Онлайн чтение книги Время прощаться Leaving Time
Часть I

Дженна

Я настоящий профессор, когда дело касается памяти. Хотя мне и тринадцать, я изучаю эту проблему так, как остальные мои сверстницы зачитываются модными журналами. У человека есть определенные воспоминания о мире, например знания о том, что плита – горячая, или если не будешь зимой обуваться – отморозишь ноги. Есть воспоминания, которые человек получает от своих органов чувств: если будешь смотреть на солнце – будешь жмуриться, есть червей – не лучший способ утолить голод. Какие-то даты человек запоминает на уроках истории, а потом жонглирует этими сведениями на выпускном экзамене, потому что они важны (или так меня, по крайней мере, уверяют) во всеобщем устройстве Вселенной. А еще есть личные подробности у каждого человека, например взлеты и падения диаграммы собственной жизни, которые значимы исключительно для этого человека. В прошлом году в школе учитель биологии разрешил мне провести независимое исследование, касающееся памяти. Многие учителя разрешают мне заниматься независимыми исследованиями, потому что на занятиях мне скучно, и, откровенно говоря, мне кажется, что учителя немного побаиваются, что я знаю больше их самих, хотя не желают этого признавать.

Мое первое воспоминание белесое по краям, как немного засвеченная фотография. Мама держит сахарную вату – воздушный леденец. Она подносит палец к губам – «Это будет нашим секретом» – и отрывает крошечный кусочек. Когда она прикасается ватой к моим губам, сахар тает. Мой язычок оборачивается вокруг ее пальца и сосет изо всех сил. «Iswidi, – говорит она. – Сладко». Это совсем не моя бутылочка, вкус незнакомый, но приятный. Потом мама наклоняется и целует меня в лоб. «Uswidi, – говорит она. – Любимая».

Мне не больше девяти месяцев отроду.

И это по-настоящему поражает, потому что большинство детей относят свои первые воспоминания к периоду между двумя и пятью годами. И это совсем не значит, что малыши страдают амнезией, – у них появляются воспоминания задолго до того, как они учатся говорить, но, как это ни странно, они не могут получить доступ к этим воспоминаниям после того, как начинают говорить. Может быть, я помню этот эпизод с сахарной ватой только потому, что мама говорила со мной на языке коса[1]Один из официальных языков ЮАР. ( Здесь и далее примеч. пер. ) – не на нашем родном языке, а на языке народа, который она выучила, проводя углубленные исследования в Южной Африке. Или, возможно, причина этих отрывочных воспоминаний заключается в том, что это своеобразная замена, которую совершил мой мозг, – потому что я так и не могу вспомнить то, что отчаянно пытаюсь: подробности той ночи, когда исчезла моя мама.

Моя мама была ученым и одно время даже занималась изучением памяти. Это исследование являлось частью ее работы, посвященной слонам. Знаете старую поговорку «Слоны никогда и ничего не забывают»? Это установленный факт. Если нужны доказательства, я готова представить все данные, собранные мамой. Я, как говорится, практически выучила их наизусть. Результаты своих исследований она публиковала в серьезных журналах: память связана с сильными эмоциями, и негативные моменты навсегда врезаются в память (как будто написанные нестираемым маркером на белой стене). Воспоминания о душевных травмах забываются или настолько искажаются, что их невозможно распознать, либо же превращаются в большое размытое белое «ничего», которое возникает у меня в голове, когда я пытаюсь сосредоточиться на событиях той ночи.

Вот что мне известно:

1. Мне было три года.

2. Маму нашли на территории заповедника без сознания приблизительно в двух километрах от тела смотрительницы. Так записано в протоколе полиции. Ее доставили в больницу.

3. Обо мне в полицейском протоколе не сказано ни слова. Но позже меня забрала к себе бабушка, потому что мой отец слетел с катушек, когда узнал о смерти смотрительницы слоновьего заповедника и обнаруженной без сознания жене.

4. Ночью мама пришла в себя и сбежала из больницы.

5. Больше я ее не видела.

Иногда жизнь представляется мне двумя вагонами, которые столкнулись в тот момент, когда исчезла мама, – но когда я пытаюсь понять, как же они были изначально сцеплены, раздается пронзительный неприятный скрежет и голова резко отбрасывается назад. Я знаю, что когда-то я была белокурой девочкой, которая бегала как заведенная, пока мама что-то бесконечно записывала о слонах. Сейчас я выросла и стала слишком серьезным для своего возраста ребенком, умным не по годам. Однако, несмотря на внушительные познания в точных и гуманитарных науках, я чувствую себя беспомощной, когда дело касается повседневной жизни: например, не знаю, что Wanelo  – это веб-сайт, а не название модного бренда. Если восьмой класс – это микрокосмос социальной иерархии подростков (а моя мама наверняка воспринимала бы его именно так), то знание наизусть всех пятидесяти слоновьих стад, обитающих в Тули-Блок в Ботсване, не может соперничать со знанием биографий всех участников англо-ирландского бойз-бенда One Direction .

И дело не в том, что я чужая в школе, потому что единственная сирота. У нас учится много детей из неполных семей, детей, которые не общаются с родителями, детей, чьи родители сейчас живут с новыми семьями и новыми детьми. Тем не менее у меня в школе нет настоящих друзей. В столовой я сижу в самом дальнем углу, ем то, что приготовила мне бабушка, в то время как девочки, которые пользуются успехом, – которые, клянусь Богом, называют себя «ледышками»! – болтают о том, что вырастут и станут работать в компании «Оу-пи-ай»[2]OPI – крупный производитель лаков для ногтей., где будут создавать цвета лаков для ногтей и давать им названия известных фильмов: «Алый предпочитает блондинок», «Фуксия для хороших парней». Возможно, пару раз я и попыталась что-то сказать, но, когда я открывала рот, они обычно смотрели так, будто от меня воняло, – их носики морщились, и девочки возвращались к прерванному разговору. Не могу сказать, что страдала, оттого что меня не замечали. По-моему, у меня есть более важные дела.

С другой стороны, воспоминания о мамином исчезновении такие же обрывочные. Я могу описать свою новую комнату в бабушкином доме, где стоит большая девичья кровать – моя. Маленькая корзинка на прикроватной тумбочке почему-то наполнена розовыми пакетиками со «Свит-энд-лоу», хотя поблизости кофеварки не видно. Каждый вечер, даже еще до того как я научилась считать, я заглядывала в корзинку удостовериться, что пакетики на месте. И до сих пор продолжаю заглядывать.

Я могу рассказать, как вначале ездила проведывать папу. Коридоры в больнице «Хартвик хаус» воняют нашатырем и мочой, и даже когда бабушка подталкивала меня к разговору с отцом, я присаживалась на кровать и дрожала от самой мысли о том, что нахожусь рядом с человеком, которого узнаю́, но совершенно не знаю, а он не говорит и не двигается. Я могу описать, как из его глаз сочатся слезы, и это кажется мне вполне естественным и даже обыденным явлением – так же «потеет» холодная баночка с содовой жарким летним днем.

Я помню мучавшие меня кошмары, но на самом деле это были не кошмары – просто меня разбудил от глубокого сна громкий трубный рев Моры. Даже несмотря на то, что в мою комнату вбежала бабушка и объяснила, что слониха-матриарх живет в сотнях километров от нас в новом заповеднике в Теннесси, у меня было такое чувство, словно Мора пытается мне что-то сказать, и если бы я умела говорить на ее языке, как умела моя мама, я бы поняла.

Все, что мне осталось от мамы, – ее исследования. Я изучаю ее журналы, потому что знаю: однажды слова выстроятся на странице и укажут мне путь к ней. Она научила меня, даже не будучи рядом, что любая настоящая наука начинается с гипотезы, которая на самом деле является всего лишь основой, только названной модным словом. А моя гипотеза такова: «Мама никогда бы не оставила меня, по крайней мере по собственному желанию».

Я докажу это, даже если это будет последнее, что мне удастся сделать.

Когда я просыпаюсь, гигантским мохнатым ковром у меня в ногах лежит Джерти. Она подергивается во сне, как будто бежит за кем-то, кого только она одна видит во сне.

Я знаю, каково это.

Пытаюсь встать с кровати, не потревожив собаку, но она вскакивает и лает на закрытую дверь моей комнаты.

– Успокойся, – говорю я и треплю ее по густой холке. Она облизывает мне щеку, но не успокаивается. Неотрывно смотрит на дверь комнаты, как будто видит то, что находится за ней.

Если вспомнить, чем я собираюсь заняться днем, в этом можно увидеть своеобразную иронию судьбы.

Джерти спрыгивает с кровати и так сильно виляет хвостом, что бьет по стене. Я открываю дверь, собака несется вниз – там бабушка выпустит ее на улицу, накормит, а потом начнет готовить завтрак для меня.

Джерти появилась у бабушки в доме через год после того, как там поселилась я. До этого она жила в заповеднике и была лучшим другом слонихи по кличке Сайра. Она каждый день была рядом с Сайрой, а когда Джерти заболела, Сайра заботилась о подруге и нежно поглаживала ее хоботом. Это не первая история дружбы слона и собаки, но именно она стала легендой, о которой написали в детских книгах и показали репортаж в новостях. Один известный фотограф даже сделал календарь о необычной дружбе животных, и Джерти стала мисс Июль. Поэтому, когда Сайру после закрытия заповедника увезли в другое место, Джерти осталась такой же одинокой, как и я. Несколько месяцев никто не знал, что с ней. Но однажды к бабушке в дверь позвонили. Она открыла, на пороге стоял офицер из службы спасения животных. Он поинтересовался, не знает ли она собаку, которую обнаружили неподалеку. У нее на ошейнике была вышита кличка. Джерти исхудала до костей и была вся искусана блохами, но бросилась вылизывать мне лицо. Бабушка разрешила Джерти остаться, вероятно, потому, что решила: это поможет мне привыкнуть.

Если уж говорить откровенно – не сработало. Я всегда была одиночкой и всегда чувствовала себя здесь чужой. Я похожа на одну из тех женщин, которые зачитываются романами Джейн Остин и продолжают надеяться, что на их пороге однажды появится мистер Дарси. Или солдаты времен Гражданской войны, которые орали друг на друга на поле боя, а теперь разгуливают на бейсбольных полях и сидят на лавочках в парке. Я принцесса в башне из слоновой кости, где каждая пластина – это история, и я сама возвела эту темницу.

Как-то у меня в школе была подруга. Чатем Кларк стала единственной, кому я рассказала о маме, о том, что собираюсь ее найти. Чатем жила с тетей, потому что ее мама оказалась наркоманкой и теперь сидела в тюрьме, а отца она никогда не знала.

– Как благородно, – сказала мне Чатем, – что ты так хочешь увидеть свою маму.

Когда я попросила объяснить, что она имела в виду, подружка рассказала, что однажды тетя возила ее в тюрьму, где мама отбывала наказание. Она нарядила племянницу в отделанную рюшами юбку, а туфли ее блестели так, что напоминали черные зеркала. Но мама оказалась серой и безжизненной, глаза ее были мертвыми, а зубы – гнилыми из-за наркотиков, и Чатем призналась, что, хотя мама и сказала, будто жалеет, что не может обнять дочь, сама девочка была несказанно рада, что их в комнате свиданий разделяла стеклянная стена. Больше она туда не ездила.

Чатем оказалась полезной во многих смыслах – например, она повела меня в магазин, чтобы купить мне первый бюстгальтер, потому что бабушка даже не подумала о том, что нужно прикрывать несуществующую грудь, но Чатем утверждала, что ни одна девочка старше десяти, которой приходится переодеваться в школьной раздевалке, не может ходить без бюстгальтера. Она на английском передавала мне записочки, грубые карикатуры на нашу учительницу, которая слишком активно пользовалась кремом для автозагара, а еще от нее воняло кошатиной. Она брала меня под руку, когда мы прогуливались по коридору, и любой исследователь дикой природы скажет вам, что, когда речь идет о выживании во враждебной среде, двоим выжить неизмеримо легче, чем одному.

Однажды Чатем перестала ходить в школу. Когда я позвонила ей, никто не снял трубку. Я на велосипеде отправилась к ней домой и увидела знак «Продается». Я не верила, что она уедет, не простившись, особенно зная, как меня встревожило неожиданное исчезновение мамы, но прошла неделя, вторая, и становилось все сложнее находить ей оправдания. Когда я перестала делать домашние задания и провалила пару контрольных (что было совершенно на меня не похоже), меня вызвали в кабинет к школьному психологу. Мисс Шугармэн было сто лет в обед, и в кабинете у нее были игрушки: насколько я поняла, чтобы дети, которые боялись вслух произнести слово «влагалище», могли на кукле показать, где к ним прикасались. Как бы там ни было, я не рассчитывала, что мисс Шугармэн сможет мне помочь выбраться из кокона, что уж говорить о разрушенной дружбе. Когда она спросила, что, по-моему, случилось с Чатем, я ответила, что полагаю, будто ее похитили. А меня БРОСИЛИ.

И уже не в первый раз.

Больше мисс Шугармэн меня к себе в кабинет не вызывала, и если раньше меня считали в школе странной, то теперь я стала совершеннейшим изгоем.

Бабушка была удивлена неожиданным исчезновением Чатем.

– И тебя не предупредила? – поинтересовалась она за обедом. – Так с друзьями не поступают.

Я не знала, как ей объяснить, что, хотя все это время Чатем вроде бы была моей подругой по несчастью, я подспудно ожидала чего-то подобного. Когда тебя бросают один раз, ожидаешь, что это случится снова. В конечном итоге ты перестаешь близко подпускать к себе людей, привязываться к кому-то, чтобы потом, когда они выпадут из твоего мира, даже не заметить этого. Для тринадцатилетней девочки это невероятно грустно – только представьте, что это значит! – понять, что твое спасение в твоих же руках.

Возможно, я не в силах изменить будущее, но абсолютно уверена, что буду пытаться разобраться в своем прошлом. Поэтому у меня сложился утренний ритуал. Кто-то по утрам пьет кофе и читает газету, кто-то проверяет страничку в «Фейсбуке», кто-то выпрямляет утюжком волосы и делает сотню приседаний. Что же касается меня, то я одеваюсь и иду к компьютеру. Я много времени брожу в Интернете, чаще всего на сайте NamUs.gov – официальный сайт Министерства юстиции, занимающийся пропавшими и неопознанными людьми. Быстро просматриваю базу «Неопознанные лица», удостоверяюсь, что ни один патологоанатом не добавил информацию о погибшей неопознанной женщине. Потом я проверяю базу «Невостребованные лица», пробегаю добавления к списку тех, кто умер, но так и не был востребован ближайшими родственниками. В конце я загружаю базу «Пропавшие без вести» и открываю страничку мамы.

Статус: Пропавшая без вести

Имя: Элис

Девичья фамилия: Кингстон

Фамилия по мужу: Меткаф

Прозвище/вымышленное имя: Нет

Когда видели в последний раз: 16 июля 2004 года, 23:45

Возраст на время исчезновения: 36

Возраст на настоящий момент: 46

Раса: Белая

Пол: Женский

Рост: 1 м 65 см

Вес: 56,5 кг

Город: Бун, штат Нью-Гемпшир

Обстоятельства исчезновения: Элис Меткаф – натуралист и исследователь в слоновьем заповеднике в Новой Англии. Около 22:00 16 июля 2004 года она была обнаружена без сознания в двух километрах от тела смотрительницы заповедника. Женщину затоптал слон. Приблизительно в 23:00 Элис пришла в себя в больнице «Мерси Юнайтед» в Бун-Хайтс. Последней ее видела в 23:15 медсестра, которая проверяла состояние ее здоровья.

В сведениях никаких изменений. Мне ли не знать, ведь именно я их вносила.

Есть еще одна страничка, где указан мамин цвет волос (рыжий) и цвет глаз (зеленый), наличие шрамов, татуировок, протезов, которые могли бы помочь ее опознать (отсутствуют). Далее нужно указать перечень вещей, которые были на ней в момент исчезновения, но эта страница пуста, потому что я не знаю, что писать. Потом следует пустая страничка, где указывается предполагаемый способ передвижения, еще одна, где нужно указать данные из зубной карты, и следующая – для ДНК. Имеется и фотография мамы, я отсканировала снимок, который бабушка не успела спрятать на чердак: крупным планом мама, которая держит на руках меня, а сзади нас маячит слониха Мора.

Далее следует страница с полицейской контактной информацией. Один из тех, к кому нужно обращаться, Донни Бойлан, вышел в отставку, переехал во Флориду и сейчас страдает болезнью Альцгеймера (удивительно, что можно узнать благодаря поисковой системе «Гугл»). Второй – Верджил Стэнхоуп. В последний раз о нем упоминалось в полицейском бюллетене: на церемонии 13 октября 2004 года его повысили до детектива. Благодаря цифровому поисковику мне известно, что он больше не служит в полиции Буна. Далее его следы на земле теряются.

И это не такое уж редкое явление, как вам кажется.

Исчезают целыми семьями, хотя в гостиной орет телевизор, на плите кипит чайник, на полу разбросаны игрушки; а есть семьи, чьи грузовики обнаруживают на пустых стоянках или на дне местных водоемов, однако никаких следов хозяев. Исчезают девочки-старшеклассницы, после того как написали номер своего телефона незнакомому мужчине на салфетке в баре. Есть старики, которые отправились в лес, и больше их никто не видел. А еще младенцы, которых целуют на ночь, а к утру они исчезают из своих кроваток. И матери семейства, которые составили список покупок, сели в машину, но так и не вернулись домой после похода по магазинам.

– Дженна! – прерывает мои размышления бабушкин голос. – У меня не ресторан!

Я закрываю компьютер и выбегаю из спальни. Подумав, я лезу в ящик с бельем и достаю из его недр тонкий голубой шарф. Он совершенно не подходит к моим джинсовым шортам и футболке, но я все равно обвязываю его вокруг шеи, бегу вниз и плюхаюсь на один из стульев.

– Мне больше делать нечего, как только ждать тебя с тарелкой наготове, – ворчит бабушка, стоя ко мне спиной и переворачивая на сковороде блины.

Моя бабушка совершенно не похожа на бабушек, которых показывают по телевизору, – на добродушную седовласую старушку. Она работает контролером-инспектором паркоматов в местной парковочной службе, и я по пальцам могу пересчитать случаи, когда она улыбалась.

Жаль, что я не могу поговорить с ней о маме. Я имею в виду, что она помнит то, чего не знаю я, – потому что прожила с мамой целых восемнадцать лет, в то время как я только три. Как бы я хотела иметь бабушку, которая показывала бы мне в детстве фотографии бесследно исчезнувшей мамочки или пекла бы в день ее рождения торт, а не заставляла меня прятать чувства в глубине маленькой коробочки.

Не поймите меня превратно – бабушку я люблю. Она приходит в школу послушать, как я пою в хоре, готовит мне вегетарианскую еду, хотя сама любит мясо, позволяет смотреть фильмы с ограничением «Детям до 18 лет только в присутствии родителей», потому что (по ее словам) там не показывают ничего такого, чего бы я не видела и не слышала в школьных коридорах. Бабушку я люблю. Просто она не мама.

Сегодня я бабушку обманула: сказала, что буду сидеть с сыном одного из своих любимых учителей, мистера Алена, который в седьмом классе читал у нас математику. Мальчишку зовут Картер, но я называю его «Контроль над уровнем рождаемости», потому что он – отличный аргумент против размножения. Я еще никогда не встречала такого некрасивого ребенка. У него огромная голова, и когда он смотрит на меня, мне кажется, что он читает мои мысли.

Бабушка разворачивается, на лопаточке у нее лежит блин, и замирает, когда видит намотанный вокруг моей шеи шарф. Откровенно говоря, он совершенно не подходит к моему наряду, но не из-за этого она поджимает губы. Она качает головой, выражая молчаливое осуждение, и, накладывая еду, громко стучит лопаточкой по тарелке.

– Решила добавить яркую деталь, – оправдываюсь я.

Бабушка никогда не говорит со мной о маме. Если внутри у меня после ее исчезновения образовалась пустота, то у бабушки все клокочет от злости. Она не может простить маму за то, что та сбежала – если она действительно сбежала. А альтернативы бабушка не приемлет – что мама не может вернуться потому, что мертва.

– Картер, – произносит бабушка, мягко возвращаясь к разговору на безопасную тему. – Это тот малыш, который похож на баклажан?

– Не весь. У него только лоб нависает, – уточняю я. – В прошлый раз, когда я с ним сидела, он прокричал целых три часа без перерыва.

– Возьми с собой беруши, – советует бабушка. – Ты к ужину вернешься?

– Не уверена. До встречи.

Каждый раз, когда она уходит, я говорю ей одни и те же слова. Я произношу их потому, что именно это мы обе хотим слышать. Бабушка ставит сковороду в раковину, берет сумочку.

– Выгуляй Джерти перед уходом, – просит она и намеренно не смотрит на меня, на мамин шарф, когда выходит из кухни.

Когда мне исполнилось одиннадцать, я стала активно разыскивать маму. До этого я просто скучала по ней, но не знала, чем себе помочь. Бабушка не хотела обращаться в полицию, и мой отец – насколько мне было известно – не сообщал о мамином исчезновении, потому что после случившегося его поместили в психиатрическую клинику. Я пару раз пыталась заговорить с ним об этом, но поскольку эти попытки всегда заканчивались новым нервным срывом, я перестала затрагивать эту тему.

