Онлайн чтение книги Сурикэ Lе Souriquet
ГЛАВА VI. Где снова является граф Рене де Витре и засыпает против воли

По утрехтскому миру Франция сохранила остров Кап-Бретон, или Королевский, лежавший у входа в залив Св. Лаврентия, между Акадией и Ньюфаундлендом; положение этого острова давало отчасти возможность господствовать над путем в Канаду.

В 1720 году на восточном берегу острова был основан город Луисбург, который намеревались превратить в большую крепость, но укрепления так и не были доведены до конца, потому что для этого потребовались бы слишком значительные издержки.

Новый город заселялся кем попало и служил убежищем всем, имевшим, по той или другой причине, несогласия с правосудием. Приезжали также переселенцы с Ньюфаундленда; но из них весьма немногие поселились в городе; они предпочитали порт Тулузу, Дофин и другие места на Королевском острове.

Когда город был уже построен, заметили, что остров не производит ничего и что все необходимое привозится из Квебека; в случае осады его можно было бы взять за несколько дней, так как у него не было бы провианта.

В 1747 году там сложилось исключительное положение вещей. Солдаты должны были получать жалованье от казны, но Биго, в то время интендант Луисбурга, наотрез отказался платить этим беднякам; они восстали. В то же время англичане неожиданно появились перед городом; он был в состоянии защищаться и имел гарнизон в 1600 человек.

При приближении англичан Дюшамбон, комендант, старался оживить патриотизм в своих войсках; восставшие покорились, но между солдатами и начальником осталось недоверие, которое помешало защите; комендант был принужден отдать город пятистам милиционерам, которые обратились бы в бегство при всяком намеке на серьезную защиту.

Луисбург был снова возвращен Франции по ахенскому миру; Биго — единственный виновник потери города — получил поздравление и повышение. Видя, что его система находит одобрение, взяточник продолжал свой образ действия, но уже действовал открыто, и никто не смел жаловаться.

Таким образом, Биго подготовлял потерю колонии, доходы с которой целиком шли в его карман.

Как все крепости того времени, Луисбург представлял невообразимый хаос: всюду грязь и нечистоты, улицы узкие, дома плохо выстроенные; это была настоящая помойная яма, особенно нижние кварталы — настоящие разбойничьи притоны; туда никто не отваживался вступить позднее известного времени; даже среди бела дня все предпочитали делать большой круг, чем проходить по некоторым улицам; эти улицы с зараженными домами все были пропитаны пороком и нищетой; здесь жил всякий сброд. День и ночь раздавалось пение или, скорее, вой в кабаках, помещавшихся во всех домах, где порок выставлялся наружу с полной безнаказанностью, так как полиция, вместо того чтобы сдерживать разврат, напротив, казалось, потворствовала ему; надо сказать, что Луисбург был исключением, грязным пятном Канады, которая славилась своим утонченным образом жизни и которую упрекали в излишней чопорности.

В тот самый вечер, когда у Монкальма происходило собрание, на котором присутствовал читатель, человек высокого роста и внушительной наружности, закутанный в плащ, в шляпе с полями, низко спущенными на лицо, шел от гавани и направлялся в нижние кварталы города, которые, казалось, были ему хорошо известны. Ночь была темная, дождливая и холодная; все спало в городе, или, по крайней мере, казалось, что спит, хотя еще не было и девяти часов; все вокруг незнакомца было погружено во мрак, но скоро декорация внезапно переменилась, послышалось пение и вой в кабаках и тавернах, свет в которых казался пламенем пожара; с трудом было возможно пробраться в этом лабиринте вонючих лачуг, грязи и притонов разврата; но незнакомец, казалось, привык к окружающему; он шел, не ускоряя и не замедляя своих мерных, твердых шагов.

Но, перейдя через перекресток, еще более, чем остальные улицы, освещенный и шумный от множества таверн, которыми он был наполнен, незнакомец остановился, бросил вокруг себя пытливый взгляд и после секундного колебания, казалось, припомнил забытые подробности; повернувшись на каблуках, он решительно вошел в кабак не только с подслеповатыми окнами, но вовсе без окон; вокруг столов сидели солдаты и матросы, совершенно пьяные, с отвратительными женщинами, не менее пьяными, чем их собеседники; все эти посетители пели, смеялись, ревели, плакали, спорили, даже дрались, и никто не пытался сдержать их; шум был такой, что не было бы слышно даже громового удара пушки.

