Онлайн чтение книги У водонапорной башни Le premier choc. Au château d'eau
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. Позор мадам Дюкен

Если бы развод не повлек за собой позора, бесчестья, он не означал бы особой драмы. Ведь ничего или почти ничего не изменится. Будет ли Элен и впредь называться мадам Дюкен или нет, так ли уж это важно? Даже материально она не пострадает: есть свои деньги, их хватит, чтобы вполне прилично прожить остаток дней, не прибегая к помощи сестры Бертранды… Да, но одиночество? Что ж, если подвести итог всей ее жизни, месяц за месяцем, неделю за неделей, не так уж много окажется дней, когда она не оставалась совсем одна. Даже если муж не бывал в плавании, он пропадал целыми вечерами в клубе или еще где-нибудь, и Элен почти его не видала. И сейчас, в старости, он сохранил прежние привычки. Он не был создан для оседлой жизни, ему претило сидеть в четырех стенах. В обществе мужчин — еще куда ни шло: карты, вино — это немного напоминало кают-компанию корабля. Но с женщиной!.. И все-таки не это было самой большой обидой для Элен — у каждого своя жизнь, каждый имеет право распоряжаться ею по-своему. В браке со временем все устраивается, при условии, что одна сторона не старается подчинить себе другую…

Но развод!.. Ведь развод — это позор, и нельзя спокойно стариться, когда чувствуешь себя опозоренной. Его преосвященство господин епископ, все знакомые дамы сразу же взволнуются, и Элен ясно представляет себе, как будет суетиться молодящаяся Коринна Дюма-Вильдье: «Дорогая моя! Между нами говоря, она всегда, всегда была сумасбродкой! Нет, вы подумайте, дожила до старости и ни разу не заглянула в кино. Я тоже верующая, надеюсь, не меньше прочих, но мадам Дюкен перешла всякие границы! Так, пожалуй, можно под предлогом милосердия объявить всех коммунистов кроткими агнцами. Я всегда говорила, что мадам Дюкен немножко помешанная. Конечно, теперь, если придут русские, ей бояться нечего, не правда ли, душенька? А что с нами будет? Что будет с нами?»

Сестры Бертранда и Жеральдина добрые, они поняли бы ее. Однако развод, каковы бы ни были вызвавшие его причины, в их представлении все-таки позор. Человек не смеет разъединять то, что соединил бог.

А как будет пусто и темно по четвергам без маленькой Мишу́. Никто уже не скажет Элен: «здлавствуй», она не услышит беспечного детского смеха; пухлые любопытные ручонки не погладят ее по увядшему лицу, словно удивляясь, что бывают такие странные бороздки — морщины, по которым иной раз катятся слезы — слезы умиления… Не услышит больше беспечного смеха, когда трехлетняя Мишу́ прыгает на коленях у «мам Лен» так, что трещит шелк нарядного платья, которое специально надевается по четвергам.

Как неожиданно и грубо разрубает жизнь как раз те узлы, которые она так долго не решалась распутать. В какие-нибудь несколько дней все пошло под гору. Элен даже не успела разобраться в случившемся, спросить у жизни — почему ты, жизнь, так долго ждала и только в шестьдесят лет потребовала от меня мужества? Впрочем, что могла бы ответить ей жизнь? Слишком поздно. Двадцатилетним дано мужество выбирать свое будущее. Но в шестьдесят лет… Ведь прошлого-то своего не изменишь. Мужество в эти годы, в чем бы оно ни проявлялось, неизбежно связано с утратами.

А еще недавно все шло так же, как год, как десять лет тому назад. «Мадам Дюкен!» Отчужденность, которую они ощутили оба с того самого дня, когда Габриэль вскоре же после свадьбы уехал в свое первое плавание, сохранялась в течение всей их совместной жизни. Целыми месяцами Элен жила одна в старом доме, обставленном старинной мебелью, среди богатства и гнетущего молчания, которое нарушал только шорох за резными панелями — то заскребется мышь, то с негромким стуком упадет кусочек отвалившейся штукатурки. Мужчины, которые проводят половину своей жизни в море, смотрят на любовь иначе, чем все остальные. Женятся они как-то наспех, чуть ли не случайно. Супруги не успевают узнать друг друга, их души остаются чужими. А муж Элен к тому же был жаден до денег. Не дав ей времени узнать все, что открывает перед молодыми будущее, и перекроить жизнь по-своему, Габриэль приучил жену к мелкому существованию без настоящего чувства, и это началось с того самого дня, когда она покинула старый дом, одиноко дремавший среди болот, тот самый дом, где умерла ее мать, так и не узнав жизни, и где несколько месяцев спустя скончался отец. Когда муж в пятый раз отбыл в плавание, Элен уже твердо знала, что в других портах его встречают другие женщины, с которыми он проводит не меньше времени, чем с ней, и которые имеют не меньше прав, чем она, именоваться «мадам Дюкен»!

Элен упорно скрывала от мужа свои подозрения. И скоро поняла, что если она обманет Габриэля, если скажет себе в один прекрасный день: «Ну, теперь мы квиты», — все равно ничто от этого не изменится… Когда Элен сейчас оглядывается на прожитые дни, время между двадцатью и тридцатью годами представляется ей ничем не заполненной пустотой. На смену бесцветной и вялой юности вдруг пришли эти десять лет позолоченной нищеты, а вместе с ней — неотвязная тоска, тревога, одинокие страдания сердца. Целых десять лет метаний, когда смутно осознаешь, как много ты требуешь от жизни, а она отказывает тебе во всем; в эти минуты тебя клонит, как былинку ветром, и кажется, что случайная встреча может перевернуть всю твою жизнь. Но в тридцать лет все вихри разом улеглись, или, вернее, уже проходили где-то очень высоко над головой Элен. Элен! Кто теперь называет ее так, кроме старшей сестры Бертранды, жены богатого фермера, и младшей, Жеральдины, в монашестве Марты? Для всех прочих она — «мадам Дюкен», и по-прежнему она одинока, хотя с 1940 года муж не ходит больше в плавание; «мадам Дюкен, жена морского офицера торгового флота», как они с полным основанием напечатали в своем воззвании.