Но потом как-то в кабинете стоматолога я прочла статью в журнале «Пипл» о шестнадцатилетнем подростке, который заставил заново расследовать нераскрытое убийство своей матери, и убийца ответил по закону. Я подумала, что моя настойчивость с лихвой компенсирует нехватку денег и средств, и в тот же вечер решила попробовать. Ведь никто так упорно не искал, как собиралась искать я.

Чаще всего те, к кому я обращалась, отмахивались от меня или просто жалели. В полицейском участке Буна мне отказались помочь, потому что: а) я несовершеннолетняя, которая действует на свой страх и риск; б) следы моей мамы оборвались десять лет назад; в) в полиции были убеждены, что дело об убийстве раскрыто – вынесен вердикт «смерть в результате несчастного случая». Заповедник в Новой Англии, разумеется, был расформирован, и единственный человек, который мог бы пролить свет на смерть смотрительницы – а именно мой отец, – не мог точно назвать свое имя и день недели, не говоря уже о подробностях происшествия, которое стало причиной его психического расстройства.

Поэтому я решила взять все в свои руки. Попыталась нанять частного детектива, но быстро уяснила, что они не работают pro bono (на благо общества), как некоторые адвокаты. Именно тогда я и стала сидеть с учительским сыном, планируя к концу лета скопить достаточно денег, чтобы материально заинтересовать хоть какого-нибудь детектива. А потом я начала собственное расследование.

Практически любой интернет-ресурс, содержащий данные о пропавших людях, ссылку на который дает поисковая система, стоит денег или требует наличия кредитной карточки – ни того ни другого у меня не было. Но мне удалось найти на распродаже в церкви книгу «Для тех, кто решил стать частным детективом». И я целую неделю заучивала наизусть советы одной главы – «Как найти пропавших».

Согласно книге, есть три категории пропавших:

1. Люди, которые на самом деле никуда не пропадали, а живут новой жизнью, с новыми друзьями, среди которых для вас нет места. В этой категории оказываются старые приятели, соседи по студенческому общежитию, с которыми у вас прервалась связь.

2. Люди, которые на самом деле не пропадали, просто не хотят, чтобы их нашли. Например, свидетели мафиозных разборок или отцы, которые уклоняются от уплаты алиментов.

3. Все остальные. Например, люди, сбежавшие из дому, и дети, чьи снимки печатают на пакетах с молоком, – таких детей крадут психи на белых грузовиках без окон.

Главная причина, по которой частный детектив может найти пропавшего, заключается в том, что множество людей знают, где именно этот пропавший находится. Просто ты не из их числа. И нужно найти того, кто входит в это число.

У пропавших людей были причины исчезнуть. Возможно, они что-то накрутили со страховкой или прячутся от полиции. Может быть, они решили начать новую жизнь. Или оказались по уши в долгах. Или у них есть тайны, которые они не желают обнародовать. Согласно книге «Для тех, кто решил стать частным детективом», прежде всего следует задать себе вопрос: «Хочет ли сам человек, чтобы его нашли?»

Должна признаться, я не уверена, что хочу услышать ответ на этот вопрос. Если мама ушла по доброй воле, то, возможно, когда она узнает, что я продолжаю поиски – когда поймет, что даже спустя десять лет я не забыла ее, – она вернется ко мне. Иногда я ловлю себя на мысли, что мне было бы легче узнать, что мама умерла десять лет назад, чем обнаружить, что она жива и просто решила не возвращаться.

В книге говорилось, что искать пропавших – все равно что играть в игру «Слова вперемешку». Все подсказки на руках, осталось только в них разобраться – и получишь адрес. Сбор информации – главное оружие частного детектива, твои главные друзья – факты. Имя, дата рождения, номер карточки социального страхования. В какой школе учился. Служба в армии, предыдущие места работы, друзья и родственники. Чем дальше закидываешь сеть, тем больше вероятность того, что в нее попадет человек, с которым пропавший недавно беседовал о том, где собирается провести отпуск, или о том, где ему хотелось бы работать.

И что делать со всеми этими фактами? Начинать с их помощью распутывать клубок. Первый шаг, который я предприняла в одиннадцать лет, – поискала мамино имя в Интернете в базе данных умерших людей отдела социальной защиты.

В списке умерших ее имени не обнаружилось, но этого оказалось недостаточно. Может, она жива или живет под другим именем? А может, умерла, но ее тело осталось неопознанным?

Не было ее и в социальных сетях: ни в «Фейсбуке», ни в «Твиттере», ни в «Одноклассниках», ни в социальной группе выпускников университета Вассар. С другой стороны, мама всегда настолько была поглощена работой и своими слонами, что сомневаюсь, что у нее вообще нашлось бы время на подобные глупости.

В онлайновых телефонных книгах обнаружилось триста шестьдесят семь Элис Меткаф. Каждую неделю я звонила двум-трем из них, чтобы бабушка не разозлилась, когда увидит огромные счета за телефонные переговоры. Я оставила массу сообщений. Одна милая старушка из Монтаны сказала, что будет молиться за мою маму, а еще одна женщина, оказавшаяся продюсером одной из радиостанций Лос-Анджелеса, пообещала, что расскажет мою трогательную историю своему начальнику. Но ни одна из них не была моей мамой.

В книге давались и другие советы: необходимо было проверить базы данных тюрем, заявок на товарные знаки, даже генеалогические базы данных религиозной секты мормонов. Я просмотрела все эти базы, но ничего не нашла. Когда я ввела в поисковую строку «Элис Меткаф» – нашлось более 1,6 миллиона ответов. Поэтому я сузила параметры поиска до «Элис Кингстон Меткаф Слон Скорбь» и получила перечень ее научных работ, бóльшая часть которых была опубликована до 2004 года.

Однако на шестнадцатой странице результатов поиска в интернет-блоге по психологии нашлась статья о том, как скорбят животные. Три абзаца, где цитировались слова Элис Меткаф: «Самоуверенно полагать, что только человек способен скорбеть. Существуют неопровержимые доказательства из наблюдений за животными, что слоны скорбят, когда теряют своих любимых». Это был всего лишь звоночек, во многих смыслах незаметный – она сотни раз в других журналах и научных статьях утверждала то же самое.

Но запись в этом блоге была датирована 2006 годом.

Через два года после ее исчезновения.

И хотя я целый год бороздила просторы Интернета, больше доказательств маминого существования не обнаружила. Не знаю, была ли дата в статье опечаткой; либо они цитировали более ранние мамины работы, либо моя мама – по всей видимости, в 2006 году живая и здоровая – до сих пор жива и здравствует.

Я просто знаю, что нашла отправную точку.

С твердым намерением сделать все возможное и невозможное я не ограничилась советами, которые давались в книге «Для тех, кто решил стать частным детективом». Я разместила объявление на серверах, которые занимаются поиском пропавших. Однажды на ярмарке я вызвалась добровольцем, чтобы меня загипнотизировали на глазах у публики, жующей корн-доги и жаренные в кляре луковицы, надеясь на то, что гипнотизер высвободит заблокированные внутри меня воспоминания, но единственное, что он мне сказал – в прошлой жизни я была посудомойкой во дворце герцога. Я посещала в библиотеке бесплатные семинары по теме «Осознанные сновидения», надеясь, что смогу применить полученные знания к своему упрямому закрытому разуму, но оказалось, что все сводится лишь к ведению журнала.

Сегодня я первый раз иду к экстрасенсу.

Существует несколько причин, по которым я не обратилась к нему раньше. Во-первых, у меня не было денег. Во-вторых, я понятия не имела, где найти знающего. И в-третьих, экстрасенсорика – не совсем научный подход, а если мама в свое отсутствие чему-то меня и научила, так это тому, что верить можно холодным цифрам и фактам. С другой стороны, два дня назад, когда я перекладывала мамины блокноты, из одного выпала закладка.

Откровенно говоря, это нельзя было назвать настоящей закладкой. Это был доллар, сложенный в форме слоника.

Неожиданно я вспомнила, как мамины руки порхали над банкнотой, сгибая и складывая ее, переворачивая и разворачивая, пока я не переставала хныкать, – мой взгляд был прикован к крошечной игрушке, которую она для меня делала.

Я коснулась слоненка, боясь, что он растает, как дым. И тут мой взгляд упал на страницу ее журнала – взгляд выхватил один абзац, как будто он был написан неоновыми чернилами.

«Надо мной всегда посмеиваются коллеги, когда я уверяю, что самые великие ученые понимают: два-три процента того, что они исследуют, просто невезможно объяснить с научной точки зрения – называйте это чудом, вмешательством инопланетян, случайными расхождениями – ничего из вышеперечисленного я бы не исключала. Если мы хотим быть честны перед наукой… должны признать, что существуют вещи, которые нам познать не дано».

Я восприняла это как знак свыше.

Любой другой на планете воспринял бы сложенную фигурку всего лишь как оригами, не больше. Только не я. Я начала с самого начала. Несколько часов я аккуратно разворачивала мамину поделку, представляя, что до сих пор ощущаю тепло ее пальцев на банкноте. Я повторяла шаг за шагом, как будто делала операцию, пока в точности не свернула доллар так, как делала мама, пока на моем письменном столе не появилось небольшое стадо из шести крошечных зеленых слоников. Я продолжила тренироваться целый день, чтобы убедиться, что ничего не забыла, и каждый раз, когда мне удавалось свернуть слоника, я вспыхивала от гордости. И той ночью, ложась спать, я представляла себе трогательную, как в кино, сцену, когда я наконец-то нахожу свою пропавшую мать, а она не знает, кто я, пока я не сворачиваю слоника из долларовой банкноты прямо у нее на глазах. И она обнимает меня. И больше никуда не отпускает.

Вы удивитесь, сколько экстрасенсов и медиумов в местных «Золотых страницах»: «Духи-наставники в оккультизме», «Совет от медиума Лорел», «Гадания по картам Таро», «Предсказания Кейт Киммел, восставшей, как феникс из пепла» – любовные гадания, советы, как разбогатеть и преуспеть в жизни.

«Ясновидящая Серенити, улица Камберленд, Бун».

У Серенити было совсем маленькое объявление. Она не указала ни городского номера, ни фамилии, но жила ясновидящая относительно недалеко от моего дома (можно доехать на велосипеде), и она единственная обещала погадать за приемлемую цену в 10 долларов.

Улица Камберленд располагалась в той части города, от которой бабушка мне велела держаться подальше. Откровенно говоря, это даже не улица, а переулок, где находится заколоченный досками обанкротившийся ночной магазин и захудалая пивнушка. На тротуаре два деревянных рекламных щита: на одном – «До 5 часов вечера выпивка 2 доллара»; на втором – «Карты Таро, 10 долларов, 14К».

Что значит 14К? Возрастное ограничение? Размер бюстгальтера?

Я боюсь оставлять велосипед на улице, потому что у меня нет на нем замка – в школе незачем запирать велосипед на замок, как, впрочем, и на Мейн-стрит, и на любой другой улице, по которым я обычно езжу, – поэтому я втягиваю свое средство передвижения в находящуюся слева от пивной дверь и волоку его по лестнице, которая нестерпимо воняет пивом и мочой. Наверху располагается что-то вроде маленького фойе. На одной из дверей висит табличка «14К» и указано «Ясновидящая Серенити».

Стены фойе оклеены уже отходящими от стен тиснеными обоями. Потолок в желтых потеках, и слишком резко и тяжело пахнет ароматической смесью. Под шаткий стол, чтобы не завалился, подложена телефонная книга. На столе фарфоровое блюдо с визитными карточками: «Серенити Джонс, ясновидящая».

В маленьком фойе мне с велосипедом не развернуться. Я ставлю его вертикально и выворачиваю колесо, пытаясь прислонить свой транспорт к стене.

До меня доносятся приглушенные голоса двух женщин по ту сторону двери. Раздумываю, стоит ли мне постучать, чтобы предупредить Серенити о своем присутствии. Но потом понимаю: если она хорошая ясновидящая, должна и сама знать, что я здесь.

Но на всякий случай я кашляю. Довольно громко.

Подпирая бедром велосипедную раму, я прикладываю ухо к двери.

– Вы на пороге принятия очень важного решения.

Раздается вздох, и второй голос спрашивает:

– Как вы узнали?

– У меня серьезные сомнения в том, что вы принимаете правильное решение.

Опять ее собеседница:

– Без Берта так трудно решить…

– Он сейчас здесь. Он хочет, чтобы вы знали, что следует доверять своему сердцу.

Повисает молчание.

– Совсем не похоже на Берта.

– Конечно, не похоже. У вас есть и другие духи-хранители.

– Тетушка Луиза?

– Точно! Она говорит, что вы всегда были ее любимицей.

Не в силах сдержаться, я фыркаю. «Пора исправляться, Серенити», – думаю я.

Может быть, она услышала мой смех, потому что разговоры по ту сторону двери стихают. Я прижимаюсь плотнее, чтобы лучше слышать, и тут велосипед падает. Пытаясь удержаться на ногах, я спотыкаюсь и запутываюсь в развязавшемся мамином шарфе. Велосипед – и я вместе с ним – заваливается на столик, стоящая на нем ваза падает и разбивается. Изогнувшись под велосипедной рамой, я пытаюсь собрать осколки.

Рывком открывается дверь. Я поднимаю голову.

– Что здесь происходит?

Серенити Джонс оказывается высокой женщиной с копной розовых волос. Помада в тон прическе. Меня охватывает странное чувство, что я где-то видела ее раньше.

– Вы Серенити?

– С кем имею честь?

– Это вы мне должны сказать.

– Я наделена даром предвидения, а не всеведения. Если бы я все знала, жила бы на Парк-авеню, а сбережения хранила на Каймановых островах. – Голос ее звучит скрипуче, как будто у дивана лопнула пружина. И тут она замечает осколки фарфора в моей руке. – Ты с ума сошла? Это же чаша для магического кристалла, которая досталась мне от бабушки!

Я понятия не имею, что значит такая чаша. Понимаю одно – у меня большие неприятности.

– Простите. Я случайно…

– Ты хотя бы представляешь, сколько ей лет? Это семейная реликвия! Хвала младенцу Иисусу, что моя мама не дожила до этого дня. – Она хватает осколки и складывает, как будто они могут волшебным образом склеиться.

– Я могу попробовать ее склеить…

– Не знаю, как это у тебя получится, если только ты не волшебница. Мои мама и бабушка… обе переворачиваются в гробах, и все потому, что ты такая неповоротливая!

– Если ваза была настолько ценной, почему вы оставили ее прямо у входа?

– А зачем ты притащила велосипед в фойе размером с платяной шкаф?

– Побоялась, что если оставлю внизу, то его украдут, – ответила я, поднимаясь. – Послушайте, я заплачу за вашу чашу.

– Милочка, своими карманными скаутскими деньгами, полученными от продажи печенья, ты не сможешь компенсировать стоимость антикварной вазы тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года.

– Никакое печенье я не продаю, – отвечаю я. – Я пришла погадать.

Она опешила.

– Детям не гадаю.

«Не гадаю или не хочу гадать?»

– Я старше, чем выгляжу. – Это ложь. – Все думают, что я учусь в пятом классе, а не в восьмом.

Неожиданно в двери показывается женщина, которой делали предсказание.

– Серенити, с вами все в порядке?

Серенити встает и спотыкается о мой велосипед.

– Со мной все хорошо. – Она натянуто улыбается. – Я тебе помочь не могу.

– Прошу прощения… – начинает клиентка.

– Это я не вам, миссис Ленгхем, – отвечает Серенити, а потом шепчет мне: – Если сейчас же по собственной воле не уберешься, я вызову полицию и потребую возмещения ущерба.

Может быть, миссис Ленгхем не хочет иметь дело с ясновидящей, которая подло поступает с детьми, а возможно, просто не желает связываться с полицией. В чем бы ни крылась причина, она смотрит на Серенити так, будто хочет что-то сказать, потом протискивается мимо нас и бросается вниз по лестнице.

– Отлично! – бормочет Серенити. – Теперь благодаря тебе я лишилась не только семейной реликвии, но и десяти баксов.

– Оплачу по двойному тарифу! – выпаливаю я.

У меня есть шестьдесят восемь долларов. Именно столько я накопила за этот год, присматривая за детьми. Я собираю на частного детектива. Не уверена, что Серенити сможет мне помочь. Но я готова расстаться с двадцатью долларами, чтобы это выяснить.

При моем обещании ее глаза загораются.

– Сделаю для тебя исключение, – отвечает она и открывает дверь пошире.

За ней оказывается обычная гостиная с диваном, кофейным столиком и телевизором. Очень похоже на дом моей бабушки. Я немного разочарована – ни намека на ясновидение.

– Что-то не так? – спрашивает Серенити.

– Я ожидала чего-то вроде хрустального шара и занавески из стекляруса.

– За это придется доплатить.

Я смотрю на нее, не зная, шутит она или нет. Хозяйка тяжело опускается на диван, жестом приглашает меня сесть в кресло.

– Как тебя зовут?

– Дженна Меткаф.

– Что ж, Дженна, – вздыхает она, – давай покончим с формальностями. – Она протягивает мне гроссбух и просит указать имя, адрес и номер телефона.

– Зачем это?

– На всякий случай. Если мне после понадобится с тобой связаться. Если дух что-то захочет тебе передать.

Готова спорить, что это, скорее всего, для того, чтобы послать мне по электронной почте рекламу с обещанием двадцати процентов скидки на следующее предсказание, но я беру книгу в кожаном переплете и вношу свои данные. У меня потеют ладони. Когда я оказываюсь здесь, в голову приходит запоздалое опасение. Плохо не то, что Серенити Джонс может оказаться обманщицей, очередным тупиком в расследовании причин исчезновения моей мамы. Нет. Хуже всего то, что Серенити Джонс может оказаться талантливой ясновидящей и я узнаю две вещи: что мама сама бросила меня или что она мертва.

Она берет колоду карт Таро и тасует.

– Все, что я скажу во время гадания, может быть понятно не сразу. Просто запоминай услышанное, потому что однажды ты что-то узнаешь и поймешь, что тебе сегодня пытались сказать духи.

Она произносит все это голосом, каким стюардессы учат пассажиров пристегивать ремни. Потом протягивает мне колоду, чтобы я разделила ее на три кучки.

– Что ты хочешь узнать? Кому нравишься? Получишь ли «отлично» по английскому? Куда поступать?

– Мне это неинтересно. – Я возвращаю ей колоду. – Десять лет назад исчезла моя мама. Я хочу, чтобы вы помогли мне ее найти.

В маминых журналах, куда она записывала свои наблюдения, есть один абзац, который я помню наизусть. Иногда, когда мне становится скучно на занятиях, я даже пишу его в своей тетради, пытаясь скопировать мамин почерк.

Она написала его в Ботсване, где работала в Тули-Блок над исследованием, посвященным скорби у слонов. Описала смерть слона на воле. В этом абзаце речь шла о детеныше пятнадцатилетней слонихи по кличке Каджисо. Слониха разродилась на рассвете, детеныш то ли был мертворожденным, то ли умер вскоре после родов. По словам мамы, подобное случается у первородящих самок. Неожиданной была реакция Каджисо.

« Вторник

9:45. Каджисо стоит около детеныша на самом солнцепеке на открытой местности. Гладит его по голове, поднимает хобот. Детеныш не двигается с 6:35 утра.

11:52. Каджисо угрожает Авив и Кокисе, когда другие слонихи подходят осмотреть тело слоненка.

15:15. Каджисо продолжает стоять над телом. Гладит детеныша хоботом. Пытается поднять.

Среда

6:36. Меня беспокоит Каджисо: она не ходила на водопой.

10:42. Каджисо накидывает на тело слоненка кустарники. Ломает ветки, чтобы его прикрыть.

15:46. Неимоверно жарко. Каджисо идет на водопой, возвращается к слоненку.

Четверг

6:56. Подходят три львицы; начинают тянуть тушу слоненка. Каджисо нападает, львицы убегают на восток. Каджисо стоит над телом детеныша и трубит.

8:20. Продолжает трубить.

11:13. Каджисо продолжает стоять над телом слоненка.

21:02. Три львицы набрасываются на тушу. Каджисо нигде не видно».

Внизу страницы мама приписала:

«Каджисо оставляет тело своего детеныша после трехдневного дежурства рядом с ним.

Много написано о том, что невозможно выжить слоненку моложе двух лет, если он становится сиротой.

Однако почти ни слова не сказано о том, что происходит с матерью, которая теряет своего детеныша».

Когда мама писала эти строки, она еще не знала, что носит под сердцем меня.

– Я не занимаюсь розыском пропавших, – повторяет Серенити голосом, не допускающим ни малейших «но».

– Детям вы не гадаете, – начинаю я загибать пальцы, – пропавших не ищите… Тогда что вы умеете делать?

Она прищуривается.

– Хочешь почистить ауру? Без проблем. Погадать на картах? Обратилась по адресу. Пообщаться с умершими? К твоим услугам. – Она подалась вперед, и я понимаю, совершенно недвусмысленно, что бьюсь головой о стену. – Но поиском пропавших я не занимаюсь.

– Вы же ясновидящая.

– У каждого ясновидящего свой дар, – отвечает она. – Проникновение в подсознание, чтение ауры, общение с духами, телепатия… Если я обладаю даром, это не означает, что я умею делать все.

– Она исчезла десять лет назад, – продолжаю я, как будто не слышу ее. Не знаю, стоит ли говорить о погибшей, которую затоптали слоны, и о том, что маму доставили в больницу, откуда она сбежала. Не хочу подсказывать ей ответы. – Мне было тогда три года.

– Большинство пропавших исчезают по собственной воле, – отвечает Серенити.