Незнакомец с минуту, казалось, с любопытством рассматривал это странное общество; два матроса вцепились друг другу в волосы и покатились на грязный пол, награждая друг друга ударами кулаков, способными свалить с ног быка; пользуясь, что стол дерущихся освободился, новый гость сел без дальнейших околичностей; нечего было и думать о том, чтобы позвать кабатчика — он не услыхал бы зова среди этого гама; незнакомец и не пытался звать, кабатчик постоянно ходил между столами, присматривая за своими более чем подозрительными гостями; когда он подошел на пять или на шесть шагов к незнакомцу, этот последний взял табурет и швырнул его хозяину под ноги.

Кабатчик обернулся в бешенстве, потирая себе икры; незнакомец сделал ему знак, который он, вероятно, понял, потому что выражение его лица, напоминавшего морду дога, внезапно изменилось и он поспешно подбежал к незнакомцу и, вопреки своей обычной невежливости, снял свой засаленный колпак.

Если бы посетители были в состоянии заниматься происходившим вокруг них, они могли бы подумать, что кабатчик вдруг сошел с ума; но каждый был занят только самим собою. Это нарушение обычных привычек хозяина прошло, по счастью, незамеченным.

— Я Вольтижер, — сказал незнакомец сдержанным голосом.

— Стало быть, сумеете поднять парус на фок-мачту.

— И спустить блиндзелль, — отвечал тотчас незнакомец.

— Як услугам вашего сиятельства, — отвечал кабатчик, почтительно кланяясь.

— Без титула, помните это! — быстро перебил его незнакомец.

— Буду помнить, сударь.

— Хорошо; вы получили мое письмо из Ла-Рошели?

— Да, сударь, оно пришло десять дней тому назад.

— Комната готова, огонь зажжен, стол накрыт? Все готово?

— Стол на два прибора? Да, сударь!

— А кушанье?

— Будет достойно вашего с…

— Моего гостя еще нет?

— Нет еще; но по чему же мне узнать его?

— По тому же паролю, которым мы обменялись. Проводите меня в приготовленную для меня комнату.

— Пожалуйте.

— Пойдемте.

Кабатчик провел незнакомца через всю залу и, приказав прислужнику заменить себя, отворил дверь, прошел целый двор, отворил еще дверь и снова затворил ее, впустив своего гостя.

Они очутились в удобной передней, освещенной фонарем, спускавшимся с потолка.

Этот дом стоял совершенно особняком от кабака; меблировка была необыкновенно роскошная и изобличала вкус, которого никак нельзя было ожидать встретить в подобном месте; все помещение занимало один этаж, другого этажа не было; здесь была целая квартира, и не было забыто ничего, что мог бы потребовать человек, принадлежащий к лучшему обществу.

Стол был накрыт в прелестной спальне; среди комнаты стояли два кресла и два маленьких столика, большого же стола не было.

— Отлично, — сказал незнакомец, — ты понял меня, Кайман. — Он бросил ему кошелек, полный золота, и прибавил: — Это только задаток, если ты уладишь мне дело, я награжу тебя по-царски.

— Будете довольны.

— Помни, что никто, не исключая тебя, не должен входить сюда без моего зова.

— Везде есть звонки, сударь, я приду только в том случае, если вы позовете меня.

Незнакомец сбросил плащ и снял шляпу. Если кабатчик ждал этой минуты, чтобы увидеть лицо своего жильца, надежда его оказалась совершенно обманутой: на лице незнакомца была черная бархатная маска.

— Ступай теперь, а когда мой гость придет, проведи его; он не заставит себя долго ждать, — прибавил он, смотря на великолепные часы, осыпанные алмазами, — еще недостает десяти минут до условленного часа.

— Побегу встретить его.

— Да, иди.

Кабатчик почтительно поклонился и ушел.

