Онлайн чтение книги Маленький Пьер Le Petit Pierre
ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА

Четвертая книга целиком посвящена путешествию Пантагрюэля и его друзей к оракулу Божественной Бутылки. Что же это за путешествие? Профессор Французского коллежа Абель Лефран отвечает на этот вопрос уверенно: «Это то самое путешествие, что так занимало умы географов и мореходов со времен Возрождения до наших дней: это рейс из Европы к западному побережью Азии через знаменитый Северо-Западный путь, огибающий северное побережье Америки, — путь, который столько раз тщетно искали и практическая невозможность которого была окончательно выяснена лишь несколько лет назад».

Добрый великан и его свита сели на корабль в Талассе, близ Сен-Мало. Сен-Мало — это та самая гавань, откуда вышел и куда вернулся Жак Картье, за время с 1534 по 1542 год исследовавший реку св. Лаврентия и составивший карту Ньюфаундленда. В Сен-Мало еще в XVII веке говорили, что именно у этого путешественника заимствовал Рабле терминологию корабельного и мореходного дела, а Абель Лефран полагает, что кормчий Ксеноман, ведущий Пантагрюэлеву флотилию, — это не кто иной, как Жак Картье, королевский шкипер. Возможно, и так. Спорить мы не будем. Нам совершенно неинтересно, Картье ли это, или кто другой, поскольку Рабле не наделил Ксеномана ни одной характерной чертой, поскольку у Ксеномана нет своего лица. Точно так же не имеет смысла особенно внимательно следить по карте за продвижением Пантагрюэля, так как высаживался он лишь на островах аллегорических и путешествие его носит преимущественно сатирический характер.

Бесспорно, однако, что автор, всегда так гордившийся мощью и величием Франции и не упускавший случая прославить своего повелителя — короля, здесь, как и везде, проявляет большую заинтересованность в дальнейшем развитии морских сил французского королевства, и когда король Генрих II в 1547 году, в начале своего царствования, построил новые корабли, мэтр Франсуа во втором издании четвертой книги присоединил к флотилии доброго Пантагрюэля триремы, раубарджи, галлионы и либурны, хотя тот не испытывал в них ни малейшей нужды. Рабле предоставил в распоряжение путешественников, отправившихся на поиски Божественной Бутылки, новые, великолепные суда потому, что ему хотелось прославить флот своего короля именно в то время, когда французские мореходы стремились завладеть частью Нового Света. Рабле желал видеть Францию сильной морской державой. Не знаю, отдавал ли он себе отчет в том, чего это будет стоить, когда ратовал за строительство новых кораблей; одно можно сказать с уверенностью, что он не ставил своей целью создать синдикат строителей, поставщиков и финансистов. Тогда, как и теперь, существовали алчные поставщики, обкрадывавшие государство. Если же они слишком зарывались, король в свою очередь грабил их. Так велось тогда денежное хозяйство в сфере общественных работ.

На четвертый день наши путешественники подплыли к острову Медамоти, коему, по словам автора, «придавало особую привлекательность и живописность великое множество маяков и высоких мраморных башен, украшавших всю его береговую линию», но который, если принять во внимание, что медамоти по-гречески означает нигде, смело мог бы не существовать вовсе. Мы бы о нем не заговорили, если б Гимнаст не приобрел здесь на счет Пантагрюэля историю Ахилла, изображенную на семидесяти восьми вытканных из шелка и расшитых золотом и серебром коврах, вместе образующих прелестную сюиту. Заметим, что автор показал нам ее не из пустого каприза: в ту пору король Генрих II, желая способствовать развитию текстильной промышленности в своем королевстве, заказал себе ковры особого тканья. И вот Рабле, которому вся эта роскошь обходится недорого, во славу отечественной промышленности развертывает перед нами историю Ахилла на семидесяти восьми коврах.

Дорогой Пантагрюэль вынул из корзинки «гозала». «Гозал» — это голубь, голубь из голубятни Гаргантюа. Привязав к его лапке белую шелковую ленту в знак того, что все обстоит благополучно, Пантагрюэль выпускает его на волю, и голубь с невиданной быстротой летит к своей далекой голубятне, унося вместе с белой лентой добрые вести о путешественниках. Как видите, голубь — вестник, почтовый голубь не является новейшим изобретением.

На пятый день путешественники видят корабль. Он идет из страны Фонарии, и его пассажиры — все до одного сентонжцы. Несутся приветственные крики, корабли пристают один к другому вплотную. Панург, перейдя на борт фонарского судна, затевает ссору с торговцем баранами Индюшонком, который обозвал его очкастым Антихристом. Я забыл вам сказать, что Панург носил очки на шляпе, а Индюшонку это показалось в высшей степени нелепым. Страсти разгорелись не на шутку. Но Пантагрюэлю все же удалось примирить враждующие стороны. Панург и Индюшонок протянули друг другу руку и выпили в знак примирения. Панург, злопамятный от природы и не принадлежавший к числу тех, у кого душа нараспашку, осушив второй бокал за здоровье купца, спросил, не соблаговолит ли тот продать ему одного барана. Индюшонок, не отличавшийся мягким и покладистым характером, дурно истолковал его намерение.

— Какой, подумаешь, покупатель нашелся! — сказал он Панургу. — Гуртовщик хоть куда! Право слово, вы больше смахиваете на карманника, чем на гуртовщика…

Панурга это не обескуражило; напротив, он сделался еще настойчивее.

— Умоляю, продайте мне одного барана! Сколько вам за него?

— Дружочек, да ведь это пища королей и принцев, — молвил купец. — Мясо у них нежное, сочное, вкусное — просто объеденье. Я везу их из такой страны, где даже хряков, прости господи, откармливают одними сливами. А супоросым свиньям, извините за выражение, дают один апельсинный цвет.

— Ну, так продайте же мне одного барана, — сказал Панург. — Я заплачу вам по-царски.

Индюшонок отвечает на это пространным, изобилующим гиперболами славословием в честь своих баранов. Он расхваливает их лопатки, задние ножки, грудинку, печенку, селезенку, требуху, ребра, головы, рога.

Судовладелец внезапно прерывает его:

— Полно выхваливать! Хочешь — продай, а коли не хочешь, так не води его за нос.

— Хочу, — молвил купец, — но только из уважения к вам. Пусть заплатит три турских ливра и выбирает любого.

— Дорого, — заметил Панург. — В наших краях мне бы за эти деньги наверняка продали пять, а то и шесть баранов.

