Онлайн чтение книги У водонапорной башни Le premier choc. Au château d'eau
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. Начало одной жизни

Нет, не могут люди, не читающие газет, — а если и читающие, то только ради уголовной хроники и романов-фельетонов, — представить себе, сколько страшного пережил за свою короткую жизнь докерский сын Жорж Дюпюи, или, как все его называют, «Жожо». Часто говорят о том или ином человеке, что его «преследуют несчастья», — скажут и успокоятся на этих словах. Но если вникнуть в жизнь каждого из наших людей, перебрать одну за другой эти жизни во всех подробностях, в разные периоды, вспомнить, как жили и живут люди в таком-то городе, в таком-то уголке страны, — то невольно удивишься, как еще держится и не запылал из конца в конец весь этот мир, в котором мы живем. Даже сейчас видно, что Жожо мог бы стать крепким, здоровым парнем; правда, он сутулится, но когда выпрямится, расправит плечи, можно, дорисовав мысленно их линию, представить себе настоящего Жожо, каким он был в семнадцать лет. Но в том-то и дело, что когда ему исполнилось семнадцать лет, шел 1944 год; как раз в 1944 году он только что бросил играть в лапту. Ибо это занятие, не подобающее для мужчины…

Вы скажете, что это могло случиться со всяким: во всех странах множеству юношей исполнилось семнадцать лет именно в 1944 году, и что никакой особой проблемы тут не возникает. Столько несчастий обрушилось в 1944 году на семнадцатилетних и на тех, кто был постарше, во всех странах — как в России, так и в Америке; не подлежит сомнению, что существовали виновники их несчастий, и этими виновниками не были русские. Уж это-то ясно.

