Онлайн чтение книги Недобрый час La mala hora
II

В пятницу рассвет был сухой и теплый. Судья Аркадио, очень гордившийся тем, что, с тех пор как начал спать с женщинами, всегда любил по три раза за ночь, этим утром в лучший момент оборвал шнурки, на которых держалась москитная сетка, и они с женой, запутавшись в ней, свалились на пол.

– Оставь так, – пробормотала она, – потом поправлю.

Они вынырнули, голые, из клубящегося тумана прозрачной ткани. Судья Аркадио пошел к сундуку и достал чистые трусы. Когда он вернулся, жена, уже одетая, прилаживала москитную сетку. Не взглянув на нее, он прошел мимо и, все еще тяжело дыша, сел с другой стороны кровати обуться. Она подошла, прижалась к его плечу круглым тугим животом и слегка закусила зубами его ухо. Мягко отстранив ее, он сказал:

– Не трогай меня.

Она ответила жизнерадостным смехом и, последовав за ним, ткнула у самой двери указательными пальцами в спину:

– Н-но, ослик!

Подскочив, судья Аркадио оттолкнул ее руки. Она оставила его в покое и снова засмеялась, но внезапно, сделавшись серьезной, воскликнула:

– Боже!

– Что случилось?

– Дверь, оказывается, была настежь! Ой, какой стыд!

И она с хохотом пошла мыться.

Судья Аркадио не стал дожидаться кофе и, ощущая во рту мятную свежесть зубной пасты, вышел на улицу.

Солнце казалось медным. Сирийцы, сидя у дверей своих лавок, созерцали мирную реку. Проходя мимо приемной доктора Хиральдо, судья провел ногтем по металлической сетке двери и крикнул:

– Доктор, какое самое лучшее лекарство от головной боли?

Голос врача ответил:

– Не пить на ночь.

На набережной несколько женщин громко обсуждали содержание нового листка, появившегося этой ночью. Рассвет был ясный, без дождя, и женщины, направлявшиеся к пятичасовой мессе, увидели и прочитали листок, теперь уже о нем знали все. Судья Аркадио не остановился: у него было чувство, будто кто-то, как быка за кольцо в носу, тянет его к бильярдной. Там он попросил холодного пива и таблетку от головной боли. Только что пробило девять, но заведение было уже переполнено.

– У всего городка головная боль, – сказал судья Аркадио.

Взяв бутылку, он пошел к столику, за которым с растерянным видом сидели перед стаканами пива трое мужчин, и опустился на свободное место.

– Опять? – спросил он.

– Утром нашли еще четыре.

– Про Ракель Контрерас читали все, – сказал один из мужчин.

Судья Аркадио разжевал таблетку и глотнул прямо из бутылки. Первый глоток был неприятен, но потом желудок привык, и вскоре он почувствовал себя вновь родившимся.

– Что же там было написано?

– Гадости, – ответил мужчина. – Что уезжала она этом году не коронки на зубы ставить, а делать аборт.

– Стоило об этом сообщать! – фыркнул судья Аркадио. – Это и так все знают.

Когда он вышел из бильярдной, от обжигающего солнца заболели глаза, но утреннее недомогание прошло.

Он направился прямо в суд. Его секретарь, худощавый старик, занятый ощипыванием курицы, изумленно уставился на него поверх очков:

– Что сие означает?

– Надо предпринимать что-то с листками.

Шаркая домашними туфлями, секретарь вышел в патио и через забор передал наполовину ощипанную курицу гостиничной поварихе.

Через одиннадцать месяцев после вступления в должность судья Аркадио впервые сел за судейский стол. Деревянный барьер делил запущенную комнату на две части. В передней части, под картиной, изображавшей богиню правосудия с повязкой на глазах и весами в руке, стояла длинная скамья. Во второй половине комнаты стояли два старых письменных стола, один против другого, этажерка с запыленными книгами, и на маленьком столике – пишущая машинка. На стене, над креслом судьи, висело медное распятие, а на противоположной стене заключенная в рамку литография – толстый лысый улыбающийся человек с президентской лентой через плечо, и под ним надпись золотыми буквами: «Мир и Правосудие». Литография была единственным новым предметом в комнате.

