Онлайн чтение книги Гамбусино Les Gambucinos
VI. ПРОПОВЕДЬ В ПАСО-ДЕЛЬ-НОРТЕ

У падре Линареса была не совсем обычная судьба. Он рано остался сиротой, рано узнал бедность и потому рано лишился поддержки в жизни. Только благодаря протекции дальнего родственника его матери, тяготившегося опекой над Линаресом и желавшего избавиться от нее, перед Линаресом открылись двери одного из монастырей Гвадалахары.

Став взрослым, Линарес обдумал свое положение. Он был одинок и беден. Он решил избрать духовную карьеру. Монастырская жизнь развила в нем возвышенные стремления и благородное мышление. Все свое время он посвящал серьезным занятиям, желая пополнить образование. Умный, упорный, энергичный, он старался вырваться из жалкого подчиненного положения, на которое, казалось, был обречен. Его влекло не честолюбие, а любовь к людям, желание быть полезным тем, от кого он так мало видел хорошего.

В то время, когда бедный священник в Пасо-дель-Норте в качестве миссионера разъяснял невежественным индейцам божественное учение, события в стране развивались с невероятной быстротой.

Первый призыв к борьбе за независимость Мексики раздался в неизвестной, затерянной в горах деревушке. Этот призыв разнесся с такой молниеносной быстротой и прозвучал с такой силой, что сто тысяч индейцев восстали и во главе с простым священником этой деревушки прошли в несколько дней сотни лье, таща на руках свои пушки по непроходимым дорогам. Восставшие дошли почти до самой столицы Новой Испании. Здесь они остановились и гордо потребовали у испанцев свободы. Испанцы пришли в ужас от смелости и силы воли, проявленной существами, которых они едва признавали за людей.

Обстоятельство удивительное и не встречающееся в истории народов: первые герои войны за независимость Мексики были почти все или священники, или юноши, которые готовились к священству и получили низшие церковные звания.

Блеск, освещавший имена двух священников — Идальго и Морелос, самых благородных вождей мексиканской революции13Имеется в виду революция 1810—1821 годов., яркая роль, которую они играли в продолжение нескольких лет, их трагическая гибель от рук испанцев — все это указало бедному священнику селения Пасо-дель-Норте цель, к которой он должен стремиться, чтобы прожить свою жизнь не бесплодно и оставить по себе память в сердцах своих сограждан.

Он понял, что и для него пришло время сыграть значительную роль в революции, не в смысле замены собою двух погибших героев — его спокойный, тихий нрав не подходил для этого, — нет, он хотел участвовать в борьбе за независимость, вдохновляя сражающихся, помогая раненым и утешая умирающих. Миссия более скромная, но не менее благородная. Он считал, что сан священника обязывает его к этому, каковы бы ни оказались последствия в будущем.

Поэтому-то он с удовлетворением выслушал признания Энкарнасиона Ортиса, не отказывая ему, но и ничего не обещая. Он решился выступить в последний момент в качестве посредника между двумя сторонами и предотвратить или хотя бы остановить кровопролитие в случае, если дело дойдет до открытого столкновения.

Невольный свидетель ужасного вторжения драгун в деревню, падре Линарес в отчаянии скрылся в уединенной молельне, чтобы не присутствовать при оргии в доме алькальда. С требником в руках он горячо молился, стараясь не слушать доходившего до него шума разгула, как вдруг его слух поразили первые удары колокола.

Священник поднял голову; сначала он подумал, что ошибся, — ведь только он, падре Линарес, один мог приказать звонить в колокол. Со дня прихода испанцев пономарю было приказано закрыть церковь. Служба в ней прекратилась. Кто же посягнул на его права и созвал верующих в церковь? Что обозначал этот звон? Сигнал? Призыв к восстанию?

А колокол все звонил! Каждый удар его мрачно отдавался в ушах священника. Им овладела смутная непонятная тревога. Откуда она появилась, этого он не мог объяснить. Но он хотел узнать, что случилось, и, выбежав из дому, поспешно направился к церкви.

Жители селения Пасо-дель-Норте, которых после захода солнца страх загнал в жилища, затрепетали, неожиданно услышав знакомый колокольный звон. Встревоженные, испуганные, они вначале подумали, что это — набат, возвещающий полный разгром деревни. Но при первых же ударах колокола на улицах стали появляться люди, до этого скрывавшиеся за дверьми своих жилищ. Они начали ходить из дома в дом, шептать на ухо испуганным и изумленным жителям несколько тихих слов, действовавших успокоительно даже на самых трусливых.

На улицах царила глубокая тишина.

Пьяные солдаты спали вповалку на Главной площади.