Злоключения Жожо начались в окопах, затопленных водой, начались в тот момент, когда немцы попали в мешок на побережье. Гитлеровцы уже ушли из большей части Франции, американцам и англичанам ничего бы не стоило ликвидировать этот мешок. Но у них не то было на уме… Единственно, чем они нас порадовали, — это налетами своей авиации, которая время от времени сбрасывала бомбы в наших местах, почти всегда над промышленными центрами и почти всегда ошибаясь адресом. Это помнит все побережье. Немцам такая кутерьма была скорей на руку. Факт невероятный: мы их окружили, а наступали они. У нас все держались того мнения, что во время наступления Рундштедта в Арденнах американцы устроили трюк: оголили укрепленную полосу на Северном море и на Атлантическом океане, чтобы немецкие базы подводных лодок могли свободно снабжаться, хотя бы из франкистской Испании. Так протекли первые годы молодости Жожо, годы, когда начинаешь думать о девушках. Странное это было время. Все-таки оккупации пришел конец. В тех местностях, которые мы освободили своими силами, царило праздничное настроение, всем хотелось отогнать от себя воспоминания об этих проклятых годах, люди истосковались по веселью и смеху; но праздник был какой-то трагический, ведь тут же рядом, за нашей спиной, еще был враг, и он мог безнаказанно наносить нам удары. Это особенно чувствовалось в маленьких заброшенных деревушках, которые только-только свободно вздохнули и начинали праздновать освобождение танцами и вечеринками. Нашим ребятам ведь только дай поплясать да поухаживать! Смеялись, танцевали — и вдруг между двумя вздохами аккордеона откуда-то со стороны болот, окружающих деревню, доносилось стрекотанье пулемета, настолько неожиданное, что какой-нибудь шутник спрашивал разгоряченного барабанщика: «Это ты, что ли?» Тот отвечал: «Да нет, видишь, вон у меня палочки лежат». А вообще-то было не до шуток. Не раз посреди танцев кто-нибудь вскакивал на помост, музыка замолкала, и все настораживались; раздавался искаженный рупором голос, танец прерывался сам собой, и слышен был лишь хруст веток в соседнем лесу. А с помоста раздавался призыв: «Товарищей из отряда «Солнце» просят собраться и собрать отставших. Враг пошел в наступление». Парни уходили. «Отставшие» обычно находились неподалеку, где-нибудь в кустах, и с грустью выпускали из своих объятий огорченных девушек. И каждый раз бывали жертвы — раненые и убитые. После ухода парней, если еще хватало танцоров, вечеринка кое-как продолжалась, но все сидели притихшие, не зная, оставаться или разойтись. А иногда призыв с помоста раздавался вторично: требовалось подкрепление. Значит, дело было не шуточное. Плечи сгибались под огромной холодной тяжестью, музыка играла тише — приходилось уходить и скрипачу, и от этого еще сильнее сжималось сердце. Часто оставались одни только девушки; они усаживались под фонариками и зелеными гирляндами и испуганно переглядывались. Линия фронта проходила в километре от деревни. Когда гитлеровцы нападали на нас, парни дрались до последней возможности, защищали каждый клочок земли. Но все же приходилось отступать: ведь оружия у нас почти не было. Немцы вновь захватывали наши деревни. Но удержаться там уже не могли, и назавтра мы выбивали их оттуда. Лишнее доказательство, что при доброй воле англо-американцев… Однако вместо помощи нам, они предпочитали разыгрывать свою обычную комедию с танками. Когда дело принимало слишком уж серьезный оборот и гитлеровцы делали попытку прорваться, что могло создать положение, опасное для американцев, появлялись их танки, а как только опасность минует, они исчезали. Во всяком случае, они старались не трогать гитлеровцев. А вдруг во Франции произойдет революция, тогда гитлеровцы будут под рукой и помогут американцам, а меж собой они легко договорятся — так у нас считали. Ведь немцы сдались только тогда, когда Советская Армия взяла Берлин. Достаточно вдуматься в этот факт, и все станет понятно. Верно ведь? Вскоре после этих событий Жожо и его товарищей, которые были в партизанском отряде, зачислили в армию как добровольцев. Их послали в Германию, во французские оккупационные войска. Там заправлял Делятр. Вот уж подлинно изверг! Он жаждал убивать даже в мирное время… Поэтому я вполне верю, что война для него была забавой, вроде как кадриль для распорядителя танцев. Голос у него тоненький, визгливый — и сколько он этим своим голоском безо всякой нужды отправил людей на верную гибель! Просто швырялся нами: то будто бы надо линию выпрямить, то вдруг вздумается просто пощекотать противника. Он и в мирное время придумал стрелять на маневрах боевыми патронами. Но это еще было не самое худшее. Настоящий ужас начался позднее, во Вьетнаме. Лучше не вспоминай эти годы, Жожо! Закрой глаза, вытрави скорей из памяти чудовищную бойню. И еще находятся люди, которым это нравится, которые хотят, чтобы бойня продолжалась. Вот такие и разыгрывают из себя благодетелей: ах, бедные наши солдатики, надо бы им посылочку собрать к рождеству. А к чему ваши кровавые подарки несчастным солдатам, которых вы все еще заставляете гибнуть от пуль и от лихорадки на рисовых полях? Дешево хотите отделаться, господа! И Жожо, которому приказывали убивать неповинных людей, думает: попался бы мне в руки такой подлец со своими посылками, я бы рассчитался с ним по справедливости за все преступления, совершенные там, и за то, что они сделали из меня убийцу. Страшно даже рассказать, что там творилось. Но не так просто расправиться с подлецами — сейчас тебе скажут, что у нас людей убивать нельзя, в мирное время за это строго наказывают. А всем ли запрещалось раньше убивать людей в мирное время — этого Жожо по молодости лет не помнит. С тех пор как он, еще не забросив детских игр, стал приглядываться к тому, что его окружало, всюду вокруг себя он видел смерть. В эти последние семь лет, то есть с тех пор как Жожо забросил детские забавы, он видел вокруг себя смерть, она была для него столь же обычной, как сон, пища и вода. А после того как он вернулся из Вьетнама, стало еще хуже, он так привык думать о смерти, что всюду находит ее, словно и тут продолжается то, что было там: старики гибнут от голода, другие кончают самоубийством, не в силах вынести такой жизни; в порту что ни день несчастные случаи; в газетах не перестают говорить о новых войнах; забастовки и демонстрации кончаются кровавыми избиениями. Мазе[11]Мазе — рабочий, убитый полицией во время демонстрации в Бресте в 1950 г. — Прим. ред. погиб в Бресте; а сам Жожо чувствует, как ему разъедает легкие отравленный воздух на заводе минеральных удобрений. Жослина заболела, как будто заразилась от него; а потом родился ребенок. Родился и умер, не прожив и двух часов; словно и не было его. Впрочем, они с Жослиной и не надеялись, что он будет жить. Жожо не мог оправиться после Вьетнама. Разбитый, больной, он вынужден был работать по десять часов в день среди смрадных испарений; ядовитые вещества съедались в его кожу, в груди росло ощущение пустоты, словно какая-то язва глодала и подтачивала организм. Жожо начал худеть еще во Вьетнаме, а в последнее время он весь сгорбился и побледнел так, что страшно было смотреть на него. Жениться! Вернувшись, он и не думал о женитьбе. Какой из него муж! И, вероятно, не женился бы совсем, если бы у них с Жослиной не было решено это еще до отъезда, — все уже знали, что они жених и невеста. Другие женятся, женился и он. Но иметь ребенка — о таком счастье они и не думали, даже Жослина не надеялась. Это была поистине нечаянная радость. Жослина уже в первые месяцы заболела, и ждали самого худшего. Но смерть пощадила мать и отняла только ребенка; он угас тихо, слишком он был слабенький, даже не закричал ни разу.

