Онлайн чтение книги Свидетели Les témoins
7. Алиби Желино

Желино, видимо, подготовил свой выход и ответы так же, как готовился перед ярмаркой расхваливать свой товар — фальшивые драгоценности. В клетчатом костюме, держа шляпу жемчужно-серого цвета, он выбежал из свидетельской комнаты в зал, словно на эстраду кабаре, и даже приветствовал публику легким взмахом руки.

— Ваше имя Жюстен-Жак-Антуан Желино, место рождения Марсель, возраст тридцать пять лет, постоянного места жительства не имеете, занимаетесь торговлей вразнос на ярмарках?

— Совершенно верно, господин судья!

— Прошу в дальнейшем именовать меня «господин председательствующий».

— Как вам будет угодно. Мне-то это без разницы.

Он был чуть пониже, но плотнее Ламбера, борцовские бицепсы распирали рукава его пиджака в обтяжку.

— Вы клянетесь говорить правду, всю правду, только правду?

С усмешкой, точно это была самая забавная шутка, какую ему доводилось слышать, Желино поднял руку и громко, на весь зал отчеканил.

— Клянусь!

— Вы не служите у обвиняемого, а также не состоите с ним ни в родственных, ни в дружеских отношениях?

Несколько секунд Желино соболезнующе смотрел на Ламбера.

— Чего нет, того нет.

— У вас много судимостей — и достаточно серьезных.

— Я всегда утверждал, что я невиновен, господин судья. Виноват, я хотел сказать: председательствующий.

— Четыре года назад вы оставили семью, и ваша жена, проживающая в Гавре, вынуждена была привлечь вас к судебной ответственности за уклонение от расходов на содержание двоих детей. Это так?

— Мы не были созданы друг для друга. Наш брак оказался ошибкой.

— Четыре раза вы были осуждены за мошенничество.

— Если уж вы упомянули об этом, господин судья, то я попросил бы вас быть честным до конца, иначе у этих господ, — Желино указал на присяжных, — может сложиться ложное впечатление. В тюрьме должны были бы сидеть не я, а мои покупатели — я всегда это говорил и продолжаю на том стоять. В чем моя вина?

В его словах была изрядная доля правды, и Ломон проявил честность, по выражению Желино. Он сообщил присяжным, в чем состояло мошенничество свидетеля. Желино подходил на улице, по преимуществу вечером, к прохожему, имеющему вид состоятельного человека, и показывал ему зажатое в кулаке украшение — чаще всего, женское кольцо с фальшивым бриллиантом. Делая вид, будто боится попасть в полицию, Желино давал понять, что кольцо краденое и что ему сейчас же позарез нужно несколько тысяч франков.

— Если до завтра я не достану денег, чтобы смыться за границу, — говорил он клиенту, — я сгорел. Дайте мне на билет до Брюсселя, и бриллиант ваш.

Трудно определить точное число его жертв: большинство предпочитало не заявлять в полицию.

Ломон закончил рассказ. Желино посмотрел на присяжных невинными глазами, и весь вид его говорил: «Теперь убедились?»

— Вы были любовником Мариетты Ламбер?

— Я не имею обыкновения хвастать своими победами, но раз уж вы сами завели об этом речь, отрицать не стану.

— И как долго?

— Примерно два года. Но когда я бывал в разъездах, нам случалось по неделям не видеться.

— Ламбер знал о ваших отношениях?

Желино опять повернулся к обвиняемому и нерешительно поднял голову.

— Я должен говорить правду?

— Вы присягнули в этом.

— В таком случае — знал.

— Выходит, он не хотел воспрепятствовать вашим встречам с нею?

— Господин председательствующий, тут хотеть мало — надо быть в силах это сделать.

И Желино, глядя в упор на г-жу Фальк, напряг бицепсы.

— Он угрожал вам?

— Было разок. Он заявил мне, чтобы я отшился от Мариетты, а не то он мне портрет попортит. Потом ему пришлось подумать, и он понял, что гораздо легче попортить портрет жене.

— Вы знали, что у Мариетты Ламбер были любовники и кроме вас?

— Я не претендовал на монополию.

Лица так оживились, что можно было подумать: здесь идет спектакль. Люди подавались вперед, стараясь не пропустить ни слова, начинали улыбаться, едва Желино открывал рот, а он, чувствуя такое внимание к нему, паясничал и даже порой подмигивал публике, как бы обещая: «Погодите, то ли еще будет!»

— Расскажите присяжным про день девятнадцатого марта.

— Что я должен рассказать?

— Все, что знаете.

— Все?

