Онлайн чтение книги Лебединая стая
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Мальва провожала коммунара до ветряков, там они, не сходя с лошадей, попрощались; и мельничный сторож Тихон Пелехатый, у которого уже все позади, подумал, наблюдая за ними из своего верхнего окошка: им вот мало ночи, а у него, Тихона Пелехатого, каждая безветренная ночь — как вечность. Ветряки чуть-чуть поскрипывают на привязи, и оттого время почти не движется.

Другое дело, как налетит ветерок — молдаванин или турок с горячего юга, или жилистый низовик от Глинска, или еще откуда-нибудь — и на горе разом припустят все четыре ветряка да набегут из Вавилона и окрестных сел помолки — веселые, живые, задорные, готовые иной раз и подмигнуть мельнику, лишь бы смолоть без оплаты, — тогда и время течет незаметно, и сам приобретаешь вес на ветру, хотя ты всего-навсего сторож чужих мельниц.

Хо-хо, какого соловьеныша сманила Мальва из дворца Родзинских! Помольцы толкуют в один голос, что он комсомолец и что неспроста повадился в Вавилон, а как они с Мальвой поженятся, то и вовсе останется здесь, хочет основать в Вавилоне свою коммуну. Откроет сыроварную и, верно, конфискует эти ветряки — власть над Вавилоном у того, у кого власть над ветрами. Так-то, парень! Ну, однако, не хвались тем, чего еще нет. Мельничный сторож уже бессчетно лет разглядывает Вавилон с этой горы и что-то не заметил там большого стремления к коммуне. Бывает, даже бедолага, которому давно бы уже место в коммуне, взбирается сюда с одолженным зерном на спине, а сам все не оставляет надежды выстроить тут когда-нибудь собственный ветряк. И никак не меньше! О богачах и говорить нечего, Вавилон весь исполнен дикой неистовой силы, все бросились богатеть, плодиться, окореняться и враждовать, разделенная земля разбросала людей, извлекла из них то отвратительное, что было спрятано на самом дне души, и это чувствуется здесь, на ветряках, владельцы которых уже давно и ветер поделили бы меж собою, только бы знать, как. Вавилон, едва зачуяв новые поля, не прочь бы начать и новую межевую книгу, намного страшнее той, которую мысленно листает сторож чужих ветряков.

Сегодня Мальва держалась с парнем непринужденно, называла его на «ты», чего прежде не было, и выскочила сюда совсем по-домашнему — босиком, без косынки и без подушечки, заменявшей ей седло. Заложив ногу на ногу — пожалуй, не каждому казаку впору так ловко держаться на лошади, уж не на качелях ли наловчилась? — повезла она от ветряков, может, лучший из своих рассветов. Колени у нее были такие, что могла завлечь ими кого угодно, а не то что этого птенца с шашкой. Ей мельники охотно мололи без оплаты. Впрочем, ночной сторож ни разу не ловил Мальву на том, что позволяли себе иные помолки-ветрогонки, которые на людях вроде бы берегли честь, однако легко давали себя увести в полынную ночную степь от мельничного многолюдья.

Жилья своего у сторожа в Вавилоне не было, только зимой он останавливался там у бабки Отченашки. Владельцы ветряков, заинтересованные, чтобы он жил тут постоянно, платили ему помесячно и независимо от того, есть ветер или нет. Платили и мукой, и зерном из помольного, кроме того, сторож кое-что выгадывал себе и на мучных обметках после помола. А Отченашка не давала залеживаться его заработкам. Ноги у нее еще крепкие, ну и переправляла все это в Глинск, а на ветряки приносила спички, табак, соль, крупу на кашу и свежие рубахи. Случалось, и ночевала там. Старик всю ночь курил трубку, а старуха не выносила табака, так что спали они в разных мельницах. Он у Бубелы — тот ветряк каменный, не сгорит, а она — в новеньком ветряке братьев Раденьких, где еще пахло смолой от свежих досок.

