Онлайн чтение книги Сын каторжника Le Fils du forçat
XV. ПРИЗНАНИЯ

К тому времени, когда Мариус шел к деревенскому домику, неся на руках свою мать, лишившуюся чувств, г-н Кумб еще не вернулся домой.

Мариус бережно положил Милетту на широкий диван, служивший ей кроватью, и попытался привести ее в чувство.

Прошло несколько минут, и Милетта открыла глаза; но в первый миг она подумала не о сыне: судорожно сотрясаясь всем телом и громко стуча зубами, она быстро окинула комнату взглядом, исполненным ужаса. Бедная женщина кого-то искала там и в то же время трепетала от страха при мысли обнаружить его.

Убедившись, что кроме Мариуса в комнате никого нет, она приложила руку колбу, словно пытаясь все вспомнить, и, когда недавняя сцена ясно и отчетливо возникла в ее памяти, слезы с новой силой хлынули у нее из глаз и рыдания ее возобновились.

— Вы приводите меня в отчаяние, матушка! — воскликнул Мариус. — Все происходящее кажется мне каким-то сном. Я пытаюсь понять, что же могло до такой степени расстроить вас, но у меня это никак не получается.

— Десница Господня! Десница Господня! — повторяла Милетта, словно разговаривая сама с собой.

— Придите же в себя, матушка, умоляю вас! Успокойтесь!

— Десница Господня! — снова произнесла бедная женщина.

— Так вы хотите, чтобы и я потерял рассудок? — спросил молодой человек, хватая себя за волосы. — Откройте же мне эту тайну. Почему вы так дрожите, возлюбленная моя матушка? И о каком проступке вы только что упоминали? Каков бы он ни был, я выдержу вместе с вами его груз; даже если речь идет о позоре, я разделю его вместе с вами и не стану боготворить вас меньше. Скажите, матушка, почему вы встали передо мной на колени, когда этот презренный негодяй своим появлением прервал наш разговор?

Упоминание о нищем только усилило и без того ужасное состояние Милетты: она сложила руки и в порыве невыразимого отчаяния подняла их к Небу.

— Почему ты это позволил, Господи? Почему ты это позволил? — воскликнула она. — А ты, мой бедный сын, что же ты наделал!

— Чем вы так сильно озабочены, матушка моя? Я прогнал нахального бездельника, который в благодарность за помощь, оказанную ему мной, не побоялся оскорбить вас, вот и все. Полноте! У нас с вами остается слишком мало времени для разговора. С минуты на минуту может вернуться отец. Поторопитесь, матушка, открыться мне, и я вас утешу; поторопитесь рассказать мне, что произошло, и я буду страдать вместе с вами. Говорите же!

— Ах, ты не знаешь, чего это стоит матери, когда ей приходится краснеть перед собственным ребенком. Скажи мне об этом человеке, что был здесь, об этом несчастном: что с ним сталось?

— Да не все ли вам равно? О вас, а не о нем идет речь, матушка.

Милетта ничего не ответила; она спрятала лицо, пригнув голову к коленям.

Молчание бедной Милетты усиливало тревогу молодого человека и удваивало его сомнения. Он ничуть не преувеличивал испытываемого им уважения и нежности к той, которой он был обязан своим появлением на свет. Будучи серьезнее и вдумчивее большинства своих сверстников, он мог по достоинству оценить благородство ее жизни — такой скромной и смиренной; он восхищался матерью и подражал ей в стоической безропотности, с какой она покорялась переменчивому нраву того, кого он считал своим отцом, и в ангельской кротости, с какой она сносила его причуды. Милетта была для собственного сына святой, достойной всеобщего поклонения; он совершенно не представлял, что же могло столь сильно взволновать ее душу, до сих пор такую безмятежную и чистую.

Но, когда он столкнулся с ее упорным молчанием, заговорив о нищем, когда он вспомнил, какое сильное впечатление на мать произвело появление его, ему на память пришли слова, долетевшие до его слуха во время драки с нищим, и он начал думать, что этот человек вполне может быть в каком-то отношении причиной бед, угнетавших Милетту, и, испытывая нечто вроде безотчетного стыда, не стал более расстраивать ее.