На заводе не было ни партийной ячейки, ни профсоюзной организации. Хозяин делал, что хотел. Заболеет кто-нибудь или попросит отпустить на один день — получай расчет. Предъявишь какие-нибудь требования — расчет. Безработных много, и без тебя обойдемся.

— Если ты такой неженка и на моем заводе тебе воздух не нравится, вони боишься — убирайся, поди поищи работы. А я другого на твое место найду. Вон их сколько!

— Что же вы такие рохли? — не раз говорил Дюпюи сыну. — Ведь вас на заводе все-таки тридцать человек, надо защищаться. Чем больше вы даете ему спуску, тем больше он наглеет.

Это правда, люди подобрались не особенно решительные. А такого кровопийцу голыми руками не возьмешь. Он все заранее обдумал. Из тридцати рабочих пятнадцать были женщины, мужья их работали в порту. Как ни мал заработок, а все-таки подмога. Требовать прибавки — значит лишиться даже этих жалких грошей. Далее, было шесть стариков, участников первой мировой войны. Какая у них пенсия, всем известно; значит, без этой работы они никак не могли бы свести концы с концами. Старики, так же как и женщины, дорожили постоянной работой и трепетали при мысли, что их могут выгнать… Жожо все-таки решил попробовать. Никто из них не осмеливался вступить в партию или хотя бы в профсоюз. Но теперь, когда заходила речь о том, чтобы подняться всем сразу и заявить свои требования, никто не отказывался, даже готовы были бастовать. Надо взять за горло этого зверя. Как он смеет заставлять людей работать в таких условиях, да еще женщин и стариков… И, наконец, Жожо решил, что пора. В одно прекрасное утро все дружно побросали работу, все до одного, и старики и женщины. Сначала каждый украдкой поглядывал на соседа. «Если ты начнешь, — должно быть, думал он, — я в дураках не хочу оставаться, тоже начну». Но потом все осмелели, держались стойко. Хозяин бесился. Кричал, что всех до единого вышвырнет на улицу. И тут произошло нечто невероятное: несчастные, больные люди, которые казались совсем беспомощными, заняли заводик. А к ним присоединились строители, работавшие по соседству. Немного подальше забастовали рабочие обувной фабрики, и еще, и еще, как будто народ только и ждал первой искры. Заводик, до сих пор распространявший вокруг себя только удушливый смрад, теперь становился центром забастовки. Тут хозяева смекнули, что надо уступить. Должно быть, торговая палата почувствовала опасность и вмешалась в дело. Пламя могло перекинуться на большие заводы. В результате Жожо выбросили на улицу, но только его одного. Зато теперь бывших его товарищей по работе не узнать. Все вместе вступили в ВКТ; конечно, каждый по-прежнему следит за соседом, чтобы тот не отстал. Но прежнего страха у них уже нет. Жожо с отцом направляли их действия. Им даже удалось подыскать среди работниц женщину, которая взяла на себя организацию на заводе ячейки, для начала из двух-трех человек.