В полыни подымался ветерок, уже заныл ветряк Раденьких, самый чуткий из всех, и старик сошел вшп, проверил все хозяйство, поправил растяжки, потом развел огонь, налил из дежки воды в чугунок и собрался уже было варить кашу, но выстрелы в деникинском рву оторвали его от этого привычного занятия и заставили снова подняться на чердак главного ветряка. Он припал к слуховому окошку, и все предстало перед ним, как на ладони: ров, дорога вдоль него, ничейная степь, лилово пылающая цветом бурьяна, а за нею сквозь марево — шпили белого дворца коммуны.

Рвом в сторону ничейной степи бежали «деникинцы», их было трое, не то четверо. Да, четверо, один, высокий, неуклюжий, никак не мог спрятаться во рву, споткнулся обо что-то, упал, а потом, наклонясь, побежал последним. Тихон невольно отшатнулся от оконца, узнав в одном из «деникинцев» Киндрата Бубелу. В бурьяне стояли их стреноженные лошади, вот они и бежали туда один за другим. Все разом вскочили на лошадей, а конь Бубелы — вороной с белой звездочкой — потерял путы и теперь не давался хозяину. Бубела в ярости то крался к коню кошкой, то внезапно налетал на него в один-два прыжка, а когда и это не помогало, звал его, просил, складывал перед ним руки, как перед богом, пока не умолил наконец.

…Пелехатый бежал ко рву прямиком через межи и поля, по стежке, оставленной на росе коммунарским конем, через ничейную степь, заросшую ежевикой и затянутую паутиной, — Вавилону все не хватало силенки распахать ее и засеять. Сыровар еще жил, на дороге сверкала его обнаженная шашка, по скуле сбегала слеза, и гордый чуб купался в пылище…

— Это я, я, я! Ты что, не узнаешь?.. — взмолился мельничный сторож, когда юноша, приняв и его за бандита, отклонил помощь. Потом вложил шашку в ножны, взвалил парня на плечо и понес на звон рельсы, которой Клим Синица обычно будил коммуну, а на этот раз, может, просто бил в набат…

Коммунары собрались во дворе, быстро снарядили телегу и заторопились с раненым в Глинск. Уже на выезде он поискал глазами кого-то в толпе и, узнав сторожа с обвисшими длиннющими руками, задержался на нем умиротворенным взглядом.

А мельничный сторож, которого грызли дурные думы насчет хозяина, поплелся к ветрякам. Там его ждала Отченашка. Кончился месяц, и она пришла за его заработком, а заодно принесла старику свежую рубаху и все необходимые припасы, как всегда.

Собака-ищейка, которой дождались из Глинска не так скоро, как того хотелось бы, сразу же подтвердила намеки мельничного сторожа, взяла след, ведущий в ничейную степь, которая пустовала уже несколько лет, со времени последнего землеустройства. Степь заросла непролазным лесом репейника и ежевики. Высоко на стебли бурьяна взбирался переступень. Там водились гадюки, шмели, жгучие оводы и время от времени воскресали «деникинцы». Было той пустоши гектаров двести, а то и все триста, и никто не мог сказать, зачем так много земли лежит без пользы. За все эти годы от нее прирезали по клочку только Явтуху Голому и еще нескольким семьям, где стало много детей. А когда коммуна попробовала было забрать пустошь, Вавилон запротестовал на том основании, что это исконно вавилонская земля. Соснин (это было еще при нем) отступил, а Синица считал, что для коммуны эта степь — только обуза, коммуне тяжко и без нее.

В этой адской чащобе пес скоро сбился со следа, зачихал, похоже было на то, что преступники посыпали след табачной крошкой. Но в спешке они потеряли свеженькие, чуть ли не впервые использованные веревочные путы.