Оказывается, можно прожить целую жизнь в стороне от жизни, просидеть сорок лет почти безвыходно в доме на улице Гро-Орлож, делать покупки все в одних и тех же лавках, посещать все одни и те же знакомые дома и все чаще и чаще заглядывать в великолепный старинный собор, а потом вдруг сразу разбивается скорлупа, и ты узнаешь, что есть, что всегда была другая жизнь, целый мир…

Когда американские солдаты, примерно месяц тому назад, явились в первый раз поговорить насчет найма виллы, Элен даже в голову не пришло, что могут быть какие-нибудь возражения против этого. Дюкен сам дал в газете объявление, что вилла сдается. Если у американцев есть возможность платить такую солидную сумму, тем лучше. Армия никогда не считается с расходами, впрочем, это уж их дело. Так как мужа не было дома, Элен сказала, что в принципе она согласна, но хозяин виллы — господин Дюкен, и лучше зайти завтра, пусть он решает. Солдаты весьма вежливо приподняли на прощанье пилотки, даже сказали: «О-кей», обдав Элен запахом мятных леденцов, и укатили на своем джипе. Но на другой день они не явились. Если бы они пришли, дело сладилось бы. Господин Дюкен был более чем доволен, он был польщен. Он гордился тем, что выбор пал на его виллу. Сдача виллы американцам являлась в его глазах важным политическим актом. Элен отнеслась к этому более чем равнодушно.

Но как-то утром она снова увидела американских солдат — напротив мясной: они пытались уничтожить огромную надпись, выведенную на стене госпиталя Вивьен, где помещался американский штаб: «Американская оккупация — это…» Окончание фразы уже было замазано белой краской, но через два дня слова выступили, и когда Элен снова зашла в мясную, она прочитала: «Американская оккупация — это война».

— Должно быть, коммунисты стараются, — объяснил жене господин Дюкен. — Конечно, они теперь выходят из себя. Ведь это препятствует вторжению русских. Надеюсь, вы не придаете значения тому, что они говорят? А уж если придавать значение, то правильнее всего думать как раз обратное тому, что они утверждают, как раз обратное! Они прекрасно знают, что при американцах дела пойдут по-другому. А там и наш генерал… Тогда мы им покажем!

Элен ничего не возразила. Воспитанная в неведении жизни рабочего люда, она всегда, не размышляя, соглашалась с взглядами мужа. Но она воспринимала их по-своему, повинуясь той большой доброте, которую мать передала всем трем сестрам: ей, Бертранде и Жеральдине. Элен всю жизнь внушали, что бедные несчастны по своей собственной вине, что они погрязли в лени, грехах и пороках, и она даже не пыталась разобраться, правда ли то, что ей твердили с детства. Все же это не мешало ей скорбеть об этой нищете, мечтать о том дне, когда мир избавится от нее. Муж рекомендовал довериться твердой руке разумного правителя, который заставит, да, да, сумеет заставить несчастных быть счастливыми. Элен смотрела на бедняков, как на детей, которые заражены дурными привычками. Но душа у них хорошая, и Элен полагала, что к благоденствию их нужно вести за руку. Однако в сердце ее жило чувство, что из-за нищеты многое можно простить беднякам. Когда они пишут на стенах надписи против нищеты — это их право. Им виднее, чем кому-либо. Они, должно быть, живут в ужасных условиях. Москва? Мадам Дюкен ни разу не случалось побывать в далекой Москве. Если бедняки верят, что в России уничтожена нищета, что же тут худого для тех, кто с этим не согласен? Люди свободны думать так, как им хочется.

— Русское вторжение? Вот как! Значит, американцы явились к нам в качестве оккупантов, так я вас поняла?

Муж пожал плечами, скинул халат, сунул трубку в карман и ушел, непреклонный, как само правосудие.

