Онлайн чтение книги Маисовый колос La Mas-Horca
ГЛАВА XVIII. Денежный вопрос

Дон Мигель шел, размышляя о странном характере своего бывшего наставника и совершенно позабыв о других вещах, несравненно более серьезных. В этом молодом человеке удивительно уживались противоположности, редко встречающиеся в одном и том же существе: он обладал необычайной смелостью, обстоятельностью, острым умом и в то же время беспечностью, легкомыслием и безалаберностью, свойственными молодым людям, думающим только об удовольствиях.

При самых трудных обстоятельствах, при самых тяжелых условиях он не мог удержаться от смеха и шуток. Например, сейчас, когда в его бумажнике в виде тридцати двух маленьких бумажонок лежал собственный смертный приговор, потому что, каково бы ни было применение этих бумажек, в эту эпоху уже одной таинственности было достаточно, чтобы повлечь за собой смертную казнь, он вовсе не задумывался об этом. Таков уж был его этот человек: смелый и хладнокровный в момент опасности, слабый и пылкий под влиянием страсти, с умом, способным создавать самые смелые замыслы и в то же время поверхностным и легкомысленным, он был готов смеяться всегда и надо всем.

Но вот дон Мигель пришел наконец к дому на улице Победы, у ворот которого его с тревогой ожидал Тонильо. Дон Мигель опоздал на полтора часа, обычно он возвращался гораздо раньше, чтобы переодеться и привести себя в порядок, дабы не дать донье Авроре повода к насмешкам, эту девушку он любил самой искренней и серьезной любовью, а она как будто находила удовольствие всячески мучить и дразнить его.

В эту эпоху жестокой диктатуры большинство молодых аргентинцев, вынужденные внезапно эмигрировать, должны были волей-неволей расстаться с любимыми женщинами и порвать все свои сердечные связи, они и думать не смели ни о чем другом, кроме опасностей, грозивших их родине. Железная власть Росаса, тяготевшая над несчастной страной, безжалостно растоптала нежные чувства целого поколения, ввергнув его в бурный водоворот кровопролитной борьбы и братоубийств беспощадной междоусобной войны.

Надежда на близкое торжество поддерживала бодрость в сердцах молодых эмигрантов, они были вдали от родины и от всего, что было близко и дорого им, и они всей душой желали этой победы, которая должна была и свергнуть тирана, и в то же время раскрыть для них ворота родного города, где оставались их жены, матери, невесты, сестры и возлюбленные. Дон Мигель в этом отношении был счастливее других: он работал неустанно, приближая гибель Росаса, но все-таки он оставался в Буэнос-Айресе и ежедневно мог часа два-три проводить в обществе обожаемой им девушки.

Дон Мигель вернулся домой с веселым сердцем и с мыслью, что сейчас как всегда отправится к донье Авроре, чтобы провести с ней вечер.

— Приходил кто-нибудь? — спросил он у Тонильо.

— Да, сеньор, там, в гостиной, ждет кабальеро.

— Кто? — спросил дон Мигель.

— Сеньор дон Альваро Нуньес, — ответил Тонильо.

— Ах, он! Ты должен был сказать мне это сразу, люди почтенные, особенно друзья моего отца, никогда не должны ждать у меня в приемной, — сказал он, торопливо сбрасывая плащ и входя в гостиную.

На софе сидел пожилой человек почтенной аристократической наружности, дон Мигель поспешно приблизился к нему, протягивая руку.

— Я очень сожалею, сеньор, — сказал он, — что вам пришлось ждать меня, обыкновенно, я бываю дома часов в семь вечера, а сегодня запоздал.

— Я прибыл всего лишь несколько минут назад и вовсе не жалею, что подождал вас, сеньор дель Кампо, — ответил улыбаясь дон Альваро Нуньес, богатый родовитый испанец, в незапамятные времена поселившийся в Буэнос-Айресе, где он славился самой почтенной репутацией.

— Сын должен, по справедливости, наследовать от своего отца его привязанности, а потому я не желал бы потерять ни одной минуты из того времени, которое могут мне посвятить почтенные друзья отца, которых я люблю и уважаю наравне с ним.

— Благодарю вас, любезный сеньор дон Мигель, я также глубоко уважаю и люблю дона Антонио дель Кампо: он один из первых аргентинцев, с которыми я сдружился, приехав в Буэнос-Айрес. Когда он будет в городе?