– Но не все, – возражаю я. – Она бы меня не оставила. Я точно знаю. – Я замираю в нерешительности, потом разматываю мамин шарф и протягиваю ясновидящей. – Шарф принадлежал маме. Может быть, он как-то поможет?

Серенити даже не прикасается к шарфу.

– Я никогда не говорила, что не смогу ее найти. Я говорила: не стану искать.

Совсем не так я представляла нашу встречу.

– Почему? – удивилась я. – Почему вы не хотите помочь, если можете?

– Потому что, черт побери, я не гребаная мать Тереза! – отрезает Серенити.

Лицо ее становится свекольным – как бы ей не увидеть неминуемую собственную смерть от скачка давления.

– Прошу прощения, – извиняется она и исчезает в коридоре.

Через секунду я слышу звук льющейся воды.

Ее нет целых пять минут. Десять. Я встаю и начинаю прохаживаться по гостиной. На каминной полке выстроились фотографии Серенити Джонс с Джорджем и Нэнси Буш, с Шер, с парнем из фильма «Образцовый самец». Я в замешательстве. Почему человек, который на дружеской ноге со знаменитостями, промышляет дешевым гаданием в Восточной Тмутаракани, штат Нью-Гемпшир?

Я слышу звук спускаемой в унитаз воды и немедленно возвращаюсь на диван, как будто и не вставала оттуда.

– Не стану брать с тебя сегодня денег, – говорит она, и я хмыкаю. – Мне искренне жаль твою маму. Может быть, тебе поможет кто-нибудь другой.

– Например?

– Понятия не имею. Ясновидящие по средам не собираются в кафе «Паранормальное», все не так. – Она идет к двери и широко ее распахивает. Намек, что мне пора. – Если я узнаю, кто этим занимается, сообщу.

Я подозреваю, что это ложь, произнесенная для того, чтобы я убралась к чертям из ее гостиной. Я выхожу на лестницу, подхватываю велосипед.

– Если не хотите ее искать, – говорю я, – не могли бы вы, по крайней мере, сказать, жива ли она?

Поверить не могу, что произнесла эти слова, пока они не повисли между нами, словно ширма, которая мешает рассмотреть друг друга. Секунду я раздумываю, не подхватить ли велосипед и помчаться вниз, не слушая ответа.

Серенити дернулась, как будто ее шибануло электрошокером.

– Она жива.

Когда она захлопывает передо мной дверь, я гадаю, не очередная ли это беззастенчивая ложь.

Вместо того чтобы отправиться домой, я мчу на велосипеде мимо окраин Буна, километров пять по грязной дороге ко входу в заповедник Старк, названный в честь отличившегося в войне за независимость генерала Старка, который произнес девиз государства: «Живи свободным или умри». Но десять лет назад, до того как стать заповедником Старк, это был Новоанглийский слоновий заповедник, основанный моим отцом, Томасом Меткафом. В былые времена угодья простирались на восемьсот десять гектаров, плюс еще более восьмисот гектаров между заповедником и ближайшим жилым домом. Теперь бóльшая часть территории занята торговой улицей, сетью «клубных» магазинов-складов «Костко» и поселком. Остальная часть находится под охраной государства.

Я оставляю велосипед и двадцать минут иду пешком, миную березовую рощу и озеро, сейчас заросшее травой, – туда слоны ежедневно ходили на водопой. Наконец я дохожу до своего любимого места под раскидистым дубом, у которого ветви скручены, как руки у ведьмы. И несмотря на то, что лесистая местность в это время года покрыта мхом и папоротником, земля под этим деревом укрыта ковром из ярких лиловых грибов. Именно в таком месте и жили бы феи, если бы существовали в действительности.

Они называются Laccaria amethystina . Я посмотрела о них в Интернете. Мне показалось, что именно так поступила бы моя мама, если бы их увидела.

Я сажусь посреди грибной поляны. Вы думаете, что я давлю их? Нет, они проседают под моим весом. Я провожу пальцем под шляпкой одного гриба, по ребристым, похожим на гармонику складкам. На ощупь она и бархатистая, и мускулистая одновременно – совсем как кончик слоновьего хобота.

Именно здесь Мора похоронила своего детеныша – единственного слона, рожденного в этом заповеднике. Я была слишком маленькой, чтобы такое запомнить, и прочла об этом в мамином дневнике. Мора приехала в заповедник уже беременной, хотя в зоопарке, из которого ее привезли, об этом не подозревали. Она родила спустя почти пятнадцать месяцев после своего прибытия. Детеныш родился мертвым. Мора отнесла его под дуб и засыпала сосновыми иголками и ветками. Следующей весной здесь выросли невероятно красивые лиловые грибы – как раз на том самом месте, где смотрители заповедника в конце концов и похоронили слоненка.

Я достаю из кармана сотовый телефон. Один-единственный плюс от продажи половины угодий – неподалеку построили огромную вышку сотовой связи. И связь здесь намного лучше, чем в остальной части Нью-Гемпшира. Я открыла браузер и набрала «Серенити Джонс, ясновидящая».

Первое, что я читаю в Интернете, – статья о ней в Википедии. «Серенити Джонс (дата рождения: 1 ноября 1966 года) – американская ясновидящая и медиум. Неоднократно выступала в передачах «Доброе утро, Америка!» и вела собственное телевизионное шоу «Серенити!», в котором делала предсказания для заранее собравшейся аудитории и гадала с глазу на глаз, но специализировалась на поиске пропавших».

Поиске пропавших? Шутите?

«Активно сотрудничала с полицейскими участками различных штатов и ФБР, в 88 % случаев добивалась успеха. Однако ее несбывшееся предсказание об украденном сыне сенатора Джона Маккоя получило широкую огласку в прессе, и семья подала на провидицу в суд. С 2007 года Джонс на публике не появлялась».

Неужели возможно, что известный медиум – пусть и дискредитировавший себя – исчез с лица земли, а десять лет спустя всплыл в городке Бун, штат Нью-Гемпшир? Весьма вероятно. Если где и искать место отсидеться, то мой родной городишко подходит как нельзя лучше: здесь самое выдающееся событие в году – «Коровья лотерея», проходящая 4 июля.

Я пробежала глазами ее известные предсказания.

В 1999 году Джонс сказала Тие Катанопулис, что ее сын Адам, который пропал семь лет назад, до сих пор жив. В 2001 году Адама обнаружили на одном из торговых судов у берегов Африки.

Джонс точно предсказала, что О. Джей Симпсона оправдают, а в 1989 году случится сильнейшее землетрясение. В 1998 году Джонс предрекла, что следующие президентские выборы будут перенесены на более поздний срок. И хотя сами выборы 2000 года прошли в установленные сроки, официальные результаты объявили только через 36 дней.

В 1998 году Джонс сказала матери исчезнувшей студентки Керри Рашид, что ее дочь зарезали, а результаты анализа ДНК доказали, что за совершенное преступление осудили невиновного. В 2004 году Орландо Икса освободили благодаря правозащитникам из организации, которая занимается оправданием невинно осужденных. Вместо него было предъявлено обвинение его бывшему соседу по комнате.

В 2001 году Джонс сообщила полиции, что тело Чандры Леви будет найдено в лесной чаще на холме. В следующем году тело обнаружили в парке Рок-Брик, штат Мериленд, на крутом склоне холма. Еще она предсказала, что Томас Кинтанос IV, нью-йоркский пожарный, которого считали мертвым после событий 11 сентября, на самом деле жив: спустя пять дней его вытащили из-под завалов рухнувшего Всемирного торгового центра.

В своем телевизионном шоу Джонс привела полицейского с камерой к дому почтальона из города Пенсакола, штат Флорида, где в подвале обнаружилась запертая тайная комната, а в ней Жюстин Фокер, похищенная восемь лет назад еще одиннадцатилетней девочкой и с тех пор считавшаяся погибшей.

В ноябре 2003 года во время телевизионного шоу Джонс заверила сенатора Маккоя и его жену, что их похищенный сын жив и находится где-то на автобусной остановке в городке Окала, штат Флорида. Там действительно обнаружили уже разложившиеся останки ребенка.

С той поры у Серенити Джонс началась полоса неудач.

В декабре 2003 года она предсказала вдове морского пехотинца, что та родит здорового мальчика. Через две недели у женщины случился выкидыш.

В январе 2004 года Джонс предсказала Иоланде Роулз из Орема, штат Юта, что ее пятилетнюю дочь Велвет заманили обманом и теперь воспитывают в семье мормонов – своеобразное выражение поддержки волны протестов в Солт-Лейк-Сити. Полгода спустя приятель Иоланды признался в убийстве девочки и показал полиции неглубокую могилку рядом с местной свалкой.

В феврале 2004 году Джонс предсказала, что останки Джимми Хоффа будут обнаружены зацементированными в стене бомбоубежища, которое построила семья Рокфеллеров в городке Вудсток, штат Вермонт. Ее слова не подтвердились.

В марте 2004 года Джонс заявила, что Одри Сейлер, пропавшая студентка университета Висконсин-Мэдисон, стала жертвой серийного убийцы и полиции удастся обнаружить вещественное доказательство – нож, которым она была зарезана. Сейлер нашлась, девушка инсценировала свое похищение, чтобы привлечь внимание приятеля.

В мае 2007 года Джонс предсказала, что Мадлен Маккэн, пропавшая во время отдыха с родителями в Португалии, будет обнаружена к августу. Дело так и осталось нераскрытым.

С той поры она больше не делала публичных пророчеств. Насколько я вижу, она сама пропала.

Неудивительно, что детям она не гадает.

Ладно, она совершила колоссальную ошибку в деле Маккоя, но в ее защиту следует сказать, что отчасти она оказалась права: полиция на самом деле обнаружила мальчика в указанном месте. Только мертвым. Просто не повезло, что после череды успешных предсказаний первая ошибка произошла с широко известным политиком.

Имеются еще фотографии Серенити с известным рэппером Снуп Догом на вручении «Грэмми», в Белом доме на ужине, который устраивал Джордж Буш-младший для представителей прессы. И еще один снимок из журнала «ЮС Уиклиз»[3] US Weekly ’ s  – популярный американский еженедельник о жизни знаменитостей. в разделе «Полицейская мода», на котором Серенити в платье с двумя огромными шелковыми розочками, пришитыми на груди.

Я запускаю приложение «Ютуб» и набираю имя Серенити и фамилию сенатора. Загружается видео телевизионного шоу Серенити – прическа, напоминающая рожок мороженого, и розовый брючный костюм на пару тонов темнее волос. Напротив нее в фиолетовом кресле сидит сенатор Маккой, мужчина с такой квадратной челюстью, хоть прямой угол измеряй, и идеально посеребренными висками. Рядом, вцепившись в руку мужа, его жена.

Я не слишком разбираюсь в политике, но в школе нам рассказывали о сенаторе Маккое в качестве примера политического поражения. Его готовили на пост президента: то он играет в гольф с членами семьи Кеннеди в Хайнис-Порт, то выступает с речью на съезде демократов, где выдвигают кандидатуру на пост президента страны. Но потом с игровой площадки частной школы похитили его семилетнего сына.

На видео Серенити наклоняется к политику.

– Сенатор Маккой, – говорит она, – мне было видение.

Камера выхватывает церковный хор на заднем плане.

– Видение! – скандируют певчие.

– Видение вашего маленького сына… – Серенити делает паузу. – Живого и невредимого.

Жена сенатора бросается мужу в объятия и заходится рыданиями…

Я не знаю, намеренно ли она выбрала героем своей программы сенатора Маккоя или у нее действительно было видение ребенка. Или она просто хотела сделать себе широкую рекламу в прессе и на телевидении.

Следующий кадр – автобусная станция в Окале. Серенити в сопровождении семьи Маккой в здании станции, пребывая в состоянии транса, направляется к ряду шкафчиков возле мужского туалета. Жена сенатора Маккоя всхлипывает:

– Генри!

Серенити велит полицейскому открыть шкафчик номер 341. Внутри грязный чемодан. Его вытаскивает один из полицейских, остальные пятятся назад от вони, которую источает разложившееся тело.

Камера дергается, фокус сбивается. Через секунду оператор берет себя в руки и успевает занять Серенити, которую тошнит прямо на пол, упавшую без чувств Джинни Маккой и самого сенатора Маккоя, «золотого мальчика» Демократической партии, который кричит, чтобы оператор прекратил снимать, а когда мужчина не убирает камеру, набрасывается на него с кулаками.

Серенити Джонс не просто впала в немилость – ее стерли с лица земли. Маккои подали на Серенити в суд и в конце концов засадили ее в тюрьму. Сенатора Маккоя впоследствии дважды арестовывали по обвинению в управлении автомобилем в нетрезвом виде, он был изгнан из Сената и отправился куда-то лечить свое «истощение». Через год, наглотавшись снотворного, умерла его жена. И Серенити тут же по-тихому исчезла.

Женщина, которой так фатально ошиблась в деле Маккой, нашла десятки пропавших детей. А еще это та же самая Серенити Джонс, которая сейчас проживает в самом убогом районе города и отчаянно нуждается в деньгах. Но если она утратила способность находить пропавших… неужели она постоянно жульничала? Была ли она на самом деле экстрасенсом – или это простое везение?

Насколько я понимаю, паранормальные способности сродни умению ездить на велосипеде; насколько я понимаю, если попробовать – все получится.

Поэтому, несмотря на стопроцентную уверенность в том, что Серенити Джонс совсем не обрадуется, вновь увидев меня на своем пороге, я точно знаю: поиски моей мамы – именно то, что ей сейчас необходимо, чтобы поверить в себя.

Элис

Мы все не раз слышали фразу: «Память как у слона». Оказывается, это не просто клише, а научно доказанный факт. Однажды в Таиланде я видела индийского слона, которого научили выполнять один фокус. Всех школьников, которые приходили посмотреть на слона в заповедник, где его держали в вольере, усаживали в ряд. Потом дети снимали обувь и сваливали в кучу. Затем погонщик слона велел ему раздать обувь детям. И слон раздавал: осторожно шарил хоботом в горé обуви и бросал туфли на колени тому, кому они принадлежали. В Ботсване я видела слониху, которая трижды бросалась на вертолет, доставивший ветеринара, чтобы тот усыпил животное для проведения исследований. В заповеднике нам пришлось объявить небесную территорию над ним «бесполетной зоной», потому что пролетающие над головой санитарные вертолеты пугали слонов: те сбивались в стадо, жались друг к другу. Единственными вертолетами, которые многие из них видели, были те, из которых егеря стреляли снотворным в их семьи пятьдесят лет назад во время выбраковки скота. Ходят истории о слонах, которые, став свидетелями смерти своего сородича от рук охотников за слоновой костью, ночью нападали на деревню в поисках того, кто нажал на спусковой крючок. В экосистеме национального парка Амбосели в Кении живут два племени, которые исторически связаны со слонами: масаи, которые одеваются в красные одежды и с копьями ходят охотиться на слонов, и камба – земледельцы, которые никогда на слонов не охотились. Одно исследование свидетельствует о том, что слонов больше пугал запах одежды, которую до этого носили масаи, чем запах одежды представителей племени камба. Слоны сбивались в кучу и пытались побыстрее удалиться от источника запаха, который они идентифицировали как запах масаев, и им требовалось больше времени, чтобы успокоиться.

При этом учтите, что, как утверждалось в исследовании, слоны никогда не видели эту одежду. Они полагались исключительно на свое обоняние – распознавали запахи, которые присущи определенному племени благодаря его диете и секреции феромонов (масаи, в отличие от камба, поглощали больше животной пищи; известно, что в деревнях камба стоит крепкий запах навоза). Интересен и тот факт, что слоны безошибочно могут распознать, кто друг, а кто враг. Сравните слонов с нами, людьми, – мы до сих пор по ночам гуляем по темным переулкам, верим в финансовые пирамиды и покупаем рухлядь у продавцов подержанных машин.

И мне кажется, учитывая все приведенные выше примеры, вопрос не в том, что слоны могут помнить. Возможно, нужно поставить вопрос следующим образом: «Чего они не могут забыть?»

Серенити

Мне было восемь лет, когда я осознала, что мир населен людьми, которых никто не видит. Например, это мальчик, который ползал в школьном спортзале по полу, чтобы заглянуть мне под юбку, когда я раскачивалась на перекладине. А еще пожилая негритянка, от которой пахло лилиями. Она садилась на край моей кровати и пела колыбельные. Иногда, когда мы с мамой шли по улице, я чувствовала себя рыбой, плывущей против течения: очень сложно было лавировать между сотнями идущих навстречу людей.

Прабабушка моей мамы была чистокровной шаманкой племени ирокезов, а мамин отец во время перекуров на фабрике по производству крекеров, где работала мама, гадал ее сослуживцам на чайных листьях. Ни один из этих талантов мои родители не унаследовали, но мама часто рассказывала мне истории о моем детстве, о ребенке, который обладал Даром. Я всегда угадывала, что будет звонить тетя Дженни, и через пять секунд телефон звонил. Или как-то я настояла на том, чтобы надеть в садик резиновые сапоги, хотя стоял изумительно солнечный день, – само собой разумеется, небесные хляби разверзлись и хлынул дождь. Среди моих воображаемых друзей были не только дети, но и солдаты времен Гражданской войны, и пожилые дамы времен королевы Виктории, а однажды даже сбежавший раб по имени Спайдер, на шее у которого были ожоги от сгоревшей веревки. В школе меня считали чудаковатой и избегали – родители даже решили переехать из Нью-Йорка в Нью-Гемпшир. Они усадили меня перед собой, прежде чем отвести во второй класс, и сказали:

– Серенити, если не хочешь, чтобы тебя обижали, придется скрывать свой Дар.

И я скрывала. В школе, когда я села за парту и увидела рядом девочку, то не стала с ней заговаривать, пока к ней не обратился кто-то из учеников, – так я убедилась, что не я одна ее вижу. Когда моя учительница, мисс Декамп, взяла ручку, которая, я точно знала, вот-вот сломается и испачкает чернилами ее белую блузку, я прикусила губу и молча наблюдала за происходящим, вместо того чтобы ее предупредить. Когда из живого уголка сбежала мышка-песчанка, у меня было видение, что она бежит по столу директора, но я тут же отогнала от себя эту мысль и вскоре услышала крики и визг из его кабинета.

У меня появились друзья, как и обещали родители. Одну мою подружку звали Маурин. Она пригласила меня к себе в гости поиграть с куклами Полли, которых у нее была целая коллекция, поделилась своими тайнами (например, рассказала, что ее старший брат прячет под матрасом «Плейбой», а мама хранит деньги в коробке из-под обуви, которую прячет под неплотно прилегающей филенкой в своем платяном шкафу). Можете себе представить, что я чувствовала в тот день, когда мы с Маурин качались на качелях на детской площадке и она предложила мне попробовать, кто дальше прыгнет с качелей. У меня тут же перед глазами возникла картинка: Маурин распласталась на земле, а на заднем плане мерцают огни машины скорой помощи.

Я хотела предупредить ее, что нам не следует прыгать, – с другой стороны, я хотела сохранить свою лучшую подругу, которая ничего не знала о моем Даре. Поэтому я промолчала, а когда Маурин сосчитала до трех и взлетела в воздух, я осталась на качелях и закрыла глаза, чтобы не видеть, как она упадет, неловко подвернет под себя ногу и та сломается пополам.

Родители сказали, что если бы я не скрыла свое предвидение, то пострадала бы сама. Но лучше пусть пострадаю я, чем другие люди. После этого случая я пообещала себе, что всегда буду озвучивать свои видения, если мой Дар поможет предотвратить несчастье, – чего бы мне это не стоило.

И тогда Маурин обозвала меня ненормальной и стала общаться с другими девочками, теми, которые пользовались популярностью в классе.

Повзрослев, я поняла, что не каждый, кто со мной заговаривает, – живой человек. Я могла с кем-то болтать и видеть боковым зрением проходящего мимо духа. Я привыкла не обращать на них внимания, как большинство из нас, глядя на лица сотен людей, которых мы встречаем ежедневно, в действительности не различают черты этих лиц. Я сказала маме, что ей необходимо проверить тормоза еще до того, как на приборной панели замигали лампочки, сигнализируя о поломке. Я поздравила нашу соседку с тем, что она ожидает малыша, за неделю до того, как ей сообщил новость врач. Я озвучивала всю идущую мне информацию без купюр, не раздумывая, стоит это говорить или нет.

Однако мой Дар был не всеобъемлющ. Когда мне было двенадцать, дотла сгорела автомастерская, которой владел мой отец. Через два месяца он покончил жизнь самоубийством, оставив нам с мамой путаную предсмертную записку с извинениями и гору карточных долгов. Ничего из этого я не смогла предвидеть и даже сбилась со счета, сколько раз с тех пор задавалась вопросом: а почему? И могу вас заверить – мне больше всех хотелось получить ответ на этот вопрос. Я не умею угадывать номера в лотерею или предсказывать, в какие ценные бумаги стóит вкладывать деньги. Я ничего не знала об отце, и годы спустя не смогла предвидеть удар, который случился с мамой. Я всего лишь медиум, а не волшебник из чертовой страны Оз. Я прокручивала события в голове, кляня себя за то, что не разглядела намек. А может, кто-то по ту сторону не смог до меня достучаться? Или я слишком была увлечена французским и ничего не заметила? Но спустя годы я стала понимать, что, вероятно, существуют вещи, которых я знать не должна, и кроме того – если честно, я не хочу видеть все то, что ожидает меня в будущем. Я хочу сказать, если бы я могла все видеть, зачем тогда жить?