Закрыв лицо чуть не до самых глаз носовым платком, секретарь принялся метелкой из перьев сметать пыль со столов.

– Если не закроете нос, будете чихать, – сказал он судье Аркадио.

Совет был оставлен без внимания. Судья Аркадио вытянул ноги и, откинувшись во вращающемся кресле, попробовал пружины сиденья.

– Не разваливается? – спросил он.

Секретарь отрицательно мотнул головой.

– Когда убивали судью Вителу, пружины выскочили, но теперь все отремонтировано.

И, дыша по-прежнему через платок, добавил:

– Алькальд сам велел его починить, когда правительство сменилось и повсюду начали разъезжать ревизоры.

– Алькальд хочет, чтобы суд работал, – отозвался судья.

Выдвинув средний ящик, он достал из него связку ключей и начал открывать один за другим остальные ящики стола. Они были набиты бумагами, и судья Аркадио, бегло листая их, убедился, что там нет ничего заслуживающего внимания. Потом, заперев ящики, он привел в порядок письменные принадлежности: стеклянный прибор с двумя чернильницами, для синих и красных чернил, и две ручки тех же цветов. Чернила давно высохли.

– Вы алькальду пришлись по душе, – сказал секретарь.

Раскачиваясь в кресле, судья угрюмо наблюдал, как он смахивает пыль с барьера. Секретарь посмотрел на него так, словно хотел навсегда запечатлеть в своей памяти именно таким, каким он видел его в этот миг, при этом освещении; а потом, показывая на него пальцем, сказал:

– Вот как вы сейчас, точь-в-точь, сидел судья Витела, когда его кокнули.

Судья потрогал жилки на висках. Головная боль возвращалась.

– Я сидел вон там, – кивнув на пишущую машинку, продолжал секретарь.

Не прерывая рассказа, он обошел барьер и облокотился на него с наружной стороны, нацелившись ручкой пером, как винтовкой, в судью Аркадио, словно бандит в сцене ограбления почты в каком-нибудь ковбойском фильме.

– Трое наших полицейских стали вот так, – показал он. – Судья Витела, как увидел их, сразу поднял руки и сказал очень медленно: «Не убивайте меня», но тут же кресло повалилось на одну сторону, а он на другую – насквозь прошили свинцом.

Судья Аркадио сжал голову руками. Ему казалось, что его мозг пульсирует. Секретарь снял наконец с лица платок и повесил метелку за дверью.

– И все почему? Сказал в пьяной компании, что не допустит подтасовки на выборах, – добавил он и растерянно замолчал: судья Аркадио, прижав руки к животу, крючился над столом.

– Вам плохо?

Судья ответил утвердительно и, рассказав о прошедшей ночи, попросил секретаря принести из бильярдной болеутоляющее и две бутылки пива.

После первой бутылки в душе у судьи Аркадио не сталось и намека на угрызения совести. Голова была совсем ясная.

Секретарь сел перед машинкой.

– Ну а теперь что мы будем делать? – спросил он.

– Ничего, – ответил судья.

– Тогда, если вы разрешите, я пойду к Марии – помогу ощипывать кур. Судья не разрешил.

– Здесь вершат правосудие, а не кур ощипывают, – сказал он и, сочувственно поглядев на подчиненного, добавил: – Кстати, снимите эти шлепанцы и являйтесь в суд только в ботинках.

С приближением полудня жара усилилась. Когда пробило двенадцать, судья Аркадио осушил уже двенадцать бутылок пива. Он погрузился в воспоминания и с сонной истомой рассказывал теперь о своем прошлом без лишений, о долгих воскресеньях у моря и ненасытных мулатках.

– Вот какая жизнь была! – говорил он, прищелкивая пальцами, несколько ошеломленному секретарю, который молча слушал, одобрительно кивая время от времени. Сначала судье Аркадио казалось, что он выжат как лимон, но, делясь воспоминаниями, он все больше и больше оживлялся.

