Онлайн чтение книги Исповедь молодой девушки La Confession d'une Jeune Fille
XXIX

Мы говорили с ним о чистой философии, а потом я уехала, вполне успокоенная в отношении Фрюманса. Но сама-то весьма уязвленная. Как! Эта огромная и глубокая любовь, на которую он дал мне мельком взглянуть, была всего-навсего нелепой химерой, отброшенной им, мимолетной мечтой, которую он даже ясно себе и не представлял! Предмет этой мечты был, таким образом, унижен и представлен каким-то ничтожеством, и мне не хотелось верить, что это была я.

А я верила в это целых пятнадцать дней! Я была то взволнована, то испугана, то оскорблена, то опьянена, даже чуть не заболела, и все это только для того, чтобы услышать, что обо мне мечтали лишь каких-нибудь пять минут, а дальше постараются избавиться от этого наваждения!

Злое чувство пробудилось в избалованном и одиноком ребенке, и внезапно я превратилась в какую-то дурочку. Но я не хочу выяснять здесь, было ли это результатом кризиса неистового характера, которому подвержены молодые девицы. Я сурово взираю на это растаявшее в тумане прошлое, которое представляется мне даже несколько позорным и связано с угрызениями совести, и я не хочу ничего преуменьшать. Единственный вывод, к которому я могу прийти, это то, что я затеяла игру со страстью, сама не зная почему и для какой цели.

Я поймала себя на том, что жалею, что не нарушила покой Фрюманса, и стыжусь, что так возвеличила свои достоинства. Досада была настолько сильна, что я искала способа избавиться от нее, убеждая себя, что Фрюманс, будучи добродетельным и сдержанным, умудрился скрыть свою любовь и обмануть мою проницательность. Он обожал меня уже давно. Он любил меня еще тогда, когда я была ребенком, когда Дениза почти обезумела от ревности. Он, может быть, проболтался кому-нибудь тогда, когда злющая Капфорт приписывала ему планы обольстить меня и хитростью завладеть моим имуществом. Он, может быть, отчасти и забыл меня в те два года, что мы не видались, но вот уже год, как мы снова стали встречаться каждую неделю, и он неистово полюбил меня, с восхищением любовался мною, увлеченно со мною занимался. Ему было ясно, что он не только не может жениться на мне, но не смеет даже помыслить об этом. Раб долга, обладающий твердой волей, он боролся со своей склонностью, он упрекал себя за нее и даже смеялся над собой. Он согласился бы скорее умереть, чем дать мне понять это, и когда я уже почти готова была разгадать загадку, он стал весело отшучиваться, что было, конечно, великолепным актом героизма.

Уяснив себе все это, я снова начала играть роль кумира, которая мне очень нравилась, а Фрюманса я считала вполне достойным меня обожателем. Он был молчалив, послушен, боязлив, восхитителен в своем самоотречении. Он спокойно говорил о моем будущем браке с человеком, избранным мною из моего же круга. Он был готов стать моим наперсником и преданным слугой моей блистательной любви, даже если мне уготовано было умереть от отчаяния на следующий же день после моей свадьбы с Мариусом или с каким-нибудь другим знатным молодым человеком. Я уже заранее жалела его, своего благородного друга, приносящего себя в жертву. Я воздвигала ему на горе достойную гробницу и писала ему эпитафию. Я избрала для этого строку из Тассо,[13] Тассо (Торквато Тассо, 1544–1595) — итальянский поэт, цитируется его поэма «Освобожденный Иерусалим», песнь II, строфа 16. которую заставила меня выучить мисс Эйгер и которую, впрочем, я с тем же успехом могла бы и вовсе не учить:

Наконец, я создала неизменный облик Фрюманса для своих будущих воспоминаний, представляя себе чистую и нежную печаль, которой я буду предаваться, когда его не станет.

Вот как я излечилась от романических иллюзий! Но есть ли средство излечиться от них, если хорошая книга рисует вам идеал более чистый, хотя и не менее соблазнительный, чем книга плохая? Можно ли читать в восемнадцать лет что-то, где не говорится о любви — серьезно или в шутку? Детские сказки всегда начинаются с короля и королевы, которые нежно любят друг друга, и кончаются принцессой и принцем, которые женятся и в дальнейшем живут счастливо. А с тех пор как переходят к истории, к области реальных событий, то встречаются с любовью, которая начала с того, что погубила Трою,[15] С любовью, которая… погубила Трою.  — Согласно греческому мифу, поводом к Троянской войне послужило похищение прекрасной Елены, жены Менелая, царя Спарты, сыном царя Трои Парисом. низвергала империи, а когда хотят припасть к самым священным источникам поэзии, то обретают Петрарку, сгорающего от любви к Лауре,[16] Петрарку, сгорающего от любви к Лауре.  — Лаура — имя женщины, воспетой итальянским поэтом Франческо Петраркой (1304–1374). и Данте, венчающего ореолом свою Беатриче.[17] Данте, венчающего ореолом свою Беатриче.  — В творчестве великого итальянского поэта Данте Алигьери (1265–1321) образ Беатриче является воплощением любви и божественной мудрости.