Мысль, что это оккупация, начала волновать Элен. Ибо с оккупацией у нее были связаны слишком определенные образы. Оккупация означала огромные потрясения, которые на три года перевернули всю ее жизнь, коснувшись даже их дома. В частности, тот гитлеровский офицер, которого пришлось пустить в комнату на втором этаже, выходящую окнами в палисадник… чудовище, а не офицер! Он руководил какими-то секретными работами на базе подводных лодок, но по низости своей натуры не мог даже хранить тайну. Особенно в нетрезвом виде. В тот памятный вечер он ввалился в гостиную, наследил сапожищами, испачканными жирной грязью. Элен читала «Беатрису» Бальзака. Муж дремал, полулежа в кресле, вытянув ноги к камину, где мирно потрескивали дрова (об угле тогда не приходилось и мечтать). Еще с порога офицер заорал, размахивая руками. Он отрывисто выкрикивал на ломаном французском языке: «Готово! Почти готово! Наши подводные лодки! Они пройдут везде!.. Скоро… везде! Не вылезая наружу! Да, да! Все взорвут! Всех взорвут!» Он стал приближаться к хозяевам, сгорбившись и хищно вытянув обе руки: «Это я! Господин французский офицер, это я открыл!.. Я знал, что выйдет, обязательно выйдет! А сейчас готово, почти готово!» Потом добавил шепотом, присев возле кресла на корточках: «Вы — моряк. Между нами: разве моя идея не колоссальна?» Господин Дюкен побледнел как смерть. Он испугался, почувствовав себя во власти пьяного субъекта с револьвером, и не смел пошевельнуться, даже не подобрал ног. Он полулежал в странно напряженной позе и решился только вынуть изо рта потухшую трубку. «Конечно, сударь, без сомнения, ваша идея именно такова». — «Вы говорите, а сами не знаете! Чтобы доставить мне удовольствие, говорите». И офицер зашагал по светлому ковру, оставляя огромные грязные следы. Он весь побагровел и подозрительно оглядывался, словно опасался, что француз хочет выведать его тайну. Вдруг он изо всех сил хватил кулаком по мраморной каминной доске. Должно быть, разбил себе руку, варвар! «Нет, я вам ничего не скажу!» Однако не выдержал, снова подошел к креслу и, встав на одно колено, сипло зашептал: «Сообщу по секрету, выхлопные газы дизеля… до сих пор их теряли зря… идиотство, как у вас говорят, идиотство. Использовать газы, чтобы расширить радиус действия наших подводных лодок. Это старый вопрос. Но как сделать? Как сделать? Я открыл — как. И вам не скажу. Но открыл. Что, разве не колоссально!» И все-таки это было не самое ужасное. Немецкий офицер, человек, несомненно, образованный, даже ученый, жил только войной, убийствами. Надо было видеть, с каким сладострастием он разворачивал свои фашистские газеты, перечитывал сообщения с восточного фронта, упивался фотографиями. Фотографии… Однажды, когда офицера не было дома, Элен вошла в его комнату — сквозняком, словно нарочно, чтобы привлечь ее внимание, распахнуло дверь. Два года постоялец аккуратно запирал дверь на замок. Элен ни разу не заглядывала в его комнату. Но ведь, в конце концов, это их дом. Ей вдруг захотелось посмотреть, что стало с ее комнатой при новом жильце. И здесь, впервые в своей жизни, она очутилась лицом к лицу с самым ужасным. На всех стенах, даже над изголовьем кровати, были развешаны страшные фотографии. У Элен подкосились ноги, первым ее побуждением было отвернуться, бежать отсюда; но ужас, наполнявший комнату, призывал ее, настоятельно требовал ее присутствия. С тех пор, с этой минуты Элен переменилась. Она не ушла и начала рассматривать фотографии одну за другой, в упор, как бы желая найти хоть малейшее доказательство тому, что все это неправда, потому что такой ужас не мог, да, не мог быть действительностью. На одной карточке была снята горящая деревня, а на фоне пожарища стояли шесть нацистских солдат, улыбаясь, в лихих позах, в каких обычно снимаются на рыночных фотографиях. На снимке под одним из солдат чернилами был выведен крестик, а ниже на полях написано карандашом: «Ich». На другой фотографии десятки, а может быть, сотни детей лежали прямо на снегу, раздетые, окровавленные. И на снегу же лежал труп поруганной и зверски убитой женщины, повернутой лицом к объективу, в разодранном платье, с выколотыми глазами… А еще на одной фотографии… Нет, он помешанный, буйно помешанный! И почему на всех карточках снег? Очевидно, все фотографии были сделаны в России. И нет сомнения, что солдат, отмеченный крестиком, присылал их в подарок постояльцу. В тот же день Элен пошла исповедоваться, чтобы освободиться от чувства ответственности и вины, которое не оставляло ее с той минуты, как она сама прикоснулась к такому ужасу.

Оккупация для Элен связывалась с этими воспоминаниями, которые возникали перед ней ежедневно в течение трех лет, когда она сталкивалась с чудовищем.

«Американская оккупация… Какое может быть сравнение?!» Господин Дюкен утверждал, что сравнения быть не может.

— Существует, — говорил он — только два способа противостоять появлению здесь русских со всеми вытекающими отсюда последствиями. Запомните, только два способа! Первый — чтобы американцы пришли и защитили нас. В этом, конечно, есть свои неудобства. Согласен. Но все же меньшие, чем во втором способе. Ибо второй способ — это ремилитаризация Германии. Иного выбора нет. Благодаря американцам мы не увидим здесь еще раз серо-зеленые мундиры. Понятно?