Мы с мамой переехали в Коннектикут, она устроилась работать горничной в гостиницу, а я, облачившись в черное и занявшись магией, пыталась выжить в старших классах. И только в институте я стала по-настоящему ценить свой Дар. Научилась гадать на картах Таро и стала гадать своим сестрам по университетскому студенческому обществу. Подписалась на журнал «Судьба». И вместо учебников читала о Нострадамусе и известном ясновидящем Эдгаре Кейси. Я носила пестрый гватемальский платок и длинные газовые юбки, а в комнате общежития жгла благовония. Познакомилась еще с одной студенткой, Шеней, которая интересовалась оккультизмом. В отличие от меня, она не могла общаться с умершими, а была эмпатом[4]Эмпатия (греч. «страсть», «страдание») – осознанное сопереживание текущему эмоциональному состоянию другого человека, без потери ощущения внешнего происхождения этого переживания. – у нее тоже болел живот, когда у соседки по комнате начиналась менструация. Вдвоем мы пытались гадать по магическому кристаллу. Ставили перед собой свечи, садились перед зеркалом и долго пристально всматривались в него, пытаясь разглядеть свое прошлое. Шеней была потомком династии экстрасенсов, именно она посоветовала мне попросить своих проводников-духов представиться. Она рассказала, что и у ее тети, и у бабушки – обе медиумы – были духи-проводники в потусторонний мир. Вот так я официально познакомилась с Люсиндой, пожилой негритянкой, которая в детстве пела мне колыбельные, и Дезмоном – дерзким весельчаком. Они всегда были рядом со мной – как спящие у ног собаки, которые просыпались, навострив уши, когда я звала их. С тех пор я постоянно общалась со своими духами-проводниками в надежде на то, что они помогут мне освоиться в потустороннем мире: либо меня проведут туда, либо приведут других духов ко мне.

Дезмон с Люсиндой оказались отличными няньками, позволяя мне – фактически ребенку – погружаться в паранормальное и не расшибить себе лоб. Они следили за тем, чтобы я не встречалась с демонами – духами, которые никогда не были людьми. Уводили меня от вопросов, ответы на которые мне знать не положено. Научили меня, обозначив границы, управлять своим Даром, не позволяя ему управлять мною. Только представьте, каково это спать, когда каждые пять минут звонит телефон? Так и с духами, если не установить определенные границы. Еще они объяснили, что одно дело делиться своими предсказаниями, когда возникают видения, и совсем другое – гадать человеку, когда он не просит. Со мной подобное проделывали другие экстрасенсы, и должна вам сказать, что ощущение такое, будто кто-то роется в твоем ящике с нижним бельем, когда тебя нет дома, или ты едешь в лифте, не имея возможности выйти из кабинки, и кто-то вторгается в твое личное пространство.

На летних каникулах я гадала за пять долларов на пляже Старая лилия в штате Мэн. А после окончания университета, перебиваясь нерегулярными заработками, находила клиентов, так сказать, благодаря сарафанному радио. Мне было двадцать восемь лет, когда в местную закусочную, где я работала официанткой, заглянул кандидат в губернаторы штата Мэн, чтобы попозировать с семьей перед прессой. Пока фотокамеры щелкали над ним и его женой, над их тарелками, полными наших фирменных блинчиков с черникой, их маленькая дочь взобралась на один из высоких барных стульев.

– Скучно, да? – спросила я.

Девочка кивнула. Малышке было не больше семи.

– Хочешь горячего шоколада?

Когда ее ручка коснулась моей руки, когда она брала чашку, я почувствовала такую черноту, какой раньше не чувствовала никогда; «чернота» – единственное слово, которым я могу описать свои чувства.

Эта малышка не просила меня погадать, а мои духи-наставники громко и четко предупреждали, что у меня нет никакого права вмешиваться. Но в другом углу закусочной улыбалась и махала в камеру ее мать, понятия не имея о том, что знала я. Когда жена кандидата на пост губернатора удалилась в дамскую комнату, я последовала за ней. Она протянула руку для рукопожатия, полагая, что я очередная избирательница, которую следует очаровать.

– Знаю, мои слова покажутся вам бредом, – сказала я, – но вам необходимо обследовать дочь на лейкемию.

Улыбка застыла у нее на лице.

– Энни пожаловалась вам, что у нее что-то болит? Простите, что она вам докучала. Ценю ваше участие, но ее педиатр уверяет, что беспокоиться не о чем.

И она ушла.

«Я же предупреждал», – фыркнул Дезмон, когда через несколько минут кандидат с семьей и свитой покинул закусочную. Еще долго я неотрывно смотрела на недопитую чашку, которую оставила девочка, прежде чем выплеснуть остатки шоколада в раковину. «Понимаю, тяжело, милая, – успокаивала меня Люсинда, – знать то, что знаешь ты, и быть не в состоянии ничегошеньки изменить».

Через неделю в закусочную вернулась жена кандидата – одна, в простых джинсах вместо дорогого красного шерстяного костюма. Она тут же направилась ко мне – я в это время вытирала стол в одной из кабинок.

– Врачи обнаружили рак, – прошептала она. – Он еще даже не проник в кровь. Я заставила провести анализ костного мозга. Поскольку болезнь обнаружили на ранней стадии… – Она разрыдалась, – У нее очень хорошие шансы на излечение. – Она схватила меня за руку. – Как вы узнали?

Этим бы все и закончилось – предсказанием талантливого экстрасенса, очередной повод язвительному Дезмону укорить меня: «Я же тебя предупреждал!» – но так случилось, что жена кандидата оказалась сестрой продюсера шоу «Клео!». Америка обожает Клео – ведущую ток-шоу, выросшую в густонаселенном квартале Вашингтон-хайтс и ставшую теперь самой узнаваемой женщиной на планете. Если Клео читала книгу – ту же книгу бралась читать каждая женщина в Америке. Когда она говорила, что на Рождество собирается подарить близким пушистые халаты из бамбука, – официальный веб-сайт компании не выдерживал количества заказов. Когда она приглашала на беседу кандидата, он выигрывал выборы. И поэтому когда она пригласила к себе на программу меня, чтобы я ей погадала, – моя жизнь изменилась в одночасье.

Я сказала ей то, что мог сказать бы любой идиот: что она добьется еще большего успеха, что журнал «Форбс» в этом году назовет ее самой богатой женщиной планеты, что ее новая продюсерская компания выпустит в свет «оскароносца». Но потом что-то ударило мне в голову, и, поскольку она сама захотела погадать, я выпалила – даже несмотря на то, что следовало дважды подумать, прежде чем говорить такое:

– Вас разыскивает дочь.

Лучшая подруга Клео, которая в тот день тоже принимала участие в программе, возразила:

– У Клео нет детей.

Действительно, Клео была женщиной одинокой и никогда ни с кем в Голливуде не заводила шашни. Но вдруг на глаза ее навернулись слезы.

– На самом деле у меня есть дочь, – призналась она.

Эта история стала одной из самых громких новостей года. Клео призналась, что в шестнадцать лет ее изнасиловали на свидании, и родители отослали ее в монастырь в Пуэрто-Рико, где она родила девочку, которую потом отдали на удочерение. Она стала открыто, с помощью телевидения, разыскивать свою дочь, которой на тот момент уже исполнился тридцать один год, и по телевизору показали трогательное воссоединение семьи. Рейтинг Клео подскочил на заоблачную высоту, она получила телевизионную премию «Эмми». В знак благодарности ее продюсерская компания превратила меня из обычной официантки в заштатной закусочной в известного экстрасенса. Для меня открыли авторскую программу.

Когда дело касалось детей, во мне просыпался особый Дар. Полиция приглашала меня проехать с ними в лес, где были обнаружены тела детей, в надежде, что, возможно, мне удастся сказать что-то об убийце. Я приходила в дома, откуда похитили детей, и пыталась нащупать ниточку, за которую потом могла потянуть полиция. Я бродила по месту преступления в резиновых сапогах, чтобы не испачкаться в крови, которая была повсюду, и пыталась воссоздать картину происшедшего. Я спрашивала у Дезмона и Люсинды, не перешел ли пропавший ребенок в мир иной. В отличие от псевдоэкстрасенсов, которые звонят на «горячую линию» с предсказаниями, чтобы самим прославиться, я всегда ждала, пока полиция обратится ко мне за помощью. Иногда дела, которые я расследовала во время своей передачи, были свежими, иногда – давно закрытыми. И предсказания мои стали удивительно точными, но, с другой стороны, могу вас заверить: когда мне было семь – я тоже ничего не выдумывала. Тогда же я стала спать с револьвером под подушкой и вложила немало денег в сложную систему сигнализации, которой оборудовала свой дом. Наняла телохранителя, которого звали Феликс, – генетический гибрид громадного холодильника «Сабзеро» и питбуля. Используя свой Дар, чтобы помочь тем, кто потерял родных, я подставляла себя: преступники, которые понимали, что я могу указать на них пальцем, легко могли меня найти.

Прошу заметить, у меня были и недоброжелатели. Скептики, которые называли меня обманщицей, выманивающей у людей деньги. Что ж, действительно, есть экстрасенсы, которые выманивают у людей деньги. Я называю таких болотными ведьмами, псевдоэкстрасенсами с периферии. Так же, как существуют хорошие адвокаты и адвокаты-прощелыги, хорошие врачи и шарлатаны, есть хорошие экстрасенсы и прохиндеи. Еще более странными казались упреки тех, кто ругал меня за то, что я беру дарованный Богом талант и размениваю его на деньги. Им я приносила извинения за то, что не желаю избавляться от двух своих самых любимых привычек, а именно: есть и жить не под открытым небом. Никто же не жаловался на Серену Уильямс или Адель за то, что они превращают свой талант в деньги, так ведь? В большинстве своем я не обращала внимания на то, что пишут обо мне в прессе. Спорить с теми, кто тебя не любит, – все равно что развешивать упавшие картины на «Титанике». Зачем?

Скажу так: у меня были недоброжелатели, но были у меня и почитатели. Благодаря им я стала ценить ранее недоступные удовольствия: роскошное итальянское белье, бунгало в Малибу, французское шампанское «Moet & Chandon» и номер мобильного Дженифер Анистон в памяти своего телефона. Неожиданно я уже не просто гадала, а внимательно изучала рейтинг Нильсена[5]Система измерения количества аудитории, созданная компанией «Нильсен медиа рисеч» для установления количества аудитории телевизионных программ в США.. И перестала слушать Дезмона, когда он начинал укорять меня, что я превращаюсь в телевизионную проститутку. Мне казалось, что я продолжаю помогать людям. Неужели я не заслужила взамен небольших радостей?

Когда похитили сына сенатора Маккоя – как раз в то время, как строился осенний рейтинг программ, – я поняла, что мне выпал «единственный в жизни» шанс стать величайшим экстрасенсом всех времен и народов. В конце концов, существует ли лучшее подтверждение моему Дару, нежели из уст политика, который может стать президентом? Я уже видела, как он создает Министерство паранормальных явлений, а я становлюсь его главой и покупаю уютный особнячок в Джорджтауне. Оставалось лишь убедить его – человека, который каждую секунду живет под пристальным всевидящим оком народа, – что и я смогу ему чем-то пригодиться, и избиратели его на смех не поднимут.

Он уже использовал все свои связи и организовал поиски сына по всей стране, но они не принесли никаких результатов. Я понимала, что шансы на то, что сенатор придет ко мне на шоу и позволит в эфире погадать ему, мягко сказать, ничтожны. Поэтому я задействовала оружие из собственного арсенала: позвонила жене губернатора штата Мэн, чья дочь уже поправлялась от болезни. Ее доводы подействовали на жену сенатора Маккоя, его помощники связались с моими помощниками, а остальное, как говорится, уже детали.

В детстве я не могла с уверенностью отличить дух от живого человека, я просто предполагала, что каждый из них хочет мне что-то сказать. Став известной, я превосходно научилась различать эти два мира, но была слишком увлечена собой, чтобы прислушиваться.

Увлечена собой, чтобы прислушиваться…

Не стоило быть такой самонадеянной. Не стоило надеяться, что духи-проводники будут являться ко мне по первому зову. В тот день на программе, когда я сказала Маккоям, что видела их сына живым и здоровым, я солгала.

Никакого мальчика я не видала. Передо мной маячила только очередная награда «Эмми».

Я привыкла, что Люсинда и Дезмон прикрывают мой зад, поэтому, когда Маккои сели напротив меня и включились камеры, я ждала, что духи расскажут мне что-то о похищении. Люсинда первой показала мне город Окалу, однако Дезмон велел ей попридержать язык – после этого духи замолчали. Поэтому мне пришлось импровизировать, и я сказала Маккоям то, что они – и вся Америка – хотели услышать.

Всем известно, чем это обернулось.

Впоследствии я самоустранилась. Носа не показывала ни на телевидение, ни на радио, где праздновали победу мои злопыхатели. Не хотела общаться ни со своими продюсерами, ни с Клео. Я не просто испытывала унижение – хуже всего, что я ранила родителей, которые и так были раздавлены горем. Подарила им лучик надежды и сама же его забрала.

Я винила Дезмона, и когда он вновь явился не запылился с покаянной головушкой, я велела ему забирать Люсинду и проваливать – я больше не желала с ними разговаривать.

Будьте осторожны в своих желаниях…

В конце концов скандал вокруг меня утих, уступив место очередному потрясению, и я вернулась на телевидение. Но мои духи-хранители сделали именно то, о чем я их попросила: я была предоставлена самой себе. Я продолжала предсказывать, но мои пророчества в подавляющем большинстве оказывались неправильными. Я потеряла уверенность в себе – и в результате потеряла все.

Кроме как работать официанткой в забегаловке, я ничего не умела делать – только заниматься гаданием. Вот так я и оказалась на месте тех, кого раньше презрительно высмеивала. Я стала гадалкой, которая сидит за столиком на городских ярмарках и размещает объявления на местных информационных досках в надежде привлечь редкого, доведенного до отчаяния клиента.

Прошло лет десять с тех пор, как меня посетило настоящее, словно удар током, видение, но мне удается сводить концы с концами благодаря таким людям, как миссис Лэнгхэм, которая приходит каждую неделю, чтобы пообщаться со своим умершим мужем Бертом. Она ходит сюда потому, что, как оказалось, у меня есть дар делать фальшивые предсказания, как когда-то был дар пророчить по-настоящему. Это называется «холодное чтение» – все дело сводится к языку жестов, визуальным подсказкам и старым добрым уловкам. Основной постулат таков: люди, которые приходят погадать, крайне заинтересованы в том, чтобы сеанс прошел успешно, особенно если они пытаются связаться с кем-то из умерших. Они настолько же сильно желают получить информацию, как и я ее предоставить. Именно поэтому хорошее холодное чтение может порой рассказать о клиенте куда больше, чем сообразила бы сама гадалка. Я могла озвучивать целый поток не связанных мыслей: дядя, весна, имеет отношение к воде, буква «С», возможно Сара или Салли, что-то связанное с образованием? Книги? Писать книги? Большая вероятность, что мой клиент отреагирует по крайней мере на что-то одно из перечня, отчаянно пытаясь придать слову какой-то смысл. Единственная потусторонняя сила здесь – умение обычного человека найти смысл в обрывках информации. Мы – раса, которая умеет видеть Деву Марию в срубе дерева, находить лик Бога в переливах радуги, слышать «Пол мертв», когда на заднем фоне играет песня «Битлз»[6]Легенда о смерти Пола Маккартни, известная также как «Пол мертв» (англ. Paul is dead ) – городская легенда, согласно которой бас-гитарист и вокалист группы Beatles Пол Маккартни погиб в 1966 г. и был заменен двойником.. Тот же запутанный человеческий разум, который видит смысл в том, что смысла не имеет, и верит экстрасенсу-шарлатану.

Как же мне удается играть в эту игру? Хорошие гадалки – хорошие детективы. Я обращаю внимание на то, как на мои слова реагирует клиент: на расширенные зрачки, затаенное дыхание. Я внушаю подсказки словами, которые выбираю. Например, могу сказать миссис Лэнгхэм: «Сегодня я поведаю о том, что занимает ваши праздные мысли…» – и начинаю говорить о празднике. Глядь, оказывается, именно об этом она сейчас и думает. Слово «праздный» уже закралось в ее подсознание, поэтому миссис Лэнгхэм, сама того не подозревая, начинает вспоминать время, когда она получала подарок, а значит, вспоминать день рождения или Рождество – словом «праздный» я подтолкнула ее к этим воспоминаниям. Вот так и создается впечатление, что я прочла ее мысли.

Я подмечаю тень разочарования, когда сказанное мною не имеет для клиентки никакого значения, и понимаю, что необходимо вернуться назад и следовать в другом направлении. Я обращаю внимание на то, как она одета, как говорит, строю предположения о ее воспитании. Задаю вопросы, и в половине случаев клиентка сама дает ответы, которые мне нужны.

– Мне идет буква «Б»… Имя вашего дедушки начинается с «Б»?

– Нет. Может, это «П»? Моего дедушку звали Поль…

В яблочко!

Если не удается получить информацию от клиента, у меня есть два выхода. Сообщить что-нибудь хорошее – придумать послание от умершего, которое хотел бы услышать любой здравомыслящий человек, например: «Ваш дедушка хочет, чтобы вы знали, что он обрел покой, и желает, чтобы вы тоже перестали скорбеть». Либо я могу включить «Барнума»[7]Эффект Барнума (эффект субъективного подтверждения) – общее наблюдение, согласно которому люди крайне высоко оценивают точность тех описаний их личности, которые, как они предполагают, созданы индивидуально для них, но которые на самом деле достаточно обобщены. Назван в честь знаменитого американского шоумена Финеаса Барнума. и «озадачить» клиентку комментарием, который можно отнести к девяноста девяти процентам населения, но она обязательно истолкует его по-своему: «Ваш дедушка знает, что вы любите принимать взвешенные решения, но чувствует, что порой вы судите сгоряча». Потом я откидываюсь на спинку кресла и жду, когда клиент даст мне ниточку, за которую можно потянуть. Вы бы очень удивились, узнав, насколько велика у людей потребность заполнить паузы в разговоре.

Разве от этого я становлюсь мошенницей? С какой стороны посмотреть. Я предпочитаю считать себя дарвинистской: я приспосабливаюсь, чтобы выжить.

Однако сегодня посыпались одни несчастья: я потеряла хорошую клиентку, разбилась бабушкина ваза для магического кристалла, и я вышла из себя – и все это за один час! – из-за худосочной девчонки и ее ржавого велосипеда. Дженна Меткаф, несмотря на свои заверения, выглядела на свой возраст – Господи, она, похоже, еще верит в зубную фею! – но была такой же мощной, как гигантская черная дыра, вновь засасывающая меня в тот кошмар с семьей Маккоев. «Я не занимаюсь розыском пропавших», – ответила я и не покривила душой. Одно дело сделать вид, что передаешь послание от умершего мужа, и совсем другое – вселить пустую надежду в человека, которому нужна определенность. Знаете, куда могут завести подобные эксперименты? В квартирку над баром в Крэпвилле, штат Нью-Гемпшир, и каждый четверг будешь получать пособие по безработице.

Мне нравится быть гадалкой. Говорить то, что хотят услышать клиенты, намного безопаснее. Так я не смогу их обидеть и сама не пострадаю, когда пытаюсь достучаться в потусторонний мир и не получаю ответа, лишь разочарование. Временами я думаю, что было бы легче, если бы у меня вообще никогда не было Дара. Тогда бы я не знала, чего лишена.

А тут является человек, который не помнит, что потерял.

Не знаю, что в Дженне Меткаф так сильно напугало меня. Возможно, ее глаза, светло-зеленые, скорее цвета морской волны, под густой рыжей челкой – такие притягивающие, потусторонние. Может быть, обкусанные заусеницы на пальцах. Или то, как она съежилась, как Алиса в Стране Чудес, когда я сказала, что не стану ей помогать. Это единственное приходящее на ум объяснение, почему я так ответила, когда она спросила, жива ли ее мать.

В то мгновение я так сильно хотела вернуть свои экстрасенсорные способности, что попыталась что-нибудь увидеть, – попыталась так, как не пыталась уже много лет, потому что разочарование сродни удару о кирпичную стену.

Я закрыла глаза и попробовала вновь перебросить мостик между собой и моими духами-наставниками, чтобы услышать хоть что-нибудь: шепот, фырканье, мимолетный вздох…

В ответ – оглушительная тишина.

И поэтому для Дженны Меткаф я сделала именно то, чего поклялась больше не делать никогда: открыла для нее дверь возможностей, отлично зная, что она проскользнет в эту приоткрытую дверь на лучик света, который оттуда пробивался. Я сказала, что ее мама не умерла.

При этом на самом деле я лишь хотела сказать, что не имею ни малейшего понятия, что с ней.

Когда Дженна Меткаф уходит, я принимаю транквилизатор. Вот вам и причина принять успокоительное – незнакомая девчонка, которая не только заставила меня вспомнить прошлое, но и обрушила его как обух на голову. К трем часам я уже лежу в блаженном бессознательном состоянии на диване.

Должна признаться, что много лет мне ничего не снилось. В снах обычный человек ближе всего подходит к потустороннему миру; во сне разум высвобождается, разделяющие стены становятся тонкими и можно заглянуть по ту сторону. Именно поэтому так много людей уверяют, что во сне к ним приходил умерший. Только не я. С тех пор как ушли Дезмон с Люсиндой.