Когда на башне пробило час, секретарь начал обнаруживать признаки нетерпения.

– Суп остынет, – сказал он.

Судья, однако, не отпустил его.

– В городках вроде нашего редко встретишь по-настоящему интеллигентного человека, – сказал он.

Изнемогающему от жары секретарю осталось только поблагодарить его и усесться поудобней. Пятница тянулась бесконечно. Они сидели и разговаривали под раскаленной крышей суда, в то время как городок варился в котле сиесты.

Уже совсем измученный, секретарь завел разговор о листках. Судья Аркадио пожал плечами.

– Ты, значит, тоже клюнул на эту ерунду? – спросил он, впервые обращаясь к секретарю на «ты».

У того, обессилевшего от голода и жары, не было никакого желания продолжать разговор; однако он не выдержал и сказал, что, по его мнению, листки вовсе не ерунда.

– Уже есть один убитый, – напомнил он. – Если так будет продолжаться дальше, настанут дурные времена.

И он рассказал историю городка, уничтоженного такими листками за семь дней. Жители перебили друг друга, а немногие оставшиеся в живых, прежде чем уйти из него, вырыли кости своих предков – они хотели быт уверенными, что больше никогда туда не вернутся.

Медленно расстегивая рубашку, судья с насмешливой миной выслушал его рассказ и подумал, что секретарь, должно быть, увлекается романами ужасов.

– Все это смахивает на примитивный детектив, – сказал он.

Секретарь отрицательно покачал головой. Тогда судья Аркадио рассказал ему, что в университете состоял в кружке, члены которого занимались разгадыванием детективных загадок. Каждый из них по очереди прочитывал какой-нибудь детективный роман до места, где уже пора наступить развязке, и потом, собравшись вместе в субботу, они разгадывали загадку.

– Не было случая, чтобы мне это не удалось, – закончил судья Аркадио. – Помогало, конечно, то, что я хорошо знал классиков: ведь это они открыли логику жизни, а она – ключ к разгадке любых тайн.

И он предложил секретарю решить детективную задачу: в двенадцать часов ночи в гостиницу приходит человек и снимает номер, а на следующее утро горничная приносит ему кофе и видит его на постели мертвым и разложившимся. Вскрытие показывает, что постоялец, прибывший ночью, восемь дней как мертв. Громко хрустнув суставами, секретарь встал.

– Что означает: человек прибыл в гостиницу, будучи уже семь дней мертвым, – резюмировал он.

– Рассказ был написан двенадцать лет назад, – сказал судья Аркадио, не обратив внимания на то, что его перебили, – но ключ к разгадке дал Гераклит еще за пять столетий до рождества Христова.

Он хотел рассказать, что это за ключ, но секретарь уже не скрывал раздражения.

– С тех пор как существует мир, никому еще не удавалось узнать, кто вывешивает листки, – враждебно и напряженно заявил он.

Судья Аркадио посмотрел на него блуждающим взглядом.

– Поспорим, что я узнаю? – сказал он.

– Поспорим.

В доме напротив задыхалась в душной спальне Ребека Асис. Она лежала, потонув головой в подушке, и тщетно пыталась заснуть на время сиесты. К ее вискам были приложены охлаждающие листья.

– Роберто, – сказала она, обращаясь к мужу, – если ты не откроешь окно, мы умрем от духоты.

Роберто Асис открыл окно в тот миг, когда судья Аркадио выходил из суда.

– Попытайся уснуть, – просительно сказал Роберто Асис роскошной женщине, которая лежала, раскинув руки, почти голая в легкой нейлоновой рубашке, под розовым кружевным балдахином. – Обещаю тебе, что ни о чем больше не вспомню.

Она вздохнула.

Роберто Асис, который страдал бессонницей и провел эту ночь, меряя шагами спальню, прикуривая одну сигарету от другой, чуть было не поймал на рассвете автора листков с грязными инсинуациями. Он услышал, как около дома зашелестели бумагой, а потом стали разглаживать что-то на стене, но сообразил слишком поздно, и листок успели приклеить. Когда он распахнул окно, на площади уже никого не было.