— Не могу вам сказать точно, сеньор, но полагаю, что он приедет в сентябре или октябре надеюсь, что тогда мы будем иметь счастье чаще видеть вас в этом доме.

— Да, да, конечно, я очень редко выхожу из дома, но ради сеньора Антонио я буду рад сделать исключение, ведь мы с ним старые друзья, признаюсь, что, рассчитывая на его дружбу ко мне, я пришел извиниться перед его сыном.

— Извиниться передо мной? Как это может быть?

— А между тем, это бывает! — печально вымолвил старик.

— Но в чем же дело? В чем заключается ваша крайняя деликатность, заставляющая вас извиняться?

— Вы помните, сеньор дель Кампо, я поручился вам в ста сорока пяти тысячах пиастров, представляющих собой стоимость скота, проданного вами поставщику Трансторно.

— Как же, помню и, как только я получил вашу записку, тотчас же отдал распоряжение, чтобы скот был доставлен.

— Завтра срок платежа, — продолжал дон Альваро Нуньес, — завтра у нас девятнадцатое мая, и вот сегодня я получаю от Трансторно уведомление, что он не смог собрать всей необходимой суммы, а у меня в данный момент нет в наличности требуемых денег и ранее чем через неделю, не могу их достать.

— Ах, зачем же непременно через неделю! И через три, и через пять, и через восемь недель — когда вам будет удобно, отец ничего не писал мне об этих деньгах, да если бы он даже и писал, то вы отлично знаете, что сеньоры Анхоренас всегда откроют мне необходимый кредит, а потому не назначайте никаких сроков, сеньор Нуньес, для меня ваше слово стоит денег.

— Благодарю вас, милый друг, — отозвался старик, — у меня в ящике имелось пятьсот унций, из которых я мог бы уплатить вам следуемое, но третьего дня я очутился в таком положении, какие теперь нередко создает наша эпоха… в положении, из которого не знаешь как и выйти.

— Да, — сказал дон Мигель, которого обстоятельства, созданные эпохой, заставили изменить безразличное отношение к денежным делам постороннего человека. Впрочем, он, может быть, и с намерением поддержал этот разговор, желая вызвать своего собеседника на объяснение. — Да, — сказал он, — теперь ведь столько почти обязательных подписок и пожертвований на госпитали, на содержание пленных, на военные расходы столько различных займов, в которых не может отказать мирный человек из-за своего положения и положения тех, которые просят взаймы.

— Именно это со мной и случилось.

— Приходится давать взаймы, — небрежно заметил молодой человек, — не ожидая получить обратно.

— Нет, на этот раз, я полагаю, дело уладится иначе, потому что Мансилья мне дает в залог свой дом.

— О, это прекраснейший залог, — сказал дон Мигель, который при имени Мансильи понял, что дело гораздо более серьезное, чем он в начале полагал.

— Превосходный! Во всяком случае деньги верные. Если даже он и не заплатит мне процентов, я не потребую продажи его дома.

— И вы прекрасно сделаете, ведь вам известно положение генерала Мансильи, благодаря этому займу, вам обеспечена его поддержка, а если вы станете требовать уплаты, то наживете в нем себе врага. Люди, занимающие такое высокое положение, не терпят, чтобы от них чего-нибудь требовали.

— Вы правы, сеньор дель Кампо, но дружба генерала Мансильи и некоторых других, подобных же персон, обходится очень дорого, тем не менее я считал бы себя счастливым, если бы они мне не мешали спокойно жить и пользоваться капиталом, который я приобрел трудами целой жизни.

— Да, сеньор Нуньес, мы живем при гнусных условиях, нам приходится покупать как милость то, что нам принадлежит по справедливости, но делать нечего, нужно мириться и всего разумнее действовать так, как действуете вы.

— Я тоже так полагаю.

— А вместе с тем, если такие суммы, как пятьсот унций, будут требоваться все чаще и чаще, то согласитесь, что в конце концов это станет довольно затруднительным.

— Да, но что я могу поделать? Счастье еще, что, хоть на этот раз, я обеспечен залогом.

— А вы это дело оформили?

— Нет, еще нет.

— Но деньги вы уже вручили?

— Да, третьего дня, полностью выложил все пятьсот унций золотом.

— Не лучше ли было бы, если бы вы третьего дня оформили этот залог?

— Конечно, я и сам того хотел, но он ко мне приехал, прося одолжить эти деньги для уплаты какого-то срочного долга, и обещал мне прислать на другой день закладную.

— Что ж он, прислал?