Он присел на краю дивана, взял ее за руку, и в течение нескольких минут, не вымолвив ни слова, они сидели неподвижно.

Несчастная женщина первой нарушила молчание, ставшее тяготить ее.

— Так, значит, ты не первый раз встречаешь этого человека? — спросила Милетта дрожащим голосом.

— Нет, матушка, однажды я нашел его среди скал.

И Мариус рассказал матери о том, что сделал для нищего во время первой встречи с ним, умолчав об участии мадемуазель Риуф в этом акте милосердия и о ее присутствии на том мысе.

— Бедняга! — прошептала Милетта по окончании его рассказа.

— Разве вы его знаете, матушка? — трепеща спросил Мариус.

Минуту жена Пьера Мана колебалась; затем она собрала все свое мужество, но его не было достаточно, чтобы преодолеть страх, внушаемый ей необходимостью сделать это признание, и она отрицательно покачала головой.

Мариус не мог поверить, чтобы из уст матери исходила ложь; он с облегчением вздохнул, как будто с души его сняли тяжелый груз.

— Ну что ж, тем лучше, — сказал он, — поскольку то, что произошло сегодня, подтверждает мои подозрения, родившиеся на днях, и я теперь совершено убежден, что, спасая его тогда, я оказал обществу плохую услугу…

— Мариус!

— … так как этот мнимый нищий просто бандит…

— Мариус!

— … готовящийся совершить какое-то новое преступление!

— О, замолчи, замолчи!

— Почему я должен молчать, матушка?

— О, если бы ты только знал, кого ты поносишь! Если бы ты знал, кому ты адресуешь эти бранные слова! — словно безумная повторяла Милетта.

— Матушка моя, что это за человек? Скажите, кто он: это необходимо. Поскольку речь идет о нашей чести — о том единственном, что я имею полное право защищать; это право позволяет мне приказывать, и я приказываю.

Затем, испугавшись оцепенения, охватившего Милетту при звуке его голоса, обычно нежного, а сейчас ставшего суровым и угрожающим, он продолжал так:

— Нет, я не приказываю вам; разве мои мольбы и слезы ничего не значат для вас? Я плачу и умоляю вас. Теперь я встаю перед вами на колени и заклинаю вас, моя матушка. Объясните же мне, по какой ужасной воле случая могли возникнуть какие-то отношения между вами, такой благоразумной, честной и добродетельной, и им, этим отвратительным типом!

— Ты узнаешь все, сын мой, но еще раз умоляю тебя — помолчи, не говори так. Совсем недавно ты сам мне сказал: «Мать — это Бог для сына: как и он, она непогрешима». Так вот, Мариус, ты должен посочувствовать нищете этого человека и облегчить ее; ты не имеешь права обращать свой взгляд на ошибки, которые он мог совершить; ты обязан простить ему его преступления, и, как бы отвратителен он ни был для всех, для тебя он должен оставаться святым, ибо этот человек…

— Матушка!

— … этот человек, Мариус, твой отец!

И с трудом выдохнув эти последние слова, Милетта, совершенно подавленная, вновь упала на диван. Услышав их, Мариус стал бледным как полотно и несколько минут, словно пораженный громом, сидел неподвижно; затем, бросившись Милетте на шею, крепко сжал ее в своих объятиях и, прижимая ее к своей груди, стал покрывать ее лицо нежными поцелуями, обливая его горячими слезами.

— Вы же видите, моя дорогая матушка, — воскликнул он, — что я по-прежнему люблю вас!

Прошло несколько мгновений; слышны были лишь поцелуи и рыдания матери и сына.

Затем Милетта рассказала сыну обо всем том, о чем уже знают наши читатели.

Когда она заканчивала этот печальный рассказ, который неоднократно прерывался из-за спазмов отчаяния, сжимавших ей горло, сын продолжал задумчиво сидеть, облокотись о диван и подперев голову рукой, тогда как Милетта, наклонившись к нему, положила голову ему на плечо и еще ближе придвинулась к тому, кто вскоре должен был остаться, как она предчувствовала, ее единственной поддержкой.