Однако сегодня, когда я засыпаю, в голове у меня кружится калейдоскоп цветов. Я вижу развевающийся перед глазами флаг, но потом понимаю, что это не флаг, а голубой шарф на шее женщины, лица которой я не вижу. Она лежит на спине возле американского клена, без движения, ее затоптал слон. Приглядевшись, я понимаю, что слон ее не топчет, слон уходит, пытаясь не наступить на женщину, поднимает заднюю ногу, переступает через тело, не коснувшись его. Слон тянет за шарф, женщина не двигается. Тогда он хоботом гладит ее по щеке, шее, лбу, потом стаскивает шарф, поднимает его, и тот улетает, как пущенный кем-то слух.

Слон тянется за чем-то в кожаном переплете – не могу разглядеть. Предмет лежит под ногой у женщины. Книга? Бейдж? Я поражаюсь ловкости животного, когда оно раскрывает этот предмет. Слон вновь подносит хобот к груди женщины, почти как стетоскоп, и потом тихо скрывается в лесу.

Я вздрагиваю и просыпаюсь, сбитая с толку и не понимающая, почему мне приснились слоны. Голова, кажется, продолжает гудеть. Но это не голова гудит – кто-то стучит в дверь.

Я уже знаю, кто это, еще даже не открыв.

– Прежде чем вы начнете бушевать, сразу скажу: я пришла не для того, чтобы убедить вас найти мою маму, – заявляет Дженна Меткаф, протискиваясь мимо меня в квартиру. – Я просто кое-что забыла. Очень важное для меня…

Я закрываю дверь, закатываю глаза, когда снова вижу в вестибюле этот нелепый велосипед. Дженна начинает осматриваться там, где мы сидели всего пару часов назад: заглядывает под кофейный столик, шарит под креслами.

– Если бы я что-то нашла, обязательно позвонила бы тебе…

– Сильно сомневаюсь, – отвечает она и начинает выдвигать ящики, где я храню свои марки, секретные запасы печенья «Орео» и меню из закусочных с доставкой на дом.

– Прошу прощения! – восклицаю я.

Но Дженна, не обращая на меня ни малейшего внимания, засовывает руку между диванными подушками.

– Я знала, что он где-то здесь, – с заметным облегчением вздыхает она и, как фокусник, достает из подушек голубой шарф из моего сна и обматывает его вокруг шеи.

Когда я вижу шарф наяву, на расстоянии вытянутой руки, то чувствую себя не такой сумасшедшей – я всего лишь подсознательно думала о шарфе, который носила эта девочка. Но во сне я получила и другую информацию, которая казалась бессмысленной: морщинки на гладкой коже слона, грациозные движения его туловища. И только сейчас я поняла кое-что еще: слон проверял, дышит женщина или нет. Животное ушло не потому, что женщина перестала дышать, а потому, что она продолжала жить.

Не знаю, с чего я так решила, просто знала – и все.

Всю жизнь я так объясняла сверхъестественное: невозможно понять, невозможно объяснить, нельзя отрицать.

Невозможно родиться экстрасенсом и не верить в силу знамений. Иногда из-за пробок опаздываешь на самолет, который потом, оказывается, потерпел крушение над Атлантическим океаном. Иногда это единственная роза, которая цветет в саду, полном сорняков. А иногда это девочка, от которой ты отмахнулась и которая теперь преследует тебя во сне.

– Простите за беспокойство, – извиняется Дженна. – За все.

Она уже на полпути к двери, когда я слышу собственный голос.

– Дженна, может, это покажется бредом… – говорю я. – Твоя мама работала в цирке? Или в зоопарке? Я… я не знаю почему, но что-то важное связано со слонами.

Семь лет меня не посещали настоящие видения. Целых семь лет. Я уверяю себя, что это совпадение, просто удача или последствия буррито, которые я съела на обед.

Девочка оборачивается, на ее лице смесь потрясения и удивления.

И в эту секунду я понимаю, что она должна была меня найти.

А я найду ее мать.

Элис

Никто не подвергает сомнению, что слоны понимают, что такое смерть. Возможно, они к ней не готовятся, как мы, люди; возможно, они не придумывают себе жизни после смерти, как это детально описано в наших религиозных доктринах. Для слонов горе намного проще и понятнее. Горе – это потеря.

Слонов практически не интересуют кости других погибших животных, только кости слонов. Даже если слоны случайно натыкаются на труп другого слона, давно погибшего, чьи останки уже растащили гиены, а скелет рассыпался, они сбиваются в кучу и напряженно замирают. Потом так же группой приближаются к останкам, гладят кости – разве это можно описать какими-либо другими словами, нежели почитание? Они гладят мертвого слона, ощупывают его своими хоботами и задними ногами. Нюхают. Могут даже взять бивень или кость и какое-то время нести ее. Они могут заметить даже крошечный кусочек слоновьей кости у себя под ногами и осторожно катать его взад-вперед.

Натуралист Джордж Адамсон писал о том, как в 1940-х годах застрелил слона-самца, который вломился в государственный парк в Кении. Мясо он отдал местным жителям, а останки отвез на километр от деревни. Ночью слоны обнаружили скелет. Они взяли лопатку и бедренную кость и принесли их на то место, где слона застрелили. Откровенно говоря, все известные исследователи слонов документально подтверждали наличие у этих животных ритуалов, связанных со смертью: Иэн Дуглас-Гамильтон, Джойс Пул, Карен Маккомб, Люси Бейкер, Синтия Мосс, Энтони Холл-Мартин.

И я.

Однажды я наблюдала, как стадо слонов гуляло по заповеднику в Ботсване и неожиданно Бонтл, их матриарх, упала. Когда остальные слоны поняли, что ей плохо, они попытались хоботами поднять ее, поставить на ноги. Когда это не получилось, молодые самцы попытались взобраться на Бонтл, опять-таки пытаясь привести ее в сознание. Ее детеныш, Кгоси, которому на то время было четыре года, засунул хобот ей в рот – так юные слоны приветствуют своих матерей. Стадо затрубило, слоненок стал издавать звуки, похожие на крик, но потом все замолчали. В эту секунду я поняла, что слониха умерла. Несколько слонов отправились к зарослям собирать листья и ветки, которыми принялись накрывать Бонтл. Остальные стали забрасывать ее тело землей. Целых два с половиной дня все стадо печально стояло над трупом Бонтл, уходя только для того, чтобы попить воды и добыть еды, а потом слоны снова возвращалось. Даже годы спустя, когда кости выгорели и их разметало по земле, а массивный череп застрял в изгибе высохшей реки, стадо ее, проходя мимо, останавливалось и несколько минут стояло молча. Не так давно я видела, как Кгоси – сейчас уже крупный молодой восьмилетний самец – подошел к ее черепу и сунут хобот в то место, где у Бонтл когда-то был рот. Безусловно, эти кости были для слона очень значимы. Но если бы вы сами это увидели, вы поверили бы в то, во что верю я: он узнал, что именно эти кости – то, что осталось от его матери.

Дженна

– Повторите еще раз, – требую я.

Серенити закатывает глаза. Мы уже час сидим у нее в гостиной, пока она пытается припомнить все подробности своего десятисекундного сна, в котором видела мою маму. Я точно знаю, что это была мама, потому что на ней был голубой шарф, вокруг слоны и… потому что, когда человек отчаянно хочет во что-то поверить, можно убедить себя практически во всем.

Возможно, Серенити поискала информацию обо мне в Интернете, как только я вышла за дверь, и тут же наспех придумала какой-то безумный сон, в котором были слоны. Но если ввести в поисковую систему «Дженна Меткаф», придется пересмотреть три страницы, прежде чем найдется хотя бы что-то о моей маме, и даже там, в статье, я упоминаюсь только как трехлетняя дочь. На свете так много Дженн Меткаф, которые очень много сделали в жизни, и моя мама слишком давно исчезла. К тому же откуда Серенити было знать, что я вернусь за забытым шарфом?

Если же она действительно знала, что я вернусь, это доказывает лишь то, что она настоящий экстрасенс, разве нет?

– Послушай, – говорит Серенити, – мне больше нечего тебе рассказать.

– Но моя мама дышала?

– Женщина, которую я видела во сне, дышала.

– Она ловила ртом воздух? Издавала какие-либо звуки?

– Нет. Она просто лежала. Просто… я почувствовала, что она дышит.

– Она жива, – бормочу я скорее себе под нос, чем обращаясь к Серенити, потому что мне нравится, как слово «жива» наполняет все мое естество пузырьками, словно в кровь мне накачали углекислого газа. Знаю, я должна была разозлиться или расстроиться, получив даже такое призрачное доказательство, что моя мама может быть жива – что она бросила меня и носа не казала целых десять лет! – но меня переполняет счастье от того, что если я использую все возможности, то смогу ее снова увидеть.

А потом уже буду выбирать: ненавидеть ее или спросить, почему она не вернулась за мной.

Или я могу просто прижаться к ней и предложить начать все с чистого листа.

Неожиданно мне приходит в голову одна мысль.

– Ваш сон. Новое доказательство. Если вы сообщите полиции то, что рассказали мне, они вновь откроют мамино дело.

– Милая, ни один следователь в этой стране не станет принимать сон экстрасенса всерьез и «подшивать» к делу в качестве официального доказательства. Так любой окружной прокурор мог бы вызвать Кролика Банни в качестве свидетеля в суд.

– А если все так и было на самом деле? Если ваш сон – настоящий отрезок прошлого, который прокручивается у вас в памяти?

– Информация извне приходит не так. Как-то у меня была клиентка, которая приходила пообщаться с умершей бабушкой. Ее бабушка явилась на сеанс, показала мне Великую китайскую стену, площадь Тяньаньмэнь, Мао Дзэдуна, печенье с предсказаниями. Казалось, она делала все, что в ее силах, чтобы я произнесла: Китай. Поэтому я спросила у клиентки, бывала ли ее бабушка в Китае, увлекалась ли фэншуй или чем-то подобным, но клиентка возразила, что это совершенно не похоже на ее бабушку. Все это какая-то бессмыслица. Потом бабушка показала мне розу. Я сообщила об этом клиентке, и та сказала: «Моей бабушке больше нравились полевые цветы». Я думаю: «Китай… роза… Китай… роза». И тут клиентка смотрит на меня и говорит: «Знаете, когда она умерла, я унаследовала китайский сервиз. На нем изображена роза». Я не понимаю, почему бабушка показывала мне китайские блинчики с овощами, вместо того чтобы просто показать соусник с нарисованной на нем розой. Это я и пытаюсь до тебя донести – слон на самом деле может обозначать не слона. Это может быть намек на что-то другое.

Я недоуменно смотрю на экстрасенса.

– Но вы же дважды сказали мне, что она не умерла.

Серенити медлит с ответом.

– Послушай, ты должна знать, что у меня не идеальный послужной список.

Я пожимаю плечами.

– Если вы облажались один раз, это не значит, что облажаетесь снова.

Она открывает рот, чтобы ответить, но потом резко захлопывает его.

– В прошлом, когда вы занимались поиском пропавших, – продолжаю я, – как вы это делали?

– Брала вещь или игрушку ребенка. Потом отправлялась с полицией на место исчезновения, пытаясь по минутам воссоздать, что видел ребенок, – отвечает Серенити. – Иногда меня посещало… озарение.

– Как это?

– Как будто в голове что-то мелькало: уличный знак, какой-то пейзаж, модель автомобиля, однажды даже аквариум с золотой рыбкой, который, как потом оказалось, находился в комнате, где держали ребенка. Но… – Серенити беспокойно ерзает, – вероятно, мои экстрасенсорные каналы немного засорились.

Не понимаю, как экстрасенсы могут не ошибаться, если – по словам самой Серенити – информация, которую она получает, может содержать как прямое указание на что-то, так и нечто совершенно противоположное. Мне кажется, что гадание – это самая безопасная на свете страховка. Да, возможно, что слон, которого видела Серенити, в действительности метафорический образ огромной преграды, с которой столкнулась мама, но, как сказал бы Фрейд, может быть, слон – это всего лишь слон. Есть один способ узнать.

– У вас есть машина?

– Да… А что? Зачем тебе машина?

Я иду в противоположный угол комнаты, заматываю шею маминым шарфом. Потом открываю один из ящиков, который уже обыскивала, когда только приехала, – там я заметила связку ключей от машины. Бросаю ее Серенити и направляюсь к двери. Может быть, я и не экстрасенс, но даже я могу сказать: стремление узнать, что же означает этот сон, не даст ей усидеть на месте.

Серенити ездит на желтом «Фольксваген-жук» еще 1980-х годов выпуска, кузов его за пассажирской дверью прогнил насквозь и стал похож на кружева. Мой велосипед засунули на заднее сиденье, руль торчит из окна. Я указываю ей путь по проселочным дорогам и окружным магистралям. Только дважды мы заблудились, потому что по переулкам, где можно протиснуться на велосипеде, на машине не проехать. Когда мы приезжаем в заповедник Старка, наша машина оказывается единственной на стоянке.

– Не хочешь рассказать, зачем ты меня сюда притащила? – спрашивает Серенити.

– Раньше это был слоновий заповедник, – отвечаю я.

Она выглядывает из окна, как будто надеется разглядеть хотя бы одного слона.

– Здесь? В Нью-Гемппшире?

Я киваю.

– Мой отец изучал поведение животных. Он основал это место еще до знакомства с мамой. Все считают, что слоны могут жить только в жарких странах, например в Таиланде или на африканском континенте, но они очень хорошо приспосабливаются и к холодному климату, даже к снегу. Когда я родилась, у отца было семь слонов, которых он спас из зоопарков и цирков.

– А где они сейчас?

– Когда этот заповедник закрыли, всех слонов забрал слоновий заповедник в Теннесси. – Я взглянула на цепное ограждение в начале пешеходной тропы. – Землю продали государству. Я была еще слишком маленькой, чтобы это помнить. – Я открываю пассажирскую дверцу. – Дальше придется идти пешком.

Серенити смотрит на свои сандалии с леопардовым принтом, потом на заросшую тропу.

– Куда идти?

– Вы мне покажете.

Серенити не сразу понимает, чего я от нее хочу.

– Нет, – говорит она. – Черт побери, нет!

Она разворачивается и идет к машине.

Я хватаю ее за руку.

– Вы же сами говорили, что уже много лет не видели сны. И вам приснилась моя мама. Что плохого, если вас опять посетит озарение, а?

– Десять лет – это не просто дела давно минувших дней, это нечто уже поросшее травой. Здесь не осталось ничего из того, что было в тот день, когда исчезла твоя мать.

– Я же здесь, – возражаю я.

Серенити раздраженно сопит.

– Понимаю, вам меньше всего хочется получить доказательства того, что ваш сон ничего не значит, – говорю я. – Но ведь это лотерея, верно? Если не купишь лотерейный билет, никогда не получишь шанс выиграть.

– Я каждую неделю покупаю эти проклятые лотерейные билеты, но никогда не выигрываю, – бормочет Серенити, переступает через цепную ограду и начинает продираться по заросшей тропинке.

Некоторое время мы идем молча, над головой жужжат насекомые, а вокруг звенит лето. Серенити гладит молодые побеги, в одном месте срывает лист и нюхает его, потом идет дальше.

– Что мы ищем? – шепчу я.

– Скажу, когда найду.

– Мы почти дошли до конца старого заповедника…

– Ты хочешь, чтобы я сосредоточилась, или нет? – перебивает меня Серенити.

Поэтому следующие несколько минут я иду молча. Но одна мысль не давала мне покоя все время, пока мы ехали сюда, будто кость застряла в горле.

– Серенити, – говорю я, – если моей мамы в живых не окажется и вы об этом узнаете… вы же не будете меня обманывать и говорить, что она жива?

Серенити останавливается и упирает руки в боки.

– Милочка, я тебя едва знаю, чтобы проникнуться симпатией, что уж говорить о том, чтобы поберечь твое нежное подростковое сердечко. Не знаю, почему твоя мама не приходит ко мне. Возможно, потому, что она жива, а не умерла. Или же потому, как я уже говорила, что я заржавела. Но могу тебе пообещать… если я почувствую хоть намек на то, что твоя мама – дух или призрак, то скажу тебе правду.

– Дух или призрак?

– Это разные вещи. Благодаря Голливуду все полагают, что это одно и то же. – Она оглядывается на меня через плечо. – Когда тело испускает последний вдох – все, конец. Элвис покинул этот мир. Но душа остается нетронутой. Если человек вел достойную жизнь, ему не о чем сожалеть, может быть, его душа немного побродит по миру, но рано или поздно она закончит переход.

– Переход?

– В иной мир. На небеса. Как хочешь, так и называй. Когда душа проходит через это, она становится духом. Но если, скажем, при жизни ты был ничтожеством, и святой Петр, или Иисус, или Аллах будет судить твою покаянную задницу, вероятнее всего, после смерти ты отправишься в ад или другое неприятное местечко. А возможно, ты злишься, что умер молодым, или вообще не понимаешь, что умер. По какой-то из этих причин ты можешь решить, что еще не готов покидать этот мир, не готов еще быть мертвым. Но вся проблема в том, что ты уже мертв. Назад ничего не отыграешь. Поэтому ты остаешься в этом мире в подвешенном состоянии, становишься призраком.

Мы опять идем плечо к плечу, продираясь сквозь густые заросли.

– Значит, если моя мама дух, она попала… в какое-то иное место?

– Верно.

– А если она призрак, где она тогда?

– Здесь. Она остается частью этого мира, но не такой, как ты. – Серенити качает головой. – Как бы тебе объяснить… – бормочет она и щелкает пальцами. – Как-то я видела мультфильм об аниматорах компании «Дисней». Там речь шла о просвечивающихся слоях бумаги с нанесенными на них линиями и цветами, эти слои укладываются пачкой друг на друга, чтобы получился один Дональд Дак или Гуфи. Мне кажется, то же можно сказать и о призраках. Они очередной слой, наложенный поверх нашего мира.

– Откуда вы все это знаете? – интересуюсь я.

– Так мне сказали, – отвечает Серенити. – Насколько я понимаю, это всего лишь верхушка айсберга.

Я оглядываюсь, пытаясь разглядеть призраков, которые, возможно, парят где-то на периферии моего поля зрения. Пытаюсь почувствовать маму. Может быть, не так уж плохо, если она умерла, но продолжает находиться где-то рядом.

– А я могла бы об этом узнать? Если бы она была призраком и пыталась связаться со мной?

– С тобой когда-нибудь бывало, что слышишь телефонный звонок, берешь трубку, а на том конце тишина? Возможно, это призрак хотел тебе что-то сказать. Призраки – это энергия, поэтому для них простейший способ привлечь внимание людей – манипулировать энергией. Телефонными линиями, компьютерами, включая и выключая свет.

– Они и с вами так общаются?

Серенити раздумывает над ответом.

– Для меня это больше похоже на тот момент, когда я впервые надела контактные линзы. Так и не смогла привыкнуть, потому что чувствовала, что в глазу постоянно находится посторонний предмет. Никакого неудобства он не доставляет – просто инородное тело. У меня возникает такое же чувство, когда я получаю информацию извне. Словно запоздалая мысль, только не мне пришедшая в голову.

– Похоже, вам от этих мыслей никуда не деться? – спрашиваю я. – Как от песни, которую продолжаешь напевать себе под нос?

– Что-то вроде того.

– Раньше мне казалось, что я повсюду вижу маму, – негромко признаюсь я. – В людном месте я вырывала у бабушки руку и бежала к маме, только так никогда и не смогла ее догнать.

Серенити смотрит на меня каким-то странным взглядом.

– Возможно, ты экстрасенс.

– А может, когда человек кого-то теряет и хочет найти, ему кажется, что тот где-то рядом, – отвечаю я.

Серенити резко останавливается.

– Я что-то чувствую, – торжественно заявляет она.

Я оглядываюсь, но вижу только небольшой холмик, поросший высокой травой, парочку деревьев и медленно кружащих над головой хрупких бабочек монархов.

– Мы неподалеку от американского клена, – замечаю я.

– Видения похожи на метафоры, – объясняет Серенити.

– Что само по себе ирония судьбы, потому что метафора – это сравнение, – отвечаю я.

– Что?

– Ничего. – Я снимаю с шеи голубой шарф. – Может, вам поможет, если вы его подержите?

Я протягиваю ей шарф, но она отшатывается от него, как от чумного. А я уже отпустила его… Порыв ветра подхватывает и несет шарф ввысь – крошечный торнадо, уходящий все дальше и дальше.

– Нет! – кричу я и бросаюсь за шарфом.

Он опускается и поднимается, дразня меня. Его подхватило воздушными потоками, и мне никак не удается его схватить. Через пару минут шарф запутывается в ветвях метрах в шести над землей. Нахожу опору, пытаюсь вскарабкаться на дерево, но на стволе нет ни узелков, ни впадин, чтобы зацепиться ногами. Расстроенная, я падаю на землю, из глаз брызгают слезы.

У меня почти ничего от мамы не осталось.

– Полезай.

Серенити опускается рядом на колени, сцепив руки, чтобы подсадить меня.

Взбираясь на дерево, я оцарапываю щеку и руки; ногти ломаются о кору дерева, когда я пытаюсь ухватиться покрепче. Но мне удается забраться достаточно высоко, до первой ветки. Цепляюсь за нее рукой, я нащупываю землю и веточки – покинутое гнездо предприимчивой птицы.

Шарф за что-то зацепился. Я тяну и наконец высвобождаю его. На меня и Серенити сыплются листья и ветки. И что-то потяжелее попадает мне в лоб и падает на землю.

– Что за черт? – восклицаю я, вновь заматывая и крепко завязывая шарф на шее.

