Онлайн чтение книги Следопыт Les Plateados
ГЛАВА III. Как и почему дон Торрибио покинул свою родину

Несколько дней спустя после этих казней дон Хуан Мигель Кабальеро покинул Буэнос-Айрес и возвращался домой. Растреадор был невесел. Дело в том, что эта двойная казнь произвела на него тяжелое впечатление. Несмотря на то, что оба бандита вполне заслужили свою участь, он все же раскаивался — не в том, что предал их в руки правосудия, но в том, что был косвенной причиной их позорной смерти.

От Буэнос-Айреса до Росарио не близко, и у Хуана Мигеля было время поразмыслить. И вот мало-помалу мысли его стали принимать другое направление; по мере приближения к дому, к излюбленным местам, окружавшим его жилище, думы его становились более отрадными: о жене, о детях, с которыми он мечтал не расставаться более. Эта последняя поездка в Буэнос-Айрес окончательно отвратила его от ремесла преследователя. Он был уже немолод, ему теперь за шестьдесят, настало время и ему отдохнуть; пора уступить место другим, более молодым и проворным.

Рассуждая таким образом, Хуан Мигель быстро и незаметно приближался к своему ранчо; семья его была предупреждена о том, что он должен вернуться сегодня, и, вероятно, с часа на час ожидала его. Дети, конечно, не спускали глаз с дороги и едва только завидят его вдали, как тотчас же со всех ног поспешат к нему навстречу, как они всегда это делают.

И вот, едва он только въехал в небольшую рощицу высоких молодых деревьев, через которую ему следовало проезжать, чтобы добраться до своего ранчо, как вдруг с узкой тропинки, пересекающей под прямым углом дорогу, выскочил ему навстречу всадник, лицо которого скрывалось под черной маской. Осадив на полном скаку коня, незнакомец проворно вскинул ружье и спустил курок.

Растреадор, не ожидавший ничего подобного, захваченный врасплох, не успел воспротивиться этому неожиданному нападению, — пуля пробила ему грудь, — широко раскинув руки, опрокинулся он навзничь и грузно рухнул на землю. Убийца поспешно соскочил с коня, набросился на свою жертву и, вонзив в грудь кинжал, произнес глухим голосом:

— Помни Сантьяго Лопеса де Убарра! Кровь за кровь! — И, не прибавив ни слова более, вскочил на лошадь и свернул в самую чащу леса, где почти мгновенно скрылся из вида.

Однако дон Хуан Мигель не был мертв, мало того, он даже не потерял сознания; не трогаясь с места, он старался, насколько мог, стянуть свои раны, чтобы задержать кровь, и затем, не шевелясь, стал ждать, чтобы Господь послал ему кого-нибудь на помощь.

Так прошел час — ужасный час мучительного ожидания, тревоги и беспокойства. Старик нисколько не боялся смерти, — он слишком часто в своей жизни стоял с ней лицом к лицу, — но боялся умереть один, не успев исполнить всего того, что ему еще оставалось исполнить на земле. И вот он ждал, ждал, напрягая слух и жадно ловя малейший звук в лесу. Наконец он уловил еще совсем неразличимый для менее привычного и опытного слуха конский топот.

— Ну, слава Богу! — прошептал он. — Это они!

Шум понемногу приближался, — и вскоре на дороге появились два всадника; то были Торрибио и Пепе.

Каково же было их горе при виде отца, лежавшего на земле без движения и чуть живого!

Понятно, что первой заботой Торрибио было осмотреть раны и перевязать их как можно лучше.

— Ну, что? — спросил старик твердым голосом. — Раны мои смертельны, не правда ли?

— Да, отец, — отозвался Торрибио, подавляя душившее его рыдание.

— Сколько часов мне остается жить?

— Сутки, быть может, двое суток, не долее!

— Прекрасно, постройте, дети, здесь для меня шалаш, я предпочту умереть под открытом небом чем в четырех стенах, к тому же мне надо поговорить с тобой, Торрибио, сказать тебе нечто очень важное.

— Лучше было бы, если бы вы заснули хоть немного, отец мой!

— Ты не обманешь меня, дитя мое? — спросил старик, пытливо вглядываясь в лицо Торрибио. — Я не умру раньше назначенного тобой срока?

— Жизнь наша в руках Господа, отец, — отвечал молодой человек, — но, насколько позволяют судить мне познания в медицине, я смею утверждать, что смерть ваша еще не так близка, особенно если вы согласитесь поддержать свои силы несколькими часами спокойного сна.

— Пусть так, я тебе верю, сын мой, и постараюсь заснуть.

Молодые люди тотчас же принялись строить хакаль, который менее чем в полчаса был готов, после чего они бережно перенесли туда больного и уложили его на мягкой постели из душистых трав, накрытых шкурами. Затем Торрибио достал из своих переметных сумок походную аптечку, с которой никогда не расставался, и приготовил какое-то питье.

— Выпейте это, отец мой, — сказал он, — это подкрепит вас и поможет уснуть!

Сыновья осторожно помогли отцу приподняться, и он покорно выпил предложенное ему лекарство. Пять минут спустя больной уже спал крепким сном.