С этого момента до двух часов дня, когда он обещал Ребеке, что больше не вспомнит о листке, она, пытаясь его успокоить, пустила в ход все известные ей способы убеждения, и под конец, уже в отчаянии, предложила: чтобы доказать свою невиновность, она исповедуется падре Анхелю в присутствии мужа. Это предложение, столь унизительное для нее, себя оправдало: несмотря на обуревавший его слепой гнев, Роберто Асис не посмел сделать решительный шаг и вынужден был капитулировать.

– Всегда лучше высказать все прямо, – не открывая глаз, сказала она. – Было бы ужасно, если бы ты затаил на меня обиду.

Он вышел и закрыл за собою дверь. В просторном полутемном доме Роберто Асис слышал жужжанье электрического вентилятора, который включила на время сиесты его мать, жившая в доме рядом.

Под сонным взглядом чернокожей кухарки он налил себе стакан лимонада из бутылки, стоявшей в холодильнике. Женщина, окруженная, словно ореолом, какой-то особой, свойственной только ей освежающей прохладой, спросила, не хочет ли он обедать. Он приподнял крышку кастрюли: в кипящей воде лапами вверх плавала черепаха. Впервые в нем не вызвала дрожи мысль, что ее бросили туда живую и что, когда черепаху, сваренную, подадут на стол, сердце ее еще будет биться.

– Я не хочу есть, – сказал он, закрывая кастрюлю. И, уже выходя, добавил: – Сеньора тоже не будет обедать – у нее с утра болит голова.

Оба дома соединялись выложенной зелеными плитками галереей, из которой обозревались общее патио двух домов и огороженный проволокой курятник. В той половине галереи, которая была ближе к дому матери, в ящиках росли яркие цветы, а к карнизу были подвешены птичьи клетки.

С шезлонга его жалобно окликнула семилетняя дочь. На ее щеке отпечатался рисунок холста.

– Уже почти три, – негромко сказал он. И меланхолично добавил: – Просыпайся скорее.

– Мне приснился стеклянный кот, – сказала девочка.

Он невольно вздрогнул.

– Какой?

– Весь из стекла, – ответила дочь, стараясь изобразить в воздухе руками увиденное во сне животное. Как стеклянная птица, но только кот.

Хотя был день и ярко светило солнце, ему показалось вдруг, будто он заблудился в каком-то незнакомом городе.

– Не думай об этом, – пробурчал он, – этот сон пустой.

Тут он увидел в дверях спальни свою мать и почувствовал, что спасен.

– Ты выглядишь лучше, – сказал он ей.

– Лучше день от дня, да только для свалки, – ответила она с горькой гримасой, собирая в узел пышные стального цвета волосы.

Она вышла в галерею и стала менять воду в клетках. Роберто Асис повалился в шезлонг, в котором до этого спала его дочь. Откинувшись назад и заложив руки за голову, он не отрывал взгляда потухших глаз от костлявой женщины в черном, вполголоса разговаривавшей с птицами. Птицы, весело барахтаясь в свежей воде, осыпали брызгами ее лицо. Когда она все кончила и повернулась к нему, Роберто почувствовал неуверенность в себе, которую она всегда вызывала в людях.

– Я думала, ты в горах.

– Не поехал, были дела.

– Теперь не сможешь поехать до понедельника.

По выражению его глаз было видно, что он с нею согласен. Через гостиную прошла вместе с девочкой черная босая служанка – она вела ее в школу.

Вдова Асис, стоя в галерее, проводила их взглядом, а потом снова повернулась к сыну.

– Опять? – озабоченно спросила она.

– Да, только теперь другое, – ответил Роберто.