— Нет, я его вчера весь день в глаза не видел.

— Ну, а сегодня?

— Сегодня, я его тоже не видел.

— Ну, в таком случае я, к немалому моему огорчению, должен вам сказать, что и завтра, и послезавтра, будет то же, что и сегодня.

— Как? Неужели вы так думаете!..

— Я ничего не думаю, сеньор, а только сильно сомневаюсь.

— Вы сомневаетесь в том, что Мансилья…

— Нет, я лично не сомневаюсь в нем, но в наше изменчивое время все так ненадежно, что ни за что нельзя поручиться.

— Если Мансилья поступит так, то это будет самой возмутительной неблагодарностью, обманом, не достойным порядочного человека…

— Сеньор Нуньес, вы уважаемый старик, а я юноша, начинающий жизнь, но вы меня простите, если я буду говорить вам просто и откровенно: сделайте все возможное, чтобы оформить эту закладную, но если вы встретите сопротивление, то бросьте это дело, а деньги считайте пропавшими.

— Но какое же сопротивление я могу встретить?

— Об этом вы меня не спрашивайте, сеньор Нуньес, мы говорим только о том, что бывает. Неужели вы думаете, что зять Росаса допустит безнаказанно вынуждать себя к уплате или же к исполнению условий?

— Но если берут у кого-нибудь то, что ему принадлежит, и не хотят отдавать, то он же вправе…

— То он вправе жаловаться, хотите вы сказать?

— Ну да, конечно.

— Вы ошибаетесь, сеньор Нуньес, допустим, например, что генерал Мансилья не пожелает выдать вам закладной на свой дом.

— Но раз он уже получил деньги…

— Прекрасно, но допустим, что он так сделает.

— В таком случае…

— Он будет подлецом, хотите вы сказать?

— Сеньор!..

— В сущности, вы хотели сказать именно это. В течение последних пяти лет мы видим кругом сколько таких примеров, так поступало и правительство, и духовенство, и выборные, и масса частных лиц, живущих под крылом Росаса.

— Но все же власти могут его принудить к исполнению добровольно принятого им обязательства.

— Да, конечно, судебная власть могла бы сделать это, но правительственная не прибегнет к столь строгим мерам, есть девяносто девять шансов против одного, что она примет сторону зятя его превосходительства. Поняли вы теперь всю важность этого дела, сеньор Нуньес?

— Да, — отвечал старик, не подымая головы, стыдясь того, что он не в состоянии предъявить своих прав.

— Итак, если генерал Мансилья не пожелает исполнить своего обязательства, то вы не обращайтесь к властям и не вступайте с ним во враждебные отношения.

— Я последую вашему совету, — сказал старик, бледный и расстроенный, увидев в словах своего собеседника тревожную для себя истину.

— Простите меня, это не совет, сеньор, а только мнение преданного вам человека.

— Благодарю, сеньор дель Кампо, я очень уважаю мнение честных людей, будь они стары или молоды, — сказал вставая дон Нуньес, — на будущей неделе я вам вручу сто сорок пять тысяч пиастров, за которые я вам ручался.

— Когда угодно, сеньор.

Дон Мигель почтительно проводил друга своего отца до входных дверей. Ни он, ни его гость, не предполагали, что вскоре имя уважаемого всеми старика попадет в список мучеников 1840 года.

Молодой человек в невеселом раздумье несколько раз прошелся по двору, затем поднял голову, провел рукой по лбу, как бы желая отогнать грустные мысли, и поспешил вернуться в свою комнату, где его ждал Тонильо.

— Скорее одеваться! — крикнул он.

Проворно переменив костюм, дон Мигель взял свой бумажник с тридцатью двумя листками с цифрой 24, запер его в бюро, красиво причесал волосы и бороду и надел перчатки.

— Вы не возьмете плащ?

— Нет.

— Прикажете вынуть из камзола то, что в нем есть?

— Нет, не нужно.

— А пистолеты?

— Не надо, подай мне только трость.

— Когда прикажете прийти за вами?

— Часов в одиннадцать приведи лошадь и захвати мое пончо.

— Прикажете мне вас сопровождать сегодня ночью?

— Да, ты поедешь со мной в Барракас, так помни же, к одиннадцати часам.

— У дома сеньоры доньи Авроры?

— А то где же, дурак! — воскликнул дон Мигель, раздосадованный тем, что его слуга мог подумать, что он проведет свое свободное время где-либо в другом месте, а не у доньи Авроры.