— Остолоп! Дурак набитый! — воскликнул Индюшонок, не отличавшийся особой изысканностью выражений, но знавший толк в своем деле. — Самый мелкий из этих баранов стоит вчетверо дороже самого лучшего из тех, которых жители Колхиды продавали в старину по золотому таланту за штуку.

— Милостивый государь, — сказал Панург, — вы хватили через край. Вот вам три ливра.

Расплатившись с купцом и выбрав красивого и крупного барана, Панург схватил его и понес, как он ни кричал и ни блеял. Все же остальные бараны тоже заблеяли и стали смотреть в ту сторону, куда потащили их товарища.

Индюшонок между тем говорил:

— А ведь этот покупатель сумел-таки выбрать! Стало быть, смекает!

Вдруг Панург, не говоря худого слова, швырнул кричавшего и блеявшего барана в море. Вслед за тем и другие бараны, крича и блея, начали бросаться за борт. Всякий норовил прыгнуть первым. Удержать их не было никакой возможности — вы же знаете баранью повадку: куда один, туда и все. Недаром Аристотель называет барана самым глупым и бестолковым животным.

Купец, в ужасе, что бараны тонут и гибнут у него на глазах, всеми силами старался остановить их и не пустить. Все было напрасно. Наконец он ухватил за шерсть крупного, жирного барана и втащил его на палубу, — он надеялся таким образом не только удержать его самого, но и спасти всех остальных. Баран, однако ж, оказался до того сильным, что увлек за собою в море купца… Когда же на корабле не стало больше ни купца, ни баранов, Панург вскричал:

— Хоть одна живая баранья душа здесь осталась? Где теперь стадо Тибо Ягненка? Или же стадо Реньо Барашка, любившее поспать, в то время как другие стада паслись? Не знаю. Старая военная хитрость. Что ты на это скажешь, брат Жан?

— Ловко это у тебя вышло, — отвечал брат Жан Зубодробитель. — Я ничего дурного в том не вижу. Тебе только следовало подождать расплачиваться, тогда денежки остались бы у тебя в кошельке.

— Я доставил себе удовольствие более чем на пятьдесят тысяч франков, клянусь богом! — сказал Панург. — А теперь, благо ветер попутный, можно и двинуться. Слушай, брат Жан: нет человека, сделавшего мне что-нибудь приятное, которого бы я не отблагодарил или, во всяком случае, не поблагодарил. Я добро помнил, помню и буду помнить. Но нет также человека, сделавшего мне что-нибудь неприятное, который бы впоследствии не раскаялся — не на этом, так на том свете.

Эпизод с Панурговым стадом, которое правильнее было бы назвать Индюшонковым, — это самый знаменитый эпизод во всей четвертой книге. Рабле не сам его выдумал. Всю эту историю он заимствовал у одного итальянского монаха, Теофиля Фоленго, весьма остроумно изложившего ее в макаронических стихах. Лафонтен в свою очередь заимствовал ее у Рабле, но я боюсь, что по сравнению с образцом его пересказ покажется суховатым.

После происшествия с баранами наши мореплаватели побывали на Острове безносых, жители которого имеют треугольную форму головы, на острове Шели, все жители которого необычайно жеманны, и в стране Прокурации, которая, как показывает ее название, представляет собой государство прокуроров, страну ябеды. Один из ее жителей объясняет Пантагрюэлю, что ябедники живут тем, что позволяют себя бить. Если бы они подолгу не получали таски, то непременно умерли бы с голоду вместе с женами и детьми.

«Если монах, священник, ростовщик или же адвокат таит злобу на дворянина, — продолжает наш автор, — то он натравливает на него кого-нибудь из этих ябедников. Ябедник затевает против дворянина дело, тащит его в суд, нагло поносит и оскорбляет, согласно полученным наставлениям и указаниям, пока наконец дворянин, если только он не расслабленный и не глупее головастика, не хватит его то ли палкой, то ли шпагой по голове или не вышвырнет в окно или же в одну из бойниц крепостной стены своего замка. Теперь ябедник несколько месяцев может жить припеваючи: палочные удары — это для него самый богатый урожай, ибо он с монаха, с ростовщика, с адвоката сдерет немалую мзду, и дворянин, со своей стороны, выдаст ему вознаграждение, иной раз столь великое и непомерное, что сам останется ни при чем, да еще боится, как бы не сгнить в тюрьме, словно он избил самого короля».

Расин в своих «Сутягах» сделал из этого блестящий комедийный диалог:

Шикано

Вы — славный человек. Подружимся легко мы.

Но удивлен я тем, что вы мне незнакомы:

В суде я знаю всех.

Интим

Спросите у судьи:

Ему известны все достоинства мои.

Шикано

И кто же вас прислал?

Интим

Я к вам по порученью

Особы некоей. Она свое почтенье

Вам просит выразить и вас оповестить,

Что вы обязаны ей нечто возместить.

Шикано

Я? Разве я нанес кому-нибудь обиду?

Интим

Помилуйте! Вы так добросердечны с виду!

Шикано

Чего хотите вы?

Интим

Они от вас хотят,

Чтоб, сказанное там публично взяв назад,

Вы при свидетелях признали их отныне

В уме и памяти.

Шикано

Ну, это от графини!

Интим

Она вам шлет поклон.

Шикано

Я — также.

Интим

Рад весьма.

Шикано

Я от нее и ждал подобного письма!

Скажите, сударь, ей: я медлить не умею;

Она получит все желаемое ею

У пристава. И пусть не бьет тревогу зря.

Что ж пишут нам? Так, так! Седьмого января

Графиня де Пимбеш, беседуя с Жеромом

Из рода Шикано, зловредностью влекомым,

Им незаслуженно была оскорблена.

Задета честь ее, и требует она,

Чтоб при свидетелях и при судейском чине

Вышеозначенный признался, что графиня —

Особа здравая, в рассудке и в уме,

И что причины нет держать ее в тюрьме.

Ле Бон. Вас так зовут?

Интим

Да, сударь, я не скрою,

Лe Бон и — ваш слуга.

Шикано

Но с подписью такою

Повесток никогда но присылал мне суд!

Как? Господин…

Интим

Ле Бон.

Шикано

Вы, сударь, просто плут.

Интим

Я — честный человек. Шумите вы напрасно!

Шикано

Разбойник! Негодяй! Теперь мне это ясно!