Он последовал за матерью в ее просторную спальню, где жужжал электрический вентилятор. С видом крайнего изнеможения она рухнула в стоявшую перед вентилятором ветхую качалку с плетением из лиан. На выбеленных известкой стенах висели старые фотографии детей в медных резных рамках. Роберто Асис вытянулся на пышной, почти королевской постели, на которой некоторые из этих детей, включая – в прошлом декабре – и собственного его отца, уже умерли, состарившиеся и грустные.

– Что же? – спросила вдова.

– В моем возрасте следует верить всему, – сказала вдова. И безразлично спросила: – Так что же такое они говорят?

– Что Ребека Исабель не моя дочь.

– У нее нос Асисов, – сказала она.

А потом, подумав о чем-то, рассеянно спросила:

– Кто говорит это?

Роберто Асис грыз ногти.

– Листок наклеили.

Только теперь вдова поняла, что темные круги под глазами у ее сына не от бессонницы.

– Листки не живые люди, – назидательно сказала она.

– Но пишется в них только то, о чем уже говорят, – возразил Роберто, – даже если сам ты этого еще не знаешь.

Она, однако, знала все, что в течение многих лет говорили жители городка об их семье. В доме, полном служанок, приемных дочерей и приживалок всех возрастов, от слухов было невозможно спрятаться даже в спальне. Неугомонные Асисы, основавшие городок еще в те времена, когда сами были всего лишь свинопасами, как магнит притягивали к себе сплетни.

– Не все, что говорят люди, – правда, – сказала она, – даже если ты знаешь, о чем они говорят.

– Все знают, что Росарио Монтеро спала с Пастором, – сказал он. – Его последняя песня была посвящена ей.

– Все это говорили, но определенно никто не знал, – возразила вдова. – А теперь стало известно, что песня была посвящена Марго Рамирес. Они собирались пожениться, но никто не знал об этом, кроме них двоих и его матери. Лучше бы они не охраняли так свою тайну – единственную, которую в нашем городке удалось сохранить.

Роберто Асис посмотрел на мать горящим, трагическим взглядом.

– Утром была минута, когда мне казалось, что я вот-вот умру.

На вдову это не произвело никакого впечатления.

– Все Асисы ревнивы, – отозвалась она. – Это самое большое несчастье нашего дома.

Они замолчали. Было почти четыре часа, и жара уже спала. Когда Роберто Асис выключил вентилятор, весь дом уже проснулся и наполнился женскими и птичьими голосами.

– Подай мне флакончик с ночного столика, – попросила мать.

Она достала из него две круглые сероватые таблетки, похожие на искусственные жемчужины, и вернула флакон сыну.

– Прими и ты, – сказала она, – они помогут тебе уснуть.

Он тоже достал две, запил их водой, которую оставила в стакане мать, и снова опустил голову на подушку.

Вдова вздохнула и опять умолкла в раздумье, а потом, перенося, как обычно, на весь городок то, что она думала о полудюжине семей их круга, сказала:

– Беда нашего городка в том, что, пока мужчины в горах, женщины остаются дома одни.

Роберто Асис уже засыпал. Глядя на небритый подбородок, на длинный, резко очерченный нос, вдова вспомнила покойного мужа. Адальберто Асису тоже привелось узнать, что такое отчаянье. Он был огромный горец, который лишь один раз в жизни надел на пятнадцать минут целлулоидный воротничок, чтобы позировать для дагерротипа, стоявшего теперь на ночном столике. О нем говорили, что в этой же самой спальне он застал со своей женой мужчину, убил его и зарыл труп у себя в патио. На самом деле было совсем другое: Адальберто Асис застрелил из ружья обезьянку, которая сидела на балке под потолком спальни и смотрела, как переодевается его жена. Он умер сорока годами позже, так и не сумев опровергнуть сложенную о нем легенду.

Падре Анхель поднялся по крутой лестнице с редкими ступенями. На втором этаже, в конце коридора, на стене которого висели винтовки и патронташи, лежал на раскладушке полицейский и читал. Чтение захватило его, и он заметил падре только после того, как тот с ним поздоровался. Свернув журнал в трубку, полицейский приподнялся и сел.

– Что читаете? – спросил падре Анхель.