— Матушка моя, — сказал он ей сурово и нежно, — не надо плакать. Ваши слезы только еще больше обвиняют того, из-за кого наши судьбы столь несчастны; мне непозволительно в этом смысле присоединяться к вам. Я могу только сожалеть о судьбе Пьера Мана — моего отца. Ваша ошибка будет совсем легкой, когда Господь положит ее на весы, на которых он взвешивает все наши поступки. И он не проявит по отношению к вам больше строгости, чем он проявил бы ее к ангелу, так же как и вы впавшему в заблуждение, я уверен в этом. Что же касается вашего сына, то с того часа, как ему открылись все скорби вашей жизни, он вас любит во сто крат больше, нежели прежде, потому что он увидел вас несчастной: так не падайте же духом.

Мариус поднялся и сделал несколько шагов по комнате.

— Завтра, матушка, — сказал он, — нам необходимо сделать два дела.

— Какие? — спросила Милетта, слушавшая молодого человека с почти благоговейным вниманием.

— Первое состоит в том, чтобы покинуть этот дом.

— Мы уедем?!

— Не беспокойтесь, матушка, о вашей будущей судьбе; я трудолюбив и полон сил, а чувство долга благодаря вам столь сильно воспитано во мне, что вы можете без страха опереться на меня и рассчитывать впредь только на своего сына.

— О, я обещаю тебе это, мой дорогой сын.

— Затем, — продолжил молодой человек глухим голосом, — нам надо будет найти… вы сами знаете кого.

— О Боже! — воскликнула Милетта, дрожа от страха.

— Не подумайте, матушка, что я намереваюсь принудить вас вновь разделить свою жизнь с тем, кто так виноват перед вами. Вовсе нет; но он страдает, у него нет крова над головой; быть может, ему нечего есть, а ведь он мой отец, и я обязан разделить между вами и им плоды моего труда. И потом, — понизив голос, продолжил Мариус, — кто знает? Быть может, мои мольбы заставят его порвать со своей достойной сожаления прошлой жизнью и вернуться к более порядочному существованию.

Мариус говорил все это спокойно и просто, хотя и с решимостью, обнаруживавшей одновременно твердость и возвышенность его характера. Обожание, испытываемое Милеттой к своему благородному сыну, заставило ее на время забыть о собственных горестях.

Однако одна ее боль все равно оставалась острой и мучительной.

Милетта никогда не стремилась вникнуть в социальные теории, но, сама того не подозревая, она пробила в них брешь. Когда муж бросил ее, ей казалось, что общество не может оставить ее без поддержки. И, когда такая поддержка представилась, она посчитала, что ее долг состоит в том, чтобы быть такой же преданной, покорной и верной тому, кто протянул ей в трудную минуту руку помощи, такой же, какой она была в браке, освященном Богом и людьми. Вследствие этого ее стали одолевать сомнения в правильности своего положения. Она до конца осознала это лишь в самое последнее время, когда закон, не имея возможности признать за Мариусом преимущества этого незаконного брака и отказываясь видеть в юноше кого-нибудь иного, кроме сына Пьера Мана, ясно показал ей все отрицательные стороны этого союза.

Но если рассудок ее и уступал перед очевидностью этого факта, то о сердце ее нельзя было так сказать.

У Милетты никогда не было к г-ну Кумбу того, что называют любовью. То, что она испытывала к нему, можно определить лишь словом «привязанность», а это чувство весьма неопределенное, и основания для него чаще всего малоощутимы и почти всегда различны, однако оно бесконечно более могущественное, чем любовь, поскольку, в отличие от нее, не бывает поводом к тем бурям, что оставляют тучи на самых прекрасных горизонтах, и поскольку время, возраст и привычка лишь усиливают это чувство и укрепляют его, в противоположность любви.

Прошло двадцать лет их совместной жизни, и, несмотря на необычные привычки, какие г-н Кумб привносил в свои ласки, несмотря на его эгоизм, его глупую заносчивость, его чванство, его причуды и скупость, в душе Милетты привязанность к этому человеку находилась в непосредственной близости к той, что она питала к своему сыну.