Интим

Бранитесь, в добрый час! Но завтра по суду

За оскорбленье с вас потребую я мзду.

Шикано

Мерзавец!

Интим

К доводам моим не будьте глухи!

Шикано

Я заплачу тебе две звонких… оплеухи!

(Бьет его.)

Интим

Пощечина! Ее мы в протокол внесем!

(Пишет.)

«Свидетельствую сим, что господин Жером

Из рода Шикано мне, приставу Ле Бону,

В законных действиях моих чинил препону

Посредством бранных слов…

Шикано (Бьет его еще.)

Не только слов!

Интим (Пишет.)

…Пинок

Он мне нанес такой, что был им сбит я с ног.

Означенный Жером, на том не успокоясь,

Сорвал с меня парик и разорвал мне пояс.

За это отвечать он должен по суду».

Ну, сударь, что же вы? Я продолженья жду!

Возьмите палку! Вот моя спина.

Шикано

Мошенник!

Интим

Еще удар, — и он заплатит кучу денег!

Шикано (Хватаясь за палку.)

Я погляжу, какой ты пристав!

Интим

Ну, смелей!

Лупите! У меня одиннадцать детей!

Шикано

Ах, господин Ле Бон! Прошу вас не сердиться!

Ведь даже и мудрец способен ошибиться!

Вы — пристав подлинный, и дорогой ценой

Готов я искупить поступок столь дурной.

Отец хоть не сумел оставить мне наследства,

Но жить меня учил, внушал мне с малолетства

Почтенье к господу, к мундиру и к чинам.

Возьмите!

(Протягивает ему деньги.)

Интим

Так легко не откупиться вам!

Шикано

Не подавайте в суд!

Интим

Ах, так! А как же палка,

Пощечина, пинок?..

Шикано

И вам меня не жалко?

Я все беру назад!

Интим

Покорный ваш слуга!

Нет, мне пощечина как память дорога!

(Действие второе, явление четвертое.)

Панург рассказывает историю некоего сеньора де Баше, который колошматил ябедников, делая вид, будто он их развлекает. Этот сеньор, сидя в беседке, рассказывает в свою очередь историю Франсуа Вийона и ризничего из францисканской обители Сен-Максен. Вот этот отрывок, быть может, самый замечательный по своему слогу и по своей живости во всем изучаемом нами удивительном произведении:

«Мэтр Франсуа Вийон на склоне лет удалился в пуатевинскую обитель Сен-Максен, под крылышко к ее настоятелю, человеку добропорядочному. Чтобы развлечь окрестный люд, Вийон задумал разыграть на пуатевинском наречии мистерию Страстей господних. Набрав актеров, распределив роли и подыскав помещение, он уведомил мэра и городских старшин, что мистерия будет готова к концу Ниорской ярмарки; оста-лось-де только подобрать для действующих лиц подходящие костюмы. Собираясь нарядить одного старого крестьянина богом отцом, Вийон попросил брата Этьена Пошеям, ризничего францисканского монастыря, выдать ему ризу и епитрахиль. Пошеям отказал на том основании, что местный монастырский устав строжайше воспрещает что-либо выдавать или же предоставлять лицедеям. Вийон возразил, что устав имеет в виду лишь фарсы, пантомимы и всякого рода непристойные увеселения. Пошеям, однако ж, сказал напрямик: пусть Вийон соблаговолит-де обратиться еще куда-нибудь, а на его ризницу не рассчитывает, ибо здесь он все равно, мол, ничего не добьется.

Вийон, возмущенный до глубины души, сообщил об этом разговоре актерам, присовокупив, что бог воздаст Пошеям и в самом непродолжительном времени накажет его.

В субботу Вийон получил сведения, что Пошеям отправился на монастырской кобыле в Сен-Лигер собирать подаяние и что возвратится он часам к двум пополудни. Тогда Вийон устроил своей бесовщине смотр на городских улицах и на рынке. Черти вырядились в волчьи, телячьи и ягнячьи шкуры, напялили бараньи головы, нацепили на себя кто — бычьи рога, кто — здоровенные рогатки от ухвата и подпоясались толстыми ремнями, на которых висели огромные, снятые с коровьих ошейников бубенцы и снятые с мулов колокольчики, — звон стоял от них нестерпимый. У иных в руках были черные палки, набитые порохом, иные несли длинные горящие головешки и на каждом перекрестке целыми пригоршнями сыпали на них толченую смолу, отчего в тот же миг поднимался столб пламени и валил страшный дым.

Проведя чертей по всему городу, на потеху толпе и к великому ужасу малых ребят, Вийон под конец пригласил их закусить в харчевню, стоявшую за городскою стеной, при дороге в Сен-Лигер. Подойдя к харчевне, Вийон и актеры издали увидели Пошеям, возвращавшегося со сбора подаяния.

— Ах он, такой, сякой! — воскликнули черти. — Не захотел дать на время богу отцу какую-то несчастную ризу! Ну, мы его сейчас пугнем!

— Отлично придумано, — заметил Вийон. — А пока что давайте спрячемся, шутихи же и головешки держите наготове.

Только Пошеям подъехал, как все эти страшилища выскочили на дорогу и принялись со всех сторон осыпать его и кобылу искрами, звенеть бубенцами и завывать, будто настоящие черти:

— Го-го-го-го! Улюлю, улюлю, улюлю! У-у-у! Го-го-го! Что, брат Этьен, хорошо мы играем чертей?

Кобыла в ужасе припустилась рысью, заскакала, понеслась галопом, начала брыкаться, на дыбы взвиваться, из стороны в сторону метаться и, наконец, как ни цеплялся Пошеям за луку седла, сбросила его наземь. Стремена у него были веревочные; правую его сандалию так прочно опутали эти веревки, что он никак не мог ее высвободить. Кобыла поволокла его задом по земле, продолжая взбрыкивать всеми четырьмя ногами и со страху перемахивая через изгороди, кусты и канавы. Дело кончилось тем, что она размозжила ему голову, и у осанного креста из головы вывалился мозг; потом оторвала ему руки, и они разлетелись одна туда, другая сюда, потом оторвала ноги, потом выпустила ему кишки, и когда она примчалась в монастырь, то на ней висела лишь его правая нога в запутавшейся сандалии.