— Побудь с отцом, Пепе, и не отходи от него ни на шаг, — сказал Торрибио, — а я пойду отомщу за него!

— Иди, брат, с Богом! — воскликнул Пепе, рыдая. Торрибио вскочил на своего коня и во весь опор помчался по следу убийцы.

Вместо того, чтобы вести по дороге к Буэнос-Айресу, след этот, который Торрибио тотчас же разыскал и внимательно изучил, после множества изворотов и поворотов вел в Росарио. В три часа по полудню Торрибио прибыл в город и тотчас же направился к Juez de letras (уголовному судье).

— Сеньор, — объявил он, входя, — отец мой, дон Хуан Мигель Кабальеро, на обратном пути из Буэнос-Айреса, где он способствовал задержанию всей шайки бандитов, бесчинствовавших в столице и ее окрестностях, убит два часа тому назад изменническим образом одним из соучастников этой шайки, которую справедливо покарало правосудие.

— Я знаю это дело, — отвечал следователь. — Отец ваш вел себя прекрасно и оказал громадную услугу обществу, городу и всей стране. Где было совершено нападение на вашего отца?

— В лесу Себадо.

— Я сейчас прибуду туда!

— В этом нет никакой надобности, сеньор: брат мой остался с умирающим отцом, тогда как я иду по следу убийцы.

— Разве вы знаете, где он находится?

— Да, сеньор! Он находится в Росарио, и если вы не откажетесь сопровождать меня, то не далее, как через четверть часа, он будет уже в руках правосудия!

Следователь немедленно распорядился созвать человек десять альгвазилов (полицейских), и когда те явились, сказал:

— Пойдемте, не следует давать этому негодяю время уйти!

Все вышли на улицу. Торрибио вернулся к тому месту, где он покинул след, и не задумываясь пошел вперед. Пройдя несколько улиц, они оказались на большой площади и остановились перед домом самого внушительного вида.

— Здесь! — сказал Торрибио. — Он еще не вышел отсюда!

— Не может быть! — воскликнул следователь. — Это дом богатейшего и всеми уважаемого банкира, честность которого известна всем и каждому! Нет, вы ошибаетесь, молодой человек!

— Нет, сеньор, я не ошибаюсь! — спокойно и уверенно ответил Торрибио. — Убийца здесь; разве вам неизвестно, что вся та шайка состояла из молодых людей лучших и богатейших семейств Буэнос-Айреса?

— Да, это правда! — со вздохом согласился его собеседник. — Ну, что же делать, войдемте, если это нужно!

Он отдал приказание своим подчиненным оцепить дом и не допускать в него толпы, начинавшей уже стекаться со всех сторон. Торрибио и следователь вошли в дом и сказали встретившему их пеону, что они желают видеть дона Салюстиано Эчеверри, как звали всеми уважаемого банкира.

Введя гостей в приемную, пеон побежал докладывать о них своему господину.

Банкир не заставил себя долго ждать и вышел к ним тотчас же, хотя, по-видимому, был весьма удивлен приходом следователя. Последний очень затруднялся объяснить причину своего присутствия, но Торрибио принял это объяснение на себя.

Дон Салюстиано Эчеверри был седовласый старик чрезвычайно внушительной и, вместе с тем, симпатичной наружности, располагающей в его пользу.

— Извините меня, сеньор, — сказал Торрибио, — если я причиню вам большое горе! Бог свидетель, как я глубоко сожалею, что вынужден нанести вам этот страшный удар. Дело касается моего отца, которого предательски убили часа два тому назад, и убийца его скрывается здесь, в вашем доме!

— Убийца! В моем доме! — с горестным удивлением воскликнул банкир. — Говорите! Говорите скорее, сеньор. Кто он? Где он? И кто бы он ни был, я выдам его!

Тогда обнадеженный этим великодушным заявлением следователь объяснил наконец со всей возможной деликатностью, в чем дело. Удар, нанесенный старику этим страшным обвинением, был ужасен: несчастный банкир побледнел, как мертвец, и пошатнулся, готовый упасть. Следователь и Торрибио бросился поддержать его; но тот, оправившись почти в ту же минуту, тихонько отстранил их.

— Мне показалось, что я сейчас умру! — прошептал несчастный старик. — Но все прошло. Теперь я опять чувствую себя сильным. Что делать! Это должно было так кончиться! — добавил он вполголоса. — Если только обвинение ваше справедливо, господа, клянусь честью, он получит законное возмездие! Следуйте за мной!

С этими словами старик пошел вперед твердой, уверенной поступью, высоко неся голову, выпрямясь во весь рост, как гордый дуб, на мгновение склонившийся под грозой. Пройдя несколько комнат, он наконец остановился перед одной из дверей и отворил ее настежь. Глазам присутствующих представился молодой человек, красивые черты которого искажал отпечаток бурной тревожной жизни и ночных кутежей; он полулежал на мягких подушках восточного дивана и лениво расстегивал свои palenas (род ноговиц или сапог).

— Ты ездил верхом сегодня, дон Панчо? — спросил его отец голосом, не выдававшим ни малейшего волнения.