«Гм, — подумал Кайман, — должно быть, напал на такого, которого нелегко поймать; какие предосторожности! Ну, да это его дело: он щедр, не жалеет денег. Я не выдам его: когда хорошо платишь, можешь делать что хочешь; Бог с ним! Будь у меня четыре таких постояльца, как он, я бы в один месяц составил себе состояние».

Когда кабатчик ушел, незнакомец уселся на одном из кресел в гостиной близ камина, взял первую попавшуюся книгу с хорошенького столика и открыл ее на половине.

Но он не читал ее; он думал, и, по-видимому, думы его были не совсем веселыми.

— Лишь бы этот человек, которого я жду, был именно таким, каким мне его представляли! Гм! Дело щекотливое, надо быть опытным, чтобы понять меня; мне его очень рекомендовали, он, должно быть, падок на деньги и легко справляется с совестью; увидим; я в минуту узнаю его; но, мне кажется, он очень опоздал.

В ту же минуту он услыхал, как отворилась первая дверь.

Он улыбнулся.

— Не успел и высказать желания, как оно исполнилось, как будто в сказке; начало хорошее, посмотрим, что будет дальше; черт, помоги! — С этим возгласом неверующего он встал и пошел навстречу своему гостю, которого еще не знал.

Дверь в гостиную отворилась, портьера приподнялась, и Кайман доложил:

— Господин Матье.

Сняв маску с новоприбывшего, державшегося несколько в стороне, кабатчик поклонился и, по праву первого посетителя, спустив портьеру, затворил за собою дверь и ушел из домика.

— Гм! — ворчал он, возвращаясь в свой кабак, где шум, казалось, еще более усилился. — Эти молодцы с невозможными фамилиями слишком стараются подражать мещанам, потому что, вероятно, принадлежат к аристократии. Ну, впрочем, что мне за дело? Что там такое? — воскликнул он, прислушиваясь к гаму в кабаке. — Что, эти черти подрались, что ли? Пойти посмотреть.

Кайман любил монологи. Когда шаги кабатчика замолкли, первый посетитель, назвавшийся Вольтижером, поклонился новоприбывшему, приглашая его снять плащ и расположиться поудобнее.

Матье молча поклонился, бросил плащ на кресло и снял шляпу.

Так же, как на наезднике, и на нем была бархатная полумаска.

— Ого! — пробормотал Вольтижер. — Это ученая птица! Мне кажется, нелегко будет справиться с ним.

Оба эти человека походили друг на друга и ростом, и манерами, как два родные брата, только у пришедшего позднее манеры не носили отпечатка аффектации, которой отличались манеры версальских придворных; он был богатырски сложен и обладал, по-видимому, громадной физической силой; вообще же с первого взгляда в нем можно было узнать человека лучшего общества.

По знаку Вольтижера Матье поместился в кресле у камина, напротив своего хозяина.

Пока мы сохраним за этими людьми имена, которыми они себя назвали.

Наступило молчание; собеседники рассматривали друг друга исподтишка и размышляли про себя.

Спустя минуту Матье снял свою шпагу и положил ее на стол вместе с двумя пистолетами, которые были у него за поясом.

Вольтижер улыбнулся и, подражая тотчас примеру своего гостя, также снял свое оружие.

— Вы получили письмо несколько дней тому назад? — спросил Вольтижер, видимо, для того, чтобы нарушить молчание, становившееся ему в тягость, и чтобы начать разговор.

— Я действительно получил письмо, но не несколько дней, а шесть недель тому назад; оно было передано мне… — Тут он спохватился: — Мне кажется излишним произносить имя того, кто передал мне письмо, тем более что письмо со мной.

Вынув письмо из куртки, он подал его Вольтижеру, но тот отказался принять его, грациозно поклонившись.

— Это излишне, — сказал он, — я узнал почерк. Матье поклонился в свою очередь и снова спрятал письмо.

— Нам многое надо передать друг другу, — заговорил Вольтижер, — по-моему, разговор вполне вяжется только за столом; вы разделяете мое мнение?

— Вполне, — отвечал Матье.