Вийон, убедившись, что его пророчество сбылось, сказал чертям:

— Славно вы сыграете, господа черти, славно сыграете, уверяю вас! О, как славно вы сыграете! Бьюсь об заклад, что вы заткнете за пояс сомюрских, дуэйских, монморийонских, ланжейских, сент-эспенских, анжерских и даже — вот как бог свят! — пуатьерских чертей с их залом заседаний. О, как славно вы сыграете!»

Смерть скряги Пошеям, которого понесла лошадь, невольно напомнила мне смерть нечестивого Пентея, растерзанного вакханками. Конец Пентея в греческой трагедии столь же ужасен, сколь комичен конец По-шеям в пантагрюэлической сказке. Но оба они — и сен-максенский чернец и фиванский царь — оскорбили святыню. Один не узнал бога, другой оскорбил поэта. Кара, постигшая и того и другого, была неизбежна, необходима, иначе нарушился бы мировой порядок, и шутовство Рабле в своем величии не уступает патетике Еврипида.

После того как флотилия вышла из Гавани ябедников, ее застигла страшная буря. Разбушевавшееся море вздулось; беспрерывно гремел гром; воздух сделался мрачным; тьму озаряли лишь вспышки молний; кораблям трудно было устоять под напором чудовищных волн.

Панург, сидя на корточках, дрожал от страха, призывал на помощь всех святых и оглашал палубу горестными воплями:

— О, трижды, четырежды блаженны те, кто наслаждается прелестями деревенской жизни! О парки, зачем вы не выпряли из меня деревенского жителя! О, как ничтожно число тех, кому Юпитер уготовал счастливый удел наслаждаться прелестями деревенской жизни! У них всегда одна нога на земле, и другая тут же рядом. Прав был Пиррон, который, в минуту подобной опасности увидев на берегу свинью, подбиравшую рассыпанный ячмень, почел ее за наивысшую счастливицу, во-первых, потому, что у нее вдоволь ячменя, а во-вторых, потому, что она — на земле. По мне суша лучше самой сладкой водицы!.. Боже, спасителю мой, эта волна нас снесет! Друзья, дайте капельку уксусу! Бу-бу-бу! Пришел мой конец. Брррррр! Тону!

Брат Жан, оставшись в одной куртке, направился на помощь к матросам; увидев Панурга, он окликнул его:

— Эй ты, теленок, плакса, хныкало, лучше бы помог нам, чем сидеть как мартышка и реветь коровой, — ей-богу, право!

Но Панург еще громче застонал и заплакал:

— Брат Жан, друг мой, отец мой родной, тону! Погиб я! Тону! Вода просочилась через воротник в туфли.

— Иди помогать, тридцать легионов чертей!.. — крикнул брат Жан. — Пойдешь ты или нет?

— В такой час грешно ругаться! — молвил Панург. — Вот завтра — сколько вам будет угодно. Увы, увы! Мы уже на дне! В меня влилось восемнадцать с лишним ведер воды. Бу-бу-бу-бу! Какая же она горькая, соленая!

— Клянусь всем на свете, — сказал брат Жан, — если ты не перестанешь ныть, я угощу тобой морского волка… Эй вы, там, наверху, держитесь! Ого! Вот так полыхнуло, вот так громыхнуло! Не то все черти сорвались нынче с цепи, не то Прозерпина собирается подарить мужу наследника. Весь ад танцует с погремушками.

— Вы грешите, брат Жан, — воскликнул Панург. — Мне неприятно вас останавливать: сдается мне, что от ругани вам становится легче… Как бы то ни было, вы грешите…

И он продолжает стенать:

— Не видать ни неба, ни земли. Ах, если б я был теперь в Сейи, на винограднике, или же в Шиноне, у пирожника Иннокентия, — я бы даже согласился, засучив рукава, печь пирожки!..

Когда буря утихла и впереди показалась земля, к Панургу вернулись его обычная отвага и самоуверенность.

— Хо, хо! — вскричал он. — Все прекрасно. Гроза прошла. Нельзя ли вам еще чем-нибудь помочь?

Рабле — великий юморист. Кроме Аристофана, Мольера и Сервантеса, он не имеет себе равных. Сцена бури — это изумительная сцена человеческой комедии, заканчивающаяся незабываемым штрихом. Что касается описания моря и неба, то оно расплывчато; кажется, что оно сложилось не из непосредственных впечатлений, а из литературных реминисценций. Это у Пьера Лоти или хотя бы даже у Бернардена де Сен-Пьера найдем мы бурю, ими самими виденную и пережитую.

После бури флотилия Пантагрюэля причаливает к Острову макреонов; прежде это был остров богатый, торговый, людный, ныне же, под действием времени, он оскудел и опустел. Здесь, в темном лесу, среди разрушенных храмов, древних обелисков и гробниц, обитают демоны и герои.

Некий старец рассказывает путешественникам о тех стихийных бедствиях, что влечет за собой смерть кого-либо из дивных обитателей леса, и попутно объясняет им причину бури, во время которой они чуть не погибли.

— Мы полагаем, — сказал добрый макреон, — что вчера один из героев умер и что эту свирепую бурю вызвала его кончина. Когда все они живы-здоровы, то здесь и на соседних островах все обстоит благополучно, на Море царят тишина и спокойствие. Когда же кто-нибудь из них скончается, то из лесу к нам обыкновенно несутся громкие и жалобные вопли, на суше царят болезни и печали, в воздухе — вихрь и мрак, на море — буря и ураган.

Пантагрюэлю эта теория представляется убедительной, и он дает ей свое объяснение:

— Это все равно что факел или же свеча: пока в них еще теплится жизнь, они озаряют всех, все вокруг освещают, каждому доставляют радость, каждому оказывают услугу своим светом, никому не причиняют зла, ни в ком не вызывают неудовольствия, но, потухнув, они заражают дымом и чадом воздух, всем и каждому причиняют вред и внушают отвращение. Так и эти чистые и великие души: пока они не расстались с телом, их соседство мирно, полезно, отрадно, почетно. В час же, когда они отлетают, на островах и материках обыкновенно наблюдаются сильные сотрясения воздуха, мрак, гром, град, подземные толчки, удары, землетрясения, на море — буря и ураган, и все это сопровождается стенаниями народов, сменой религий, крушением царств и падением республик.

Тут берет слово Эпистемон, которого в данный момент можно отождествить с автором, и в подтверждение мысли Пантагрюэля ссылается на одно недавнее и памятное событие:

— Мы недавно уверились в том воочию на примере кончины доблестного и просвещенного рыцаря Гильома дю Белле. Пока он был жив, Франция благоденствовала, и все ей завидовали, все искали с ней союза, все ее опасались. А после его кончины в течение многих лет все смотрели на нее с презрением.