Итак, Жожо теперь безработный, а Жослина все еще не встает с постели. Он ломал себе голову, как выйти из положения, все передумал. За шесть лет он, в сущности, не научился никакому ремеслу. Даже забыл то немногое, что знал прежде. А ведь теперь и квалифицированные рабочие сидят без дела. Когда бродишь днем, ничем не занятый, а ночью не спишь от мучительных мыслей, можно дойти до всего, поддаться искушению, пойти против себя самого… До последнего времени жителей поселка сгоняли на «общественные работы» только раз в неделю. В свободное время можно было подработать где-нибудь на стороне. Но уже больше недели — как раз с тех нор, как Жожо уволили, — их заставляют работать на прокладке нефтепровода по восемь часов в день. Вначале люди не знали, над чем они гнут спину; возводили какую-то насыпь, копали канавы — и все тут… Но когда тягачи стали укладывать трубы, поднялись разговоры, ропот. Конечно, американцам нужна нефть для войны, а мы у них, выходит, вроде даровой скотины! По всему стало видно, что с нефтепроводом американцам придется помучиться, так гладко дело у них не пойдет. Сам Жожо сразу перестал выходить на работу. Но вчера он получил из мэрии, вернее, из отдела мэрии, ведающего чернорабочими, бумажку, в коей ему предлагалось явиться для направления на работу по строительству лагеря в районе водонапорной башни; в случае неявки он лишится пособия по безработице и по семейному положению. Работа же, говорят, оплачивается неплохо.

Дюпюи рвал и метал, однако сказал сыну:

— Во всяком случае, завтра тебе следует пойти, оглядеться, что там такое происходит. Если бы ты даже был в партии, я все равно посоветовал бы тебе пойти. Везде можно организовать людей.

А Жожо, как ни странно, действительно не вступал в партию. И неспроста. Вскоре после его возвращения Дюпюи, видя, что сын по своим взглядам целиком с коммунистами, заговорил с ним как-то на эту тему: «Нет», — ответил Жожо на его предложение. «Почему?» — «Потому». В течение нескольких дней Дюпюи возвращался к этому разговору и всякий раз слышал от сына упрямое «нет». Больше никаких объяснений. Под конец старик рассердился. Тогда Жожо жестким взглядом посмотрел в упор на отца и сказал: «Ты все равно не поймешь!» И взгляд был такой, что Дюпюи замолчал. Он почувствовал, что какая-то стена отделяет их друг от друга. Это молчание сильнее всяких расспросов подействовало на Жожо. Он заговорил сам:

— Разве я могу быть в одной партии с теми, кого меня заставляли убивать!

— Что ты, сынок! — воскликнул потрясенный Дюпюи.

— Я не вправе быть в партии, грязнить своим присутствием товарищей, — добавил Жожо.

— Сынок, да что ты, с ума сошел? — сказал Дюпюи, но все же что-то удержало его, и он не стал разубеждать сына. Просто не решился. В конце концов, мальчик сам должен понять. Анри, к которому Дюпюи пришел за советом, очень взволновался, однако согласился с мнением Дюпюи.

— Ты ведь не знаешь, что там произошло с ним. Пусть сам во всем разберется, а ты ему помоги.

Итак, Жожо не вступил в партию. Нелегко ему приходилось, нелегко быть одному. Даже помочь ему трудно, потому что не знаешь, действительно ты поможешь своему мальчику или от твоих слов он еще больше будет мучиться. Но поступал Жожо так, словно был в партии. И все-таки одиночка остается одиночкой. Став на неправильный путь, он уже не мог сойти с него.

Вчера вечером, вернувшись с работы домой, Жожо был на редкость оживлен; его запавшие глаза блестели на бледном, изможденном лице.