— Да, я только что вернулся, отец, и, как видите, не успел еще даже переодеться! — ответил молодой человек, весьма удивленный присутствием двух совершенно незнакомых ему личностей, неподвижно стоявших у порога.

— Было бы лучше, если бы вы сегодня не выезжали из дома!

— Почему же, отец?

— Потому, дон Панчо, что тогда вас не обвинили бы в предательском убийстве дона Хуана Мигеля Кабальеро в лесу Себадо! — сказал старик ледяным тоном.

— Я?! — воскликнул молодой человек, привскочив на диван и побледнев. — Кто смел обвинять меня в этом ужасном злодеянии? — добавил он дрожащим голосом.

— Я! — отозвался дон Торрибио. — Я сын вашей несчастной жертвы, а вот и доказательства справедливости моего обвинения! — добавил он, делая несколько шагов вперед и взяв со стола черный шелковый головной чехол, в котором были проделаны отверстия для глаз, рта, носа и ушей, который дон Панчо не успел еще припрятать. — Видите эту маску, к которой прибегают только бандиты, а вот и нож, — он еще весь в крови, даже ножны сырые! Убийца, кровь моего отца у тебя на лице!

Дон Панчо бессознательно провел рукой по лбу. Вдруг он кинулся к ногам отца и громко зарыдал.

— Да, да, я это сделал! — душераздирающим голосом воскликнул он. — Я убийца! Но пощади меня, отец, пощади своего сына! Я раскаюсь, пощади, отец!

— Я — не отец убийцы! — мрачно произнес старик, стараясь не глядеть на сына. — Смой с себя этот позор, которым ты осквернил себя, — и тогда — только тогда я прощу тебя! Даю тебе пять минут срока.

Молодой человек поднялся на ноги; красивое лицо его дышало ужасной решимостью.

— Благодарю отец, — сказал он, — приказание ваше будет исполнено. Что касается вас сеньоры, — продолжал он, обращаясь к двум безмолвно стоявшим мужчинам, — то я прошу вас дать мне пять минут срока. Даю вам слово, что не убегу! Неужели вы откажите мне в этих пяти минутах?

— Нет! — ответил Торрибио, отвернувшись в сторону. — Я вам верю.

Все трое вышли из комнаты. Дон Салюстиано вышел последним и запер за собой дверь, к которой затем прислонился спиной и замер.

Холодный пот выступил на лбу старика; по временам он весь вздрагивал и крепко прижимал руки к сердцу. Следователь и Торрибио, бледные как смерть, глядели на него и души их наполнялись ужасом и скорбью. Но кроме жалости, дон Салюстиано внушал им чувство беспредельного удивления: поразительно было мужество этого старого человека, переживавшего сейчас такие страшные минуты. Вдруг дон Салюстиано выпрямился, поднял голову и сказал:

— Пять минут прошло, сеньоры, пойдемте!

Он отворил дверь комнаты сына и вошел; оба мужчины следовали за ним в некотором расстоянии. Дон Панчо откинулся в подушки и лежал неподвижно с улыбкой на лице: казалось, он спал.

— Подойдите! — глухо произнес старик.

Они сделали несколько шагов, — и крик ужаса вырвался у них из уст: дон Панчо был уже мертв; он вонзил себе в сердце нож по самую рукоятку.

— Возмездие совершилось! — произнес дон Салюстиано, и надломленный страшным горем, упал без чувств на бездыханное тело сына.

Следователь и Торрибио, как обезумевшие, выбежали из дома, гонимые безотчетным ужасом, как будто их преследовала сама Немезида. Торрибио, не сказал ни слова, вскочил на своего коня и во весь опор помчался вон из города.

Вскоре после заката солнца Хуан Мигель проснулся.

— Дети, вы здесь? — спросил он.

— Да, отец, мы все подле тебя!

— Отлично, я не хочу, чтобы вы отходили от меня. — Затем, как бы про себя, он тихо добавил: — Увы! Неужели же придется умереть без моей бедной Хуаниты?

— Я здесь, Хуан Мигель! — сказала бедная женщина, захлебываясь в рыданиях, которые она тщетно старалась подавить, и, опустясь на колени подле ложа умирающего мужа, сжала его руки в своих, обливая их горькими слезами.

— Добрая и святая женщина, верная подруга моей жизни, ты здесь, подле меня! — растроганным голосом произнес умирающий. — Боже! Благодарю тебя, что ты привел мне умереть окруженным всеми моими дорогими и близкими!..

— Ты не умрешь! Нет, нет, ты не умрешь! — рыдая, воскликнула Хуанита.

Слабая улыбка скользнула по лицу больного.

— Будь мужественна, дорогая Хуана, для меня смерть нисколько не страшна; ведь рано или поздно этот час должен был настать, но мы свидимся с тобой там, где нет ни смерти, ни разлуки! Покорись воле Божией и прими ее покорно! Бог все делает ко благу нашему: теперь Он призывает меня к себе, и я должен безропотно и покорно повиноваться Ему.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула несчастная женщина.

— Да, призывай Его святое имя! — продолжал умирающий. — Он даст тебе силу мужественно перенести горе! Бог милосерд и справедлив. Он мне позволил умереть, не простившись со всеми вами — одинокому, в диком лесу.