Серенити изумленно таращится на свои руки. Протягивает мне упавшую вещь.

Это потрескавшийся черный кожаный кошелек с нетронутым содержимым: тридцать три доллара, кредитная карта «мастеркард» старого образца с диаграммой Венна. И водительские права, выданные Элис К. Меткаф штатом Нью-Гемпшир.

А это улика, настоящая, честное слово, улика, и она, похоже, способна прожечь дыру в кармане моих шортов. С этой уликой я смогу доказать, что исчезла мама, скорее всего, не по собственной воле. Как далеко она могла бы добраться без денег и кредитной карты?

– Вы понимаете, что это означает? – спрашиваю я Серенити, которая сохраняла молчание, пока мы шли к машине и ехали назад в город. – Полиция может попытаться ее найти.

Серенити бросает на меня взгляд.

– Десять лет прошло. Все не так просто.

– Что тут сложного! Новая улика означает, что нужно вновь открыть дело. И точка.

– Тебе кажется, что именно этого ты и хочешь, – говорит она. – Но тебя могут поджидать неожиданности.

– Шутите? Да я мечтала об этом… сколько себя помню, мечтала.

Она кусает губы.

– Всякий раз, когда я задавала своим духам-хранителям вопрос, каково им жить в своем мире, мне ясно давали понять, что существуют вещи, которых я знать не должна. Мне казалось, это для того, чтобы сберечь какую-то невероятную тайну о загробной жизни… но в конце концов я поняла: чтобы защитить меня от этих знаний.

– Если я не попытаюсь ее разыскать, – возражаю я, – то всю оставшуюся жизнь буду думать о том, что было бы, если бы я попыталась.

Серенити останавливается на красный свет.

– А если ты ее найдешь…

– Когда я ее найду, – поправляю я.

– Когда ты ее найдешь, – не спорит Серенити, – ты спросишь, почему она все эти годы тебя не искала?

Я в ответ молчу. Она отворачивается.

– Я только одно хочу сказать: если желаешь узнать ответы – будь готова их услышать.

Тут я понимаю, что она как раз проезжает мимо полицейского участка.

– Эй, остановите! – кричу я, и она ударяет по тормозам. – Пойдем туда и расскажем о своей находке.

Серенити паркуется у тротуара.

– Мы никуда не пойдем. Я поделилась с тобой своими видениями. Даже отвезла тебя в городской парк. Рада, что ты получила то, что хотела. Но лично я не хочу и не буду связываться с полицией.

– Вот оно как! – изумляюсь я. – Вы бросаете информацию, словно гранату, в жизнь человека, и ретируетесь, пока она не взорвалась?

– Гонца, принесшего весть, не казнят.

Не знаю, чему я удивляюсь. Я совсем не знакома с Серенити Джонс – не следовало ожидать, что она мне поможет. Но я по горло сыта теми, кто меня бросает, она лишь одна из многих. Поэтому я выбираю самый простой путь, когда чувствую угрозу, что меня вот-вот бросят. Делаю так, чтобы уйти первой.

– Неудивительно, что люди вас ненавидят, – произношу я.

При этих словах она вскидывает голову.

– Спасибо за видение! – Я вылезаю из машины, вытаскиваю с заднего сиденья велосипед. – Счастливо оставаться!

Громко хлопаю дверью, оставляю велосипед и поднимаюсь по гранитным ступеням в полицейский участок. Подхожу к сидящей в стеклянной кабинке дежурной. Она всего на пару лет старше меня, только недавно закончила школу. На ней растянутая футболка с логотипом полиции на груди, и у нее слишком сильно подведены глаза. На мерцающем экране компьютера я вижу, что она сидит на своей страничке в «Фейсбуке».

Я откашливаюсь. Знаю, что она слышит меня, поскольку в разделяющем нас стекле есть небольшая решетка.

– Здравствуйте! – говорю я, но она продолжает печатать.

Я стучу в стекло, она скашивает глаза в мою сторону. Я машу рукой, пытаясь привлечь ее внимание.

Звонит телефон, она отворачивается, как будто я пустое место, и берет трубку.

Могу поклясться, что именно из-за таких, как она, мое поколение заслужило плохую репутацию.

Ко мне подходит вторая дежурная. Невысокая плотная женщина постарше, фигурой похожая на шар, с химической завивкой на белокурых волосах. На груди у нее бейдж «Полли».

– Я могу вам помочь?

– Будьте так добры, – отвечаю я, улыбаясь своей самой взрослой улыбкой, потому что какой взрослый будет воспринимать серьезно заявление тринадцатилетней девочки, которая говорит, что хочет сообщить об исчезновении, которое произошло десять лет назад? – Я хотела бы поговорить со следователем.

– На предмет чего?

– Сложно объяснить… – начинаю я. – Десять лет назад в слоновьем заповеднике погибла смотрительница. Это дело вел Верджил Стэнхоуп… и я… мне нужно побеседовать с ним лично.

Полли поджимает губы.

– Как тебя зовут, милая?

– Дженна. Дженна Меткаф.

Она снимает с головы микрофон и скрывается в задней комнате, которую мне не видно.

Я изучаю стену, на которой развешены фотографии пропавших людей и имена тех, кто не платит алименты. Если бы десять лет назад на эту стену вывесили фотографию моей мамы, стояла бы я сейчас здесь?

С моей стороны стекла появляется Полли, входит через дверь, на ручке которой кодовый замок. Ведет меня к ряду кресел, усаживает.

– Помню я это дело, – говорит она.

– Значит, вы знакомы с детективом Стэнхоупом? Как я понимаю, он здесь больше не работает, но я решила, что вы можете подсказать, где его найти…

– Даже не знаю, как тебе с ним связаться. – Полли мягко кладет мне руку на плечо. – Верджил Стэнхоуп погиб.

Дом, где проживает мой отец после всего, что произошло, лишь в пяти километрах от дома моей бабушки, но я там нечастый гость. Тяжело ходить туда потому, что: а) там всегда воняет мочой; б) на окнах наклеены вырезанные снежинки, или фейерверки, или тыквы со свечками внутри, как будто это детский сад, а не больница для душевнобольных.

Заведение называется «Хартвик хаус», что сразу навевает мысли о драме, которую транслировало государственное телевидение, а не о жестокой реальности с накачанными лекарствами зомби, которые смотрят в холле кабельный канал «О здоровой пище», в то время как санитары разносят крошечные стаканчики с таблетками, чтобы пациенты не буянили, или с завалившимися на подлокотники, сидящими безжизненными кулями в инвалидных креслах больными, которые отходят после электрошоковой терапии. Когда я прихожу туда, то редко испытываю страх – скорее, в глубине души, подавленность при мысли о том, что мой папа, которого в кругах защитников животных считали кем-то вроде Спасителя, сам себя уберечь не смог.

Лишь однажды я не на шутку испугалась. Мы с папой играли в холле в шашки, когда через двойные двери с кухонным ножом в руке ворвалась девочка-подросток с сальными волосами. Понятия не имею, где она его взяла; все, что можно считать оружием, – даже шнурки! – здесь запрещено или спрятано в шкафах, которые охраняются не хуже острова Райкера[8]Тюрьма, расположенная на крохотном искусственном острове рядом с Новым Нью-Йорком.. Как бы там ни было, ей удалось обойти охрану. Она ворвалась в холл с безумным выражением лица и уставилась прямо на меня. Потом замахнулась, и в меня полетел нож.

Я втянула голову в плечи и ни жива ни мертва сползла под стол. Прикрыла голову руками и попыталась исчезнуть, пока крепкие санитары связывали девочку и кололи ей успокоительное, а потом несли назад в палату.

Думаете, кто-то из медсестер подошел спросить, как я? Все были заняты другими пациентами, которые кричали и бились в истерике после происшествия. Я продолжала дрожать, но все-таки набралась смелости и выглянула из-под стола, а потом уселась на свое место.

Отец не кричал и не бился в истерике. Он делал ход.

– Я в дамках, – сказал он, как будто ничего и не произошло.

Я не сразу осознала, что в его мире – где бы он ни находился – действительно ничего не произошло. И мне не стоит злиться на него за то, что ему плевать, что сумасшедшая девица едва не разделала меня, как индейку на День благодарения. Нельзя винить человека, если он искренне не понимает, что его реальность и твоя не совпадают.

Сегодня, когда я приезжаю в «Хартвик хаус», папы в холле нет. Я застаю его в палате перед окном. В руках у него яркая нить мулине, завязанная узелками, – и уже не в первый раз у меня возникает мысль, что чья-то инициатива с арт-терапией для другого становится личным адом обманутых надежд. Когда я вхожу, отец поднимает голову, но не вскакивает с места – хороший знак, значит, сегодня он не слишком возбужден. Я решаю этим воспользоваться и поговорить с ним о маме.

Я опускаюсь перед ним на колени, беру его руки в свои – он тянет нить, еще туже затягивая узел.

– Пап, – говорю я, протягивая оранжевую нить в петли из нитей другого цвета, и кладу ему на левое колено. – Как, по-твоему, что было бы, если бы мы ее нашли?

Он не отвечает.

Я вытаскиваю бело-красную нить.

– А что, если она – единственная причина, по которой распалась наша семья?

Я беру его руки в свои, когда он хватает еще две нити мулине.

– Почему ты ее отпустил? – шепчу я, не сводя с него глаз. – Почему даже в полицию не сообщил, что она пропала?

Конечно, у моего отца случился нервный срыв, но за десять лет у него наступали моменты просветления. Возможно, никто не воспринял бы его слова всерьез, если бы он сообщил о мамином исчезновении. С другой стороны, возможно, и воспринял бы.

В таком случае можно было бы вновь открыть дело. Тогда мне не пришлось бы начинать все с самого начала, пытаясь заставить полицию расследовать дело об исчезновении, которое они десять лет назад, когда все произошло, даже исчезновением не сочли.

Неожиданно выражение папиного лица изменилось. Досада растаяла, как пена разбившейся о песок волны, глаза загорелись. У него глаза такого же цвета, как мои, – слишком зеленые, окружающие даже чувствуют себя неловко.

– Элис! – Так он называл маму. – Ты знаешь, как это плести? – Он показывает целый пучок ниток.

– Я не Элис, – отвечаю я.

Отец смущенно качает головой.

Я кусаю губу, распутываю нитки и сплетаю их в браслет – простейшая последовательность узлов, которую освоил любой побывавший в летнем лагере. Пока я плету, его руки порхают над моими подобно колибри. Закончив, я снимаю браслет с английской булавки, которая приколота к его штанам, и надеваю ему на руку – яркая фенечка.

Отец в восторге.

– У тебя всегда получалась красота, – улыбается он мне.

И тут я понимаю, почему отец не сообщил об исчезновении мамы. Для него она не исчезала. Он всегда мог найти ее – в моем лице, в моем голосе, в моей осанке.

Как бы я хотела, чтобы и для меня все было так просто!

Когда я возвращаюсь домой, бабушка смотрит по телевизору викторину «Колесо судьбы», выкрикивая ответы раньше участников и давая ведущей Ванне Уайт советы относительно внешнего вида.

– С этим поясом ты похожа на проститутку, – пеняет она Ванне и тут замечает в дверях меня. – Как дела?

Я на секунду теряюсь, но потом понимаю, что бабушка интересуется, как я посидела с малышом, которого я на самом деле сегодня не видела.

– Нормально, – отвечаю я.

– В холодильнике фаршированные моллюски, хочешь – разогрей, – говорит бабушка и поворачивается к экрану. – Называй «Ф», безмозглая корова! – кричит она.

Воспользовавшись предлогом, я бегу наверх, Джерти следом за мной. Она устраивает себе на моей кровати лежанку из подушек, крутится, чтобы улечься поудобнее.

Не знаю, что делать. У меня есть улики, но я не знаю, куда с ними идти.

Достаю из кармана стопку банкнот, которые брала с собой, вытаскиваю одну. Начинаю рассеянно сворачивать из нее слона, но постоянно сбиваюсь и в конечном итоге комкаю и швыряю банкноту на пол. Перед глазами стоят папины руки, которые со злостью вяжут узлы из мулине.

Один из детективов, расследовавших происшествие в слоновьем заповеднике, страдает болезнью Альцгеймера, второй мертв. Но, возможно, это не тупик. Мне необходимо каким-то образом заставить нынешних следователей понять, что десять лет назад полиция опростоволосилась, надо было объявить маму в розыск.

Следует внимательно пересмотреть дело.

Включаю компьютер, и ноутбук с жужжанием оживает. Ввожу пароль и открываю поисковую систему. «Верджил Стэнхоуп, – набираю я, – смерть».

Первой выскакивает статья о том, что его должны были перевести в детективы. Здесь же есть фотография – песочного цвета волосы, расчесанные на пробор, широкая улыбка, открывающая крупные здоровые зубы, кадык, больше похожий на круглую дверную ручку. Он выглядит молодым простачком, но, похоже, десять лет назад Стэнхоуп таким и был.

Я открываю новое окно, загружаю базу данных общественных архивов (к вашему сведению, это стоит мне сорок девять долларов девяносто пять центов в год) и нахожу запись о смерти Верджила Стэнхоупа. По трагической случайности он скончался в тот же день, когда его перевели в детективы. Неужели он получил значок и по пути домой попал в автомобильную аварию? Или, того хуже, разбился по пути на церемонию? Жизнь оборвалась…

Что ж, это я могу понять.

Щелкаю на ссылку, но она не открывается. Вместо нее выскакивает страница с сообщением об ошибке сервера. Я возвращаюсь к результатам первого поиска, просматриваю описание ссылок, пока не нахожу одну, от которой у меня волосы зашевелились на затылке.

«Стэнхоуп. Расследования, – читаю я. – Найди будущее в прошлом».

Паршивый девиз. Но я все равно открываю ссылку в новом окне.

«Детектив с лицензией. Расследование бытовых и внутрисемейных дел. Слежка. Помощь в возвращении долгов. Поиски людей. Дела, связанные с опекой детей. Расследование несчастных случаев. Поиски пропавших без вести».

Вверху еще одна ссылка.

«О нас. Вик Стэнхоуп – частный детектив с лицензией, бывший сотрудник уголовной полиции. Окончил юридический факультет университета Нью-Хейвен по специальности «криминалистика и уголовное право». Состоит в Международной ассоциации расследования поджогов, Американской ассоциации по соблюдению режима отпущенными на поруки и Национальной ассоциации полицейских следователей».

Это можно было бы считать совпадением… если бы не крошечная фотография мистера Стэнхоупа.

Он действительно выглядит старше. Он на самом деле подстригся под машинку, как поступают начинающие лысеть мужчины, полагая, что с прической «под ноль», как у Брюса Уиллиса, они выглядят «крутыми» мужиками. Однако его кадык все так же торчит вперед, занимая центральное место на снимке. Его ни с чем не спутаешь.

Возможно, Вик и Верджил близнецы. Но тем не менее… Я хватаю телефон и набираю номер, который вижу на экране.

Через три гудка я слышу, как на другом конце снимают трубку. Такое впечатление, что трубка падает, раздаются помехи, потом брань, и слышится:

– Алло!

– Мистер Стэнхоуп? – шепчу я.

– Да, – ворчат в ответ.

– Верджил Стэнхоуп?

Повисает молчание.

– Больше нет, – невнятно бормочет собеседник и вешает трубку.

Бешено колотится сердце. Верджил Стэнхоуп или восстал из мертвых, или никогда и не умирал.

Возможно, он просто хотел, чтобы люди считали, будто он умер, чтобы исчезнуть.

А если так – он идеальная кандидатура, чтобы найти мою маму.

Элис

Любой, кто видел, как слоны натыкаются на кости своего сородича, тут же различил бы признаки скорби: напряженное молчание, повисшие хобот и уши, нерешительная нежность, грусть, которая окутывает стадо, словно пелена. Но вот вопрос: могут ли слоны отличить кости тех, кого они хорошо знали, от останков незнакомых слонов?

Результаты исследований некоторых моих коллег из Амбозели в Кении, где у них водится больше двух тысяч двухсот слонов, которых они всех различают, завораживают. Изучая каждое стадо отдельно, исследователи демонстрировали несколько ключевых предметов: кусочек слоновой кости, череп слона, кусок дерева. Они проводили эксперимент так же тщательно, как ученые проводят эксперименты в лаборатории, следя за тем, чтобы объекты были видны, и скрупулезно записывая реакцию слонов, чтобы понять, как долго животные задерживались на каждом предмете. Без всякого сомнения, больше всего слоны проявляли интерес к кусочку слоновой кости, затем следовал череп и в последнюю очередь – дерево. Слоны гладили кость, поднимали ее, носили, перекатывали задними ногами.

Потом исследователи показали слонам череп слона, череп носорога и череп азиатского буйвола. Из этого перечня их больше всего заинтересовал череп слона.

В конце концов исследователи сосредоточились на трех стадах, которые за последние пару лет потеряли своего матриарха. Стадам показали черепа этих трех умерших слоних.

Вы, наверное, полагаете, что больше всего стада заинтересовали черепа, которые принадлежали матриархам, некогда возглавлявшим их семьи, и детали этого эксперимента четко демонстрируют, что слоны способны выказывать предпочтение, а не изучать предметы из простого любопытства.

Возможно, вы думаете – учитывая то, чему я лично стала свидетелем в Ботсване, когда наблюдала слонов, которых, казалось, глубоко тронула смерть их сородича и которые спустя несколько лет способны помнить об этой смерти, – что они отдавали дань памяти своему вожаку.

Но этого не было. Слонов из Амбозели в равной степени привлекли все три черепа. Может быть, они знали о смерти какого-то определенного слона и глубоко скорбели о потере, но результаты этого не зафиксировали.

Тем не менее исследование доказывает, что слонов привлекают кости других слонов. Кто-то возразит, что это может служить доказательством и того, что слон, скорбящий по какой-то конкретной особи, – выдумка. Другие могут утверждать, что слоны не различают черепа, и тот факт, что один из этих черепов был черепом их матери, не имеет большого значения.

С другой стороны, это может означать и то, что для слонов все матери одинаково значимы.

Верджил

У каждого копа свои скелеты в шкафу.

Для некоторых это становится историей, которую рассказывают в участке во время празднования Рождества, когда ребята хлебнут лишнего. Это может быть ключ к разгадке, который находился прямо перед глазами, или папка с делом, которую невозможно выбросить, или нераскрытое преступление, которое так и осталось «висяком». Это кошмар, неотступно преследующий полицейского, от которого он просыпается с ужасом, весь в поту.

А кто-то продолжает жить с этим кошмаром.

Лицо, которое ты видишь у себя за спиной, когда смотришься в зеркало. Человек на другом конце линии, когда ты слышишь в телефонной трубке таинственную мертвую тишину. Ощущение чьего-то постоянно присутствия, даже когда ты один.

Когда каждую секунду осознаешь, что «провалил» дело.

Донни Бойлан, детектив, в паре с которым я тогда работал, однажды признался мне, что его «скелет» – это выезд на место супружеской ссоры. Он не надел на супруга наручники, потому что тот оказался уважаемым и всеми любимым предпринимателем. Владельцем собственного дела. Он решил, что устного предупреждения будет достаточно. Спустя три часа после того, как Донни уехал, жена этого парня погибла. Один-единственный выстрел в голову. Звали ее Амандой, и она была беременная, срок шесть недель.

Донни признавался, что она – его призрак, дело, которое преследовало его много лет. Моего призрака зовут Элис Меткаф. Она, насколько мне известно, в отличие от Аманды, не погибла. Просто исчезла, унеся с собой правду о том, что же случилось десять лет назад.

Иногда, когда я просыпаюсь с перепоя, мне приходится закрывать глаза, потому что я совершенно уверен, что по ту сторону письменного стола сидит Элис – в том самом кресле, куда садятся клиенты, когда просят меня раздобыть фотографии, на которых был бы запечатлен факт измены их жен, или найти злостного неплательщика алиментов. Работаю я один, если не считать напарником «Джека Дэниелса»[9]«Джек Дэниелс» («Jack Daniel’s») – популярная марка виски.. Моя контора размером с платяной шкаф, запах тут как в дешевой китайской закусочной, а еще воняет жидкостью для чистки ковров. И хотя я сплю здесь на диване намного чаще, чем в собственной квартире, для своих клиентов я – Вик Стэнхоуп, уважаемый частный детектив.

Но иной раз я просыпаюсь с гудящей головой и распухшим языком, а рядом – пустая бутылка и Элис, которая пристально смотрит на меня. «Дерьмово выглядишь», – говорит она.

– Ну почему, – говорил Донни Бойлан десять лет назад, бросая в рот очередную таблетку от изжоги, – это не случилось через две недели?

Донни считал дни до выхода на пенсию. Пока я сидел рядом с ним, он монотонно перечислял все, что его достало: бумажная волокита, красный свет, такие, как я, «желторотики», которых всему нужно учить, жара, от которой обострилась его экзема. Еще его достал звонок в семь утра из Новоанглийского слоновьего заповедники, когда сообщили о гибели одного из смотрителей.

Погибшей оказалась сорокачетырехлетняя женщина, давно работавшая в этом заповеднике.

– Ты представляешь, какую волну негодования, черт возьми, это вызовет? – поинтересовался он. – Помнишь, что было три года назад, когда этот заповедник только открывали?

Я не забыл. Три года назад я только пришел работать в полицию. Горожане протестовали против приезда «ужасных» слонов, от которых избавились цирки и зоопарки из-за проявления агрессии. В газетах ежедневно критиковали плановое бюро, которое разрешило Томасу Меткафу построить заповедник, даже несмотря на то, что он был обнесен двумя рядами забора с колючей проволокой – чтобы от животных не пострадали местные жители.

