Онлайн чтение книги Красота на земле La Beauté sur la terre
Глава седьмая

На другое утро Декостер увидел шедшего ему навстречу Ружа, а, надо сказать, такого не случалось ни разу за все десять лет, что они работали вместе.

Декостер жил в деревне и вот уже десять лет каждый день с утра пораньше он заставал Ружа за приготовлением кофе, который они выпивали, перехватив чего-нибудь перед рыбалкой.

Они садились в лодку, стоявшую в мутной, как после стирки, воде. Иной раз если не поднести руки к самому лицу, то их и видно не было. Случалось, что они не могли различить ни друг друга, ни огни бакенов, отмечавших их сети. Иногда они плыли на запад, иногда — в сторону гор, туда, где встает солнце, где Иерусалим. Плыли в тумане, который из серого становился желтым, а потом розовым; весной, летом, осенью и зимой — вот уже десять лет каждый на своей паре весел. И каждый день утром, когда Декостер приходил, он заставал Ружа у керосинки, которая всегда загоралась с первого раза и гасла от поворота краника, — а это большое подспорье в доме без женской руки.

Но в тот день Декостер увидел, как Руж вышел ему навстречу и делает рукой знак остановиться. Что-то стряслось, решил он, но скоро понял, что ошибается. Руж был явно смущен и не мог подобрать слов; Декостер не торопил его, и слова не сразу и не без труда, но все же нашлись. Засунув руки в карманы, они шли бок о бок по берегу. Руж не спешил, он все время замедлял шаг и наконец остановился.

— Послушай-ка, Декостер, вот что… Сегодня мы не пойдем за рыбой. Нельзя… Нельзя оставлять ее совсем одну…

Они остановились у самой воды на полоске твердого песка, где шаги не оставляли следов. До дома была еще добрая сотня метров, но Руж говорил едва слышно:

— Это Жюльет, племянница Миллике. Она пришла этой ночью.

— А!

— Да, ее выставила мамаша Миллике. Она поживет здесь.

— А!

Тишина.

Руж помолчал и наконец продолжил еще более нерешительно и смущенно:

— Скажи, Декостер, не знаешь, булочная уже открыта? Ты ведь можешь и с заднего хода… Нам бы нужно свежего хлеба…

— Ну да.

— А в молочной, если бы ты зашел, — полфунта масла. У нас-то все вышло…

— Да.

— А я пока сделаю кофе.

— Значит, масло и хлеб? — уточнил Декостер.

— Масло и хлеб.

— Хлеб, масло, и все?

— Хлеб, масло, и все… — Спохватившись, Руж добавил: — Погоди-ка, я дам тебе денег…

Он открыл кошелек; его лицо светилось, хотя солнце было у него за спиной, да оно и не вышло еще из-за горной гряды, где ему суждено было еще долго карабкаться по камням, обдирая колени и локти.

Декостер в своем вечном жилете пошел в булочную, перебирая длинными худыми ногами и размахивая несуразно вытянутыми руками.

Руж на цыпочках возвращается к дому. Он в домашней обуви, но галька все равно скрипит под тяжестью его грузного тела. Руж ставит ногу на землю, лишь уверившись, что другая не будет скользить. Он входит на кухню, прислушивается, но ничего не слышит.

«Делать кофе сейчас, — спрашивает Руж себя, — или подождать, пока она встанет?» Он что-то прикидывает и говорит себе: «Декостер будет здесь через двадцать минут, самое большее — через полчаса. Может, дождаться его?..»

Руж не решается сесть, боясь неловко вытащить скамью из-под стола, потом зажигает спичку и тушит ее, так и не поднеся к фитилю горелки.

Снова выходит наружу.

Он хочет посмотреть, не показался ли Декостер, хотя еще вовсе не время ему возвращаться; подходит к воде и смотрит в сторону деревни.

Одна за другой, по-собачьи чуя хозяина, к ногам его подкатывают волны. Руж смотрит туда, откуда должен прийти Декостер, и не решается бросить взгляд на единственное окно без ставень, которое он каждый вечер занавешивает куском полотна, пристраивая колечко на длинный гвоздь.