— В таком случае, пойдемте садиться за стол.

— Я к вашим услугам. Они прошли в столовую. Вольтижер два раза сильно топнул.

Столики исчезли, и через минуту откуда-то снизу появился стол, уставленный кушаньями, а также два столика с бутылками и тарелками.

— Таким образом, — сказал Вольтижер, — не будет лишних ушей.

— Прекрасная предосторожность, когда предстоит серьезный разговор.

— Прошу вас садиться; я ужасно голоден, а вы?

— И я также, — отвечал Матье, улыбаясь.

— В таком случае примемся за кушанье и покушаем; это нам только поможет говорить о делах.

— Совершенно справедливо: слуги, стоящие за вашим стулом, — шпионы, не пропускающие ни слова и пользующиеся слышанным, если им это выгодно.

— Глубокая истина, — отвечал, смеясь, Вольтижер, — поэтому-то я желал избегнуть этого неудобства.

— Вы предупредительны, и это необходимо, если желаешь успеха в своем предприятии.

— Вы, мне кажется, тоже предусмотрительны.

— Я думаю, что вам это не неприятно, — сказал Матье с тонкой улыбкой.

— Напротив, мне представили вас как человека, на которого можно вполне положиться.

— Дело в том, что немного найдется такого, перед чем я отступил бы, если условия почтенны.

— Вот это значит говорить прямо; я думаю, что мы легко столкуемся.

— От души желаю: в настоящую минуту нуждаюсь в хорошем деле.

— Вы нуждаетесь в деньгах?

— Да, у меня столько нужд.

— Я не стану от вас утаивать.

— Я тоже не желаю этого, я не люблю торговаться. Скажите мне цифру; я, таким образом, увижу, могу ли иметь дело с вами: я люблю знать все вперед, по сумме заключаешь о важности дела.

— Совершенно верно: за это дело дают десять тысяч луидоров, — сказал Вольтижер, глаза которого сверкали сквозь отверстия маски.

При назначении такой громадной цифры Матье остался совершенно равнодушным; Вольтижер, предполагавший с некоторою справедливостью, что его собеседник будет ослеплен, почувствовал в душе досаду.

— Или эта цифра не кажется вам достаточно высокой? — спросил Вольтижер.

— Я не говорю этого; вас, вероятно, предупредили, что мне платят вперед.

— Да, действительно, но этим я не затрудняюсь; сначала мы должны только передать друг другу все подробности и прийти к соглашению.

— Само собой разумеется; но, чем бы ни кончились переговоры, я во всяком случае буду вам очень благодарен за прекрасный обед, — сказал Матье несколько принужденным тоном, казавшимся привычным ему. — Кушанье прекрасно приготовлено, я никогда не думал, чтобы можно было так хорошо пообедать в такой трущобе, как Луисбург.

— Вам нравится мой обед?

— Меня пришлось бы назвать чересчур разборчивым, если бы я остался недоволен им. Теперь мы дошли до десерта; не потолковать ли нам о нашем дельце между грушей и сыром.

— Отлично; только меня удивляет, что вы называете дельцем дело, которое дает вам 24000 ливров; ведь для многих это было бы целым состоянием.

— Да, для других, но не для меня; впрочем, все относительно; я обделываю дела и более важные. Вы видите, я говорю прямо, но я не могу еще ответить на ваше предложение, как великолепно оно вам ни кажется. Может случиться, что я спрошу с вас меньшую сумму, а может быть, потребую и больше; это зависит от того, каково дело.

— Мне действительно говорили, что вы человек совестливый.

— Хорошо; предположим, что некоторая личность должна умереть.

— Наверное, должны умереть несколько, по крайней мере, двое.

— Отлично; может быть, вы прибавите, что это девушка, женщина или дитя; это стоит очень дорого, особенно, если при этом надо нападать с вооруженной силой, грабить, поджечь дом.

— Может быть, и придется прибегнуть к таким мерам, но только в крайнем случае.

— Да я и предполагаю, что так, — сказал Матье хихикая, — это вне цены.

— Вы отказываетесь?