Македонский весьма обрадовался этой находке и перенес поиски в Вавилон, надеясь выявить там хозяина пут иным способом. Он вызвал в сельсовет наиболее вероятных недругов коммуны и под хитрый смешок Савки Чибиса, который собирал этих негодяев как исполнитель, спрашивал, показывая на путы: «Ваши?» Это был просчет, никто из вызванных не признал пут, кроме козла Фабиана, завернувшего в сельсовет без вызова. Он с любопытством обнюхал путы и дважды чихнул, что красноречиво свидетельствовало об оставшихся на путах следах табачной крошки, которой пользовались преступники против ученого пса. Отметим, между прочим, что путы понравились еще Явтушку, он один оценил вещь хозяйским глазом и охотно объявил бы ее своей, если бы не опасался тяжелых последствий такого шага. Он потрогал веревки концами пальцев и, тяжело вздохнув, сказал: «Нет. Не мои…» Он только догадывался, кому из вавилонян могли принадлежать такие добротные изделия глинской канатной…

На этих первых допросах козел Фабиан подружился с ученым псом, поскольку и в себе обнаружил недюжинный талант искателя, к примеру, он легко разыскивал по следу своего хозяина, когда тот отправлялся в странствия по Вавилону один, забыв о друге.

Отец и сын, исполу содержавшие глинскую канатную, не отрекались от своего изделия, но у них на каждой ярмарке бывало так много клиентов, что назвать всех поименно они не смогли.

Между тем они хорошо запомнили белобрового вавилонянина, который не далее как на позапрошлой ярмарке приобрел у них большую партию товара — постромок, вожжей и несколько пут, как раз того сорта, каким интересовался Македонский. Но кто же станет топить столь выгодного клиента в такие тяжелые времена для канатной, которую до сих пор не прикрыли только потому, что на ней не выявлено никаких признаков наемного труда, если не считать, что отец эксплуатирует сына. Но это ж дело семейное. Македонский пригрозил, что вынужден будет закрыть их предприятие, если они не назовут загадочного клиента. Но это на них нисколько не подействовало. Да, пожалуй, и сам Македонский понимал, в каком хаосе окажется здешний мир, надумай кто-нибудь закрыть эту последнюю глинскую канатную…

А на следующую ночь вавилонские богатеи пришли во двор к Зингерам. Полетали на качелях, а потом осторожно, сбившись в кучку, подобрались к окну.

Безо всякого оружия, да и вообще вроде бы не тая никакого зла. Постучали раз, другой. Старая Зингериха вышла из темноты, припала к стеклу. Киндрата Бубелу она узнала по белым бровям; за ним стоял Павлюк с тремя сыновьями. В молодые годы, когда ее Орфей, как агент фирмы «Зингер», отправился в свои дальние странствия по свету, Павлюк, тогда еще парень, «положил на нее глаз», но был осмеян; а это Скоромные жмутся сбоку, словно сами не свои; за ними еще кто-то, старуха не разглядела во тьме. Бубела, узнав ее, показал рукой на дверь. Она пошла, открыла. Стояла перед ним в полотняной сорочке из грубой ткани, в белой кисейной намитке, скрестив руки на вялой груди. Павлюк сплюнул тихонько — где та красавица, которую он знал когда-то?.. А она только теперь приметила обоих Раденьких — Хому и Федота, — а за ними крался Явтушок, которому она доводилась крестной матерью.

— Чего тебе, Явтух? — спросила она у крестника. — Добрые люди спят уже.

— Мне?.. — смутился Явтушок, прячась за Раденьких. — Мне ничего. Я так, с ними вот… — крестник кивнул на остальных.

— Разбудите Мальву. У нас к ней дело… — сказал Бубела, отирая ладонью взмокшую бровь.

— Нет ее. Еще днем умчалась в Глинск. Вы же слышали, что случилось… Такого молодца свалили. А за что, добра бы им не было?..

— А то вы не знаете, за что! — под бровями у Бубелы вспыхнули огоньки.

— А за что же, Киндрат? Может, я старая да глупая…

— За Мальву дерутся, а у нас чубы трещат, — намекнул Бубела. — Вот мы и пришли сказать… От всего Вавилона… Ее и правда нету?