— Все, что имеет отношение к убийству.

— В таком случае мне нечего сообщить, потому что я ничего не знаю.

— Вы видели в тот день Мариетту Ламбер?

— Так же, как вас, и даже немножко ближе.

— В котором часу?

— Примерно в четверть седьмого.

— Где вы с ней увиделись?

— На улице Деглан, напротив парикмахерского салона. Полпятого она позвонила мне в «Приятный уголок», где я с друзьями играл в белот, и попросила встретиться с нею.

— У нее были какие-нибудь особые причины для встречи с вами?

Тут Желино посмотрел на присяжных, словно призывая их оценить наивность председательствующего.

— Для такого дела никаких особых причин не надо. Тем более Мариетте.

— Вы не заметили ничего особенного, пока ожидали ее у парикмахерского салона?

— Там ошивался один сопляк, но, увидев меня, тут же слинял.

— Вы его знали?

— Мариетта как-то мне говорила, что его зовут Жозеф Пап; я тогда сразу же вспомнил про римского папу. Еще она сказала, что он прямо сохнет по ней и она из жалости иногда пускает его к себе, если Ламбера нету дома. Я повторяю вам то, что рассказывала она, но вы вовсе не обязаны мне верить.

— Почему, увидя вас, молодой человек убежал?

— Наверно, боялся, что я ревнив.

— Что было после того, как Мариетта вышла из парикмахерской?

— Мы отправились с ней на Верхнюю улицу. По дороге она зашла в магазин купить бутылочку рома… Обратите внимание: женщины перед этим всегда берут выпивку покрепче. Мариетта предпочитала ром.

— Продолжайте.

— Мы расположились в кухне, я откупорил бутылку, и мы выпили по паре стопок.

— Бутылка оказалась опорожненной на три четверти.

— Почти все выпила Мариетта.

— Она была пьяна?

— Ну, чтобы напиться, ей этого мало. Она была как раз в том градусе, какой ей нужен. Мне продолжать?

— Отвечайте исключительно на мои вопросы. У вас были с ней в тот вечер интимные отношения?

— Даже два раза, господин председательствующий!

— Дальше.

— Мы встали. Сперва она, конечно, оделась…

— Минутку. Когда вы с Мариеттой отправлялись на Верхнюю улицу, вы знали, что Ламбера не будет дома?

— По субботам он возвращается домой поздно вечером.

— Что вы собирались делать, покинув этот дом?

— Первым делом пойти поужинать — съесть петуха в вине у папаши Совёра на Котельной улице. Это небольшое бистро, с виду не очень шикарное, но там…

— Итак, вы вместе с ней прошли по Железнодорожной улице, потом свернули направо, на Котельную. В каком настроении была Мариетта?

— В ярости.

— Почему?

— Она вбила себе в голову, что я должен повести ее потанцевать в «Голубой домик». Я объяснил, что делать мне там нечего — я сговорился с друзьями сыграть в белот в «Приятном уголке», но если ей очень хочется, она может посидеть там рядом со мной на диванчике.

— Вы ужинали вместе с нею?

— Нет. Перед самым бистро она вдруг решила, что лучше пойти поспать, чем целый вечер сидеть и заглядывать мне в карты.

— Она так и сказала «пойти поспать»?

— Я говорю, как было.

— Значит, вы один ужинали у Совёра?

— Можете спросить у него.

— Чем вы занимались после ужина?

— Возвратился в «Приятный уголок» к приятелям. Играть мы кончили заполночь. Имена моих партнеров я сообщил полиции, и там их крепко тряханули. Хозяина «Приятного уголка» Жюля тоже допрашивали. Да все это есть в ваших бумагах.

— И за весь вечер вы ни разу не выходили из бара?

— Мои партнеры уже подтвердили это. Какой им смысл врать?

— Что вы делали после полуночи?

— Пошел спать, как все люди.

— Куда?

— В гостиницу «У Крытого рынка» — я всегда в ней останавливаюсь. Меня там видели.

— И больше вы не возвращались на Верхнюю улицу?

— Нет, господин председательствующий.

— И по пути в гостиницу не выходили к железной дороге?

— Вы же знаете: Крытый рынок в другой стороне.

Комиссар Беле показания Желино проверял куда тщательней, чем показания остальных свидетелей. За несколько дней до судебного разбирательства Ломон спросил комиссара:

— У вас не создалось впечатление, что Желино лжет?