Или наоборот.

Каждый день в первые три месяца существования заповедника туда посылали пару полицейских, чтобы обеспечивать порядок у ворот, где сосредоточились протестующие. Оказалось, зря волновались. Животные вели себя мирно, и горожане потихоньку привыкли к тому, что неподалеку расположен заповедник, никаких осложнений не было. По крайней мере, до семи утра того дня.

Мы ожидали в маленьком кабинете. В нем было семь полок, все забиты папками-скоросшивателями, на каждой из которых значились имена слонов: Мора, Ванда, Сира, Лилли, Оливия, Дионн, Гестер. Письменный стол завален бумагами, стопками гроссбухов, стоят три недопитые чашки кофе, пресс-папье в форме человеческого сердца. Счета за лекарства, фруктовый жмых и яблоки. Взглянув на общую сумму счетов за сено, я присвистнул.

– Ничего себе! – воскликнул я. – Да на эти деньги можно машину купить!

Донни злился – с другой стороны, он всегда всем недоволен.

– Чего так долго? – спросил он.

Мы ждали уже почти два часа, пока смотрители загонят всех семерых слонов в сарай. До тех пор наши криминалисты не смогут собирать улики в заповеднике.

– Ты видел когда-нибудь человека, которого растоптал слон? – спросил я.

– А ты когда-нибудь заткнешься? – ответил Донни.

Я изучал странную цепочку отметин вдоль стены, нечто напоминающее иероглифы, когда в кабинет ворвался мужчина. Он был каким-то дерганым, нервным; за стеклами очков горели безумные глаза.

– Поверить не могу! – воскликнул он. – Это какой-то кошмар!

Донни встал.

– Вы, наверное, Томас Меткаф?

– Да, – растерянно ответил вошедший. – Простите, что заставил вас долго ждать. Безумно трудно закрыть слонов в сарае. Они очень возбуждены. Шестерых мы заперли, а вот седьмая не хочет подходить достаточно близко, чтобы мы могли заманить ее едой. Но мы установили временное заграждение под напряжением, поэтому вы можете работать в другой части заповедника…

Из маленького здания он вывел нас на улицу. Солнце светило так ярко, что окружающий мир казался слишком пестрым.

– У вас есть предположение, как жертва оказалась в заповеднике? – спросил Донни.

Меткаф недоуменно посмотрел на него.

– Невви? Она здесь с первого дня. Уже более двадцати лет имеет дело со слонами. Она ведет бухгалтерию, а еще работает ночным сторожем. – Он умолк. – Работала… Она работала ночным сторожем. – Внезапно он останавливается и закрывает лицо руками. – О боже! Это я виноват!

Донни смотрит на меня.

– В чем именно? – уточняет он.

– Слоны чувствуют напряжение. Скорее всего, они разнервничались.

– Кто их встревожил? Смотрительница?

Он не успел ответить – раздался такой громкий трубный звук, что я подскочил. Звук шел из-за забора. Листья на деревьях зашелестели.

– Вам не кажется, что предположение, будто животное размером со слона не может незаметно подкрасться к человеку, притянуто за уши? – спросил я.

Меткаф обернулся.

– Вы когда-нибудь видели, как бежит испуганный слон? – Когда я покачал головой, он печально улыбнулся. – Надеюсь, что никогда и не увидите.

С нами приехала небольшая группа криминалистов, и еще через пять минут мы подошли к небольшому холму. Взобравшись на холм, я увидел сидящего у тела мужчину – настоящего великана, с широченными, как банкетный стол, плечами, достаточно сильного, чтобы совершить убийство. У него были красные, опухшие глаза. Мужчина был негром, а женщина белой. Ростом он был метра два, явно физически сильный, способный одолеть человека ростом поменьше. Вот что мне бросилось тогда в глаза как начинающему детективу. Голова несчастной лежала у него на коленях.

У женщины была размозжена голова. Рубашка сорвана, но она носила под ней майку. Левая нога неестественно вывернута, все тело в синяках.

Я отошел на пару метров, чтобы не мешать эксперту, хотя и к доктору не ходи – сразу видно, что смотрительница мертва.

– Это Гидеон Картрайт, – представил Меткаф. – Именно он нашел свою тещу… – Он не закончил фразу.

Я не мог определить, сколько же мужчине лет – максимум лет на десять моложе потерпевшей, не больше. А это означает, что дочь потерпевшей – его жена – значительно моложе своего мужа.

– Я детектив Бойлан. – Донни присел рядом с негром на корточки. – Вы присутствовали здесь, когда все случилось?

– Нет. Ночью она была здесь одна. – Голос его дрогнул. – Это я должен был погибнуть.

– Вы тоже здесь работаете? – уточнил Донни.

Эксперты-криминалисты, словно рой пчел, трудились на месте случившегося: фотографировали тело, пытались обозначить круг поисков. Сложность заключалась в том, что преступление совершено на улице, а значит, у места происшествия нет четких границ. Кто знает, как долго слон преследовал жертву, прежде чем догнал? Кто знает, есть ли улики, указывающие на момент смерти? Метрах в двадцати от тела зияла глубокая дыра, на краю я заметил отпечатки ноги человека. В зарослях деревьев могли остаться следы волочения. Но в основном там были листья, трава, грязь, слоновьи экскременты и мухи. Одному Богу известно, что из всего этого имеет отношение к месту происшествия, а что нет.

Медэксперт велел двум своим подчиненным уложить тело в мешок, а сам подошел к нам.

– Дай угадаю, – сказал Донни. – Причина смерти: растоптана слоном?

– Слон ее явно топтал, но я не уверен, что причина смерти в этом. Череп раскроен пополам. Это могло произойти как до нападения слона, так и в результате оного.

Я слишком поздно понял, что Гидеон ловит каждое слово.

– Нет, нет, нет! – неожиданно закричал Меткаф. – Нельзя это здесь размещать. Для слонов это опасно. – Он указал на желтую полоску, которой эксперты оградили довольно большой квадрат.

Донни прикрыл глаза.

– Слоны еще не скоро здесь появятся.

– Прошу прощения! Я не разрешал вам командовать на моей земле. Это естественная заповедная среда обитания…

– Где убили женщину.

– Это был несчастный случай, – возразил Меткаф. – Я не позволю вам нарушать заведенный у слонов распорядок…

– К сожалению, доктор Меткаф, не вам решать.

Меткаф заиграл желваками.

– Сколько времени это займет?

Я видел, что Донни начинает терять терпение.

– Точно сказать не могу. А пока нам с лейтенантом Стэнхоупом необходимо опросить всех, кто имел отношение к слонам.

– Нас четверо. Гидеон, Невви, я и Элис. Моя жена. – Эти слова он произнес, обращаясь исключительно к Гидеону.

– И где Элис? – поинтересовался Донни.

Меткаф не сводил глаз с Гидеона.

– Я думал, она с тобой.

Негр опечалился.

– Со вчерашнего дня я ее не видел.

– Я тоже. – Меткаф побледнел. – Если Элис ушла, где же тогда моя дочь?

Я на сто процентов уверен, что моей нынешней квартирной хозяйке, Абигейл Чайверс, по меньшей мере лет двести, плюс-минус пара месяцев. Я постоянно вижу ее в одном и том же черном платье с брошью на шее, седые волосы собраны в пучок, а тонкие губы поджимаются еще сильнее, когда она заглядывает ко мне в кабинет и начинает открывать и с грохотом закрывать шкафы. Она стучит тростью по письменному столу всего в десяти сантиметрах от моей головы.

– Виктор, – говорит она, – я носом чую работу дьявола.

– Да что вы говорите? – Я отрываю голову от стола и провожу языком по словно покрытым махровым налетом зубам. – А слышу только запах дешевого пойла.

– Я не намерена потворствовать нарушению закона…

– Спиртное уже сто лет назад как разрешили, Абби, – вздыхаю я. Этот спор возникал у нас уже десятки раз. Вдобавок к тому, что Абигейл трезвенница, она еще страдает старческим слабоумием и с таким же успехом могла назвать меня президентом Линкольном, как называет Виктором. Разумеется, это тоже мне на руку. Когда она пеняет на то, что я задержал плату за квартиру, я обманываю ее, говоря, что уже заплатил за месяц.

Для старушки она необычайно деятельна. Она стучит палкой по диванным подушкам и даже заглядывает в микроволновку.

– Где они?

– Они – это что? – переспрашиваю я, разыгрывая непонимание.

– Слезы Сатаны. Ячменный уксус. Веселящий напиток. Знаю, ты его где-то прячешь.

Я невинно улыбаюсь в ответ.

– Неужели я способен на такое?

– Виктор, не лги! – одергивает она меня.

Я крещусь.

– Богом клянусь, в этой комнате нет ни капли спиртного.

Я встаю и бреду в крошечную ванную комнату, прилегающую к кабинету. В ней хватает места только для туалета, раковины и пылесоса. Я закрываю за собой дверь, писаю, потом снимаю крышку с бачка унитаза. Достаю бутылку, начатую вчера вечером, делаю большой животворный глоток виски, и тупая головная боль тут же начинает утихать.

Прячу бутылку на прежнее место, сливаю за собой воду в унитазе и открываю дверь. Абби продолжает топтаться в комнате. Я не обманул ее ни на йоту, просто сказал полуправду. Именно этому меня учили много-много лет назад, когда я готовился стать полицейским.

– Ну и на чем мы остановились? – спрашиваю я, но тут раздается телефонный звонок.

– На пьянстве, – обвиняет она.

– Абби, я потрясен, – вкрадчиво говорю я, – понятия не имел, что вы любите выпить. – Я разворачиваю старушку лицом к двери, телефон продолжает трезвонить. – Давайте позже договорим? За рюмашкой на ночь, а? – Я выталкиваю ее из комнаты, хватаю трубку, которая пытается вырваться из рук. – Алло! – рявкаю я в телефон.

– Мистер Стэнхоуп?

Несмотря на глоток виски, голову опять словно в тиски зажало.

– Да.

–  Верджил Стэнхоуп?

Когда прошел год, два, потом пять, я стал понимать, что сказанное Донни – правда: стоит появиться призраку, и он остается с полицейским навсегда. Я не смог избавиться от Элис Меткаф. Поэтому я избавился от Верджила Стэнхоупа. По глупости я полагал, что если начать новую жизнь, то можно все начать с чистого листа – без чувства вины, не мучаясь вопросами. Мой отец был военным, мэром небольшого городка, человеком, способным понять многое. Я взял его имя, надеясь, что лучшие черты его характера передадутся и мне. Решил, что смогу из человека, который крупно облажался, превратиться в того, кому люди снова станут доверять.

До этого мгновения никто во мне не сомневался.

– Больше нет, – бормочу я и швыряю трубку.

Стою посреди кабинета, сжимая руками раскалывающуюся голову, но продолжаю слышать этот голос. Продолжаю слышать ее голос, когда возвращаюсь в ванную, достаю из бачка унитаза бутылку виски и, даже допив ее до последней капли, все еще слышу этот голос.

На самом деле я никогда не слышал голоса Элис Меткаф. Когда я обнаружил ее, женщина была без сознания, когда приехал навестить ее в больницу – она уже оттуда сбежала. Но когда я представляю себе женщину, сидящую напротив меня и высказывающую свое мнение обо мне, ее голос звучит как тот, который я только что услышал на другом конце провода.

Мы выехали в заповедник на сообщение о трупе, и звонок первоначально не предвещал ничего подозрительного. В действительности в то утро десять лет назад не было ни одного основания предполагать, что Элис Меткаф и ее дочь исчезли. Они могли отправиться за продуктами, пребывая в блаженном неведении о происходящем в заповеднике. Могли пойти гулять в местный парк. Элис позвонили на сотовый, хотя, по свидетельству Томаса, она никогда не брала с собой телефон. Специфика ее работы – изучение когнитивных способностей слонов – означала, что она временами надолго исчезала в далеких уголках заповедника, чтобы понаблюдать за животными, и частенько, к досаде мужа, брала с собой трехлетнюю дочь.

Я надеялся, что она появится со стаканчиком кофе и с малышкой, жующей бублик, после утренней прогулки в закусочную «Данкин доунатс». Меньше всего мне хотелось, чтобы они находились в заповеднике, когда на свободе разгуливает седьмой слон.

Я не хотел даже позволять себе думать о том, что с ними могло случиться.

За четыре часа осмотра эксперты насобирали десять ящиков улик: шелуху от жмыха, пучки сухой травы, листья, почерневшие то ли от высохших удобрений, то ли от запекшейся крови. Пока они осматривали место происшествия, мы с Гидеоном проводили тело Невви к главным воротам заповедника. Парень двигался медленно, но голос его гремел как барабан. Работая в полиции, я насмотрелся несчастий и не мог сказать: либо его действительно оглушила смерть тещи, либо он достоин «Оскара».

– Примите мои соболезнования, – сказал Донни. – Представляю, как вам тяжело.

Гидеон кивнул и вытер глаза. Он походил на человека, который пережил ад.

– Как давно вы здесь работаете? – спросил Донни.

– С самого открытия. А до этого работал в цирке на юге. Там я и познакомился со своей женой. Невви была моим первым работодателем. – Он запнулся, когда произнес имя погибшей.

– Вы когда-нибудь видели, чтобы слоны вели себя агрессивно?

– Видел ли я? – переспросил Гидеон. – Разумеется, видел. В цирке. Здесь крайне редко. Могут шлепнуть, если смотритель испугает животное. Однажды одна из наших девочек встревожилась, когда услышала, как звонит сотовый – как каллиопа[10]Каллиопа – музыкальный инструмент, использующий локомотивные или пароходные гудки; отличается громким, пронзительным звуком и не позволяет регулировать громкость, только высоту и длительность.. Знаете, говорят, что слоны никогда ничего не забывают? Это правда. Но не всегда это к лучшему.

– Значит, существует вероятность того, что нечто расстроило одну из ваших… девочек… и она напала на вашу тещу?

Гидеон опустил взгляд.

– Наверное.

– Не очень-то вы уверенно говорите, – заметил я.

– Невви знала, как обращаться со слонами, – ответил Гидеон. – Она же не глупая зеленая девчонка. Это просто… ужасное стечение обстоятельств.

– А Элис? – поинтересовался я.

– А что Элис?

– Она умеет вести себя со слонами?

– Лучше Элис, как по мне, слонов никто не понимает.

– Вы вчера вечером ее видели?

Он взглянул на Донни, потом на меня.

– Не для протокола… – ответил он. – Она пришла ко мне за помощью.

– Из-за проблем в заповеднике?

– Нет, из-за Томаса. Когда заповедник стал приносить убытки, он изменился. У него часто менялось настроение. Он становился агрессивным. Все время проводил, запершись в своем кабинете, а вчера вечером он по-настоящему напугал Элис.

Напугал? Слово подействовало на меня, как красная тряпка на быка.

У меня возникло ощущение, что он что-то скрывает. Я не удивился: никто не стал бы выбалтывать семейные тайны начальства, если хотел сохранить работу!

– Она еще что-нибудь говорила? – допытывался Донни.

– Она упомянула о том, что хотела бы отвезти Дженну в безопасное место.

– Похоже, она вам доверяет, – сказал Донни. – А как к этому относится ваша жена?

– Моя жена умерла, – отвечает Гидеон. – Невви – единственное, что у меня есть… было…

Я остановился, когда мы подошли к огромному сараю. Пять слонов томились в заточении, толпились, похожие на грозовые тучи; от их негромкого ропота у нас под ногами дрожала земля. Меня охватило совершенно жуткое чувство, что они понимают каждое произнесенное нами слово.

Мне вспомнился Томас Меткаф.

Донни повернулся к Гидеону.

– Кто, по вашему мнению, мог желать Невви зла? Из людей?

– Слоны – дикие животные. Они не домашние любимцы. Что угодно могло произойти.

Гидеон протянул руку к металлическим прутьям забора, когда одна из слоних просунула через них свой хобот. Она понюхала его пальцы, потом подняла камень и швырнула мне в голову.

Донни засмеялся.

– Верджил, только посмотри! Ты ей не нравишься.

– Их нужно кормить.

Гидеон скользнул за заграждение, и слоны затрубили, понимая, что сейчас последует.

Донни пожал плечами и продолжил путь. Интересно, я один заметил, что Гидеон так и не ответил на заданный вопрос?

– Абби, уходите! – кричу я. По крайней мере, мне кажется, что я кричу, потому что язык мой раз в десять увеличился в размере. – Я же сказал вам, что не пью.

Формально именно сейчас я не пью. Я уже пьян.

Но хозяйка продолжает стучать, а может, это отбойный молоток? Что бы то ни было, стук не прекращается, поэтому я с трудом поднимаюсь с пола, где, по всей видимости, и отъехал, и рывком открываю дверь в кабинет.

С трудом получается сфокусировать взгляд, но передо мной стоит явно не Абби. Гостья ростом всего полтора метра, на шее голубой шарф – в нем она похожа на Айседору Дункан или веселого снеговика Фрости.

– Мистер Стэнхоуп? – спрашивает она. – Верджил Стэнхоуп?

На письменном столе Томаса Меткафа стопки бумаг, испещренные крошечными символами и цифрами, больше напоминающими код. Еще лежит схема – нечто похожее на восьмиугольного паука с сочлененными ручками и ножками. Я в старших классах учился неважно, но мне этот рисунок напомнил уроки химии. Стоило нам войти, как Меткаф поспешно убрал бумаги. Он весь в поту, хотя на улице на самом деле не так уж и жарко.

– Они исчезли! – возбужденно воскликнул он.

– Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы их найти…

– Нет, нет. Мои записи.

Возможно, на тот период своей карьеры я не настолько часто выезжал на место происшествия, но все равно мне показалось странным, что человек, у которого пропали жена и ребенок, больше печется о каких-то бумажках, чем о живых людях.

Донни посмотрел на громоздящиеся на столе стопки бумаги.

– А разве это не они?

– Разумеется, нет, – отрезал Меткаф. – Естественно, я говорю о записях, которых здесь не хватает.

Бумаги представляли собой таинственную последовательность цифр и букв. С одинаковым успехом это могла быть как компьютерная программа, так и код сатанистов. Такие же надписи я ранее видел на стене. Донни посмотрел на меня и удивленно приподнял бровь.

– Большинство людей больше бы беспокоились о своей пропавшей семье, особенно учитывая то, что ночью слон убил человека.

Меткаф продолжал тщательно просматривать стопки бумаг и книги, передвигать их справа налево, мысленно отмечая наличие.

– Поэтому я тысячу раз говорил ей, чтобы не водила с собой Дженну в заповедник…

– Дженну? – переспросил Донни.

– Мою дочь.

Донни не решался задать следующий вопрос.

– Вы с женой часто ссорились, не так ли?

– Кто вам такое сказал? – усмехнулся Меткаф.

– Гидеон. Он сказал, что вы вчера обидели Элис.

– Я ее обидел? – снова хмыкнул Томас.

Я шагнул вперед, как мы с Донни и договаривались.

– Вы не возражаете, если я воспользуюсь вашей ванной?

Меткаф жестом указал мне на небольшую комнатку дальше по коридору. Внутри на стене в треснувшей раме висела газетная вырезка (уже пожелтевшая, с загнувшимися краями) о заповеднике. Там же была и фотография Томаса с улыбающейся беременной женщиной, а за их спинами маячил слон.

Я открыл аптечку, пошарил на полочке: пластыри, антибиотики местного действия, антисептики, жаропонижающие и болеутоляющие. Там же стояли три флакончика с лекарствами, все только начатые, на каждом написано имя Томаса. Прозак, абилифай, золофт. Антидепрессанты.

Если сказанное Гидеоном о смене настроения правда, можно предположить, что Томас принимает лекарства.

На всякий случай я спустил воду в унитазе, а к тому времени, когда вернулся в кабинет, Меткаф уже расхаживал по периметру комнаты, словно тигр в клетке.

– Не хочу, детектив, учить вас работать, – сказал он, – но я пострадавшая сторона, а не сторона, совершившая преступление. Она сбежала с моей дочерью и делом всей моей жизни. Может быть, вам стоит заняться ее поисками, а не мучить меня допросами?

Я шагнул вперед.

– А зачем ей красть ваш труд?

Он опустился в стоящее у стола кресло.

– Потому что она и раньше так поступала. Много раз. Врывалась ко мне в кабинет и уносила мои записи. – Он развернул длинный лист у себя на столе. – Это не должно покинуть стены кабинета, джентльмены… но я на пороге великого открытия в области памяти. Доказано, что воспоминания адаптируются прежде, чем достигают мозжечковой миндалины, но мои исследования доказывают, что каждый раз, когда память обращается к какому-либо воспоминанию, оно вновь возвращается в это изменчивое состояние. А это говорит о том, что потеря памяти может случиться и после восстановления памяти, если фармакологическая блокада, при которой нарушается синтез протеинов в мозжечке… Только представьте себе возможность стереть с помощью химических элементов травматические воспоминания даже через много лет после происшедшего! Свершилась бы революция в лечении посттравматического стресса. В таком случае исследование Элис, сосредоточенное на поведенческой реакции животных на гóре, оказалось бы за рамками науки.

Донни взглянул на меня через плечо.

– Сумасшедший, – беззвучно произнес он. – А ваша дочь, доктор Меткаф? Где она находилась, когда вы застали вашу жену?