Лагерь — дело не шуточное. Правда, обнесли его изгородью всего на одну четверть. Но по всему видно, что столбы будут установлены в ближайшие дни. Главный вход уже готов. «Мы сегодня даже посмеялись, — рассказывал Жожо отцу. — Ограды еще нет, а у входа уже стоит охранник, проверяет утром и вечером у всех документы, обыскивает людей и проделывает прочие фокусы… Янки спешат вовсю. Кстати сказать, там уже поставлены сторожевые вышки, а это почище всякой ограды. Теперь, если приблизишься к недозволенному месту, с вышки дадут сигнал и за тобой будет ходить по пятам солдат или стражник. С наступлением темноты с водонапорной башни направляют мощный прожектор на штабеля ящиков. Сегодня, например, работали на разгрузке и укладке катушек колючей проволоки, металлической сетки и электропроводов. Ясно, через два дня весь лагерь будет обнесен колючей проволокой под током и станет недоступен. По всему их поведению видно, что янки уже набили себе руку в этих делах, — так они орудуют во всех странах, где теперь водворились. Нынче утром начали строить какой-то барак неподалеку от главного входа, а к вечеру он уже был готов. Двухстворчатая дверь отворяется на обе стороны — знаешь, как в ковбойских фильмах. Над входом нацепили эмалированную вывеску с рекламой «кока-кола», и написано на ней «со льда». А мы и безо льда намерзлись за день. Этот барак — ихняя пивная. У стойки на высоких табуретках уже сидят посетители и выпивают. Быстро сработали! Если дело так пойдет и дальше, что же будет через год! Давай, запомним сегодняшнее число, хочешь? Сейчас декабрь. Тогда уж каждому слепому видно будет. Они ведь хотят развязать войну в будущем, пятьдесят первом году. Торопятся».

— А много ребят явилось? — спросил Дюпюи.

— Да порядочно. В том-то и горе. Они стараются вербовать везде понемножку, так что люди друг друга не знают. Привозят даже на грузовиках из деревень, за час езды отсюда, и дают на руки сто сорок франков премии. Никакого минимума заработка не гарантируется, на этот счет они не дураки. Я говорил с некоторыми парнями — не с нашими безработными, которых сгоняют насильно, а с теми, которые пошли по своей охоте, так им бог знает чего насулили! А из нашего поселка, кроме безработных, явился только один Декуан, его тоже обещались облагодетельствовать.

— Есть же на свете сволочи! — сказал Дюпюи. — Ведь этот Декуан работал в порту три недели подряд, ни одного дня не пропустил, и еще сюда сунулся, в эту американскую ловушку, хочет лишний франк зашибить. В сорок пятом году он ухитрился пролезть в партию. Теперь это просто продажная шкура.

— Я даже не думал, что у нас столько безработных, — во всех отраслях, по всем окрестным деревням. Когда посмотришь, какие парни у нас сейчас бродят по улицам без дела, просто ужас берет. И хуже всего, что многие боятся. Не смеют голос поднять. Единственно, кто оказался более стойким, посмел не явиться, так это молодежь, одинокие. Конечно, одному бедствовать легче, а на аэродром пошли многосемейные, у которых крылья подрезаны. Нет, с ними каши не сваришь!

— Ты так думаешь? — спросил Дюпюи.

— Чего тут думать! Знаю. Вот, например, сегодня утром янки всех подряд обыскали, отобрали спички, зажигалки, перочинные ножи — словом, все «огнеопасные и острые предметы». И еще предупредили: сегодня как-нибудь обойдется, а завтра потрудитесь прийти в тапочках, потому что в башмаках запрещено, особенно с железными подковками, которые могут дать искру. Представляешь? В декабре, в такую погоду, работать в тапочках на веревочной подошве. Ведь там в грязи утонешь, их грузовики всю землю кругом размесили. Конечно, народ поворчал, а протестовать по-настоящему никто не посмел. Публика еще хуже, чем была на нашем заводе.

— Очень уж ты скорый, — ответил Дюпюи. — Дай им время осмотреться. Ты ведь сам говорил, люди они разные, из разных мест прибыли.

— Ничего не скорый… Вчера, помнишь, в полдень дождь начался, целый час лил. И хоть там ни одного навеса нет, где бы можно было укрыться, никто, небось, не сказал: бросай, ребята, работу! Смелости не хватило.

— А сам ты?

— Я уж раз поплатился, пусть теперь другие начинают.

— Неужели ты намерен работать у этих мерзавцев и даже не попытаешься поднять людей?

— Да говорю тебе, что с ними ничего не поделаешь. Впрочем, не беспокойся, у меня кое-какие мыслишки есть. Времени я там зря терять не буду, попомнят меня американцы! Пусть отнимают спички и ножи, я и без них обойдусь. Услышишь еще обо мне…

— Кто это тебе нашептывает? Смотри, сынок, будь осторожен. Помни, когда человек один что-нибудь затевает, иногда вместо пользы вред получается.