Нам уже приходилось цитировать эти слова. В сущности пример Эпистемона не имеет прямого отношения к тому, что говорят макреоны и Пантагрюэль о смерти демонов и героев. Те несчастья, что, по мнению Эпистемона, принесла с собой Франции смерть Гильома дю Белле, нельзя уподобить ни землетрясению, ни той буре, во время которой Панург готовился к смерти. Это неизбежные затруднения, испытываемые королевством, внезапно лишившимся одного из лучших своих полководцев. Эпистемон, или, вернее, Рабле, возможно, преувеличивает (нам уже приходилось на это указывать) заслуги, оказанные Гильомом дю Белле своему королевству, у которого и после него были славные полководцы и искусные дипломаты. Но Рабле находился на службе у дю Белле. Вместе с отважным и мудрым Гильомом, сеньором де Ланже, он некогда отправился в Пьемонт, и тот не забыл его в своем завещании. В благодарность за это Рабле желает увековечить его имя на страницах своей книги.

Что касается фантазии Рабле на тему о душах героев, которые, отделившись от тела, будто бы колеблют воздух и сеют бурю, то она навеяна Плутархом, и добрый Пантагрюэль, рассуждая об этом, просто-напросто переводит отрывок из трактата «Об умолкших оракулах».

В заключение он выражает твердую уверенность в том, что душа бессмертна.

— Я полагаю, — говорит он, — что все разумные существа неподвластны ножницам Атропос. Бессмертны все: ангелы, демоны, люди.

А затем этот неутомимый рассказчик вспоминает историю кормчего Тамуса; история эта хорошо всем известна, и, однако, мы не можем не привести ее, — до того она хороша, до того она увлекательна. Ее тоже можно найти в трактате «Об умолкших оракулах». Даю этот отрывок из «Моральных трактатов» Плутарха сначала в переводе Жака Амио, который появился всего лишь несколько лет спустя после выхода в свет четвертой книги «Пантагрюэля». Амио перевел Плутарха простым, приятным языком. Я только устранил в нем одну бессмыслицу — кстати сказать, Рабле гораздо лучше прочел и понял этот текст, чем Амио:

«Грамматик Эпитерс рассказывает, что, намереваясь плыть в Италию, он сел на корабль, груженный различными товарами, со множеством пассажиров на борту, и вот, — говорит он, — под вечер около Эхинских островов ветер утих, и корабль отнесло к Паксосским островам, а большинство пассажиров тогда еще не спало: многие пили, доедали ужин, как вдруг на одном из Паксосских островов послышался громовой голос, до того громко произнесший имя Тамус, что все невольно оцепенели. Этот самый Тамус был кормчий, египтянин — на корабле его мало кто знал по имени. На первые два зова он не ответил, а на третий откликнулся. Тогда называвший его по имени, возвысив голос, крикнул, что когда он подойдет к Палодам, то пусть возвестит, что великий Пан умер. Эпитерс рассказывал нам, что все слышавшие этот крик пришли в изумление и стали спорить, как лучше поступить; исполнить то, что велел голос, или же воздержаться, но в конце концов порешили вот на чем: если они будут проходить мимо Палод при благоприятном ветре, Тамус пройдет молча; если же будет тихо и безветренно, он громко крикнет о том, что слышал. И вот случилось так, что, когда они шли вблизи берега, не было ни малейшего дуновения ветра, на море была тишь и гладь; того ради Тамус, взглянув с носа корабля на сушу, громко сказал о том, что слышал, — о том, что великий Пан умер. Не успел он это вымолвить, как послышался великий шум, и то был не один голос, а многое множество, и все они стенали и выражали изумление, а как весть эту слышали многие, то и облетела она во мгновение ока весь город Рим, так что наконец сам император, Тиберий Цезарь, послал за Тамусом и, поверив его рассказу, велел дознаться, кто таков этот Пан».

А вот несколько вольный перевод Рабле: «Эпитерс, отец Эмилиана-ритора, плыл вместе с другими путешественниками из Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами, и вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал, и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко произнес имя Тамус. От этого крика на всех нашла оторопь. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за исключением нескольких путешественников, никто не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете, — тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос. Наконец Тамус ответил: „Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе от меня надобно?“ Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер. Эти слова, как рассказывал потом Эпитерс, повергли всех моряков и путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть. И вот случилось так, что, когда они подплывали к Палодам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему было повелено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а многое множество. Весть эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие. И вот Тиберий Цезарь, бывший в ту пору императором римским, послал за Тамусом. И, выслушав, поверил его словам».

Плутарх, как и Рабле, философы александрийской школы, точно так же, как гуманисты, верили, что Пан, великий Пан, представлял собой Все, великое Все: πãν по-гречески означает «всё». Отсюда становится понятным, тот неизъяснимый страх, какой внушали эти прозвучавшие над морем слова: «Умер великий Пан». И все же это совершенно неверная и даже нелепая этимология. Пан родился с рогами, с бородой, с курносым носом и козлиными ногами. Он жил в Аркадии, бродил по рощам и лугам и стерег стада; он смастерил себе свирель и извлекал из нее нехитрые звуки. Своими внезапными появлениями этот неказистый бог порой наводил на людей страх. Принимая во внимание его внешний облик и образ жизни, правильнее было бы производить его имя от глагола πáω, что значит «пастись», — ведь он, как известно, пас ягнят, — и отсюда, вероятно, и произошло его имя. Символом же вселенной этому получеловеку посчастливилось стать благодаря случайному созвучию двух разных понятий. Поэты чаще всего выражают свою мысль при помощи каламбура и игры слов. В этом смысле многие из нас тоже являются поэтами.

Не подвергая сомнению, что великий Пан — это великое Все, мысль Пантагрюэля приводит его к тому, что великое Все — это и есть вочеловечившийся бог и что голос, услышанный Тамусом, возвещал смерть Иисуса Христа.

— Я склонен отнести эти слова, — говорит он, — к великому спасителю верных, которого из низких побуждений предали смерти завистливые и неправедные иудейские первосвященники, книжники, попы и монахи. По-гречески его вполне можно назвать Пан, ибо он — наше Все, — продолжает мягкосердечный великан, — все, что мы собой представляем, чем мы живем, все, что имеем, все, на что надеемся, — это он; все в нем, от него и через него. Это добрый Пан, великий пастырь, который всем сердцем возлюбил не только овец, но и пастухов, и в час его смерти вздохи и пени, вопли ужаса и стенания огласили всю неизмеримость вселенной: небо, землю, море, преисподнюю.