Он стоит спиной к окну, а легкие волны выгибаются и протягивают к нему лапы с белыми когтями. Руж приземист и грузен, с одного бока его голубая майка и брюки солнце окрасило в желтый цвет. Когда он поворачивает голову к деревне, его волосы тоже меняют оттенок; о трубке он и думать забыл. В небе над его головой кричат птицы, реющие над скалой на востоке. Синицы, щеглы, славки и дрозды никак не хотят угомониться. Руж думает: «Что это с ними сегодня?» Ему не по себе. «Нам-то что, мы со своим ремеслом и так встаем рано, а бывает, и раньше птиц. А вот ее они разбудят». Хорошо бы заставить птиц замолчать. Руж ошарашен шумом; воздух дрожит вокруг него, словно кто-то раздувает горелку. Вдруг наступила тишина, и лишь дрозд знай себе заливается где-то.

Дрозд все пел и пел, когда Руж услышал шаги и обернулся:

— Как?.. Это вы, мадемуазель…

Он не двинулся с места. Она рассмеялась. Над чем это она смеется? Руж хотел что-то сказать и не мог. Он смотрел на нее, вот и все. Он смотрел на ее шею, глаза и щеки… Он едва пересилил себя.

— Вы… Вы хорошо спали?

Она не услышала. Он сделал к ней шаг, потом другой; она даже не замечала, что он тут рядом. Она повернулась к востоку, туда, где возвышались большие горы. Между двумя вершинами была похожая на гнездо впадина; как раз там появлялось солнце, которое словно взмахивало крыльями, раздувая пух из крохотных розовых облачков, ну совсем как петух, воинственно топорщащий и складывающий блестящие крылья. Облака неспешно скользили ввысь, а снежные поля в горах сверкали, как серебристая бумага, которую дети разглаживают ногтем.

Она не видела Ружа, она не слышала его слов:

— Простите, мадемуазель… Я пойду приготовлю завтрак…

А она стоит и не слышит, потому что там, над скалой, все никак не умолкнут птицы с этим дроздом в придачу. Руж на кухне; слышно, как он наливает молоко в кастрюлю. Она смотрит через его плечо, смотрит на озеро. Руж держит за ручку коричневый кувшин с нарисованным на нем букетом цветов. Утро; она дышит полной грудью, медленно вдыхая живительный воздух, похожий на свежую воду. Руж чиркает спичкой под молоком. Вот и Декостер, который смотрит на нее, не говоря ни слова; он держит в руках буханку хлеба с завернутым в белую бумагу полуфунтом масла.

— А! Это ты… Поторопись. Возьми-ка чашки… — Руж вспоминает, что она может его услышать. — О Господи! У нас и скатерти нет…

— Ясное дело, нет.

— Надо бы купить… Поищи-ка чистую тарелку для масла.

В тот день Руж побывал у Перрена, чтобы попросить того помочь с крышей, потом отправился заказать черепицу и, наконец, зашел к Миллике, не желая откладывать разговор о Жюльет.

Утром, когда Декостер явился за маслом, работники на ферме как раз вставали с одноногих табуретов, собираясь водрузить на спины тяжелые жестяные бидоны. Приход Декостера развеселил их, заставив отвлечься от весов и тетрадок.

— Эй, Декостер, ты что, теперь на посылках?

Внутри стоял такой кислый дух, что из глаз текли слезы. Утварь из красной и рыжей меди прыскала бликами от лившегося в дверь солнца. Ясно было, что работники фермы уже все знают, оттого-то и веселятся.

Декостер не ответил ни слова, спросив лишь свои полфунта масла. Хозяин нарочно не сразу принес товар, и Декостеру пришлось вдоволь наслушаться шуточек дымивших сигаретами юнцов и попыхивавших трубками стариков:

— Он не такой уж дурак, твой хозяин.

— Еще бы.

— Покупки теперь на тебе?

Декостер хранил молчание, но дело получало не такой простой оборот, как можно было подумать.

Когда Руж пришел часам к трем в кафе, там было пусто. Грамоты с виноградарями, бочками и медалями из золота и серебра (о бронзовых обычно забывают), помешенные в рамочки или подвешенные за кольца, скучали на стенах.