Несколько дней спустя господину Дюкену довелось присутствовать на банкете в честь американских офицеров, организованном торговой палатой. Господин Дюкен не переставал твердить, что стыдно устраивать празднество в честь американцев с запозданием чуть ли не на три месяца, и еще более стыдно, что ни одна официальная организация не осмелилась проявить в этом отношении инициативу. Получается так, словно все боятся коммунистов. Правда, начало всегда трудно. Никого, конечно, не приводит в особый восторг тот факт, что в стране водворилась иноземная армия. Но раз надо, значит надо… Самое главное — осадить коммунистов. Впрочем, правительство наконец вмешалось. В клубе на улице Гро-Орлож все рано или поздно становится известным. Инспекторы охранки нанесли визит Куберу, председателю торговой палаты, Шалону, вице-председателю, и еще двум-трем влиятельным лицам. Уж кто-кто, а инспекторы охранки в состоянии предъявить впечатляющие аргументы: в их распоряжении имеются секретные сведения о каждом. Солидно, однако, у них поставлено дело… Пришлось раскачаться господам политикам и пожаловать на банкет. Пришли даже социалисты — мэр, префект, — которые хотя и разделяли полностью мнение прочих, но не желали вылезать на первый план. На редкость трусливая публика! Не все сошло так гладко, как хотелось. Многие все-таки боялись скомпрометировать себя. Народу собралось не бог весть сколько. Сначала предполагали устроить банкет в зале заседаний, но пришлось перебазироваться в кабинет председателя: лакеи в последнюю минуту, на глазах у публики, стали переставлять столы, и ясно было, что просчитались здорово. По обыкновению, подвели господа политики. И в первую очередь — департаментский совет: из сорока членов совета только пять имели смелость явиться на прием. Заметно было, что приглашенные отнюдь не горели желанием оказаться на виду. Особенно же это бросилось в глаза, когда прискакал фоторепортер из газеты «Демократ» с огромным аппаратом. На разных концах стола началось легкое движение: один схватился за стакан и начал пить, высоко подняв локоть и заслоняя лицо, другой склонился к тарелке, у третьего весьма кстати развязался ботинок, а четвертый прямо заявил, что по слабости зрения не может выносить вспышек магния. Напрасно фотограф суетился со своим аппаратом, наставляя его так и этак, напрасно увещевал: «Прошу, господа, будьте любезны, повернитесь на минутку. Так. Смотрите сюда». Едва он успел щелкнуть в последний раз затвором, как появился новый репортер, а за ним сразу два из «Эклер» и даже из каких-то парижских газет — фоторепортеры ходят стаями. Но какое безобразие! Чего наши-то трусят, скрывают свои симпатии. Симпатии! Их даже на это не хватает. Приглашенные не желали двигаться с места, цеплялись за стулья, как утопающий цепляется за обломок доски. Ничего, ничего: генерал им пропишет! Вымуштрует как следует мерзавцев. Кубер сначала произнес речь по-английски. Американцы снисходительно похлопали, и французы тоже, в подражание им. Затем Кубер произнес речь по-французски. Французы аплодировали, американцы, не шевелясь, смотрели на них. Они вели себя подчеркнуто высокомерно, очевидно, желая дать почувствовать, что их заставили дожидаться бокала дрянного шампанского больше двух месяцев, и они это припомнят… Они, конечно, заметили все трюки; достаточно посмотреть на лица этих трусов, на уловки этих хитрецов, которые норовят спрятаться за спину соседа, лишь бы увильнуть от объектива фотоаппарата. Когда американский полковник Брендерс выступил вперед, готовясь произнести ответное слово и Кубер дал знак собравшимся встретить оратора аплодисментами, Дюкен подумал: «Будь я на его месте, я бы нарочно говорил только по-английски. Пусть эти слюнтяи знают, что мы сумеем обойтись и без них!» Полковник не обманул его ожиданий. И когда Дюкен аплодировал оратору, он не просто хлопал ладонью о ладонь, а скорее потирал от удовольствия руки: ему приятно было видеть, как неистово аплодировали эти самые господа, хотя большинство не поняло ни слова из обращенной к ним речи. А для тех, кто понимал по-английски, полковник Брендерс приберег легкий, но ядовитый намек, желая показать, что поведение хозяев разгадано. «Не знаю, сколько времени мы пробудем здесь, — сказал он, — но если международная обстановка сложится благоприятно, мы с огромным удовольствием вернемся в Соединенные Штаты». Ловко сказано. Ибо между строк это означало: «Нравится вам или нет, ваше мнение — пшик, нуль! Мы здесь не для вашего удовольствия, а в связи с «международной обстановкой». Или еще точнее: «Мы держимся здесь силою штыков и уйдем лишь, лишь…» По воле народа? Ах, чорт! Вот что значит играть цитатами, не знаешь, как они обернутся… Как будто кто-нибудь собирается считаться с волей народа! «Международная обстановка» — вот это он здорово загнул! На приеме Дюкен держался в тени, но, поверьте, никак уж не по собственной воле… У него теперь уже не было никакого официального чина. Он находился в числе малопочтенных приглашенных, которых позвали, так сказать, для числа, и ломал голову, под каким бы предлогом показать, что он лично ничего не боится. Однако подходящего предлога не находилось, разве что воспользоваться случаем с ненанятой виллой. Дюкен решительно двинулся к Брендерсу, который у буфета с аппетитом уписывал пирожные, а вокруг почтительно стояли, внимая его речам, Кубер с присными. Когда Кубер заметил маневры Дюкена, он нахмурился, всем своим видом говоря: «Этот-то чего сюда лезет?» Но, поскольку Дюкен — давнишний приверженец РПФ и особенной чепухи не напорет, Кубер допустил его до полковника. На чистом английском языке Дюкен выразил свое удивление по поводу того, что солдаты не явились вторично поговорить насчет виллы. Брендерс рассеянно посмотрел на говорившего и скривил рот, видимо, не понимая, о чем идет речь. Он молча повел плечом, что должно было означать: «Не могу же я заниматься такими мелочами!» Но все же снизошел до ответа: «Во всяком случае, мы возместим вам убытки, если даже наши молодцы нашли себе другое помещение». — «Помилуйте, господин полковник, дело не в деньгах!» Но Кубер уже подхватил своего ненаглядного Брендерса под ручку и увлек его в сторону при помощи префекта-социалиста. Дюкен провел тревожную ночь: он проклинал трусов, расправлялся с врагами, взывал к генералу. Элен в своей спальне несколько раз просыпалась от его криков.

Но настоящая драма началась на следующий день. Элен была дома одна. Позвонили. Она пошла отпирать, быстро-быстро шаркая красными ночными туфлями без задников. За дверью стоял американский офицер. Позади него у тротуара красовался автомобиль — огромное кремовое чудовище, все в никеле; за рулем сидел солдат.