— Это весьма вероятно, но уличить его невозможно, верней, можно только чудом. Эти трое, игравшие, по его утверждению, с ним в карты, категорически стоят на своем. Хозяин «Приятного уголка» — также. Дружки Желино не остановятся и перед лжесвидетельством, чтобы устроить ему алиби. Двое из них — известные сутенеры. Третий, хоть и выглядит почтенным коммерсантом, торгует в своей лавочке подержанными вещами; он дважды привлекался к ответственности за скупку краденого.

Ломон несколько раз перечитывал их показания, внешне выглядевшие совершенно правдоподобными. Армемье, не желая затягивать разбирательство, не настаивал на вызове их в суд в качестве свидетелей.

Да и какие у Желино могли быть мотивы убивать Мариетту? Корыстные соображения отпадают: ни ценностей, ни денег у нее не было. Ревности Желино никогда не проявлял. Конечно, поругавшись с ней, он мог бы ее ударить — в порыве бешенства или в состоянии опьянения. Однако Желино почти не пил, и никто из свидетелей не помнил, чтобы его когда-нибудь видели пьяным.

Ломон прекратил допрос Желино с большой неохотой: он был уверен, что узнал далеко не все.

— Введите следующего свидетеля.

Желино сел на свободное место во втором ряду, как раз позади г-жи Фриссар, чем явно не доставил ей удовольствия.

— Ваше имя, фамилия, возраст, род занятий?

— Жозеф Пап, девятнадцать лет, рядовой сто четырнадцатого пехотного полка.

Жозеф Пап был в военной форме и все время теребил пилотку, засунутую за ремень. Как и остальные свидетели, Пап взглянул на Ламбера, но не с пренебрежением, а с напряженным интересом. Должно быть, он впервые видел человека, обвиняемого в убийстве, и, наверно, надеялся обнаружить в его лице черты преступной натуры.

— Расскажите присяжным, что вы делали днем и вечером девятнадцатого марта?

— Я кончил работу, как обычно, в половине пятого. Зная, что Мариетта днем будет у парикмахера, пошел на улицу Деглан встречать ее.

— Она вам назначила свидание?

— Нет. За три дня до этого я спросил ее, нельзя ли будет встретиться с нею в субботу после работы, но она сказала, что ничего не получится: она идет к парикмахеру.

— На что же вы надеялись, ожидая ее?

— Я думал, может, у нее найдется час или хоть полчаса пройтись со мной.

Лицо у Папа было длинное и худое; чувствовалось, что физически он еще не сформировался. Военная форма не придавала ему мужественности, напротив, подчеркивала его юношескую угловатость.

— Может быть, вы хотели проверить, не обманывает ли вас она?

— Да, это тоже было.

— Вы знали, что, кроме вас, у нее были и другие любовники?

— Не знать этого было просто невозможно. Всякий раз, встречаясь с нею, я умолял ее начать новую жизнь, и уверен, что в конце концов она бы меня послушалась.

Пап почти с вызовом бросил эти слова в лицо публике: он ведь один хранил в душе память о Мариетте, один не отрекся от нее.

— Ей всегда не везло, — с тоской продолжал он. — Она в этом не виновата.

— Расскажите подробнее о ваших планах.

— Мы жили бы вместе, пока она не получит развод и не выйдет за меня.

— Ваша мать знала о ваших намерениях?

— Нет. Я никому о них не рассказывал, тем более маме.

Он на мгновение обернулся и испуганно посмотрел в зал.

— Вы ревновали ее к Ламберу?

— К нему — не очень.

— А к Желино?

Пап опустил голову и прошептал:

— Да.

— Когда вы ожидали Мариетту на улице Деглан, вы видели Желино?

— Да. Я стоял на углу. Я понял, что Мариетта вопреки своим обещаниям продолжает с ним встречаться.

— Она вам обещала больше с ним не встречаться?

— Да. Он для нее ничего не значил.

— Что же вы сделали?

— Немедленно перешел на другую сторону улицы и отдалился метров на сто, чтобы он подумал, будто я убежал.

— С какой целью вы хотели внушить Желино, будто вы ушли?

— Чтобы узнать, что произойдет, когда Мариетта выйдет из парикмахерской. Я думал, может, она позвала его, чтобы сказать, что больше не желает с ним встречаться.

— Вы следовали за ними до Котельной улицы?

— Да. Они меня не замечали. По пути зашли в винный магазин.

— Когда они вошли в дом Ламбера, вы остались стоять на улице?

— Да.

— И долго вы там стояли?

— Довольно долго.

На первом допросе Пап сначала стал выкручиваться, заявив комиссару Беле, что, прождав некоторое время у парикмахерского салона, ушел и бесцельно бродил по улицам. Беле спросил, явился ли Пап, как обычно, в семь вечера на работу в кинотеатр, и тот сперва ответил «да», но потом смешался и признался, что в тот вечер его там не было.