В некоторых домах робко приоткрылись двери, и сначала показалось несколько растерянных лиц. Потом наиболее смелые решились переступить порог своих домов; другие последовали за ними; даже самые нерешительные и те осмелели. И через четверть часа не только все мужское население деревни, но и большинство женщин (в решающие моменты женщины часто оказываются смелее мужчин) с детьми на руках направились к открытой настежь церкви.

В несколько минут церковь была заполнена. Пономарь уже собирался закрыть двери за последней группой, как вдруг среди вошедших появился падре Линарес. Пономарь еле удержался от выражения удивления, но тут же смиренно приветствовал священника.

— Почему, несмотря на мое запрещение, вы звонили к вечерне? — раздраженно спросил священник.

— Как, отец мой, «несмотря на ваше запрещение»? — притворяясь удивленным, сказал пономарь. — Наоборот, я именно исполнил ваше приказание.

— Вы смеетесь надо мной, Пичо, или хотите меня обмануть?

— Как вы можете это думать, отец мой!

— Я же вам ясно сказал, что запрещаю открывать церковь!

— Да, отец мой.

— Так почему же, в таком случае, вы не только открыли церковь, но еще осмелились звонить к вечерне?

— Час назад мне передали ваше приказание — звонить в колокол, как обычно.

— Мое приказание?

— Конечно, отец мой.

— Кто же передал вам это?

— Сеньор алькальд.

— Дон Рамон Очоа?

— Да, отец мой. Он явился в церковь, подошел ко мне и сказал, что послан вами. Как же я мог не исполнить вашего приказания?

Падре Линарес, поняв, что больше ничего он от пономаря не узнает, стал раздумывать: что делать? Пономарь явно в заговоре с доном Рамоном, но какой же замысел у того? Какую цель преследует он?..

— Так… — тихо пробормотал священник. — Будем настороже. — Потом, обратившись к пономарю, смиренно склонившемуся перед ним, сказал: — Ну что же, раз верующие собрались, они должны услышать божественное слово, особенно в такой скорбный момент. Я буду служить как всегда. Закройте двери.

Пономарь почтительно поклонился и, счастливый, что отделался так легко, поспешил выполнить приказание.

Церковь эта — строгой архитектуры, как все испанские религиозные памятники, — была темной, низкой и сводчатой; едва озаренная кое-где восковыми свечами, слабый и мерцающий свет которых скорее подчеркивал мрак, чем рассеивал его, переполненная печальной, угрюмой и безмолвной толпой, она представляла собой необыкновенное и захватывающее зрелище, от которого холодело сердце.

Священник опустился на колени перед главным алтарем, смиренно склонил голову и тихо произнес:

— Господи, ты видишь мое сердце! Поддержи мое мужество, помоги мне наставить на путь разума этих заблуждающихся людей! И прими мою жизнь, если это нужно для их блага…

Спустя несколько минут он поднял голову. На его изможденном лице сияло выражение восторга. Он казался преображенным — жертва была принесена в его сердце, и он был готов принять мученическую кончину. Печальным взором священник оглядел все вокруг, добрая улыбка тронула уголки его бледных от скорби губ.

В этот момент пономарь позвонил в колокольчик, возвещая начало службы.

Медленно и торжественно падре Линарес поднялся по ступенькам алтаря, повернулся к толпе, благословил ее и сел со скрещенными на груди руками.

Началась молитва, произносимая — стих за стихом — сначала священником, а потом вслух всеми молящимися.

Когда она окончилась, падре Линарес поднялся, взял молитвенник и медленным шагом направился к кафедре — ежевечерне после службы он произносил проповедь.

У ступеней кафедры стоял алькальд, спокойный, сумрачный и решительный; он смотрел на священника горящим взглядом и, казалось, чего-то ждал.

Толпа, собравшаяся у кафедры, с беспокойством следила за этой немой сценой; индейцы одинаково уважали обоих людей.

Между тем священник, внешне спокойный, подошел к алькальду, надеясь хладнокровием заставить своего противника (каким он считал его) отказаться от борьбы.

Но он ошибся. В тот момент, когда они очутились лицом к лицу, алькальд сделал шаг вперед.

— Отойдите, — холодно сказал он священнику и протянул руку, как бы желая помешать ему пройти. — Сегодня буду говорить я.

— Вы… вы, дон Рамон?! — вскричал священник, отступая перед своим другом: сердце его сжалось от тяжелого предчувствия. — Несчастный, что вы хотите делать?

— Я хочу выполнить мой долг, — решительно ответил алькальд. — Прошло то время, когда мы трусливо склоняли головы перед нашими безжалостными мучителями! Пробил час мести!

— Это кощунство! — горестно сказал священник. — Вы забыли, что находитесь в доме господнем и что господь сказал: «Мстить могу один я!»