Наступило короткое молчание, прерываемое лишь подавленными рыданиями жены и сыновей больного.

Затем Торрибио осторожно приподнял раненого и сказал Хуаните, вручив ей стакан с каким-то питьем:

— Дорогая мама, дайте отцу выпить это лекарство!

— Ах, да, да! — радостно воскликнула бедная женщина, — Мы спасем его! Не правда ли, сын мой? Ты спасешь его?

Молодой человек молча опустил голову, подавляя тяжелый вздох. Раненый выпил предложенное ему питье; легкий румянец залил на мгновение его лицо; глаза разгорелись; он вдруг почувствовал себя сильнее и бодрее.

— Пепе, — сказал он, — отведи мать немного в сторону, туда к сторожевому костру!

— Ты удаляешь меня от себя? — испуганно прошептала бедная женщина. — Дорогой мой, прошу тебя, позволь мне остаться, я не пророню ни слова и постараюсь не плакать!

— Скоро я снова позову тебя, дорогая моя, а теперь иди, мне надо сказать Торрибио нечто такое, что один он должен слышать!

Донья Хуана приникла долгим нежным поцелуем к руке мужа и послушно вышла из шалаша, опираясь на плечо сына.

— Мы теперь одни? Никто нас не услышит? — проговорил раненый, обращаясь к дону Торрибио.

— Никто!

— Хорошо! Теперь скажи мне правду, мне необходимо знать, сколько часов мне еще остается жить?

— Отец, если Бог не захочет сделать чуда, о котором я молю Его, то с восходом солнца… — молодой человек не договорил и зарыдал, закрыв лицо руками.

— Полно, Торрибио, будь мужчиной: надо мириться с неизбежным! До восхода солнца времени еще много, Бог по неизреченному милосердию Своему дал мне гораздо больше времени приготовиться к смерти, чем я полагал: я успею сказать тебе все, что ты должен узнать!

— Что вы хотите сказать мне, отец мой?

— Сядь здесь подле меня и слушай: то, что я имею сказать тебе, несравненно важнее, чем ты полагаешь; я хочу сказать тебе о твоей семье.

— У меня нет другой семьи, кроме вас, матери и брата Пепе! — воскликнул молодой человек, — Какое мне дело до той семьи, которая отвергла меня, пыталась извести меня, бросив на съедение хищным зверям?! Не говорите мне об этом, я не хочу ничего знать!

— Нет, сын мой, я должен сказать тебе все; этого требует от меня мой долг и моя совесть. Выслушав меня, ты волен поступать, как хочешь, но ты должен узнать все, что мне о том известно; ты должен выслушать меня до конца. Я этого хочу, слышишь ли ты?

— Да, отец, если вы того требуете, — говорите, я буду слушать с величайшим вниманием. Но только знайте, что у меня никогда не будет другой семьи, кроме нашей.

— Пусть так, я не ставлю тебе никаких условий и ничего не требую от тебя! — С минуту старик как будто собирался с мыслями, затем начал:

— Ты помнишь, сын мой, как я нашел тебя под деревом в темном лесу, где тебе грозила неизбежная смерть?

— Я помню, отец мой, и не проходит дня, чтобы я не благословлял вас от всего сердца!

— Не в благодарности дело, Господь сторицей воздал мне за ту милость, которую Он помог мне сделать для тебя, тем, что дал мне в тебе такого сына: я счастлив и горжусь тобой. Но слушай дальше.

— Слушаю, отец!

— Я тщательно изучил и удержал в памяти след того человека, который покинул тебя в лесу. На другой день после того, как я привез тебя к себе домой и отдал в руки моей дорогой Хуаны, я пошел по следу того человека. Он, конечно, не подозревал об этом и потому не принимал никаких предосторожностей, чтобы уничтожить свой след. Итак, я без малейшего затруднения прибыл в Буэнос-Айрес и отправился прямо к следователю, которому изложил все, что мне было известно о тебе. Следователь обещал мне свое содействие; я пошел в гавань и там сразу увидел того человека, которого искал. Сведя с ним дружбу за стаканом вина, я узнал от него все, что мне было надо. Сам он был доброй души парень, служивший бессознательным орудием другого лица. Убедившись в этом, я составил определенный план действий, согласно которому час спустя благодаря содействию следователя этого человека арестовали. Он тут же признался во всем, причем сказал, что действовал по приказанию своего командира, дона Санчо д'Авилы, командовавшего испанским трехмачтовым судном «Сан-Хуан-де-Диос». По словам матроса выходило, что капитан очень желал отделаться от тебя, потому что в течение года, пока ты находился на его судне, он уже раза три пытался оставлять тебя в тех портах, где имел случайные стоянки, или куда ему приходилось заходить по пути. Матрос был временно посажен в тюрьму, а затем, так как нельзя было терять времени, сделаны были все необходимые распоряжения для воспрещения судну «Сан-Хуан-де-Диос» выхода из порта и ареста командира.