— Говорю же, полетела верхом. Днем еще. А вот уже и первые петухи пропели. Должна бы уж быть. Она у меня с тех пор, как умер Андриан, никогда нигде не ночует. Только дома. Боится покойника… Приходите, люди добрые, днем…

Старуха заперла дверь, поплелась в горницу. А они все стояли сами не свои. Пуще других смутился крестник. Пришли требовать от Мальвы, чтобы убиралась из Вавилона хоть в коммуну, хоть еще куда, пока не поздно, пока не накликала на Вавилон новую беду. А то ведь за одним коммунаром сюда повадятся другие, а Вавилон пышет ненавистью к коммуне, боится самого духа ее, ну и станет обороняться, а вина может пасть на безвинных людей, вот хоть бы и на этих, что пришли сюда от всего Вавилона, прихватив с собой и Явтушка. На всякий случай заглянули в хлев. Кто-то зажег спичку. Убедились, что стойло пустует, коня нет. Пока спичка горела, Явтушок приметил на столбе для сбруи кованую уздечку с медными бляшками и положил за пазуху. Она там предательски позвякивала, так что он потом сам удивлялся, как мог опуститься до такого позора в благородной компании, попасть в которую стремился давно, однако всегда чувствуя себя там не на своем месте.

От ворот разбрелись кто куда, по-двое, по-трое, а Явтушку пришлось идти одному в свою страшную улочку, заросшую деревеем. Чертополох там жил еще с незапамятных времен, и, когда зацветал, вся улочка пахла медом, но сейчас этот старожил показался Явтушку Даньком Соколюком в дубленке нараспашку. Отступать он не мог — что подумали бы о нем вавилонские «боги»?. Пошел прямо на Данька, а это чертополох. Сплюнул и дальше решил не давать разыгрываться страху в животе, страх-то ведь там таится, только выходит из другого места.

Когда он уже прошел половину улочки, чужая уздечка настырнее зазвенела за пазухой, и не успел он оглянуться, как страх в животе одолел его и заставил припуститься бегом — это один Явтушок убегал от другого, верно, от того, который в эту ночь так неосторожно связался с «деникинцами»…

К утру Вавилон облетела новость… В главном ветряке повесился Тихон Пелехатый. Ночь выдалась без ветра, помола не было, ему никто не мешал. Когда Фабиан пришел туда, чтобы снять мерку для гроба, старик, уже вынутый из петли, лежал внизу, под дерюжкой. Горели свечи, и Отченашка шептала над ним свои молитвы. Снимая мерку, гробовщик не заметил никаких следов насилия или борьбы, верно, старик принял смерть по собственной воле. Фабиан уже засунул складной аршин за голенище и собрался уходить, но Отченашка задержала его, взяла за руку и повела по лестнице к чердачному окошку. Она была страшна и вела Фабиана по той лестнице чуть ли не силой. Наверху, прислушавшись, нет ли кого поблизости, тихонько попросила:

— Гляди, сынок, Только как следует гляди. Ты там ничего не видишь?..

Глазам Фабиана открылась широчайшая панорама, но ничего особенного, необычного он в ней не замечал. Скирды коммуны» белый дворец, выступающий из марева, пустошь без единой живой души, а поближе толкутся на своем жнивье пастушата с белыми гусями, собирают колоски на стерне. Кажется, ничего такого, что могло бы тревожить Отченашку. «Это у ней оттого — подумал Фабиан, — что она одна тут с повесившимся. Ни в коем случае нельзя этого допускать». Сам гробовщик ни за что не согласился бы остаться тут один, хоть и знал покойного много лет и даже заходил к нему на кашу.

— Так что, сынок? — переспросила старуха.

— Вижу гусей, пастушат. Ну и что еще?.. Все отсюда видно. Пустошь, Абиссинию.

— А он видел их…

— Кого, бабушка?

— Будто ты не знаешь, кого?.. Хозяев наших… Вот отчего и смерть такая… — с этими словами старуха пошла вниз, а Фабиан еще долго оставался у окошка, до тех самых пор, пока не явились вавилонские бабки в черном — упокоительницы усопших.

Он уже строгал доски на гроб, а все не мог избавиться от ощущения, что его окружают какие-то жестокие призраки. Бубела застал его за отделкой крышки, Фабиан и оглянуться не успел, как тот остановил перед хатой свою рессорную бричку и переступил порог. Он осмотрел гроб, обстукал его, похвалил Фабиана за работу, потом вынул кошелек и заплатил мастеру такую высокую цену, словно расплачивался за гроб для себя.