— Молчите, падре Линарес! Молчите! Вы, пастырь этого селения, осмеливаетесь так говорить? Значит, вы изменили священной борьбе за независимость Мексики? Вы заодно с нашими палачами, если говорите такие слова!

Потрясенный этой суровой отповедью, священник опустил голову и, как бы покоряясь высшей силе, отступил, весь дрожа.

Крики, проклятия послышались со всех сторон. Алькальд бросился к кафедре; священник тщетно старался тоже пробраться туда, но толпа его оттирала.

— Братья! — вскричал дон Рамон, обращаясь к индейцам, которые боялись пропустить хотя бы слово. — Неужели вы так малодушны, что решили покорно переносить все притеснения, которым вас подвергают гачупины? Вы изнемогаете под бременем самых страшных бедствий, ваша земля истоптана свирепым и безжалостным врагом! Ваши братья, ваши друзья расстреляны без суда! Ваши жены, ваши дочери попадут в руки победителей, а вы трусливо склоняете голову?! Вы улыбаетесь своим палачам!..

Ропот гнева пробежал по толпе.

— Не слушайте его! — надтреснутым голосом вскричал падре Линарес. — Не слушайте его, братья мои! Этот человек вас обманывает. Увы, он и себя обманывает, призывая вас к бессмысленному восстанию! Знайте — он не к победе ведет вас, а к смерти!..

Грозные крики прервали речь священника. Рыдая, он опустился на плиты. Он чувствовал себя побежденным и отказывался продолжать борьбу.

Алькальд улыбнулся и поднял руку.

Словно по волшебству, мгновенно восстановилось молчание.

— Неужели, — продолжал дон Рамон, — среди вас, таких сильных и смелых людей, не найдется ни одного, способного принести себя в жертву ради блага своих братьев? Горе стране, где мужчины не могут отомстить за оскорбление! Эта страна погибнет, ибо она недостойна свободы, она не хочет жертвовать всем для победы! Она погибнет, потому что бог отвел от нее свою всемогущую руку! Братья мои, я провел десять лет с вами, жил вашей жизнью, печалился вашими печалями, радовался вашим радостям. Я думал, что выполняю свой долг. Никогда я не жаловался!

Наоборот, был счастлив тем, что мог делать для вас — пусть даже незначительное — добро. Но теперь ноша стала слишком тяжелой для моих плеч! С приходом этих гнусных гачупинов я почувствовал, что сердце мое разрывается в груди! Рыдая в отчаянии, я видел, как грабили ваши дома, как зверски убивали наших братьев! И — увы! — я не мог помешать, потому что мне самому, вашему алькальду, угрожала смерть! А раз я бессилен вас защитить, я предпочитаю удалиться. Это лучше, чем быть свидетелем ужасающих злодеяний! Прощайте, я расстаюсь с вами. Простимся — я сейчас ухожу, чтобы присоединиться к независимым. Там, по крайней мере, я смогу послужить вам с оружием в руках. Я надеюсь, что бог, в своей неизреченной доброте, окажет мне милость — позволит мне умереть за моих братьев и пасть жертвой за святое дело свободы!

Невозможно описать действие этой искусной речи на простых людей!

Едва прозвучало последнее слово над взволнованной толпой, как в церкви раздались душераздирающие крики, рыдания, богохульства и угрозы.

Все говорили разом; мужчины грозили кулаками небу, женщины рыдали, поднимая своих детей над головами; толпа пришла в исступление.

Алькальд стоял на кафедре, подняв руки, словно для проклятия, откинув голову назад. Со сверкающим взглядом и сжатыми губами он был похож на злого духа, призывающего к ненависти, ярости и мести.

— Прощайте! — Его громовой голос перекрыл общий шум. — Час нашей разлуки настал!

— Нет, нет! Оставайтесь! Оставайтесь с нами! Что будет с нами без нашего алькальда?! — закричали индейцы, теснясь вокруг кафедры.

— Бог вам поможет, братья!

— Нет, нет! Говорите! Говорите, дон Рамон!.. Мы будем слушаться вас!.. Приказывайте нам!.. Что нужно делать?.. Мы ваши дети, не покидайте нас… — повторяли они с мольбой.

Алькальд грустно покачал головой.

— Нет, нет, — твердо сказал он. — Я не могу согласиться на вашу просьбу. Кто может мне поручиться, что завтра, когда вы успокоитесь, малодушие и страх не появятся в ваших душах? Кто может мне поручиться, что вы не забудете ваших обещаний, что вы трусливо не предадите меня врагам за горсточку золота? Повторяю вам, братья мои: не задерживайте, отпустите меня, пока еще есть время, пока спят гачупины и я могу избежать их ярости!