— Вы видели, как зажегся свет на втором этаже? — продолжал Ломон.

— Да.

— Я полагаю, вы узнали комнату?

— Я много раз приходил туда.

— Тем не менее вы продолжали наблюдать?

Во втором ряду Желино, которого Пап не мог видеть, всем своим видом изображал веселье и бросал на соседей красноречивые взгляды, стараясь подчеркнуть комизм ситуации.

— Я оставался там, пока они не вышли.

— В какое время это было?

— У меня не было часов. Я продал свои за несколько дней до этого.

Уж не затем ли, чтобы купить Мариетте какую-нибудь безделушку? Но Ломон не стал выяснять.

— Восемь часов уже было?

— Наверняка нет.

— Значит, они вышли раньше восьми?

— Видимо, раньше. Я стоял за углом.

— Вы видели девочку, шедшую в булочную?

— Нет.

— И вы опять, пошли за ними следом?

— Да, на расстоянии.

— Куда они направились?

— Они прошли по Железнодорожной, а потом свернули в первую улицу направо.

— На Котельную?

— Да. Мне показалось, что они о чем-то спорят. Потом они остановились, почти на мостовой, и тут Мариетта отпустила его руку.

— Чью? Желино?

— Да, его. И они, как будто поссорившись, тут же разошлись в разные стороны: Желино продолжал свой путь, а Мариетта повернула обратно.

— Вы с ней заговорили?

— Она мне сперва не отвечала: у нее было скверное настроение. Я умолял ее поговорить со мной, клялся, что не стану ни в чем упрекать. Тогда она остановилась и бросила: «Ну, выкладывай скорей, что тебе нужно!» Разговаривать об этом на улице, мимоходом, я просто-напросто не мог и попросил ее пойти со мной куда-нибудь поужинать, но она ответила, что ей не хочется есть. Я тогда предложил ей прямо сейчас уйти со мной: у меня была на примете меблированная комната, а заработка моего на двоих вполне хватило бы.

— Что она ответила?

Пап замялся, бросил на Ломона умоляющий взгляд и, запинаясь, пробормотал:

— Она отказала. Считала, что я слишком молод.

Ломон не стал требовать от него в точности воспроизвести ее ответ. Во время одного из допросов Пап признался Беле, что Мариетта, передернув плечами, прошипела: «Кретин несчастный! Неужто сам не понимаешь, что ты еще сосунок сопливый?»

— Она рассталась с вами на Котельной улице?

— Нет, пошла дальше, а я за нею, но она не отвечала мне и не обращала на меня внимания, словно меня вообще не было.

— Вы видели, как она вошла к себе в дом?

— Нет. На углу Железнодорожной она раздраженно топнула ногой и закричала: «Отцепись от меня, не то пойду пожалуюсь твоей матери!»

Пап, по его утверждению, побрел после этого вверх по Железнодорожной до самого конца — там уже начинались поля; значит, он должен был пройти мимо дома помощника начальника станции.

Свидетелей, которые могли бы подтвердить, что видели его, у Папа не было. Он, правда, утверждал, что где-то по дороге повстречался с молодой женщиной, несшей на руках плачущего младенца, однако отыскать ее не удалось. Потом по улице Наций и бульвару Гамбетта он возвратился в город, но нигде не перекусил и ни в какие кафе не заглядывал.

— В котором часу вы пришли домой?

— Полдвенадцатого. В это время я обычно возвращаюсь из кинотеатра. Маме я ни о чем рассказывать не стал, и она меня ни о чем не спрашивала.

— Когда вам стало известно, что Мариетта Ламбер убита?

— На следующий день часов в одиннадцать. Услышал по радио. Было воскресенье, и мама не стала меня рано будить.

Свои слова Пап ничем не мог подкрепить. У Желино имелись свидетели, и вряд ли они лгали, а вот у Жозефа Папа никакого алиби не было. В одиннадцатом часу ночи он вполне мог оказаться на железнодорожных путях. И также мог, пока мужа не было, прийти с Мариеттой в дом на Верхней и находиться с нею на втором этаже в тот момент, когда явился пьяный Ламбер. В конце концов, если верить одному из экспертов, Мариетта вполне могла быть убита около восьми вечера, а как раз в это время она стояла с Жозефом Папом на углу Железнодорожной в нескольких шагах от путей.