Полицейский показал ему заглавие:

– «Терри и пираты».

Падре обвел внимательным взглядом три бетонированные камеры без окон, с толстыми стальными решетками вместо дверей. В средней камере спал в одних трусах, раскинувшись в гамаке, второй полицейский; две другие камеры пустовали. Падре Анхель спросил про Сесара Монтеро.

– Он здесь, – полицейский мотнул головой в сторону закрытой двери. – В комнате начальника.

– Могу я с ним поговорить?

– Он изолирован, – сказал полицейский.

Настаивать падре Анхель не стал, а спросил только, как чувствует себя заключенный. Полицейский ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату участка, с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки как он ничего не ест. Он даже не притронулся к пище, которую алькальд заказал для него в гостинице.

– Боится, что в ней отрава, – объяснил полицейский.

– Вам надо было договориться, чтобы ему приносили еду из дому, – посоветовал падре.

– Он не хочет, чтобы беспокоили его жену.

– Обо всем этом я поговорю с алькальдом, – пробормотал, словно обращаясь к самому себе, падре и направился в глубину коридора, где помещался кабинет с бронированными стенами.

– Его нет, – сказал полицейский. – Уже два дня сидит дома с зубной болью.

Падре Анхель отправился навестить его. Алькальд лежал, вытянувшись, в гамаке; рядом стоял стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик болеутоляющих таблеток и пояс с патронташами и револьвером. Опухоль не опала.

Падре Анхель подтащил к гамаку стул.

– Его следует удалить, – сказал он.

Алькальд выплюнул соленую воду в ночной горшок.

– Легко сказать, – простонал он, все еще держа голову над горшком.

Падре Анхель понял его и вполголоса предложил:

– Хотите, поговорю от вашего имени с зубным врачом?

А потом, вдохнув побольше воздуха, набрался смелости и добавил:

– Он отнесется с пониманием.

– Как же! – огрызнулся алькальд. – Разорви его в клочья, он и тогда останется при своем мнении.

Падре Анхель глядел, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран, подставил распухшую щеку под струю прохладной воды и с выражением блаженства на лице продержал ее так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку болеутоляющего и, набрав в ладони воды из-под крана, плеснул себе в рот.

– Серьезно, – снова предложил падре, – я могу с ним поговорить.

Алькальд раздраженно передернул плечами.

– Делайте что хотите, падре.

Он лег на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто, зло задышал. Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель сидел рядом и молча на него смотрел.

– Что привело вас в сию обитель? – спросил алькальд.

– Сесар Монтеро, – без обиняков сказал падре. – Этот человек нуждается в исповеди.

– Он изолирован, – сказал алькальд. – Завтра, после первого же допроса, можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить.

– Он уже сорок восемь часов… – начал падре.

– А я с этим зубом – две недели, – оборвал его алькальд.

В комнате, где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако.

– А как его кормят?

Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.

– Я свой долг выполнил, – ответил он. – Он не хочет, чтобы беспокоили его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы.

Он стал опрыскивать комнату инсектицидом. Падре поискал в кармане платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.

– Ой! – воскликнул он и начал разглаживать его пальцами.

Алькальд прервал опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он чихнул два раза.

– Чихайте, падре, – сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: – У нас демократия.

Падре Анхель тоже улыбнулся, а потом сказал, показывая запечатанный конверт:

– Забыл отправить.

Он нашел платок в рукаве и, по-прежнему думая о Сесаре Монтеро, высморкал раздраженный инсектицидом нос.

– Как будто его посадили на хлеб и воду, – сказал он.

– Если это ему правится… – отозвался алькальд. – Мы не можем кормить насильно.

– Меня больше всего заботит его совесть, – сказал падре.

Не отнимая платка от носа, он наблюдал за алькальдом, пока тот не закончил опрыскивание.

– Должно быть, она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, – сказал алькальд и поставил баллон на пол. – Он знает, что Пастора любили все.

– Сесара Монтеро тоже, – сказал падре.