— Я никогда не отказываюсь, но желаю только ^указаний со всеми подробностями, чтобы избежать всякого недоразумения, которое может стоить жизни; к тому же жизнь некоторых лиц, смотря по их положению или знатности, стоит дороже жизни простых бедняков, вы понимаете это?

— Какие затруднения! — с досадой воскликнул Вольтижер.

— Вовсе нет; напротив, все окажется очень просто, когда вы мне прямо скажете, в чем дело; тогда я могу отвечать вам уверенно, вы увидите, что нам легко будет прийти к соглашению, если только вы не передумаете воспользоваться моими услугами, что, откровенно говоря, было бы мне весьма неприятно, так как несколько сот тысяч ливров пришлось бы мне весьма кстати.

— Пожалуй, слушайте.

— Не забудьте описать мне людей, с которыми я буду иметь дело; главное, назовите их имена и положение.

— А если вы откажетесь служить мне после того, как я скажу вам все?

— Это трудно предположить; но потрудитесь сказать мне, какую помощь я могу оказать вам, если не буду знать ничего и если вы не скажете мне имен.

Вольтижер, казалось, погрузился на несколько минут в размышления; затем он снова заговорил с легкой дрожью в голосе, происходившей, вероятно, от сильного волнения, которое он старался подавить.

— Действительно, вам необходимо знать имена лиц, с которыми я вас познакомлю, — сказал он. — Но берегитесь; когда я произнесу эти имена, вы будете волей-неволей связаны со мной.

— Я не разделяю вашего мнения; произнесение этих имен вызвано только необходимостью знать ваши условия: не называя имен, нельзя сообщать и подробностей.

— Вы точно прокурор.

— Я только логичен; вот все; этому вы не можете помешать, если вам не угодно, не говорите ничего, я вам откланяюсь, и делу конец.

— Нет, — сказал Вольтижер поспешно, — я вам сделал слишком много намеков для того, чтобы остановиться, лучше кончить.

— Как вам будет угодно; мне все равно.

— Выслушайте меня, это не долго.

— Пожалуй.

— Вы знаете Канаду?

— Я живу здесь более двадцати лет и знаю вдоль и поперек не только Канаду, но и Луизиану.

— Прекрасно; вы, вероятно, слыхали о некоем Шарле Лебо?..

— Парижском адвокате, довольно долгое время бывшем секретарем г-на Дореля.

— Да, о нем; что он делает теперь?

— Не знаю, я уже давно потерял его из виду.

— Как это?

— Вследствие дуэли с одним флотским офицером, имя которого я забыл, губернатор колонии приказал его арестовать; он бежал и с тех пор не появлялся более; известно только, что он бежал в саванны.

— Он, может быть, умер?

— Не думаю; я встречался с ним несколько раз на земле краснокожих, но очень может быть, что он уже убит в какой-нибудь схватке с индейцами.

— Разве нет возможности узнать что-нибудь о нем?

— Напротив, это очень легко, понадобится месяц, чтобы узнать, жив он или нет. А если он жив?..

— То его надо убить.

— Очень хорошо, перейдем к другим.

— В окрестностях Трех Рек, в двух выстрелах оттуда, есть дача, называемая Бельвю.

— Прелестный дом, принадлежащий Меренвилю, одному из самых богатых плантаторов Канады и Луизианы.

— Это возможно; мне нет дела до его состояния; но в руках господ Меренвиль находится ужасная тайна, которую мне необходимо отнять во что бы то ни стало…

— Без сомнения, это возможно, убив их, — глухим голосом сказал Матье.

В несколько минут этот человек вдруг совершенно изменился; крупные капли холодного пота выступили у него на висках, им овладело ужасное волнение; но он с неимоверным усилием подавлял его и старался сохранить беззаботный вид, который имел в минуту своего прихода.

Вольтижер был взволнован не менее своего гостя; он почти ужасался того, что должен был открыть этому невозмутимому человеку в маске, казавшемуся дьяволом, вышедшим из ада; он не замечал волнения Матье и говорил отрывистым, глухим голосом, вследствие чего его было весьма трудно понять.

— Да, они оба должны умереть.

— Это все? — холодно спросил Матье.