– Спала. – Его голос дрогнул. Меткаф отвернулся от нас, прокашлялся. – Совершенно очевидно, что единственное место, где моей жены точно нет, это мой кабинет. Возникает резонный вопрос: почему вы до сих пор здесь?

– Офицер Стэнхоуп, – любезно произнес Донни, – сходите, пожалуйста, и поторопите экспертов. Пусть заканчивают, а я задам доктору Меткафу еще пару вопросов.

Я кивнул, решив, что Донни Бойлан – чертовски невезучий сучий сын. Почему-то складывается так, что мы выехали освидетельствовать смерть в результате несчастного случая (нападение слона), а обнаружилось, что произошла семейная ссора между психом-ученым и его женой, в результате которой (а может, и по другой причине) исчезли два человека и даже произошло убийство. Я направился к месту происшествия, где эксперты продолжали описывать бесполезную ерунду, когда неожиданно на затылке у меня зашевелились волосы.

Я обернулся – по ту сторону очень хрупкого, переносного электрического забора стояла и неотрывно смотрела на меня седьмая слониха.

С такого расстояния она казалась просто огромной. Уши прижаты к голове, хобот свисает до земли. Из жесткой брови торчали редкие длинные волоски. Карие, все понимающие глаза. Она затрубила, и я отпрянул, даже несмотря на то, что нас разделял забор.

Она еще раз затрубила, на сей раз громче, и пошла прочь. Сделав несколько шагов, остановилась, обернулась. Проделала это еще дважды.

Создавалось впечатление, что она приглашает меня следовать за ней.

Когда я не двинулся с места, слониха вернулась и аккуратно просунула хобот между электрическими проводами забора. Я чувствовал горячее дыхание из ее хобота, ощущал запах сена и пыли. Я затаил дыхание; она, словно тихое дуновение ветерка, нежно коснулась моей щеки.

Теперь, когда она зашагала прочь, я пошел следом, продолжая двигаться вдоль забора. Потом слониха резко повернула и стала удаляться от меня. Она направлялась в долину и за секунду до того, как исчезнуть из виду, еще раз оглянулась на меня.

В старших классах мы бегали через коровьи пастбища, чтобы сократить путь. Пастбища были огорожены заборами под напряжением. Мы прыгали, хватались за провод и перемахивали через преграду. Если отпустить провод до того, как приземлишься, током не ударит.

Я побежал, перемахнул через провод… В последний момент моя туфля увязла в грязи, и в руку ударило током. Я упал, покатился в пыль, потом вскочил и бросился туда, где исчезла слониха.

Метров через четыреста я увидел ее, стоящую над телом женщины.

– Ни хрена себе! – прошептал я.

Слониха затрубила. Я шагнул вперед, и она хоботом ударила меня по плечу. Я упал. Вне всякого сомнения, она предупреждала: если бы она захотела, прихлопнула бы меня как муху.

– Тихо, девочка, – ласково прошептал я, глядя ей в глаза. – Вижу, ты хочешь ей помочь. Я тоже этого хочу. Только ты должна позволить мне подойти ближе. Обещаю, я ее не обижу.

Я продолжал говорить, и слониха заметно успокоилась. Уши, раньше плотно прижатые к голове, затрепетали, хоботом она обвила грудь женщины. С грацией, которой я никак не ожидал у такого большого животного, она подняла массивную ногу и отступила от тела.

И в эту секунду я все понял. Понял, почему Меткафы основали этот заповедник, почему Гидеон не стал обвинять ни одно из этих созданий в том, что они убили его тещу. Понял, зачем Томас пытается постичь логику этих животных. Я не сразу смог все осознать – и дело не в сложности нашей связи, дело в равенстве, словно и мы, и они понимаем свое родство.

Я кивнул слонихе, и, клянусь Господом, она кивнула мне в ответ.

Возможно, я повел себя наивно, возможно, поступил как идиот – но я опустился на колени недалеко от слонихи (настолько близко, что она могла бы раздавить меня, если бы захотела) и стал нащупывать у женщины пульс. Ее лицо и голова были в запекшейся крови, само лицо посинело и распухло. Она совершенно ни на что не реагировала… но была жива.

– Спасибо, – поблагодарил я слониху, потому что мне стало совершенно ясно, что она почему-то защищала эту женщину. Я поднял голову, но животное уже исчезло, тихо скрылось в зарослях деревьев по ту сторону небольшой долины.

Я подхватил женщину на руки и понесся к экспертам-криминалистам. Несмотря на все заверения Томаса Меткафа, что Элис сбежала, прихватив его дочь и бесценные труды, она была здесь.

Однажды я так напился, что мне привиделось, будто я играю в покер с Санта-Клаусом и единорогом, которые постоянно жульничали. Неожиданно в комнату ворвалась русская мафия и стала избивать святого Николая. Я бросился бежать, карабкаться по пожарной лестнице, чтобы меня тоже не схватили. Единорог не отставал ни на шаг, и когда мы оказались на крыше, он велел мне прыгать, словно я, черт побери, Питер Пен. Но, слава Богу, я одумался. Утром я вылил в раковину все спиртное.

Три дня я не пил.

За это время ко мне обратилась новая клиентка, попросившая достать компромат на ее мужа, которого она подозревала в супружеской измене. По выходным он на несколько часов куда-то исчезал, оправдываясь тем, что ездит в хозяйственный магазин, но никогда и винтика оттуда не привозил. Он стал удалять сообщения на своем сотовом. По словам клиентки, он совершенно не походил на человека, за которого она выходила замуж.

В субботу я проследил, как парень направился – куда бы вы думали? – в зоопарк. С ним была женщина – да! – которой исполнилось от силы четыре года. Девочка подбежала к вольеру со слоном. Я тут же вспомнил животных, которых видел в заповеднике, – те свободно гуляли по бескрайним просторам, а не ютились в маленькой бетонной клетке. Слон раскачивался взад-вперед, как будто танцевал под музыку, которую слышал только он один.

– Папочка, – воскликнула малышка, – он танцует!

– Однажды я видел слона, который хоботом очистил апельсин, – мимоходом сказал я, вспоминая свой визит в заповедник после гибели смотрительницы. Такие фокусы исполняла Оливия: она катала крошечный фрукт массивной передней ногой, пока кожура не лопалась, потом осторожно очищала хоботом кожуру.

Я кивнул мужчине – мужу своей клиентки. Я случайно узнал, что у пары нет детей.

– Какая милая малышка! – восхитился я.

– Да, – ответил он, и я услышал в его голосе удивление, которое возникает только тогда, когда вы узнаете, что у вас будет ребенок, а не тогда, когда вашей дочери уже четыре года. Если только вы совсем недавно не выяснили, что являетесь ее отцом.

Мне пришлось вернуться домой и сообщить клиентке, что муж не изменяет ей с другой женщиной – у него целая жизнь, о которой она даже не догадывается.

Стоит ли удивляться, что ночью мне приснилось, как я обнаружил Элис Меткаф без сознания, и клятва, которую я дал слонихе, но так и не сдержал: «Обещаю, я ее не обижу».

И тут мое воздержание от спиртного закончилось.

Я уже во всех подробностях не помню восьми часов после того, как обнаружил Элис Меткаф, потому что слишком много событий произошло за короткий промежуток времени. Ее увезли на машине скорой помощи в местную больницу, она так и не пришла в сознание. Я велел врачам немедленно связаться с нами, как только она очнется. Мы попросили полицию из соседних городков помочь обыскать каждый уголок слоновьего заповедника, потому что не знали, там ли находится дочь Элис Меткаф. Только в девять вечера мы заглянули в больницу, но нам сообщили, что Элис Меткаф все еще без сознания.

Я полагал, что нам следует арестовать Томаса как подозреваемого. Донни ответил, что это невозможно, поскольку мы не знаем, было ли вообще совершено преступление. Он сказал, что следует дождаться, когда Элис очнется и расскажет, что же произошло. Виновен ли Томас в ране на ее голове, в исчезновении ребенка или смерти Невви.

Мы были в больнице, ожидая, пока она придет в сознание, когда позвонил перепуганный Гидеон. Через двадцать минут, освещая путь фонарями, мы уже шагали с ним к вольеру со слонами – к месту, где Томас Меткаф, босиком, в халате, пытался сковать цепью передние ноги слонихи. Она старалась вырваться из пут, а у ног лаяла и кусалась собака, пытаясь ему помешать. Меткаф пнул собаку под ребра – та заскулила и упала на брюхо.

– Чтобы ввести ей блокатор…

– Не знаю, что, черт возьми, он задумал, – сказал Гидеон, – только мы здесь в цепи слонов не заковываем.

Слоны трубили – жуткий звук, от которого дрожала земля и мои ноги.

– Нужно увести его отсюда, – пробормотал Гидеон, – пока слоны не пострадали.

Или наоборот, подумалось мне.

Целый час мы уговаривали Томаса покинуть вольер. Еще полчаса ушло у Гидеона на то, чтобы подойти к испуганным животным достаточно близко и снять оковы. Мы надели на Меткафа наручники, которые, казалось, сидели как влитые, и отвезли его в психиатрическую клинику в девяноста километрах к югу от Буна. Какое-то время, пока мы ехали на машине, наши сотовые находились вне зоны действия сети, поэтому только спустя час я получил сообщение, что Элис Меткаф пришла в себя.

К тому моменту мы уже шестнадцать часов были на ногах.

– Завтра, – решил Донни, – допросим ее завтра утром. Сейчас ни от тебя, ни от меня толку не будет.

Так я совершил самую большую ошибку в жизни.

Между двумя часами ночи и шестью утра Элис выписалась из больницы Мерси и исчезла с лица земли.

– Мистер Стэнхоуп? – говорит она. – Верджил Стэнхоуп?

Когда я открывал дверь, в устах девочки мое имя звучало как обвинение, как будто иметь имя Верджил – значит болеть венерическим заболеванием. И внезапно включилась моя защитная реакция. Я уже не тот Верджил, того Верджила уже давным-давно нет.

– Вы ошиблись.

– И вам никогда не хотелось узнать, что же случилось с Элис Меткаф?

Я пристальнее вгляделся в ее лицо, которое благодаря выпитому все еще оставалось для меня размытым пятном. Потом прищурился. Должно быть, это очередная галлюцинация.

– Уходи, – невнятно пробормотал я.

– Не уйду, пока не признáетесь, что вы и есть тот человек, который десять лет назад оставил мою мать в больнице в бессознательном состоянии.

Я мгновенно трезвею и понимаю, кто передо мной стоит. Это не Элис. И не галлюцинация.

– Дженна? Ты ее дочь?

Свет, окружающий ее лицо, напоминает сияние, какое мы видим на иконах в соборах, – от подобного искусства сердце замирает.

– Она что-то говорила вам обо мне?

Конечно, Элис Меткаф ничего не говорила. Ее уже не было в больнице утром, когда я туда вернулся после несчастного случая, чтобы записать показания. Все, что могли сообщить медсестры, – она подписала документы, освобождавшие медперсонал от ответственности за нее, и упоминала имя Дженны.

Донни воспринял происшедшее как доказательство того, что Гидеон говорит правду: Элис Меткаф, как и намеревалась, убежала с дочерью. Учитывая, что ее муж – чокнутый, такой конец казался счастливым. В то время Донни оставалось две недели до пенсии, и я понимаю, что ему хотелось «подчистить» бумаги у себя на столе, включая и гибель смотрительницы в заповеднике в Новой Англии. «Это несчастный случай, – решительно заверил он, когда я попытался подтолкнуть его к тому, чтобы копнуть глубже. – Элис Меткаф – не подозреваемая. Она даже не пропавшая без вести, поскольку никто не сообщил о ее исчезновении».

О нем так никто и не сообщил. А когда я попытался, меня остановил Донни, который категорично заявил, что для меня лучше было бы просто забыть об этом деле. Когда я возразил, что он совершает ошибку, Донни понизил голос и загадочно сказал:

– Это не я совершаю ошибку.

Вот уже десять лет в этом деле для меня оставались темные пятна.

Однако теперь, десять лет спустя, на моем пороге стояло доказательство того, что в итоге Донни Бойлан оказался прав.

– Черт побери! – восклицаю я, потирая виски. – Поверить не могу.

Я распахиваю дверь, чтобы Дженна смогла войти. Девочка морщит носик, замечая на полу кабинета обертки от фастфуда и чувствуя, как в комнате накурено. Дрожащей рукой я достаю из кармана рубашки сигарету и прикуриваю.

– Сигареты вас убьют.

– Еще не скоро, – бормочу я, затягиваясь никотином. Клянусь, бывают дни, когда только сигарета возвращает меня к жизни.

Дженна кладет на стол двадцать долларов.

– Что ж, в таком случае попытайтесь собраться с силами еще ненадолго, – просит она. – По крайней мере, для того, чтобы я могла вас нанять.

Я смеюсь.

– Милая, убери свои деньги из копилки. Если пропала собака, развесь объявления. Если тебя бросил парень ради девушки погорячее, набей лифчик поролоном и заставь ревновать. Эти советы, кстати говоря, бесплатные, потому что я добрый.

Она даже не моргнет.

– Я нанимаю вас, чтобы вы завершили свою работу.

– Какую?

– Вы должны найти мою мать, – говорит она.

Есть вещи, которые я никогда и никому об этом деле не рассказывал.

Дни после гибели смотрительницы в заповеднике Новой Англии, как вы понимаете, тянулись, словно в проклятом кошмарном сне. Томас Меткаф находился в ступоре в психиатрической больнице и был обколот лекарствами, его жена пребывала неизвестно где, единственным смотрителем остался Гидеон. Сам заповедник обанкротился и был по уши в долгах, все трещины в основании стали видны невооруженному взгляду общественности. Больше слонам не доставляли еду, не было сена. Землю намерен был забрать банк, но для этого необходимо было всех обитателей заповедника – почти шестнадцать тонн живого веса – куда-то переселить.

Непросто найти приют для семи слонов, но Гидеон вырос в Теннесси и знал одно местечко в Хохенуолде, которое называлось Слоновий заповедник. Там отнеслись к случившемуся как к несчастному случаю и вызвались помочь животным из Нью-Гемпшира. Согласились поместить слонов в карантин, пока для них не будет построен свой, отдельный загон.

В ту же неделю на моем столе появилось новое дело – семнадцатилетняя сиделка, которая нанесла черепно-мозговую травму полугодовалому младенцу. Я погрузился в попытки «расколоть» девчонку, блондинку из группы поддержки с идеальной белоснежной улыбкой, и заставить ее признаться, что она трясла малыша. Именно поэтому в день, когда Донни устраивал вечеринку в связи с выходом на пенсию, я все еще работал в кабинете, и тут как раз принесли заключение медэксперта о результатах вскрытия Невви Рул.

Я уже знал, что там написано: смерть смотрительницы наступила в результате несчастного случая, ее затоптал слон. Но я все равно поймал себя на том, что просматриваю написанное, читаю массу сердца жертвы, мозга, печени. На последней странице – перечень предметов, обнаруженных на теле жертвы.

И среди них – рыжий волос.

Я схватил результаты вскрытия и побежал вниз, где Донни в праздничном колпачке задувал на торте (больше похожем формой на огурец) свечи.

– Донни, – прошептал я, – нужно поговорить.

– Прямо сейчас?

Я вытащил его в коридор.

– Взгляни на это. – Я сунул ему в руку результаты вскрытия и наблюдал, пока он их просматривал.

– Ты выдернул меня с моей собственной «отходной» вечеринки, чтобы сообщить то, что я и так знаю? Я же говорил тебе, Верджи, оставь это дело.

– Это волос, – настаивал я. – Он рыжий. Он не принадлежит жертве. Она блондинка. А это означает, что, возможно, была какая-то борьба.

– Или кто-то воспользовался старым мешком, когда перевозили тело.

– Я совершенно уверен, что у Элис Меткаф рыжие волосы.

– Как еще у шести миллионов людей в Соединенных Штатах. Но даже если волос и принадлежит Элис Меткаф, что это доказывает? Женщины были знакомы, этот волос мог попасть во время их общения. Это доказывает одно: в какой-то момент они находились в непосредственной близости друг от друга. Это сто первое правило криминалистики.

Он прищурился.

– Дам тебе маленький совет. Ни один здравомыслящий детектив не захочет охранять город, который «на взводе». Два дня назад многие жители Буна места себе не находили, опасаясь норовистых слонов, которые могут убить их во сне. Сейчас городок наконец-то успокоился, поскольку слоны уезжают. Элис Меткаф, возможно, отдыхает в Майами, записала дочку в школу под вымышленным именем. Если ты начнешь говорить о том, что это, скорее всего, не несчастный случай, а убийство, – вызовешь новую волну паники. Иногда, Верджил, слышишь звон, да не знаешь, где он. Люди хотят, чтобы полиция оберегала их от неприятностей – им не нужна полиция, которая сама на ровном месте создает неприятности. Хочешь стать детективом? Перестань разыгрывать из себя супермена, а стань, черт побери, Мэри Поппинс.

Он похлопал меня по спине и отправился в комнату с гуляющими.

– Что ты имел в виду, когда сказал, что это не ты ошибаешься? – крикнул я ему вслед.

Донни остановился на полпути, взглянул на собравшихся коллег, потом схватил меня и потянул в противоположную сторону, туда, где нас никто не мог подслушать.

– Ты никогда не задумывался, почему газеты пришли в такое возбуждение от этого дела? Это чертов Нью-Гемпшир! Здесь никогда и ничего не происходит. Все, что хоть немного попахивает убийством, обычно так же неотвратимо, как и лавина. Если только, – добавил он негромко, – люди намного более влиятельные, чем ты и я, не приказывают журналистам перестать копаться в этом деле.

Тогда я свято верил в справедливость, в систему правосудия.

– Ты намекаешь, что это начальство спустило все на тормозах?

– Верджил, в этом году выборы. Губернатор не может быть избранным на второй срок, ссылаясь на нулевой процент преступлений в штате, если народ будет думать, что где-то в Буне ходит убийца. – Он вздохнул. – Этот же губернатор увеличил бюджет на общественную безопасность, поэтому ты вообще смог получить работу. Поэтому ты можешь защищать общество, не выбирая между увеличением прожиточного минимума и бронежилетом. – Он посмотрел мне прямо в глаза. – А вдруг, когда поступаешь правильно, существуют не только черно-белые тона, а?

Я смотрел Донни в спину, но так и не пришел к нему на вечеринку. Вместо этого я вернулся в кабинет и отцепил последнюю страничку от отчета патологоанатома. Сложил вчетверо и спрятал в карман пиджака.

Сам отчет я отправил в папку с закрытым делом Невви Рул и сосредоточился на уликах по делу об избиении младенца. Через два дня Донни официально ушел на пенсию, а я заставил блондинку-чирлидера[11]Чирлидер – участница группы поддержки, развлекающей зрителей во время пауз на спортивных мероприятиях. признаться.

Я слышал, слоны отлично прижились в Теннесси. Земли заповедника продали: половина отошла государству, а вторая половина – застройщику. После погашения всех долгов оставшиеся средства были переданы адвокату, чтобы тот оплатил пребывание Томаса Меткафа в психбольнице. Его жена так и не появилась и претензии не предъявляла.

Через полгода меня повысили до детектива. В день церемонии я надел лучший костюм и достал из прикроватной тумбочки сложенный листок с отчетом патологоанатома. Засунул его в нагрудный карман.

Мне необходимо было напоминание о том, что я совсем не герой.

– Она опять пропала? – спрашиваю я.

– Что значит «опять»? – вопросом на вопрос отвечает Дженна. Садится в кресло напротив меня, по-восточному скрещивает ноги.

По крайней мере, в голове у меня проясняется. Я тушу сигарету в стаканчике с прогорклым кофе.

– Она не с тобой убежала?

– Вынуждена ответить «нет», – говорит Дженна, – поскольку сама ее десять лет не видела.

– Подожди… – Я качаю головой. – Как это?

– Вы последний, кто видел мою маму живой, – объясняет Дженна. – Вы доставили ее в больницу, потом она исчезла, а вы не сделали даже того, что сделал бы любой полицейский, у которого хоть капля разума осталась, – не стали ее искать.

– У меня не было причин ее разыскивать. Она сама выписалась из больницы. Взрослые часто так поступают…

– У нее была травма головы…

– Если бы у врачей возникли сомнения в ее дееспособности, ее бы не выписали, в противном случае это было бы нарушением Закона о переносимости и подотчетности медицинского страхования. Но поскольку ее уходу никто не препятствовал, поскольку другой информации мы не получили, решили, что с ней все в порядке, что она сбежала, прихватив тебя.

– В таком случае, почему ее не обвинили в похищении ребенка?

Я пожимаю плечами.

– Твой отец официально не заявлял о твоем исчезновении.

– Сдается мне, ему было не до того, когда его глушили электрическим током, называя это лечением.

– Если ты была не с мамой, кто все это время о тебя заботился?

– Бабушка.

Значит, вот куда Элис спрятала ребенка.

– А почему бабушка не сообщила о мамином исчезновении?

Девочка краснеет.

– Я была слишком маленькой и не помню, но она уверяет, что обращалась в полицию через неделю после маминого исчезновения. Видимо, ничего из этого не вышло.

Неужели? Что-то я не припомню, чтобы кто-то официально сообщал о пропаже Элис Меткаф. Но, возможно, женщина не ко мне обращалась. Может быть, с ней встречался Донни. Я бы не удивился, узнав, что мать Элис Меткаф просто не стали слушать, когда она обратилась за помощью. Либо Донни намеренно выбросил заявление, чтобы я случайно на него не наткнулся, потому что он знал: я стану копать это дело.