— Не волнуйся, я, слава богу, не маленький, знаю, что делаю. Мне подсказчики не требуются. Там многие такого же мнения держатся… Я уже кое-какой почин сделал.

— Какой почин?

— А вот какой. В лагере несколько ящиков и несколько катушек проволоки лежат в сторонке, туда даже прожектор, что на водокачке, не доходит, темно там. Вот я и решил разбить какой-нибудь ящик и посмотреть, что там внутри. На мое счастье, у одного ящика доска оторвалась. Доски, доложу тебе, толстые, а гвозди длинные — вот такие. Ну, я лопатой, как рычагом, и приподнял доску.

Для большей наглядности Жожо сунул черенок ложки в трещину деревянного стола.

— Понял? Только я ничего не увидел. Рукой щупаю — тоже ничего. Герметическая упаковка! Я решил было бросить, да, уходя, чуть не напоролся ногой на гвоздь. Тут-то меня и осенило. Осторожненько запустил лопату в отверстие и потихонечку стал отдирать доску за доской, старался только гвозди не погнуть. Потом забрал подмышку лопату, доски, отошел и зарыл доски так, чтобы гвозди торчали из земли. Знаешь, где зарыл? Как раз там, где грузовики проходят и делают круг перед разгрузкой. Надо тебе сказать, что они следом друг за другом идут, так что на траве даже дорожку укатали. Сейчас-то, конечно, там тихо, машин нет, а завтра утром посмеемся!.. Честное слово, отец, мне обратно куда веселей было идти, чем на работу. Декуан с парнями спрашивали, где это я пропадал, а я ответил, что ходил, мол, за нуждой. Они меня, конечно, на смех подняли: замерз, поди, на таком холодище, говорят. Если бы они только знали…

— Будь все-таки осторожней, сынок, а главное, не доверяйся советчикам. Глупость недолго сделать.

— Вечно ты боишься! Все вы боитесь. В результате люди сидят сложа руки, а янки преспокойно выгружают свои материалы. Вот теперь об оккупации повсюду говорят. Все протестуют, а дела не делают.

Жожо встал, подошел к окну и заговорил, стоя спиной к отцу:

— Послушай-ка, что я тебе скажу… Тут дело не в количестве, много народу не требуется. Если бы каждый добыл себе автомат, через какой-нибудь час американцев тут бы и духу не было. Всех бы перещелкали. И уж после этого другие бы к нам не сунулись, не беспокойся. Мы ведь у себя дома, в своем праве, имеем право защищаться. А листовки, надписи разные, плакаты — разве это борьба? Дайте-ка нам автоматы, тогда посмотрим. Через месяц будет уже поздно, янки обнесут поле колючей проволокой, наставят сторожевых вышек — вот тебе и готов концентрационный лагерь, останется только нас всех туда засадить.

— К сожалению, все это не так просто, как тебе кажется, сынок. Если придется, я, конечно, от других не отстану. Но сейчас вопрос не в этом…

Жожо круто повернулся к отцу.

— А хочешь знать, так я тебе скажу, в чем у нас загвоздка. Мы, французы, народ конченный. Я-то видел настоящий народ, во Вьетнаме, и на всю жизнь получил хороший урок. Вьетнамцы не ковыряются, как вы здесь. Там мы были оккупантами. Они нам дали жизни, не то что вы здесь американцам. Все на воздух летело. Сколько раз, бывало, высунешь на минуту нос, и сейчас же пули — ж-ж-ж! Редко нам доводилось поспать ночью спокойно. Небось, не такими были свежими да румяными, как американцы здесь. Вот там — народ, и в Корее тоже, а мы неженки.

— Не болтай глупостей. Уж на что ваш заводик, казалось бы, богом забытый, и то зашевелились! Одной искры достаточно, какого-нибудь крепкого парня, который сумел бы поднять народ, указать людям правильный путь. Тебе же удалось! Вот погляди, сразу все вспыхнет, как солома. Наш народ еще загорится.

— Вот именно! Загорится да потухнет, — заметил Жожо.

Дюпюи с грохотом отодвинул стул и пожал плечами.

— Мальчишка! Посмотри вокруг хорошенько, и тогда мы с тобой еще поговорим.