— Нет, нет! — закричали индейцы. — Останьтесь с нами! Вы наш вождь, мы умрем за вас! Мы не предадим вас! Ведь вы одной с нами крови, у нас общая цель! Мы будем повиноваться каждому вашему слову, каждому вашему движению, что бы вы ни приказали!

Алькальд молчал. Он давно уже принял решение и отлично знал, как поступит, но стоял неподвижный и молчаливый, бледный и сумрачный, как будто в его сердце происходила борьба.

Толпа, минуту назад такая возбужденная и шумная, замерла, устремив на него горящие глаза, со страхом ожидая решения, которое он произнесет.

В церкви наступило такое глубокое молчание, что можно было услышать биение сердец в груди этих людей.

Наконец дон Рамон поднял голову и взором, полным невыразимой печали, оглядел толпу, окружившую кафе.

— Вы говорите, что будете послушны? — с сомнением сказал алькальд.

— Да, да, приказывайте нам! Дайте нам оружие! Оружие!

— А-а! — торжествующе произнес дон Рамон. — Наконец-то вы заговорили по-настоящему!

Последним усилием падре Линарет вырвался из державших его рук и ринулся к кафедре:

— Братья мои! Заклинаю вас во имя бога, чей образ перед вами, выслушайте меня! Я ваш пастырь, ваш духовный отец. Я тоже люблю мою страну, я тоже хочу для нее свободы, но она не может быть завоевана ни убийством, ни коварством! Вы — мирные жители, а не солдаты. Предоставьте другим защищать вас, вернитесь в свои жилища, чтобы оберегать своих жен и детей! Если вы их покинете, гачупины безжалостно убьют их! Во имя этих невинных созданий — умоляю вас, одумайтесь!..

Яростный рев толпы прервал речь священника.

Его бессильный голос потонул в шуме. Священника стащили с кафедры, повлекли к ризнице и, не причинив ему никакого вреда, втолкнули туда. Несколько индейцев стали перед дверью, чтобы преградить ему выход.

Дон Рамон холодно и бесстрастно наблюдал за этой сценой. На губах его была презрительная усмешка.

Своим упорным сопротивлением и неуместным противодействием общему порыву падре Динаре не только не помешал торжеству алькальда, а, наоборот, сыграл ему на руку. Когда священник исчез и люди немного успокоились, алькальд движением руки потребовал тишины. Все замолчали.

— Итак, — сказал дон Рамон, — вы готовы мне повиноваться?

— Да, да! — закричали индейцы.

— Поклянитесь! — вскричал алькальд громовым голосом, протягивая руки к образу Христа, возвышавшемуся над алтарем.

Все присутствующие мгновенно повернулись к алтарю, но не для того, чтобы поднять правую руку, как это делается в старой Европе при клятве: они опустились на колени, подняли головы и скрестили большие пальцы обеих рук — по индейскому обычаю, который перешел к ним от древних инков. Эта клятва священна и нерушима. Дон Рамон, сам индеец, знал это. Улыбка торжества появилась на его губах.

— Вы клянетесь подчиняться мне во всем? — спросил он. Глаза его горели, он тяжело дышал.

— Клянемся! — вскричали все. — Мы клянемся жить и умереть с вами, чтобы завоевать независимость нашей страны!

— Хорошо, — сказал алькальд, — бог принял вашу клятву. Теперь она не может быть нарушена!

— Оружие! Оружие! — кричали индейцы.

— Оружие? Вы его получите! — сказал алькальд. — Дядя Пичо… — прибавил он, обращаясь к пономарю, который стоял неподвижно у кафедры, — раздайте оружие и боевые припасы, которые я вам доверил!

Пономарь повиновался. Тотчас же началась раздача. Пичо и его помощники вкладывали столько горячности и рвения в выполнение задания, что менее чем в десять минут все оружие — сабли, пики, луки, стрелы, ружья — перешло в руки индейцев, потрясавших им с дикой яростью.

Дон Рамон понимал, как важно немедля воспользоваться возбуждением толпы; поэтому, как только раздача оружия была закончена, он схватил мачете и, потрясая им над головой, вскричал:

— Теперь, друзья, будем думать только о мести! Смерть гачупинам!

— Да, да, месть! Смерть гачупинам! — повторяла наэлектризованная толпа.

В этот момент снаружи послышался цокот копыт и бряцание оружия, а затем два сильных удара в дверь церкви.

— Спокойствие! — сказал алькальд. — Открывать пойду я.

Он сошел с кафедры и, пройдя сквозь тесные ряды индейцев, почтительно расступавшихся перед ним, твердым шагом направился к двери.