– Но мертв все-таки Пастор.

Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.

– Пастор, – прошептал он, – не смог даже исповедаться.

Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.

– Завтра мне станет лучше, – сказал он. – После допроса можете его исповедать. Это вас устраивает?

Падре был согласен.

– Только чтобы успокоить его совесть, – заверил он.

Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду

не увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны, напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.

– И, падре, – сказал алькальд, – поговорите, пожалуй, с зубодером.

Он посмотрел на священника, уже спускавшегося по лестнице, и, улыбнувшись, добавил:

– Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.

Телеграфист, сидя у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер. Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком пятнадцатицентавовую марку (авиапочта плюс сбор на строительство) и начал рыться в ящике письменного стола. Когда зажглись уличные фонари, падре положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.

Телеграфист продолжал рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и он написал чернилами на углу конверта: «Марок по пять сентаво нет», а ниже поставил свою подпись и штамп почтового отделения.

Вечером, когда кончилась служба, падре Анхель увидел, что в чаше со святой водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.

– Может произойти несчастье, и повинна в нем будешь ты, – сказал он Тринидад, раскачивая перед ней мертвую мышь. – Разве ты не знаешь, что некоторые верующие набирают святой воды в бутылки и поят ею заболевших родственников?

– Ну и что тут такого? – спросила она.

– Как что такого? – возмутился падре. – Да то, что больные будут пить святую воду с мышьяком!

Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.

– А это от гипса, – показала она на мышь.

И объяснила, что насыпала в углах церкви гипса; мышь поела его и, мучимая невыносимой жаждой, пошла нить. От воды гипс у нее в желудке затвердел.

– Нет уж, – сказал падре, – лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде.

Дома его ожидала депутация из общества дам-католичек, возглавляемая Ребекой Асис. Падре дал Тринидад денег на мышьяк, сказал, что в комнате очень душно, а потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание дамам.

– К вашим услугам, уважаемые сеньоры.

Они переглянулись. Ребека Асис раскрыла веер с нарисованным на нем японским пейзажем и напрямик сказала:

– Мы по поводу листков, падре.

Выразительно модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она описала охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора следует рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка считают, что не могут игнорировать клеветнические листки.

Опираясь на ручку зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех, высказалась еще ясней:

– Мы, общество католичек, решили занять в этом вопросе вполне определенную позицию.

На несколько недолгих секунд падре Анхель задумался. Ребека Асис глубоко вздохнула, и падре спросил себя, почему от этой женщины исходит такой жаркий запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой кожей, пышущая здоровьем и страстью.

Падре заговорил, глядя в пространство:

– Я считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни.

Адальгиса Монтойя выразила кивком одобрение, две другие дамы не согласились – им казалось, что постигшее городок зло может в конце концов привести трагическим последствиям.

В этот момент кашлянул громкоговоритель кинотеатра. Падре Анхель хлопнул себя по лбу.

– Извините меня, – сказал он и начал искать в ящике стола присланный католической цензурой список.

Что сегодня показывают?

– «Пираты космоса», – ответила Ребека Асис. – Про войну.

Падре Анхель начал искать по алфавиту, бормоча себе под нос обрывки названий и водя пальцем по длинному разграфленному списку. Перевернув страницу, прочитал:

– «Пираты космоса»!

Он провел пальцем по строке, отыскивая моральную оценку, и тут вместо ожидаемой пластинки раздался голос владельца кинотеатра, объявивший, что ввиду плохой погоды сеанс отменяется. Одна из женщин объяснила: владелец кинотеатра решил отменить сеанс, потому что зрители требовали, чтобы в случае, если до перерыва идет дождь, им вернули назад деньги.

– Жаль, – сказал падре Анхель, – этот фильм можно было смотреть всем.

Он закрыл брошюру и продолжал:

– Как я неоднократно вам говорил, жители нашего городка – люди богобоязненные. Девятнадцать лет тому назад, когда мне вверили этот приход, одиннадцать пар из самых почтенных семейств открыто сожительствовали вне освященного церковью брака. Сейчас осталась всего одна пара, и то, я надеюсь, ненадолго.