— Нет, есть еще женщина и девушка.

— Кто эта женщина?

— Вы бывали у индейцев?

— У гуронов или ирокезов? Я знаю их всех; я несколько месяцев провел с племенем одних индейцев, у которых жила белая женщина, француженка.

— А! — воскликнул Вольтижер, задыхаясь.

— Эта женщина скрывалась, и я никогда не мог узнать ее настоящего имени; у индейцев она известна только под прозвищем, которое они сами дали ей; ее звали…

—  Свет Лесов, — проговорил Вольтижер сдавленным голосом.

— Да, именно Свет Лесов; вы, стало быть, знаете ее?

— Да, — отвечал Вольтижер так тихо, что Матье с трудом расслышал его.

— И эта женщина должна умереть?

— Непременно.

— Эта молодая женщина по временам, кажется, бывает не совсем в своем уме: жаль несчастную.

— Тем лучше; окажем ей услугу, избавив ее от жизни, которая ей, должно быть, уже давно в тягость.

— Как хотите. Это все?

— А вы забыли молодую девушку?

— В самом деле, — сказал Матье, выпивая залпом стакан воды. — Гм… если не ошибаюсь, вы осуждаете на смерть пять человек: двух мужчин и трех женщин; из них молодой девушке лет шестнадцать или семнадцать?

— Восемнадцать.

— А зовут ее?..

— Марта де Прэль.

— Но, говорят, она найденыш, принята из милости Меренвилем.

— Все равно она должна умереть.

— Хорошую бойню вы собираетесь произвести! Впрочем, это касается вас; мне нечего задумываться — это ваше дело.

— Вы отказываетесь? — с угрозой в голосе спросил Вольтижер. — Уж не вздумаете ли вы отступить после того, как я выдал вам свою тайну?

— Вовсе нет.

— Знайте, что я заставлю вас раскаяться, если вы обманете мое доверие; я не кто-нибудь, я слишком могуществен, чтобы бояться вас.

— Да что вы? Вы сражаетесь с ветряными мельницами. Ваша тайна останется известной только мне одному даже в том случае, если бы я отказался служить орудием вашей мести. Ведь это месть, не так ли?

— Одна из самых знатных французских фамилий заинтересована в том, чтобы эта ужасная тайна сошла в могилу вместе с теми людьми, которые ею обладают. Могу я рассчитывать на вас?

— Более чем когда-нибудь; только это будет вам стоить дорого.

— Все равно, лишь бы уничтожить ненавистную тайну! Это дамоклов меч, непрестанно висящий у меня над головой! Подобное существование убивает меня; пора положить конец! Если бы мне пришлось заплатить миллион, я отдал бы его с радостью, чтобы освободиться наконец от всех своих опасений.

— Если так, то по рукам! Я намеревался взять по 200 тысяч ливров за труп, вы назначаете мне именно всю сумму, которую я собирался потребовать; вы предлагаете ее мне, я принимаю; через два месяца все будет кончено, и кончено прекрасно, клянусь вам.

— Вы согласны?

— Да.

— Я готов отсчитать вам требуемую сумму.

— Хорошо, но я не возьму ассигновок на Биго: он загребает деньги со всех сторон, но не платит никогда.

— Это не послужит препятствием, у меня есть текущий счет в Виргинии.

— Это, по-моему, лучше. Кто ваш банкир в Нью-Йорке?

— Мои банкиры не в Нью-Йорке, а в Бостоне.

— Еще лучше, это ближе. Кто же банкиры?

— Грослостен и Компания.

— Солидная фирма. Почему вы отдали свои деньги массачусетскому банкиру?

— Я предвидел, что вы откажетесь иметь дело с Биго.

— Я думаю. Кто же другой банкир?

— Сулливан и сын.

— Знаю; также прекрасная фирма.

— В таком случае, вы принимаете чек в 500 000 ливров на каждого из этих банкиров?

— Без возражений.

Вольтижер вынул из-под платья довольно большой и туго набитый бумажник, открыл его, взял два чека и передал Матье. Последний внимательно рассмотрел их, сложил и спрятал с видимым удовольствием.