К Ружу вышла молодая прислуга и не дала ему и слова сказать:

— Ой, это правда, о чем тут все говорят? Она у вас? Тем лучше!

Руж был недоволен и предпочел бы помолчать; он сел на свое обычное место, но служанку было не остановить:

— И, будьте добры, передайте, что я не могла ей помочь вчера вечером. Я очень хотела спуститься, но не было никакой возможности.

— Миллике тут?

— Даже если бы я звала ее через окно, она бы все равно не услышала…

— Так что Миллике?

— Он только пришел… Да, вы видели эту прелесть у нее в чемодане?

— Пришел откуда?

— Он ходил за врачом для жены.

— А что с ней?

— Не знаю. По-моему, что-то с сердцем…

— Не могли бы вы сказать ему, что я здесь?

Но Миллике уже и сам вышел. Хмурый, он встал в дверях, заложив руки за спину, и сделал знак Маргарите оставить их.

— Да, в смелости тебе не откажешь!

— В смелости?

— Ну да, а если ты узнаешь, что у нас траур, то вспомни то, что я говорил и могу повторить: «Это твоя вина». Да, твоя вина. Кто убедил меня пригласить эту девицу? Кто говорил: «Брат есть брат»? Брат, которого я не видел лет тридцать! Это что, брат? А она что, Боже мой, племянница?.. Ты этого хотел, да, да, ты, Руж, слышишь меня? А теперь моя бедная жена больна…

— Постой, постой! — перебил его Руж и заговорил спокойно и медленно, усевшись с другой стороны стола: — Я тебя не узнаю. Раньше мы были с тобой заодно… Я и пришел обсудить все с тобой. Ты знаешь, она сейчас у меня и у меня останется…

— О! Прибереги ее для себя! — сказал Миллике. — Десять или двенадцать франков на кассе вчера за вечер, да еще проблем с полицией мне не хватало. Оставь ее себе, если хочешь. Те еще клиенты за ней волочились…

Он был рассержен.

Но тут он посмотрел вокруг и как-то сразу сменил тон, увидев, что в кафе никого нет:

— Мне-то что? Это меня не касается. Девицу выставила моя жена. По мне, так могла и сама уйти… Я ведь ее законный опекун, и только на будущий год…

— Да брось, Миллике, довольно. — Руж сам начал побаиваться. — Ты не в ладу сам с собой, ведь ты же только что сказал, что рад от нее отделаться. Послушай, мы могли бы договориться. Мне шестьдесят два года, я ей в деды гожусь. Я оставлю ее у себя, но ты как опекун договоришься со мной о ее месте жительства. Бумагу какую-нибудь напишешь.

Миллике не желал ничего слышать.

— Посмотрим, — сказал он. — У меня сейчас других дел по горло… Бедная женщина, у нее совсем сдает сердце. А девчонку можно всегда поместить в приют…

— Ты просто свихнулся. Послушай… Я выделю ей содержание, а так как она под опекой, то получать его будешь ты. Сколько тебя устроит? Тридцать франков? Сорок?

— Ничего… — ответил Миллике.

Руж был снова сбит с толку.

— Мне что, брать деньги со старого клиента? Как это будет выглядеть? Пусть она пока у тебя побудет, что тут еще говорить… Кроме того, у меня ведь ее бумаги… Без них она ничего не может…

Они все еще были вдвоем, и у Ружа не могло быть свидетеля на всякий случай; у него не было ни свидетеля, ни бумаги, а разговор был окончен. «Но у меня есть я сам, — сказал себе Руж. — И я могу сам говорить за себя…»

«К тому же пока ни Миллике, ни властям нет до нее дела, — успокаивал он себя. — За Миллике я как-нибудь пригляжу… Ну, а законники знают, на что я способен».

На обратном пути к Ружу вернулось присутствие духа. Ему не терпелось дойти поскорей. Камни жгли подметки его башмаков.

У новой пристройки Перрен подавал Декостеру стропила цвета свежего масла; осколки посуды и кусочки стекла маленькими свечками переливались чуть поодаль. У самой кромки воды намокший песок вился цветной полоской на фоне более светлого берега.