— Мадам Дюкен!

Элен хотела было ответить: «Да, я мадам Дюкен», но вдруг поняла — офицер знает ее.

— Я желал бы снять у вас комнату для моего шофера.

— Но, сударь, вы ошиблись, речь ведь шла о сдаче виллы. Комнат мы не сдаем.

— Нет, мадам Дюкен, у вас есть комната, мне это известно.

Элен не нашлась, что ответить.

— Вы меня не узнаете, мадам Дюкен? Наверно потому, что я отпустил усы по американской мо…

Элен захлопнула дверь и, держась за стену, чтобы не упасть, заложила задвижку. За дверью чертыхнулись по-немецки. Его голос, она узнала его голос! Какой ужас! Она стояла около двери, не отнимая руки от задвижки, даже после того, как кремово-никелевое чудовище тронулось и исчезло за углом.

Когда под вечер снова раздался звонок, Элен, прежде чем открыть, спросила:

— Кто там?

— Я, конечно, — удивленно ответил Дюкен.

— Вы одни?

— Что с вами делается? Разумеется, один.

Элен рассказала все мужу. Он не хотел верить.

— Этого не может быть. У вас просто галлюцинации, дорогая моя.

Но Элен настаивала, повторяла слова офицера: «Усы по американской моде».

— Значит, американцы этого не знают, — решил муж. — Завтра же я отправлюсь в госпиталь Вивьен.

Он никак не мог прийти в себя от удивления.

В госпитале Вивьен господина Дюкена принял какой-то писарь; выслушав рассказ посетителя, он пошел посоветоваться с начальством и, вернувшись, заявил:

— Мы не можем принять решение по такому вопросу. Впрочем, это касается только американского командования.

Короче говоря, тебе-то какое дело, не лезь, куда не следует! Дюкен рассказал о случившемся в клубе. Элен тоже говорила об офицере повсюду. Случай казался слишком невероятным, немыслимым. Как объяснить, что офицер явился самолично нанимать комнату для шофера, рискнул напомнить о себе? Он, должно быть, маньяк и решил насладиться смятением своих бывших квартирных хозяев. «Да, да, — подтверждала Элен. — Если бы вы знали, если бы вы только знали». Но тут же пугливо замолкала.

Через два дня пришла повестка из суда.

— Вас вызывают в качестве свидетельницы, явиться надо послезавтра, — сказал Дюкен, в десятый раз перечитывая голубенькую бумажку. — Хотите, я пойду узнаю, в чем дело? Почему вас вызывают свидетельницей? Ведь вы, кажется, последнее время не присутствовали ни при каких происшествиях.

— Да, не присутствовала. Я и сама не понимаю.

Дюкен вернулся из суда, задыхаясь от негодования.

— Никуда вы не пойдете! — закричал он. — Ни в коем случае не пойдете! Оказывается, коммунисты вас назвали в качестве свидетеля защиты — слышите: защиты, — в связи с процессом, который возбудили против их газеты. И знаете, почему? Потому что вы всюду рассказывали о немецком офицере.

— Но ведь вы тоже рассказывали, — прервала мужа Элен.

— Они написали в своей газете, что немцы вернулись на базу, чтобы продолжать свои работы с подводными лодками дальнего радиуса действия под руководством американцев. Они посмели выставить вас свидетельницей! Как будто найдутся простачки, которые согласятся играть им на руку. Пусть не обольщаются. Словом, вы никуда не пойдете. Лучше уж заплатить штраф.

— А почему не пойти? Ведь это же правда.

Дюкен даже позеленел от такой неожиданности.

— Не пойдете! Потому что вы своими показаниями, пожалуй, еще поможете им выиграть дело против префекта. Вы опозорите мое имя.

— И вы могли бы примириться с тем, что будут признаны неправыми люди, которые сказали правду? — спросила Элен.

— Вы с ума сошли! — заорал Дюкен. — Не забывайте, что вы носите мое имя. Вы не пойдете в суд, иначе я убью вас собственными руками.

— Я пойду, — ответила Элен.

Дюкен ушел, громко хлопнув дверью, и он, ни разу в жизни не переступивший порог церкви, отправился к епископу и умолил его вмешаться, чтобы не допустить скандала. Епископ пригласил к себе Элен и лично принял ее.

— Это невозможно, дочь моя… Вспомните папские декреталии… Все, кто помогает коммунистам…

— Я не имею никакого отношения к коммунистам, ваше преосвященство. Я только стою за правду. Мне странно слышать, что вы отлучаете правду от церкви, — и Элен заплакала.

— Одному богу ведомо, где правда, а где ложь, — добавил епископ. — Прикосновение руки дьявола тлетворно даже для благих помыслов.

Элен сквозь слезы посмотрела на руки епископа, которые он умиротворяющим жестом простер к заблудшей дщери, и вдруг поднялась с колен.

— Моя совесть повелевает мне идти в суд, ваше преосвященство. Я дам ответ в этом перед богом.

В суде Элен даже и не разглядела как следует коммунистов. Только один из них, невысокого роста, подошел поблагодарить ее и извинился, что коммунисты назвали ее имя, не спросив у нее предварительно согласия: «Мы вас не знали, сударыня, но подумали, что вы, быть может, согласитесь выступить и сказать то, что вам известно». Элен не нашлась что ответить. Ее собеседник неловко поклонился и исчез в темном коридоре суда. А потом Элен сидела на краю скамейки в стороне от других свидетелей, рабочих и работниц, которые переговаривались между собой, как знакомые. О самом процессе мадам Дюкен знала только то, что говорил ей муж. Ее показание вызвало в зале шум и возгласы. Рассказав суду про немецкого офицера, Элен тотчас же ушла домой. Если дьявол и был в зале, она находилась от него на почтительном расстоянии.