Беатриче! Это и была моя главная мечта и звезда, несущая мне опасность. Я уже довольно хорошо знала итальянский язык. Незачем изучать язык, если потом не наслаждаешься его красотами. Фрюманс, который не мог дать мне в руки «Ад», разорвал свою книгу и вручил мне только «Рай».[18] «Ад» и «Рай» — названия I и III частей «Божественной комедии» Данте. «Рай» окончательно довершил мою гибель. Я представляла себя его Беатриче. Я решилась излечить Фрюманса от страсти, которой он не испытывал, и открыть ему глагол небес, в которые он не верил.

Не знаю уж, обратил ли он внимание на то, что я сделалась странной и беспокойной ученицей. Но он часто старался отсутствовать по воскресеньям, и вскоре я стала по целым месяцам не заставать его в Помме. Аббат Костель передавал мне тетради, проверенные и исправленные его племянником за прошедшую неделю, а также книги, которых мне не хватало. Завтрак, как всегда, ожидал меня на столе, но я напрасно старалась задержаться как можно дольше. Фрюманс возвращался только вечером, и мне приходилось уезжать, не повидавшись с ним. Я хорошо знала, что у Фрюманса не могло быть так много дел в Тулоне, и понимала, чего ему стоило лишать себя возможности оказать мне любезное и скромное гостеприимство.

Таинственность его поведения не только не оскорбляла меня, но даже восхищала. Он избегал меня; он был неправ, ибо я появлялась, дабы пролить небесный бальзам на его раны! Но он не мог видеться со мной по воскресеньям. Он боялся выдать себя. Он убегал и прятался где-то в «диких пещерах», чтобы преисполниться духом стоицизма в борьбе против неодолимой притягательности моего присутствия.

Если бы этот славный юноша действительно боролся со страстью ко мне, я превратила бы его в мученика, ибо я упорно делала все, чтобы он не забывал меня. Это было бы ужасно, но моя неосведомленность в науке страсти помешала моей совести остановить меня, и я шла вперед напролом, полагая, что благодеяние моей возвышающей дружбы должно помочь Фрюмансу помимо его воли сохранить незыблемой свою добродетель без особых страданий. Сама того не зная, я играла роль кокетки, и эта игра могла бы погубить меня, если бы Фрюманс не был самым умным и самым лучшим из всех мужчин на свете.

Почти не встречаясь с ним, я решила написать ему под предлогом, что хочу посоветоваться насчет своих занятий. Я испытывала потребность испробовать свой собственный стиль и рассказать о себе мыслителю, преклоняющемуся перед моим умом. И я тоже принялась заполнять целые страницы своими мечтами и размышлениями и затем вкладывала эти листки в свои тетради, как будто они попали туда случайно. Но вскоре я поняла, что это было бы уж чересчур наивно и вдобавок весьма лицемерно, и я с полной откровенностью обратилась к нему, прося разрешить мои сомнения. Приводя примеры знаменитых любовников и суровых аскетов из истории, я старалась втянуть его в тонкости психологии и чувства, где я сама блуждала в потемках. Я ставила перед ним сложные задачи, я подчеркивала ему цитаты, я взывала к его мыслям о всяких пустяках или по поводу неразрешенных проблем между нами. Я вкладывала в это одновременно и какую-то невероятную смелость, и удивительную чистоту, ибо Женни сумела сохранить меня такой же целомудренной, какой была сама, и любое из моих сердечных волнений она могла бы излечить своим тонким здравым смыслом, если бы я осмелилась обратиться к ней с расспросами. Но под влиянием какого-то неблагодарного каприза я больше не хотела, чтобы она была моим ангелом-хранителем, и, может быть, я даже залилась бы румянцем, если бы она проникла в тайну той любовной истории, которую я создала себе вокруг Фрюманса.

А он очень сдержанно отвечал на мое нескромное любопытство. Он не хотел считать мои нелепые выдумки посланиями, адресованными ему. Он сделал вид, что считает их литературными произведениями, отданными ему на суд. Он удовольствовался тем, что, возвращая мои листки, писал на полях такого рода замечания: «Изложено неплохо»; «Праздный вопрос»; «Суждение довольно верное»; «Бесплодные поиски»; «Хорошо написанная и хорошо обдуманная страница»; «Детский лепет»; «Удачная мысль»; «Пустые грезы мечтателя, засыпающего перед своей чернильницей», и т. д. и т. п. И он не хранил ни одной из этих драгоценных заметок, которые были предназначены озарить и успокоить его мятущуюся душу. Я была немного удивлена, но потом решила, что он снимает с них копии и в один прекрасный день скажет мне: «Я притворялся, что презираю все это, но это пошло мне на пользу: своей священной дружбой вы спасли меня от ураганов любви».

Именно его святая доброта, и только она одна, излечила меня от моих нелепых иллюзий, но ряду новых обстоятельств вскоре суждено было рассеять их самым решительным образом.