В то время Буэнос-Айрес принадлежал еще Испании: все распоряжения были немедленно приведены в исполнение, и два часа спустя дон Санчо д'Авила стоял уже на допросе перед следователем. Капитан этот, о котором я с первого же взгляда составил точное представление, был из числа алчных моряков, мало разборчивых на средства к обогащению. При первых же словах следователя, этот человек совершенно растерялся, побледнел и потерял весь свой апломб, который сначала напустил было на себя. Вот что он рассказал об этом деле. Однажды буря, застигшая его у берегов Новой Испании, заставила его искать убежище в каком-то незначительном порту, название которого он не знал или притворялся, будто не знает; он говорил только, что это было в Тихом океане. Встав на якорь в этом местечке, населенном почти исключительно рыбаками, он сошел на берег. Тут к нему подошел совершенно незнакомый ему человек в богатой одежде и сделал ему следующего рода предложение: «Согласитесь взять на себя обязательство увезти ребенка куда бы то ни было, только как можно дальше от берегов Новой Испании, чтобы он никогда не мог вернуться в эти места! Вы будете щедро вознаграждены». Капитан, как говорит, сначала не соглашался, но незнакомец продолжал настаивать. Тогда капитан стал расспрашивать о ребенке и его родителях. Незнакомец не желал ничего говорить, но в конце концов вынужден был сообщить следующее. Ребенок принадлежит к одной из знатнейших фамилий этой страны; необходимо во что бы то ни стало, чтобы он исчез бесследно, но отнюдь не был убит; достаточно, чтобы он никогда более не появлялся здесь, и чтобы о нем не было никаких слухов. Ребенку всего пять лет; и скоро он забудет все, даже и свое имя; следовательно, он не может причинить вам никаких беспокойств, и бояться разоблачений с его стороны нечего. Надо только увезти его с родины, чтобы он никогда не мог вернуться. В той стране, где его высадят на берег, следует вручить сумму в двадцать пять тысяч пиастров тому лицу, которое примет на себя воспитание ребенка, а капитан за хлопоты получит вознаграждение: тридцать тысяч пиастров. При этом ставилось в условие, что капитан обязуется доставить, по прошествии года, вице-королю Новой Испании законный документ за подписью местного испанского консула, удостоверявший, что ребенок жив и что врученная капитану на его воспитание сумма в двадцать пять тысяч пиастров действительно выдана лицу, принявшему к себе ребенка, при обозначении полных имен, звания, профессии и национальности того лица, которому поручено воспитание ребенка. Письмо, заключающее в себе этот важный документ, должно было быть адресовано в Новую Испанию, до востребования — на литеры L . V . Z.

В таком виде сделанное капитану предложение утрачивало значительную долю той гнусности, которую, собственно говоря, оно имело по существу. Поломавшись еще немного для вида, капитан наконец согласился, и — условие было заключено.

Два дня спустя погода изменилась к лучшему, капитан встал под паруса и ушел в море, увозя с собой ребенка и сумму в пятьдесят пять тысяч пиастров, из коих тридцать тысяч были его собственностью… Дай мне пить, Торрибио, я чувствую, что силы изменяют мне!

Молодой человек поспешил исполнить желание больного.

— Но почему же, в таком случае, этот человек так предательски бросил меня в лесу на съедение диким зверям, если ничто его к тому не принуждало? — спросил Торрибио.

— Именно это спросил тогда у капитана и следователь, дитя мое! — сказал старый растреадор, испив немного предложенного ему питья и отдохнув с минуту, — капитан смутился, забормотал что-то непонятное, стал путаться в своих словах и только под угрозой страшного наказания наконец решился сказать правду. Все, что он говорил раньше, была ложь. Дело обстояло так: следовало просто увезти ребенка, убить его, забросить в какой-нибудь дальней стране, одним словом, сделать с ним что угодно, лишь бы только его не стало, и за это получить полностью без всяких оговорок сумму в шестьдесят тысяч пиастров, — вот и все! По суду капитан был разжалован и принужден выплатить всю эту сумму сполна. Деньги эти поместили на мое и твое имя у одного надежного банкира, чтобы проценты с них накоплялись до твоего совершеннолетия. Итак, сын мой, ты человек богатый, так как сумма, положенная на твое имя, на имя Торрибио де Ньебласа, теперь удвоилась. Ты совершеннолетний и можешь располагать ею, как знаешь, а если хочешь, можешь разыскать свою семью!

— Моя семья здесь! Мне не зачем никого искать, отец мой! У меня нет и не было другой семьи, кроме нашей!

— Дитя мое, я должен сообщить тебе еще одну подробность, быть может, весьма важную: не знаю, заметил ли ты, что у тебя на каждой руке немного ниже плеча имеется очень отчетливое изображение креста? Как знать, быть может, эти знаки будут иметь значение в твоей жизни?!

— Пустяки! Что мне за дело до них?! Признаюсь, до сей минуты я почему-то никогда не замечал их…

— Ну, слава Богу, дитя мое, теперь тебе известно все! Поди же, позови сюда мать и брата; они, наверное, уже беспокоятся: мы беседуем с тобой так долго.