Однако все началось с этого дня. Значит, неправда, что требуется делать выбор между американской оккупацией и перевооружением Германии. Значит, это неправда! Перед Элен возникали все новые и новые вопросы. Целую неделю господин Дюкен упорно молчал. Он возвращался домой только обедать и спать. А для нее это были незабываемые дни первых, самых трудных размышлений. Господин Дюкен обычно читал «Монд». После обеда он оставлял газету на пианино и уходил к себе в спальню подремать. Раньше Элен, бывало, рассеянно пробегала «Монд» и тут же откладывала в сторону. Теперь же каждая сухая газетная строка, говорившая об американцах в Америке или где-нибудь в другой стране — потому что трудно поверить, но они расползлись по всему свету, — каждая сухая газетная строка, говорившая о них, казалось, была обращена к самой Элен. Она отыскала даже старые номера газеты, валявшиеся на шкафу. Пропуская все второстепенное, она хотела установить несколько простых и ясных истин. Как раз в это время войска Макартура, после зверской бомбардировки населенных пунктов занявшие почти всю Корею, в беспорядке откатывались под ударами Народной армии, все уничтожая на своем пути. Элен узнала о том, как сжигали людей напалмом, каким зверствам подвергалось гражданское население, как его насильственно угоняли на юг, узнала она и об угрозе Трумэна сбросить атомную бомбу. Ей попалась статья Сириуса под названием «Военные преступления», из которой она сделала вывод, что американцы в Корее совершают такие же преступления, какие совершали гитлеровские захватчики на территории России и в других странах. Вторая статья, подписанная Морисом Дюверже, носила заголовок: «Европа или Азия». Прочтя ее, Элен убедилась, что американцы хотят превратить Францию во вторую Корею. Для этого-то они и явились сюда. Даже сквозь густой туман лжи Элен удалось нащупать правильный путь. Автор статьи отнюдь не склонялся на сторону русских и китайцев, хотя высказывался о них в более умеренных выражениях, чем господин Дюкен. Но ведь русские и китайцы не во Франции, они у себя на родине, очень далеко. Что касается немцев, то уже тот факт, что именно американцы добиваются перевооружения Германии, проливал свет на многое; даже сама американская армия, так называемая «атлантическая» армия, готовится включить в свой состав сто пятьдесят тысяч немецких солдат, согласно недавним переговорам в Лондоне. «Ее» офицер, конечно, из числа этих ста пятидесяти тысяч.

Элен понимала, что муж, по-прежнему не открывавший рта, все же не посмеет привести в исполнение свою угрозу и не убьет ее. Однако на ночь она запирала двери спальни. Иначе ей бы ни за что не заснуть. Атмосфера в доме стала невыносимой. Чтобы положить конец гнетущему молчанию, Элен решилась заговорить первой:

— Габриэль, а вы не боитесь ошибиться относительно американцев?

— Американцев? — переспросил муж и, вскочив со стула, повернулся к жене спиной. — Тут не в американцах дело, а в нас с вами, в том, что говорят о вас и обо мне. Неужели вы до сих пор не поняли?

— Я же не сделала ничего дурного, — сказала Элен.

Воцарилось молчание — и, казалось, снова на долгие дни.

Но на сей раз не выдержал господин Дюкен. Шагая по гостиной и не глядя на жену, он заговорил:

— К американцам, поверьте, я лично не питаю склонности. Но мы нуждаемся в них, и у нас нет выбора, повторяю, нет! Что касается того, как проявили себя американцы в Корее, то приходится признать, что их здорово поколотили, — даже удивительно, ведь территория Северной Кореи, против которой они воюют, не больше Португалии. Вот уж с неделю как продолжается их беспорядочное бегство. Ах, если бы у нас была настоящая французская армия, с энергичным генералом во главе, например с де Голлем, чтобы мы могли защитить себя от вторжения красных! Будьте уверены, тогда бы мне не понадобились американцы, но, увы…

— Но ведь русские далеко, — заметила Элен.

— Ах, вы так думаете? Еще бы, вам видней. Недаром неделю назад вы свидетельствовали в пользу коммунистов.

— Значит, нас уже захватили, по-вашему мнению? — насмешливо ответила Элен. — А мне завтра обреют голову, как коллаборационистке. Или же вы сами…

— Что это вам вздумалось шутить? — закричал Дюкен. — И что вы на меня так смотрите?

— Я просто думаю о вашей вилле, которую вам не удалось сдать, и о том, кто же из нас позорит другого.

Господин Дюкен резким жестом выхватил из кармана газету и стал трясти ею в воздухе, пока она не развернулась, — он как бы желал показать, что не намерен лишний раз прикасаться к этому листку.

— Вот вам ответ, смотрите! Любой может прочесть здесь, в их проклятой газете… К счастью, она выходит только раз в неделю. Тут все напечатано, все, что вы говорили на суде, все, что они вас заставили говорить.

— Пусть читают все, кому угодно, — спокойно произнесла Элен. — В чем тут бесчестье?

— Слушайте!

И муж прочел вслух с соответствующей мимикой и жестикуляцией то место в отчете о судебном заседании, где говорилось о ней. Когда он кончил, Элен сказала:

— Все это правда. Я как раз это действительно и говорила.

— Но ведь вы оказались рядом чорт знает с кем! — снова закричал Дюкен, воинственно размахивая газетой.

— А почему вы полагаете, что их слова не соответствуют действительности? Ведь то, что вы прочитали сейчас, — чистая правда.