Руж шел и глядел во все глаза, словно выискивая недостающую часть картины; потом он еще прибавил хода и издалека крикнул Декостеру:

— А… А… Мадемуазель Жюльет?

Декостер стоял на недостроенной крыше, расставив для равновесия тощие ноги.

— О! Ее уже давно нет.

— Что это ты говоришь?

— Да, она уплыла на лодке. Я сам дал ей весла…

Они и вправду всегда забирали весла от лодок домой, чтобы не вводить в грех прохожих, вполне способных соблазниться прогулкой по озеру.

— Она попросила у меня весла, ну, я и решил, отчего бы не дать…

Руж прошел дальше. Солнце било прямо в скалу. Оно завершало свой путь по небу и теперь уже низко висело на западном его склоне, уперев лучи прямо в карьер с набухшими на манер губок каменными пузырями. Они вспучивались прямо над берегом, просвечивая сквозь колючие кусты, приземистые дубы и какую-то привычную к сухой почве поросль с хилой листвой и тонкими стволами, мыльнянку и хвощи. Все это нависало над Ружем, как гигантский рефлектор, а он что есть сил раздвигал камыши и все повторял про себя: «Она просто голову потеряла!» Он знал, что из двух лодок она выбрала (как и в первый раз) крашенную изнутри охрой, а снаружи — зеленью, маленькую и старую, названную «Кокеткой». «Лодка, которая протекает, как решето». Руж посмотрел вдаль, сорвал фуражку и замахал ею над головой.

Она не сразу заметила Ружа. Она свесилась через борт и смотрела в воду. Там, в глубине, неподвижно стояли рыбы размером с руку, и видно было, как они открывают рты. Иногда они лениво шевелились, чуть поворачиваясь, как на шарнире; потом чмокали губами и выпускали гроздь пузырьков, всплывавших сквозь толщу воды, как связки воздушных шариков, упущенных нерадивым торговцем. Она еще немного перевесилась через борт…

— Мадемуазель, мадемуазель Жюльет!

Она увидела фуражку, потом голову над камышами, потом, наконец, всего Ружа, шедшего к ней. Она взмахнула веслом всего раз. Всего один взмах правым веслом, упор и рывок всем телом, еще один — и вода вынесла ее куда нужно.

Руж стоял на мостках (сколоченных кое-как из кольев и щелястых досок) и, опустив глаза, протянул ей руку, помогая выйти из лодки. Он не смог сдержаться:

— Вы что, не видели? Еще минута…

— И что? Будто я плавать не умею!

— Дело не в этом. Не надо брать лодку, пока мы ее не починим. Прямо сейчас и начнем. Кстати, здесь и Перрен, он поможет. Втроем тут и дел-то…

Он стоял к ней спиной и казался целиком поглощенным маневрами с лодкой. Она подняла руку к волосам, и солнце вспенилось вокруг них; расстегнулись застежки на узком корсаже…

Он на нее не смотрел. Сложив руки у рта, Руж крикнул:

— Эй! Вы там…

Над камышами пронеслось:

— Эй! Вы там, Декостер…

— Ого! — донеслось в ответ.

— Давайте-ка, идите сюда с Перреном.

— С этими лодками не так-то легко управляться, — заметил он. — Но уж если надо…

Мужчины подошли, и Руж сказал:

— Мне б тут помочь…

Немного удивившись, они помогли Ружу дотащить лодку до самого дома.

Все дела навалились сразу, ибо тут-то и привезли черепицу. «Кокетку» уложили на козлы килем вверх и взялись за работу. Выбрав момент, Руж сказал:

— Что это за имя такое дурацкое — «Кокетка»?

Он соскребал ножом остатки старой краски, слезавшей лохмотьями и открывавшей живое дерево.

— Раз уж мы за все это взялись, можно дать ей другое имя. Если вы, конечно, согласны, мадемуазель Жюльет. Согласны? Тогда будете ее крестной… Назовем ее вашим именем. Лучше и не придумать.

Дымка погожего дня плыла над горизонтом, будто кофейного цвета пыль, вьющаяся над дорогами и амбарами в день жатвы. Красное солнце было безупречно круглым. На него можно было смотреть, не отводя глаз.

Руж скреб лодку. На берегу отсвечивал огонек.