Прошла ночь прощания, а на заре старик стал заметно ослабевать и, как предвидел Торрибио, с восходом солнца угас. Он испустил последний вздох со счастливой улыбкой на устах, ласково сжимая в одной своей руке обе руки жены, в другой руки сыновей, заливавшихся горькими слезами.

Едва только тело знаменитого растреадора опустили в могилу, как донья Хуана, простирая над ней руку, обратилась к своим сыновьям и сказала глухим, но торжественным голосом:

— Дети, надо отомстить за него!

— Отец наш отомщен, — ответил Торрибио, — его убийца уже умер!

— Кто это сделал? — спросила она с заискрившимся взором.

— Я! — просто отозвался Торрибио и в нескольких словах рассказал, что было в Росарио.

Донья Хуана, не прерывая, выслушала его рассказ, не сводя глаз с прекрасного юноши и опершись рукой на его плечо:

— Ты хорошо сделал, сын мой! — сказала она, когда он кончил.

После того донья Хуана набожно опустилась на колени перед свежей могилой, сыновья последовали ее примеру, — и все трое молились долго и усердно.

— Мир праху его! — сказала донья Хуана, поднимаясь с колен, — Кровь за кровь, теперь нам здесь больше делать нечего. Пойдемте!

Уходя, она обернулась и еще раз взглянула на могилу. «До скорого свидания!» — прошептала она и медленно направилась к дому.

Вернувшись в ранчо, она слегла и уже больше не вставала. Она не жаловалась ни на что, но с каждым днем заметно угасала. Однажды вечером она призвала сыновей:

— Дети, — сказала донья Хуана слабым, но явственным голосом, — сегодня ровно месяц, как скончался ваш отец! Я знаю, что мне остается прожить всего лишь несколько часов!

— Мама! Дорогая мама! Что ты говоришь?! — горестно воскликнули оба.

— Смерть пришла, я это чувствую! — продолжала она. — Господь так милостив, что призывает меня к Себе, чтобы соединить с моим возлюбленным супругом! Мне было слишком тяжело в разлуке с ним, с дорогим моим Хуаном Мигелем! Я счастлива теперь, что иду к нему, не плачьте обо мне!

Она умолкла на минуту, затем продолжала как-то отрывисто:

— Бедные дети, вы остаетесь одни, но я и отец, мы невидимо всегда будем с вами! Любите же друг друга со всей братской нежностью и никогда не расставайтесь; храните в сердцах ваших воспоминание о тех, которые так горячо любили вас; Торрибио, я поручаю тебе брата, береги его и никогда не покидай!

— Клянусь вам, дорогая мама! — воскликнул молодой человек, подавляя рыдание.

— Благодарю тебя, сын мой! Когда меня не станет, опустите тело мое в одну могилу с вашим отцом. Мы с ним были соединены в жизни, соединимся и в могиле. Силы мои слабеют, я хочу вас благословить!

Оба молодых человека опустились на колени друг подле друга и склонили головы.

— Да благословит вас Бог, дети мои, будьте добрыми, честными людьми, и вы будете счастливы! — тихим голосом произнесла донья Хуана, опустив руку на головы сыновей; те рыдали, закрыв лица руками, тогда как умирающая тихо молилась, обратив глаза к небу.

В это время послышался тихий звук колокольчика.

— Ну, дети, встаньте и поцелуйте меня! — сказала больная. — Ах, дети, дети! — прошептала она в ответ на их нежные ласки. — Вы могли бы заставить меня пожалеть о жизни, если бы я не знала, что через несколько минут соединюсь на век с вашим отцом! Не плачьте, дайте мне приготовиться, чтоб я могла достойно предстать перед своим Творцом!

В комнату умирающей вошел священник со Святыми Дарами. Больная причастилась. А когда священник удалился, молодые люди снова вернулись к ее изголовью и больше уже не отходили от нее.

Прошло еще несколько часов. Донья Хуана ослабевала все более и более; лишь время от времени уста ее произносили одно какое-нибудь слово, а под утро глаза ее вдруг широко раскрылись, легкий румянец залил лицо; она приподнялась и обхватила руками головы своих сыновей.

— Благословляю! Любите друг друга! Торрибио, поручаю тебе брата! — произнесла она ослабевшим голосом, затем поцеловала поочередно обоих молодых людей, обезумевших от горя; взгляд ее принял какое-то неземное блаженное выражение, и она радостно воскликнула: «Боже, прими мою душу!»

Руки ее опустились и повисли; слабое дыхание вылетело из уст, — и она тихо упала на подушки. Ее не стало, но лицо ее сохранило все то же выражение счастья и радости, какое было на нем в последние минуты ее жизни.

Горе обоих молодых людей не поддавалось никакому описанию: в течение одного месяца они лишились всего, что у них было дорогого в жизни, и остались одинокими, осиротелыми, без близких и родных, без семьи и опоры.

Спустя пятнадцать дней после похорон доньи Хуаны, молодые люди, устроив свои дела, отплыли из Буэнос-Айреса простыми матросами на английском трехмачтовом судне «Сандерленд». Торрибио хотел пройти корабельную школу и изучить на практике все, что ему уже было прекрасно известно в теории. В течение шести месяцев он успел стать отличным моряком, которому уж не оставалось ничему более учиться, а потому, проплавав четырнадцать месяцев на

«Сандерленде», оба брата распрощались со своим судном в Нью-Йорке.