Наш правдивый автор прибавляет, что, когда Пантагрюэль произносил эту речь, из глаз его текли слезы величиной со страусово яйцо. Его интерпретация рассказа Плутарха не принадлежит ему целиком — ее можно найти уже у Евсевия; от нее отказались лишь после того, как дух исторической критики, коснувшись первых лет христианства, развеял небылицы. Апокалипсис кормчего из Египта стали тогда рассматривать как символ смерти античных богов.

«Умер великий Пан» — для новейших поэтов и философов это означает, что старый мир рухнул, а на его развалинах возникает новый. Старые храмы опустели — родился новый бог.

Именно так истолковал старый Плутархов миф в поэме «Рождество на море» провансальский поэт Поль Арен, поэт чистой воды, поэт настоящий.

Я думаю, что после Плутарха и Рабле вы с удовольствием послушаете эти стихи как пример омоложения старой темы, как пример вечного движения легенд. Ах, если бы вы послушали их в исполнении законченного мастера живого слова, которому мы не раз аплодировали в этой самой зале! Актер Французской комедии Сильвен изумительно читает эти стихи. Я прочту вам только начало, поскольку оно имеет прямое отношение к моему предмету:

Вот вам миф о старом Тамусе в истолковании современного поэта. Саломон Рейнак в своей недавно вышедшей книге «Орфей» дает ему более буквальное и более точное объяснение: он связывает его с обрядами, творившимися в память Адониса. Адонис, которого во время охоты убил кабан, был оплакан своей возлюбленной Афродитой. В годовщину его смерти жительницы Библа каждый раз оплакивали юного бога и, причитая, называли его священным именем Тамус, которое полагалось произносить только во время этих скорбных мистерий. Этот культ, этот обряд получил распространение во всей Греции. Однажды пассажиры-греки, плывшие мимо берегов Эпира на египетском корабле, кормчий которого по случайному совпадению носил имя Тамус, услышали ночью крик: «Тамус, Тамус, Тамус панмегас тетнеке!», то есть: «Тамус великий умер». Кормчий решил, что кто-то его называет по имени и сообщает о смерти великого Пана — Пан мегас. Таков конец легенды. Кончается она, во всяком случае, красиво — хором плакальщиц и стенаниями женщин — участниц мистерии.

Мы загостились у макреонов. Но природа, рассказы, мысли, образы — все у них полно особой привлекательности и редкой красоты. Описание печального острова и его священной рощи проникнуто серьезным, благоговейным, торжественным настроением. Мы представляем себе этот остров наподобие того, омываемого водами Корфу, острова с темными соснами, в изображение которого Бёклин вложил столько величественного, грустного и таинственного.

Пантагрюэль и его спутники снова отправляются на поиски Божественной Бутылки. Едва скрылся из виду Остров макреонов, как показался остров Жалкий, где жил Постник, то есть сам пост. Рабле никогда не посягал на догматы христианского вероучения; что же касается церковного устава, то тут он, напротив, держался крайне передовых взглядов. Олицетворением поста служит у него гнусное и нелепое чудовище, потребитель рыбы, пожиратель горчицы, отец и благодетель лекарей, впрочем, ревностный и вельми благочестивый католик, плачущий три четверти дня и никогда не бывающий на свадьбах.

Рабле устами Ксеномана описывает строение организма у Постника. Это длиннейшее описание долгое время оставалось непонятным. В самом деле, попробуйте разобраться в таком, например, отрывке: «Перепонки у Постника что монашеские капюшоны, желудок что перевязь, плевра что долото, ногти что буравчики», и т. д.

Совсем недавно один ученый физиолог, соотечественник Рабле, доктор Ледубль, нашел смысл в этих сравнениях. По-видимому, мэтр Франсуа проявляет здесь солидные познания в анатомии. Я готов этому поверить. Это — забавы ученого. Но они скучны.

Отойдя от острова Жалкого, мореплаватели в виду острова Дикого заметили громадного кита. Как истый гуманист, охотно употребляющий греческие и латинские слова, Рабле называет его «физетер». Пантагрюэль вооружается гарпуном, и автор со свойственной ему точностью, — с точностью человека, знающего технику любого искусства, ремесла и производства, описывает охоту на кита. Впоследствии не раз ставился вопрос: что символизует этот морской эпизод и не желал ли противник воздержания в пище поразить в лице этого чуда морского освященный канонами пост? Искать разгадку пришлось бы слишком долго. Как заметил Абель Лефран, «охота подобного рода являлась почти обязательной интермедией во время плавания в морях Северной Америки, куда рыбаки из бухты Сен-Брие, из Рошели, Олоны, из Сен-Жан-де-Люс, из Сибуры каждый год в эту пору отправлялись на лов кита, уже редко когда заплывавшего в европейскую часть океана».

Но в конце концов мы вольны видеть в ките все, что угодно. Одна из главных прелестей изучаемой нами книги состоит в том, что она предоставляет нам вкладывать в нее любой смысл, в зависимости от круга наших интересов и склада ума.

Остров Дикий населен колбасами. Между ним и островом Постника такое же различие, как между жирным и тощим, или, если хотите, это кальвинист и папист. Что колбасы именно кальвинисты — это можно заключить из того, что они страшны. Панург боится их как огня. Брат Жан во главе отряда поваров стремительно атакует их и сажает на вертел. Что же это значит? Неужели реформаты были до такой степени ненавистны Рабле? Ведь он только что как будто склонялся на их сторону. Присмотримся к этому повнимательней. Он благоволил к французским деятелям Реформации; он терпеть не мог женевских реформатов — этих бесноватых кальвинистов, а они платили ему тем же. Колбасы, об избиении и истреблении которых он так весело рассказывает нам, — очевидно, женевского происхождения. Будь они из Труа, он почувствовал бы к ним жалость и не устроил бы им такой резни.

Воздержимся, однако, приписывать слишком символический смысл похождениям полководцев Колбасореза и Сосисокромса, королевы колбас Нифлесет, жителей острова Руах, живущих одним только ветром, и великана Бренгнарийля, того самого, что питался ветряными мельницами и умер, подавившись куском свежего масла, которое он по предписанию врачей ел у самого устья жарко пылавшей печки.