– Если бы дело было только в нас, – сказала Ребека Асис, – а то ведь эти бедняки…

– Оснований для беспокойства нет, – продолжал падре, не обращая на нее внимания. – Подумайте, как изменился наш городок! В ту давнюю пору заезжая танцовщица устроила на арене для петушиных боев представление только для мужчин, а под конец – распродажу с аукциона всего, что на ней было.

Это чистейшая правда, – вставила Адальгиса Мотойя.

Она и в самом деле помнила, как ей рассказывали об этом скандальном происшествии. Когда на танцовщице ничего не осталось, какой-то старик из задних рядов с криком поднялся на верхнюю ступеньку амфитеатра и стал мочиться на зрителей, и все остальные мужчины, следуя его примеру, тоже начали с безумными воплями мочиться друг на друга.

– Ныне, – продолжал падре, – доказано, что жители нашего городка самые богобоязненные люди во всей апостолической префектуре.

Он начал приводить примеры своей трудной борьбы о слабостями и пороками рода человеческого, и в конце концов дамы-католички, изнемогшие от жары, совсем перестали его слушать. Ребека Асис снова развернула веер, и только теперь падре Анхель обнаружил источник ее благоухания. В сонном оцепенении гостиной запах сандалового дерева обрел вес и плоть. Падре достал из рукава платок и прикрыл им нос, чтобы не чихнуть.

– И в то же время, – продолжал он, – наш храм в апостолической префектуре самый запущенный и бедный. Колокола треснули, и церковь полна мышей, потому что все свое время я отдаю насаждению морали и добрых нравов.

Он расстегнул воротник.

– Труд вещественный по силам любому юноше, – сказал он, поднимаясь со своего места. – Но для того, чтобы утвердить нравственность, нужны многолетний опыт и неустанные усилия.

Ребека Асис подняла нежную, почти прозрачную руку; обручальное кольцо закрывал перстень с изумрудами,

– Именно поэтому мы и подумали, – заговорила она, – что из-за этих грязных листков могут оказаться напрасными все наши труды.

Единственная из трех дам, пребывавшая до этого молчании, воспользовалась наступившей паузой, чтобы тоже вставить несколько слов.

– Кроме того, мы считаем, – сказала она, – что сейчас, когда страна оправляется от потрясений, это постигшее нас зло может оказаться помехой.

Падре Анхель достал из шкафа веер и начал медленно им обмахиваться.

– Одно не имеет никакого отношения к другому, – сказал он. – Мы пережили политически трудный момент, но семейная мораль не пострадала ничуть.

Он остановился перед женщинами.

– Через несколько лет я поеду к апостолическому префекту и скажу ему: «Смотрите: я оставляю вам образцовый городок. Теперь вам нужно только послать туда энергичного молодого священника – такого, который построил бы там лучшую в префектуре церковь». – И, чуть заметно поклонившись, воскликнул: – Тогда я! смогу спокойно умереть в доме моих предков!

Дамы запротестовали. Общее мнение выразила Адальгиса Монтойя:

– Вы должны считать наш городок своей родиной, падре. И мы хотим, чтобы вы оставались с нами до вашего последнего часа.

– Если речь идет о том, чтобы построить новую церковь, – перебила ее Ребека Асис, – мы можем начать кампанию хоть сейчас.

– Всему свое время, – сказал падре.

А потом, уже совсем другим топом, добавил: – В любом случае я не хотел бы состариться на глазах у прихода. Не хотел бы, чтобы со мною произошли то же, что со смиренным Антонио Исабелем из церкви Святого Причастия, который уведомил епископа, что в его приходе падает дождь из мертвых птиц. Посланный епископом ревизор нашел священника на площади городка – он играл с детьми в полицейских и разбойников.

Дамы выразили изумление.

– Кто же это такой?

– Священник, занявший мое место в Макондо, ответил падре Анхель. – Ему было сто лет.