— Ну, брат! — сказал Торрибио, как только они сошли на берег. — Теперь мы будем плавать самостоятельно. Я решил поступить в качестве матроса на «Сандерленд» только для того, чтобы дать тебе возможность привыкнуть и приглядеться к этому делу. Теперь ты стал прекрасным моряком; могу вполне положиться на тебя; и вот, я задумал купить судно.

— Ты хочешь купить судно! — воскликнул Пепе. — Разве ты так богат?

— У меня есть своих сто тридцать пять тысяч пиастров, а у тебя наследство от отца и матери в сорок две тысячи семьсот пятьдесят пиастров, что составляет довольно внушительную сумму, как видишь. Но мы с тобой молоды и должны трудиться, в наше время одни деньги дают вес и значение человеку в свете, и я хочу нажить большие деньги!

— Ты прав, но как ты это сделаешь?

— Как видишь, я хочу купить судно и стать в то же время и его капитаном, и арматором15Арматор — частное лицо, снаряжающее суда за свой счет., а ты будешь моим старшим помощником.

— Нет, брат, в помощники я не гожусь!

— Как? Почему?

— Послушай! Я себя знаю; я в сущности не более как простой гаучо, то есть человек честный, прямодушный, но простой деревенский парень. Дай мне жить так, как мне хочется, по своей воле, без тревог и забот! Я тебе не ровня ни по уму, ни по образованию и не могу стоять на одной доске с тобой; я только буду стеснять тебя, буду мешать тебе, а я этого не хочу.

— Что ты говоришь, брат?

— Правду, сущую правду! Я знаю, ты меня любишь и, конечно, хочешь, чтоб я стал счастлив, — не так ли?

— Разумеется!

— Ну, так оставь свои хлопоты, позволь мне жить, как мне хочется. Я знаю, тебе нужен верный, надежный человек, на которого ты мог бы вполне положиться, ну, одним словом, преданный слуга, — и этим-то я и хочу быть для тебя. С глазу на глаз, между собой, мы будем по-прежнему братья, а при людях, для света, ты будешь мой господин, а я — твой слуга! Это то же, что и всякая другая сделка. Итак, для начала я буду твоим подшкипером — решено?

— Нет, брат, на это я никогда не смогу согласиться!

— Так, значит, ты меня не любишь!

— Я не люблю тебя? Ах, Пепе! — укоризненно произнес дон Торрибио.

— Но раз ты хочешь меня принудить жить так, как мне не нравится!

— Что ж, если для тебя это настолько серьезно, — делай, как хочешь! Знай только, что когда тебе надоест эта нелепая комедия, приди и скажи мне! Обещай!

— Ну, обещаю; значит, решено?!

— Если ты непременно этого хочешь, упрямец! — сказал дон Торрибио, заключая брата в свои объятия.

— Благодарю! Благодарю тебя, брат! — радостно воскликнул молодой человек. — Одно еще, — не забывай, что с сегодняшнего дня я зовусь не Пепе Кабальеро, а…

— А как же прикажите вас величать?

— Пепе Ортис.

— Ну, пусть будет Пепе Ортис! — сказал смеясь Торрибио.

— Благодарю вас, сеньор дон Торрибио де Ньеблас! — ответил Пепе с комической важностью.

Так было заключено между братьями это странное условие, которое в недалеком будущем должно было иметь для них самые удивительные последствия.

Несколько дней спустя после этого разговора дон Торрибио приобрел за девятнадцать тысяч пиастров прекраснейшее судно, которое назвал «Надежда». Это был превосходный трехмачтовый корабль, легкий и ходкий, вместимостью в шестьсот тонн, обшитый медью, признанный всеми моряками завидным приобретением. Оно было построено в Нью-Йорке всего год назад и сделало только два рейса: в Бразилию, затем в Индию.

Капитан дон Торрибио де Ньеблас не теряя времени поручил Пепе набрать надежный экипаж для его судна, что тот исполнил очень умело и удачно. Спустя недели две «Надежда», нагруженная по самую палубу товаром, выгодно приобретенным молодым владельцем, снялась с якоря и вышла в море, взяв курс на Кантон16Кантон (ныне Гуанчжоу) — порт в Южном Китае..

В продолжение целых восьми лет дон Торрибио и Пепе исходили все моря и океаны, посетили все страны света, побывали повсюду, на севере и на юге, на востоке и на западе. При неизменном счастье и редкостной удаче всех предпринятых ими торговых оборотов, богатство обоих братьев возрастало с быстротой, превосходившей самые смелые ожидания.

За год или полтора до начала нашего рассказа «Надежда», стоявшая уже около шести недель на якоре в Кадисе, готовилась к отплытию с грузом в Нью-Йорк. И вот последний тюк уже спущен в трюм, экипаж в сборе, — все готово; на утро судно должно стать под паруса и уйти в море.