Но когда мы, причалив к острову Папефиге, узнаём, что его жители, не успев освободиться от лихоимства папоманов, тотчас подпали под иго феодальных сеньоров, нам невольно приходит на ум германская церковь, которую Лютер, не успев вырвать из хищных рук римских первосвященников, немедленно отдал во власть германских государей. Здесь намек сам идет к нам навстречу, покров над ним полуприподнят.

Остров Папефига сохранился в галльских преданиях главным образом благодаря одному совсем еще невинному чертенку, не умевшему громыхать и выбивать градом посевы, разве одну петрушку да капусту, и вдобавок не знавшему грамоте.

Увидев однажды на поле пахаря, чертенок спросил, что он здесь делает. Бедняк отвечал, что он сеет полбу (есть такой сорт пшеницы), чтоб было чем кормиться зимой.

— Да ведь поле-то не твое, а мое, — возразил чертенок, — оно принадлежит мне.

В самом деле, с тех пор как жители острова Папефига оскорбили папу, их страна перешла во владение к чертям.

— Впрочем, сеять пшеницу — это не мое дело, — продолжал чертенок. — Поэтому я не отнимаю у тебя поле, с условием, однако ж, что урожай мы с тобой поделим.

— Ладно, — молвил пахарь.

— Мы разделим будущий урожай на две части, — сказал чертенок. — Одна часть — это то, что вырастет сверху, а другая — то, что под землей. Выбираю я, потому что я черт, потомок знатного и древнего рода, а ты всего-навсего смерд. Я возьму себе все, что под землей, а ты — все, что сверху. Когда начинается жатва?

— В середине июля, — отвечал пахарь.

— Ну, вот тогда я и приду, — сказал чертенок. — делай свое дело, смерд, трудись, трудись! А я пойду искушать знатных монашек. В том, что они сами этого хотят, я больше чем уверен.

В середине июля черт вышел в поле с целой гурьбой чертенят. Приблизившись к пахарю, он сказал:

— Ну, смерд, как поживаешь? Пора делиться.

— И то правда, — молвил пахарь.

И вот пахарь со своими батраками начал жать рожь. Тем временем чертенята вырывали из земли солому. Пахарь обмолотил зерно, провеял, ссыпал в мешки и понес на базар продавать. Чертенята проделали то же самое и, придя на базар, уселись со своей соломой возле пахаря. Пахарь продал хлеб весьма выгодно и доверху набил деньгами старый полусапожек, что висел у него за поясом. Черти ничего не продали, да еще вдобавок крестьяне на виду у всего базара подняли их на смех. Когда базар кончился, черт сказал пахарю:

— Надул ты меня, смерд, ну, да в другой раз не надуешь.

— Как же это я вас надул, господин черт? Ведь выбирали-то вы, — возразил пахарь. — Уж если на то пошло, так это вы хотели меня надуть: вы понадеялись, что на мою долю не взойдет ничего, а все, что я посеял, достанется вам… Но вы еще в этом деле неопытны. Зерно под землей гниет и умирает, но на этом перегное вырастает новое, которое я и продал на ваших глазах… Итак, вы, как всегда, выбрали худшее, оттого-то вы и прокляты богом.

— Ну, полно, полно, — сказал черт. — Скажи-ка лучше, чем ты засеешь наше поле на будущий год?

— Как хороший хозяин, я должен посадить здесь репу, — отвечал пахарь.

— Да ты неглупый смерд, как я погляжу, — сказал черт. — Посади же как можно больше репы, а я буду охранять ее от бурь и не выбью градом. Но только помни: что сверху — то мне, а что внизу — то тебе. Трудись, смерд, трудись! А я пойду искушать еретиков: души у них превкусные, ежели их поджарить на угольках.

Когда настало время снимать урожай, черт с гурьбой чертенят вышел в поле и принялся срезать и собирать ботву. А пахарь после него выкапывал и вытаскивал огромную репу и клал в мешок. Затем они все вместе отправились на базар. Пахарь весьма выгодно продал репу. Черт не продал ничего. Да все еще открыто над ним потешались.

Нужно ли напоминать, что Рабле не сам сочинил эту сказку? Он заимствовал ее у народа. Лафонтен в свою очередь заимствовал ее у Рабле и облек в стихотворную форму. Вот каким чудным языком пересказал эту сказку поэт:

Как точно Лафонтен, лучший лингвист своего века, воспроизводит формы языка, обороты речи, словарь своего образца!

Но продолжим наше путешествие к оракулу.

Покинув остров Папефигу, Пантагрюэль и его спутники пристают к Острову папоманов.

— Видели вы его? — кричат им с берега жители. — Видели вы его?

Панург, догадавшись, что речь идет о папе, ответил, что видел целых трех, но что проку ему от этого не было никакого.

— То есть как трех? — воскликнули папоманы. — В священных Декреталиях, которые мы распеваем, говорится, что живой папа может быть только один.

— Я хочу сказать, что видел их последовательно, одного за другим, а не то чтобы всех сразу, — пояснил Панург.

В данном случае устами этого негодника Панурга говорит сам Рабле. Ему действительно до сего времени пришлось видеть трех пап: Климента VII, Павла III и Юлия III.

Все население острова, целой процессией вышедшее к ним навстречу, — мужчины, женщины, дети, — сложив руки и воздев их горе, воскликнуло:

— О счастливые люди! О безмерно счастливые люди!

Гоменац, епископ Папоманский, облобызал им стопы.

Путешественники были приглашены на обед к этому прелату; он потчевал их каплунами, свининой, голубями, зайцами, индюками и проч.; кушанья эти подавали молоденькие красотки, милашки, очаровательные куколки со светлыми букольками, в белых туниках, дважды перетянутых поясом, с ленточками, шелковыми лиловыми бантиками, розами, гвоздиками и майораном в ничем не прикрытых волосах; время от времени с учтивыми и грациозными поклонами они обносили гостей вином. Добрый Гоменац в этом отношении является всего лишь последователем Валуа, охотно заменявших пажей, которым полагалось прислуживать у них за столом, молодыми красивыми девушками.

Во время роскошного пиршества Гоменац воздает хвалу священным Декреталиям: если их исполнять, утверждает он, то они составили бы счастье рода человеческого и открыли эру всеобщего блаженства.