— Тихий был человек, справим ему хорошие похороны. А как же. На хуторе бычка режут. Раденькие водку гонят, созовем всех помольцев и помолок, чтобы не осталось на ветряках никакого страху. Земля ему пухом!.. А ты подумай, Левко, может, заодно с этим, — он показал на гроб, — и его место займешь? Работа тихая, есть ветер или нет, а плата идет. Одним словом, мельничный сторож. Подумай, Левко. Нам ведь все равно человека искать.

— Хорошо, я подумаю. Только погодя. А то это вроде как на живое место…

— Известно. Разве я говорю, сейчас? Вот похороним, забудем. Раз-другой ветерком продует. А тогда уж и того. Договоримся, коли согласен.

— Я подумаю.

— Ну, ну, думай. А где ж твой козел?

— Обедает где-то, супостат.

— Давно что-то не было его у меня на хуторе.

— А ему хватает дел в Вавилоне…

— Ты мерку снял, все как следует?..

— А как же без мерки?

— Ну, кончай… Бог помощь… Мог бы еще и пожить старик. Но, верно, уж так ему на роду написано. Бее там будем, всех нас когда-нибудь обмеряет Фабиан. Хе-хе-хе! А потом и ему кто-нибудь гроб выстругает…

— Об этом я уж сам позабочусь. А только чье сердце смерти не хочет, тот не умрет. Если только силой на балке не повесят…

— Это ты к чему, Левко?..

— А к тому, Киндрат Остапович, что не могу принять от вас деньги за этот гроб. Тихон был мне друг, а я на друзьях не зарабатываю. Ни на живых, ни паче на умерших.

— Разбогател, что ли?

— Нет, в деньгах всегда большая нужда… Только не в таких…

— Что-то не соображу… Зачем же тебе тратиться на человека, если мы берем на себя похороны?

— Это великодушно, однако деньги заберите, Киндрат Остапович.

— А тебе вперед заказывают?..

— Отчего же, заказывают и вперед. Удивительный обычай. Гроб стоит на чердаке, а человек живет и живет. Разная бывает предусмотрительность…

— Ну, раз уж ты такой суеверный, смеряй меня. На этот задаток.

— Я живых не меряю…

— А как? На глазок?

Взгляд заказчика ненароком споткнулся о плотницкий топор гробовщика, застрял на его лезвии. Топор лежал на верстаке со всеми инструментами. Бубела нервно погладил мохнатую бровь кончиками пальцев, потом покосился на окно, стоит ли там его рессорка.

— Года уже такие, что можно и о вечном пристанище подумать.

— Ладно. Подойдите к стене. Вот сюда. Тут отметка Бонифация, пускай будет и ваша рядом. Станьте прямо. Руки опустите. Шапку снимите, все равно там не понадобится. А голову вверх. Вот так…

— А чего Бонифацию приспичило?

— Подрался с Зосей. Ну и прибежал сюда, Говорит, покончу с собой. Я его и смерил. А они потом помирились. Живут. — Фабиан отошел, внимательно прикинул рост клиента и заметил с улыбкой: — Хорошо будете выглядеть. Бонифаций, так тот побледнел, когда я делал над ним зарубку. А вы мне нравитесь. Будете жить, Киндрат Остапович… — Он взял с верстака топор, встал на край лавки и сделал зарубку.

У заказчика брови стали мокрые, как мыши.

— Все?

— До покрова будет готово. А то и раньше.

— Мне не к спеху, Левко. — Бубела отошел, глянул на зарубку. — Вот видишь, как все просто в этом бренном мире. Был Бубела, а глядишь, вроде и нет его. Ты это имел в виду?..

— Я вас не понимаю, Киндрат Остапович.

— Я бы тебе посоветовал, Левко, подумать и про свою зарубочку… Будь здоров!

— Первый гроб я сделал себе. Держу на чердаке. Что бы я был за мастер, если бы не подумал о себе. Там целый саркофаг стоит. Так что милости прошу…