Дюкен пожал плечами.

— Благодаря вам их оправдали. Поздравляю! Если бы ваши родители были живы…

Элен смотрела, как муж злобно скомкал газету и сунул ее в карман. Ее вдруг охватило непреодолимое желание прочесть весь отчет целиком, узнать все, что написано о процессе, в котором она принимала участие. Должно быть, угадав ее мысли, муж вынул из кармана газету и швырнул ее в камин, глядя Элен прямо в глаза.

Но на следующее утро искушение вернулось с новой силой. Выйдя из дому за покупками, Элен прошла мимо газетного киоска, помещавшегося под одной из арок торговых рядов. К несчастью, у киоска всегда людно — подбежит один, швырнет монету, и тут же другой занимает его место. Продавщица ни на секунду не остается одна. У Элен захватило дыхание. Дожила до шестидесяти лет и ни разу сама не купила газету. Все, например, знают, сколько стоит та или иная газета, молча кладут деньги и уходят. А вдруг кто-нибудь услышит, что она спрашивает именно эту газету… Что подумает сама продавщица? Она, должно быть, знает Элен в лицо. К киоску подошел какой-то пожилой господин из старого города. Элен повернулась к витрине посудного магазина и стала разглядывать фарфоровые чашки. Когда старичок удалился, Элен бросилась к киоску. Но дорогу ей пересек какой-то мужчина, незаметно подъехавший на велосипеде. Элен отошла в сторону и довольно неловко сделала вид, что дожидается кого-то. Лишь только велосипедист отъехал, она подбежала к киоску и торопливо попросила:

— Дайте, пожалуйста, «Кри»… Сколько?

— Десять франков.

Элен взяла газету, сложила ее пополам, затем еще раз пополам, засунула в сумочку — и хорошо, что успела отойти! Она увидела знакомого. Мадам Дюкен решила прочесть газету в постели, как читала когда-то украдкой романы в монастырском пансионе, где она училась два года, с пятнадцати до семнадцати лет. И как нарочно, хотя на дворе стоит декабрь, день выдался такой солнечный, ясный, что чувствуешь себя молодой…

Только что Элен пришла домой, как явилась ее сестра Бертранда. Что ж это, теперь и часу нельзя прожить без того, чтобы кто-нибудь не заговорил об американцах, по улице нельзя пройти, чтобы не увидеть их! Бертранда пришла за помощью. У Габриэля большие связи, и если он похлопочет, возможно, ему удастся спасти их землю и ферму от захвата американцами. Особенно жалко ферму. По мнению Бертранды, добиться этого было не трудно, так как во всей деревне только и оказалась под угрозой их ферма. Неужели не могут обойтись без их участка? Ведь в нем всего нисколько сот квадратных метров. Даже нацисты довольствовались аэродромом меньших размеров. Дюкена не было дома. Элен обещала поговорить с мужем.

Когда Бертранда ушла с заплаканными глазами, сжимая в руке скомканный мокрый платочек, сразу же у подъезда позвонила мадам Деган, жена доктора. Элен немного знала чету Деганов, хотя они редко посещали салоны старого города. Сам доктор слыл большим оригиналом. Подлинной его страстью была тяжелая атлетика. Он состоял председателем в местном обществе гиревиков. Но люди они были приятные, И у них охотно собирались. Мадам Деган довольно сумбурно объяснила причину своего визита. На ее счастье, господина Дюкена не оказалось дома. Под его взглядом она вряд ли сумела бы связать хоть одну членораздельную фразу; даже без него она была так смущена, что с трудом подбирала слово к слову, как нанизывают бусинки. Поэтому без лишних объяснений гостья открыла сумочку и вынула оттуда лист бумаги. Это было письмо на двух страницах, адресованное ко всем депутатам, генеральным и муниципальным советникам. Письмо подписали человек двадцать пять, и, по крайней мере, десяток из них Элен знала лично. Всё это были люди почтенные, известные в городе. Доктор Анжель; г-н Моро, бывший член высшего совета железных дорог — так он подписался; г-н Дюмон, пастор; г-жа Назеро, верующая, католичка, жена офицера торгового флота (Вот как!); мадам Франс, медицинская сестра; мадмуазель Гарнье, преподавательница классической гимназии; доктор Деган, который, конечно, поставил свой второй титул — вице-председатель французского общества любителей тяжелой атлетики; г-н Портье, бывший бранд-майор; г-н Гастон Девиль, контролер почтово-телеграфного ведомства, член Комитета освобождения; г-н Жовеньо (Помилуйте, да это знакомый господина Дюкена, лоцман торгового флота!); г-жа Ружо, бывшая учительница; г-н Ланфан, инженер; доктор Абелен, ученый-естественник; г-н Лаверье, исполняющий должность директора филиала акционерного общества Лилль-Боньер; г-н Жеводан, сборщик налогов, участник войны 1914–1918 годов; г-н Шарье, верующий, католик, смотритель больницы, бывший военнопленный в войну 1914–1918 годов; г-н Мажер, механик второй статьи, офицер торгового флота; г-н Лале-Герик, преподаватель, участник Сопротивления; г-н Монтан, инженер; г-н Гранжон, землевладелец (Смотрите-ка, муж моей сестры, вы ее знаете, она только что была у меня, она вам не встретилась?).

— К ним ездил мой муж…

— …Г-н Кан, домовладелец; мадам Ренар, медицинская сестра; г-н Демарк, инвалид, кавалер ордена Почетного легиона; г-н Бурнонвиль, владелец ремонтной мастерской.