Декреталии — это, как вы знаете, послания, в которых папа, разрешая тот или иной вопрос, применительно к данному случаю указывает, как надлежит поступать во всех аналогичных случаях. Этот частный повод иногда выдумывался, чтобы потом можно было ссылаться на соответствующее решение.

Итак, не случайно привел своих читателей Рабле к этому помешанному на Декреталиях папоману. Он цитирует их для того, чтобы с необычной для него едкостью вдоволь поиздеваться над всеми этими трактующими о действительных или выдуманных фактах постановлениями, на которых, по мнению святейшего владыки, основывалась его власть над народами и царями. Он заставляет друзей Пантагрюэля осыпать эти священные послания градом насмешек.

Понократ рассказывает, что у Жана Шуара из Монпелье, купившего несколько Декреталий для плющения золота, все листы получились с изъяном.

Эвдемон сообщает, что манский аптекарь Франсуа Корню наделал из Экстравагант, то есть из таких Декреталий, которые издавались отдельно, пакетов, и все, что он туда положил, в тот же миг загнило, испортилось, превратилось в отраву.

— Парижский портной Груанье употребил старые Декреталии на выкройки, — сказал Карпалим, — и все платье, сшитое по этим выкройкам, никуда не годилось.

Сестры Ризотома — Катрина и Рене — положили в книгу Декреталий только что выстиранные, тщательно выбеленные и накрахмаленные воротнички, а когда вынули их, то они были чернее мешка из-под угля.

Гоменац, выслушав эти лукавые речи и еще много других, ибо, когда речь заходит о Декреталиях, Рабле неистощим и на удачные и на дешевые остроты, заявляет:

— Понимаю! Это все непристойные шуточки новоявленных еретиков.

Сказано слишком сильно. Рабле — несомненный сторонник церковной реформы, но он не схизматик и не еретик. Вера в нем не настолько сильна, чтобы он стал против нее грешить. Между нами говоря, я думаю, что он ни во что не верит. Но тут мы имеем дело не с какой-нибудь его тайной мыслью, а с тем, что он проповедует открыто. Вместе с французскими епископами и прелатами он борется против Сорбонны и монашества; он — приверженец галликанской церкви; он — горячий защитник прав французской церкви и французского престола; он — против папы и за его христианнейшее величество, короля. В сущности он восстает против римской политики, выраженной в Декреталиях, потому что она узурпирует светскую власть королей и стремится выкачать золото из Франции в Рим. Догматы его не беспокоят: тут он как нельзя более сговорчив. Обряды и таинства его ничуть не волнуют. Напротив, интересы королевства и монарха ему бесконечно дороги. Мы не должны забывать об исконной вражде между французскими королями и папами, заполняющей собой историю старшей дочери католической церкви. Ну, а Рабле душой и телом был предан своей родине, своему государю — вот его политические, вот его религиозные убеждения!

Покинув Остров папоманов, Пантагрюэль и его спутники, приблизившись к безлюдным пределам ледовитого моря, неожиданно услыхали сперва отдельные голоса, затем — шум целой толпы, стали различать слоги, слова, и эта человеческая речь, нарушившая тишину водной пустыни, удивила их и даже устрашила.

Лоцман их успокоил.

— В прошлом году здесь произошло великое сражение, — сказал он. — Слова мужчин, вопли женщин, ржанье коней и весь шум битвы замерзли. Теперь зима прошла, настала жара, вот слова и оттаяли.

Мы подходим к концу четвертой книги.

Пантагрюэль высадился в жилище мессера Гастера (мессера Чрево), первого в мире магистра наук и искусств. Путешествие аллегорическое, дающее Рабле великолепный повод проявить свою многостороннюю ученость. Несравненный автор показывает, каким образом мессер Гастер стал отцом наук и искусств:

«Прежде всего он изобрел кузнечное искусство и земледелие, то есть искусство обрабатывать землю, дабы она производила зерно. Он изобрел военное искусство и оружие, дабы защищать зерно, изобрел медицину, астрологию и некоторые математические науки, дабы зерно могло сохраняться и дабы уберегать его от непогоды, от диких зверей и разбойников. Он изобрел водяные, ветряные и ручные мельницы, дабы молоть зерно и превращать его в муку, дрожжи — дабы тесто всходило, соль — дабы придавать ему вкус, огонь — дабы печь, часы и циферблаты — дабы знать время, в течение которого выпекается детище зерна — хлеб. Когда в одном государстве не хватило зерна, он изобрел искусство и способ перевозить его из одной страны в другую. Ему пришла счастливая мысль скрестить две породы животных — осла и лошадь, дабы создать третью породу, то есть мулов, животных более сильных, менее нежных, более выносливых, чем другие. Он изобрел повозки и тележки, дабы удобнее было перевозить зерно. Если море или реки препятствовали торговле, он изобретал, на удивление стихиям, баржи, галеры и корабли, дабы через моря доставлять зерно диким, неведомым, далеким народам».

Ах, если бы старый мэтр Франсуа воскрес, если б он жил среди нас, сколько новых чудесных изобретений присоединил бы он к древним искусствам мессера Гастера! Паровые двигатели, телеграф, при помощи которого рыночные цены становятся известными на всем земном шаре, хранение мяса в холодильниках, химическое удобрение, интенсивное сельское хозяйство, последовательно проводимую селекцию, американскую лозу, оживляющую иссохшие черенки древней Европы, — этого Бахуса Нового Света, возвращающего жизнь нашему латинскому Бахусу, и столько еще разных чудес, сотворенных человеком, чья изобретательность обусловлена суровой необходимостью. Как восхищался бы старый мэтр тем высоким уровнем развития скотоводства и земледелия, благодаря которому ваша страна, счастливые аргентинцы, стала самой цветущей страной в мире!

После жилища мессера Гастера нам остается отметить лишь остров Ханеф, населенный буквоедами, дармоедами, пустосвятами, бездельниками, хатками, отшельниками, все людьми бедными, живущими подаянием путешественников, и мы можем сказать, что просмотрели все написанное Рабле в вышедшей при его жизни четвертой книге о путешествии Пантагрюэля к оракулу Божественной Бутылки.

Добрый Рабле показал нам своим гигантским пальцем: вот корень вашей активности, ваших великих заслуг перед обществом. Это мессер Гастер, первый в мире магистр искусств, научил вас быстрому использованию богатств вашей почвы, заставил вас пуститься в торговые предприятия, и ему обязаны вы своими успехами в области экономики и финансов.