Время клонилось к вечеру; капитан дон Торрибио де Ньеблас, сидя в одной из комнат гостиницы «Трех Волхвов», где он квартировал, оканчивал некоторые деловые письма и счета, когда вошел прислуживавший ему юнга и доложил, что какой-то пожилой человек непременно желает видеть капитана, уверяя, будто имеет сообщить ему нечто очень важное.

— Пусть войдет! — сказал капитан.

Вошедший был человек лет пятидесяти, высокого роста, крепкого сложения, с грустным, мрачным лицом. В нем сразу можно было признать старого солдата. Одет он был очень бедно, но чрезвычайно опрятно и с достоинством носил свои лохмотья или, как говорит испанская пословица, «умел находить способ драпироваться в бечевку».

Незнакомец почтительно поклонился капитану и остался стоять со шляпой в руках.

Дон Торрибио, оглядев его с любопытством, предложил сесть и, закурив сигару, спросил, что он имеет ему сказать.

— Сеньор! — отвечал незнакомец. — Зовут меня Лукас Мендес; я родом из Соноры, одной из провинций Мексиканской республики. Если позволите, в нескольких словах расскажу вам всю мою повесть!

— Говорите, сеньор, я слушаю.

— Лет двадцать тому назад, во время войны за независимость, меня насильно увезли с родины, — начал Лукас Мендес, — и привезли в Испанию в качестве военнопленного или, вернее, инсургента, так как я был схвачен в ряду бунтовщиков с оружием в руках. Я не стану рассказывать вам, что я за это время выстрадал и перетерпел, — это было бы слишком долго, да и едва ли интересно. Скажу одно: выносил и терпел я, не жалуясь. Но теперь священный долг и данная мною умирающему клятва призывают меня на родину. К несчастью, я не имею ни гроша, даже на пропитание, и потому пришел просить о милости: разрешите мне сопровождать вас. Я буду служить вам, как верный пес, — быть может, даже сумею быть полезным, когда мы будем в Мексике, потому что, несмотря на долгое отсутствие мое, я хорошо знаю и помню свою родину. Если вы захотите уважить мою просьбу, вы этим сделаете поистине доброе дело, спасете человека от отчаяния и дадите возможность сдержать данную клятву.

— Но я иду в Нью-Йорк, а не в Мексику, сеньор! — сказал дон Торрибио, внимательно вглядываясь в своего посетителя.

— Да, я знаю, капитан, но мне также известно, что из Нью-Йорка вы намереваетесь идти в Веракрус.

— Это справедливо, вы не ошиблись, но, скажите, кто прислал вас ко мне?

— Сегодня в полдень, находясь случайно на набережной, я видел вас, сеньор. Ваше лицо мне показалось ужасно знакомо, оно живо напоминает мне человека, которого я некогда близко знал, и которому я сам закрыл глаза. И вот что-то толкнуло меня идти на «Надежду»; самое название судна было уже добрым для меня предзнаменованием! — добавил он, улыбаясь. — На палубе первым попался мне ваш подшкипер; не помню, что я ему говорил, но только он отнесся ко мне участливо и поручил мне передать вам записку и обратиться к вам лично с просьбой. Я так и сделал.

— А где у вас эта записка?

— Здесь, капитан, вот она!

Дон Торрибио взял записку и пробежал ее глазами, затем, написал на ней несколько слов, снова запечатал и вручил Лукасу Мендесу.

— Я согласен и принимаю вас к себе на службу, Лукас Мендес! — сказал капитан. — Вернитесь немедленно на судно, там мой подшкипер предоставит вам все необходимое; мы уходим завтра с рассветом. Идите же с Богом, друг мой!

— Благодарю вас, ваша милость! — прошептал старик тихим, растроганным голосом. — Благодарю, но позвольте мне добавить еще только одно слово!

— Говорите!

— Я уже говорил вашей милости, — нерешительно продолжал он, — что дал клятву, которую считаю ненарушимой даже и по отношению к вам, спасителю моему, но я хочу предупредить вашу милость, что, когда мы прибудем в Мексику, то, быть может, мне придется отлучиться несколько раз, не объясняя вам причины.

Молодой человек улыбнулся.

— У вас могут быть частные дела, как и у меня! — сказал он. — Когда мы будем там, я представлю вам полную свободу. Что же касается вашей тайны, то я буду ждать до тех пор, пока вы сами не пожелаете открыть ее мне, так что можете быть покойны! Идите, Лукас Мендес, со временем мы будем иметь случай узнать друг друга ближе!

Старик раскланялся и вышел.

Вот как случилось, что у дона Торрибио оказались два преданных ему по гроб и безгранично привязанных к нему слуги, на которых он во всем мог положиться, как на себя.

На следующее утро в назначенное время «Надежда» ушла из Кадиса и пошла в Веракрус.

Теперь мы будем продолжать наш рассказ с того места, где остановились в конце первой главы. Впоследствии, когда это будет нужно, мы не забудем сообщить нашему читателю, как и почему, полтора года спустя по выходе «Надежды» из Кадиса, дон Торрибио приютился в глухой, забытой деревеньке нижней Калифорнии, путешествуя на коне, как какой-нибудь местный ранчеро17Ранчеро — владелец ранчо. , после того как он объездил чуть ли не всю Мексику.