— Теперь, когда мы условились, — сказал Вольтижер, — я надеюсь, мы можем снять маски; нам нужно знать друг друга в лицо.

— Или узнать друг друга, — сказал, смеясь, Матье.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего; я разделяю ваше мнение, но берегитесь, у вас из бумажника выпала какая-то бумажка.

— Вы думаете?

— Посмотрите-ка.

— В самом деле?

Вольтижер быстро нагнулся. Матье воспользовался этой минутой; он влил киршу в стакан Вольтижера, до половины наполненный мальвазией.

Вольтижер, искавший несуществующую бумажку, не заметил движения своего гостя.

— Я ничего не вижу, — сказал он.

— Вероятно, я ошибся, — отвечал Матье, — выпьем за успех нашего дела, вы должны желать его.

— Еще бы! Выпьем до дна.

— Отлично! — воскликнул Матье, смеясь. Они залпом осушили свои стаканы.

— А теперь долой маски, — сказал Вольтижер хриплым голосом.

Обе маски упали в одно время.

— Я не ошибся! — воскликнул Матье. — Я узнал вас по голосу; но что с вами, граф Витре, вам, кажется, дурно.

— Да я не знаю… у меня голова вся в огне…

— Вы узнали меня?

— Кажется, но… Боже, как я страдаю!

— Я помогу вашей памяти: я тот дворянин, у которого вы украли миллион в игорном доме улицы Сен-Оноре, но это было уже так давно, что вы, должно быть, забыли; теперь вы мне отдали ваш долг; благодарю вас; это дело между нами кончено; вы не должны мне ничего, но нам останется свести другие счеты; будьте покойны, со временем все выяснится.

В эту минуту граф выпрямился во весь рост, лицо его посинело, глаза дико вращались.

— Подлец!.. — проговорил он невнятным голосом. — Ты хотел убить меня! О, если я не умру… я отомщу тебе!

Витре пошатнулся, попытался было машинально удержаться за кресло, но упал навзничь и не шевельнулся больше: он спал.

— Он проспит по крайней мере двое суток, а проснувшись, не будет помнить ничего. На здоровье; я мог бы убить его, но этот негодяй должен умереть другою смертью.

Матье поднял графа, раздел его и положил на постель; повесив платье его на спинку кресла, он зажег свечу и поставил ее на ночной столик. После этого Матье взял бумажник графа; в бумажнике было денежных бумаг на сумму вдвое большую, чем выплаченная четверть часа тому назад; Матье бережно уложил деньги в бумажник, но вынул все бумаги, находившиеся в секретных отделениях; сделав это, он спрятал бумажник графу под подушку, а на столик положил открытую книгу. Надев свое ружье и маску, он тщательно завернулся в плащ, надвинул шляпу с широкими полями, задул свечу, притворил наполовину дверь спальни и прошел в столовую; здесь он выпил стакан мальвазии, щелкнул языком и наконец вышел из домика.

Было около четырех часов утра; обычные посетители, напившись подмешанного вина, по большей части спали, одни — лежа где попало на столах, другие — просто на полу; кабатчик курил трубку перед дверью.

— Покойной ночи, Кайман, — сказал незнакомец, давая ему несколько золотых, — ваше прекрасное вино подействовало на Вольтижера; он просил меня сказать вам, что хочет спать, и приказал не входить к нему, пока не позвонит.

— Он уже приказывал мне то же самое; пусть себе спит хоть две недели, я не подумаю беспокоить его; пожалуйста сюда, сударь.

Он провел посетителя другой дверью, минуя кабак.

Матье направился прямо к гавани; у моста его ожидала индейская пирога с четырьмя гребцами-канадцами. Они узнали хозяина, и он вошел в лодку.

— Дружно, ребята! — сказал он, садясь на корме. — Надо спешить.

Десять минут спустя пирога скрылась между островами Св. Лаврентия.

— Приятные сны, должно быть, снятся графу де Витре, — проговорил Матье с усмешкой, — если он еще может видеть во сне и помнить что-нибудь. Только, вероятно, этого не будет. Бумаги его должны быть интересны, я их тщательно рассмотрю.