Эти люди написали много справедливого:

«Наше обращение, — гласило письмо, — продиктовано стремлением уберечь население города от ужасов новой войны и от опасностей, которые угрожают нам, особенно ввиду местоположения нашего города, ибо ход событий вызывает естественное чувство тревоги». Затем приводились факты, которые «позволяют думать, что, в конечном счете, наш крупный торговый порт решено использовать для целей, не имеющих ничего общего с мирной торговлей.

1. В конце декабря 1949 года комиссия, возглавляемая американскими офицерами, осмотрела наши портовые сооружения, ссылаясь на распоряжение штаба атлантической армии в Фонтенбло.

2. В ходе недавнего процесса, происходившего в нашем городе, суд установил, что на базе подводных лодок работают нацистские офицеры.

3. В этом месяце в порт доставили три крана с маркой US Navy[10]Военно-морские силы США. — Прим. ред. , которые, по мнению компетентных лиц, могут предназначаться лишь для разгрузки военных материалов большого веса.

4. В течение двух последних месяцев американские войска и офицеры прочно водворились в нашем городе.

Вы, конечно, ясно сознаете, что население нашего города не может оставаться безразличным перед лицом этих фактов.

В случае конфликта наш город станет стратегическим объектом и, несомненно, подвергнется бомбежке с самолетов воюющих сторон. Если принять во внимание, что одна атомная бомба уничтожила более 150 тысяч мужчин, женщин и детей, что такие города, как Хиросима и Нагасаки, были разрушены дотла, мы имеем право думать, что после налета бомбардировщиков от нашего города не останется камня на камне.

В этих условиях каждый здравомыслящий человек вправе спросить себя: соответствует ли интересам нашего города, нашего населения превращение порта в военную базу?

Нас не интересует вопрос, какая держава воспользуется нашим портом. Наш порт должен остаться торговым портом, портом французским.

Независимо от наших чувств к Америке, мы полагаем, что выше всего должны быть интересы Франции и нашего города.

Мы считаем, что Франция достаточно сильна, достаточно богата и французский народ в достаточной мере воодушевлен патриотическими чувствами, для того чтобы наш порт с помощью наших собственных средств и энергии остался крупным торговым французским портом.

Мы не разделяем мнения некоторых о том, что якобы необходим крупный западный порт, дабы облегчить проникновение в Центральную Европу.

Мы — французы, а не просто жители Запада.

В создавшейся обстановке каждый из нас обязан осознать свою ответственность.

Мы отказываемся мириться с тем, чтобы наш порт был отдан иностранной державе для военных целей. Мы не желаем, чтобы матери и дети, уцелевшие после жестоких бомбардировок, обратились к нам с вопросом:

«А что сделали вы, чтобы помешать этому?»

Какое великолепное письмо!

Элен вдруг взглянула на мадам Деган; слезы, застилавшие ей глаза, мешали читать дальше. Она вспомнила свою любимицу, крошечную Мишу́, ее игры, ее пухлые ручонки, подумала о руках дьявола, о которых говорил епископ, о фотографиях, развешанных в комнате гитлеровского офицера, отпустившего теперь усики по американской моде, о том, как она захлопнула дверь перед его носом, как бешено билось ее сердце.

«Поэтому мы обращаемся к вам с этим письмом, которое сделаем достоянием гласности.

Мы настоятельно просим вас высказаться по трем ниже изложенным пунктам:

1. Порт в его теперешнем виде должен быть предназначен исключительно для приема, разгрузки и погрузки коммерческих грузов.

2. Все усилия, направленные к его расширению и усовершенствованию, должны производиться исключительно в мирных целях.

Всякие попытки захвата порта иностранцами должны быть пресечены. Наш порт должен оставаться французским портом.

3. Не желая ни в коем случае видеть наш порт снова под игом оккупации и занесенным в категорию военно-стратегических баз, мы заявляем:

Пусть каждый остается в своей стране: французы — во Франции, американцы — в Америке.

Нами не руководят никакие односторонние соображения. Мы руководствуемся только общенациональными интересами».

Элен даже не стала читать выражения вежливости, которыми обычно кончаются письма. Она просто спросила:

— Чем я могу быть полезна?

— Подпишитесь. Вы согласны?

Элен написала: «Э. Дюкен, жена офицера торгового флота», и спросила посетительницу:

— А дальше что?

— Как что дальше?

Какое хорошенькое личико у мадам Деган, какая она еще молоденькая и какая застенчивая.

— Что мне теперь еще нужно сделать? Ведь не завещание же я подписала…

Через три дня семейная драма разгорелась с новой силой. Дюкен прочел обращение, наклеенное на стене, и увидел подпись жены.

— На сей раз вы выступаете не только в их возмутительной газете. Вам этого уже недостаточно. Ваше имя теперь красуется на всех стенах, на виду у публики. Я слышал, что письмо появилось в «Эклер». Все, все теперь узнают. Нет, хватит с меня, довольно!

И в первый раз Габриель обратился к жене на ты:

— Ты опозорила меня, ты обесчестила мое звание. Я лишу тебя права носить мое имя. Если через две недели, ровно через две недели… Начиная с сегодняшнего дня, я буду давать тебе пятнадцать тысяч франков в месяц, ни гроша больше, для того чтобы ты не потащила денег своим новым приятелям, слышишь? И если через две недели ты не снимешь своей подписи, я потребую развода… я уже говорил с Франсисом и Клодиной. Они тебя впредь на порог не пустят, слышишь? И твою Мишу́ больше никогда не увидишь, не будет тебе Мишу́. Мы не позволим портить ребенка. Через две недели, слышишь? Поняла?..

Старый самолет вполне мирного вида летал над городом и над портом.