня. Время от времени она оборачивалась, посматривая на гостью с явным вызовом:

— Я иду не слишком быстро для вас?

Взобравшись наконец на верхний этаж, все трое запыхались.

— Минутку, я зажгу свечи.

Еще утром она весьма предусмотрительно положила в карман передника коробок спичек. В изножье кровати уже стояло два букета — жилище было убрано для последнего прощания.

— Входите.

Ноздри месье Буве сузились, щеки ввалились, кожа стала еще белее, словно просвечивала насквозь, и легкая улыбка, застывшая на его губах, когда его переносили в аптеку, будто стала еще выразительнее, превратясь в саркастическую усмешку.

Миссис Марш не проронила ни слова, быть может, под впечатлением полумрака, зажженных свечей и стебелька самшита. Она машинально взяла его и начертила в воздухе крест.

— Так что же? — спросил инспектор.

Она колебалась.

— Я уверена, что это он, — наконец произнесла она твердо. И поспешно добавила: — Посмотрите на его правую ногу. Если там есть звезда…