И, какой бы покорной судьбе она ни казалась, мысль о возможности вскоре покинуть этот дом и никогда более не видеть бывшего грузчика, потрясла ее; она не могла себе представить, чтобы такое стало возможным.

— Но, — робко и после долгих колебаний сказала она своему сыну, — как нам объявить о нашем решении господину Кумбу?

— Я позабочусь об этом, матушка.

— Бог мой! Что же с ним будет, когда он останется один? Молодой человек словно читал в душе матери: он понял, чего ей стоила такая жертва.

— Матушка, — сказал он почтительно, но твердо, — я никогда не забуду того, чем я обязан моему благодетелю: всю свою жизнь буду помнить, как он качал меня на своих коленях, как на протяжении двадцати лет я ел его хлеб, утром и вечером его имя будет повторяться в моих молитвах, и я надеюсь, что Господь не позволит мне умереть прежде, чем я успею доказать, какую признательность и любовь я питаю в душе моей к этому человеку; однако я не нахожу возможным продлевать более пребывание в этом доме.

Затем, видя, как при этих словах рыдания Милетты усилились, он добавил:

— Мне не надлежит влиять более на ваше решение, моя добрая матушка, и я понимаю, насколько тяжело вам покидать дом, где вы были столь счастливы, и вступать в неясное будущее. Я понимаю, насколько жестоко требовать от вас отказаться от привязанности, которая была вам дорога, поэтому готов склониться перед вашей волей, и не бойтесь, что я стану роптать или жаловаться. Если вы останетесь в этом доме, я буду лишен счастья заключать вас в свои объятия, но сердце мое останется с вами и будет целиком занято вами.

Милетта порывисто обняла своего сына, тем самым давая понять, что она взяла верх над своими сомнениями и сожалениями.

— О матушка, поверьте же, что если теперь будете страдать вы, то буду страдать и я.

И, вырвавшись из объятий Милетты, Мариус стремительно выбежал из комнаты, словно он хотел избавить ее от зрелища переживаний, выстоять которые у него не хватало душевных сил.

До тех пор он не думал о Мадлен.

Однако последние слова матери вызвали в его душе образ девушки.

И вместе с этим образом к нему пришло понимание того положения, в каком он оказался.

Он, сын вовсе не г-на Кумба, почтенного труженика, уважаемого и богатого, а Пьера Мана, заклейменного человеческим правосудием один раз точно, а может быть, и много раз, — он уже больше не мог, если только не из низости или по безрассудству, мечтать о браке с мадемуазель Мадлен Риуф.

И от этой пронзившей его мысли он испытал страшное потрясение.

Он катался по земле, впиваясь и нее ногтями, рыдал и бросал и ночь свои проклятия: слишком сильным и неожиданным было его падение, чтобы не оказаться мучительным для него. В течение нескольких минут он не мог отдать себе отчета о происходящем в его голове; единственное, что способны были вымолвить его губы, — это имя Мадлен.

Затем мало-помалу мысли его пришли в порядок; он покраснел от того, что так сильно поддался отчаянию, и решил бороться с ним.

«Что ж, надо быть мужчиной, — подумал он, — и если надо страдать, то я буду страдать так, как подобает мужчине. Я сказал матушке о двух обязательствах, которые нам следует выполнить; я полагаю, что есть и третье и оно касается лично меня: сказать всю правду мадемуазель Мадлен и освободить ее от данной ею клятвы».

Подавляя последнее рыдание и сдерживая слезы, против его воли все еще лившиеся из глаз, Мариус пошел искать лестницу и, найдя, приставил ее к стене.

Поднявшись на последнюю ступеньку, он бросил взгляд на шале и увидел, что одно из окон второго этажа было освещено.

«Она там», — сказал он себе.

И, усевшись на гребне стены, он подтянул лестницу к себе и переставил ее из сада г-на Кумба в сад мадемуазель Риуф, куда и спустился, настроенный столь же решительно, как и в тот вечер, когда он впервые шел этой дорогой на свое первое свидание с Мадлен, хотя теперь его сердце было переполнено совсем иными чувствами.