Но способен ли Пап на убийство? Сейчас Ломон не решался ответить на этот вопрос. Еще совсем недавно он дал бы ответ, не задумываясь. Однако после случая с разбитым пузырьком и встречи с Фриссарами при выходе из «Армандо» Ломон стал куда осторожней.

К концу второй недели после убийства у Каду остались только трое подозреваемых, на них и сосредоточилось следствие. Мариетта не была изнасилована, так что версия об убийце-маньяке отпадала. Сумочка ее, где было всего триста франков, лежала в комнате. Следовательно, мотив ограбления тоже можно отбросить. Наконец, были допрошены все мужчины, за последние месяцы как-то соприкасавшиеся с Мариеттой, но одних в тот день не было в городе, а другие предоставили неопровержимые доказательства, что той ночью они находились не в квартале Буль д’Ор.

Не был найден и молоток, обычно лежавший вместе с другими инструментами в ящике на кухне. Этот молоток, если Мариетту убили им, как предполагал Беле, видимо, бросили где-нибудь на пустыре или, скорей всего, в речку, а значит, шансов отыскать его практически не было.

Первым из списка подозреваемых был вычеркнут Желино — помогло алиби. Тем не менее Беле приказал продолжать за ним наблюдение, надеясь, что торговец либо проболтается, либо выдаст себя неосторожным поступком, но никаких доказательств его вины добыть не удалось.

От соседей стало известно: 23 марта между Жозефом Папом и его матерью произошла громкая ссора — как раз тогда он получил повестку явиться к Беле, а несколько дней спустя Пап сообщил одному из приятелей о своем намерении завербоваться в армию.

Армемье не сомневался в виновности Ламбера: из всех троих у него был наиболее веский мотив избавиться от Мариетты, а пьяный он вполне мог дойти до крайности.

— Остались двое экспертов, — прошептал Ломон поочередно обоим заседателям. — Попробуем покончить с ними до перерыва?

Шанс завершить процесс сегодня же все еще был. Утром прокурор заверил, что обвинительная речь займет не более часа, а Жув подготовил выступление часа на полтора-два; таким образом, удастся сегодня закончить процесс или нет, будет зависеть от последних свидетелей и от позиции присяжных.

Гражданского иска семья убитой не предъявляла. Когда полиция в Финистере сообщила матери Мариетты об убийстве дочери, та, пожав плечами, заявила:

— Говорила я Мариетте: ты допрыгаешься!

Она только что не сказала:

— И поделом ей!

На вопрос, согласна ли она оплатить перевозку тела в Финистер, мать ответила:

— При жизни ей там было неплохо; надо думать, и мертвой будет не хуже.

Ей предложили выступить с гражданским иском, объяснили, в чем он состоит, и она недоверчиво спросила:

— А денежки какие-нибудь мне от этого перепадут?

— Даже если суд вынесет приговор в вашу пользу, зять ваш не сможет заплатить: у него нет ни франка.

— Тогда на кой мне все это затевать?

Возможно, сейчас она читает в местной газете отчеты о суде, хотя это маловероятно.

Было без десяти двенадцать; Деланн и Фриссар не настаивали на объявлении перерыва на обед, присяжные тоже не выказывали признаков утомления.

— Пригласите следующего свидетеля.

Им был профессор Ламуре, один из лучших патологоанатомов Франции, непременный участник международных конгрессов. Толстый, низенького роста, неряшливо одетый, он явно не беспокоился о впечатлении, которое производит на окружающих. В это утро профессор был не в духе: пришлось зря просидеть столько времени; к тому же в свидетельской комнате ужасно душно. Однако у него было преимущество перед остальными свидетелями: учитывая важность его занятий, ему было разрешено явиться в суд только сегодня.

— Вы клянетесь говорить…

— Да, клянусь!

— Повернитесь к присяжным и расскажите им…

Ламуре терпеть не мог рассуждать о медицине с людьми, ничего в ней не смыслящими, и не пытался этого скрывать.

— Я полагаю, мне надо изложить соображения, на основании которых я сделал заключение?

— Да, будьте добры.

— Двадцать первого марта меня вызвали…

Это было похоже на месть. Ламуре начал рассказывать еще подробнее, чем Лазар, какому тщательному обследованию был подвергнут труп Мариетты; только после этого судебно-медицинский эксперт произвел вскрытие. Время от времени Ламуре умолкал, громогласно сморкался и снова продолжал рассказ о различных внутренних органах. Это именно он обнаружил, что Мариетта была на третьем месяце беременности: Лазар, заботившийся лишь об установлении причины и времени смерти, пренебрег обследованием матки.

Во время его выступления десятка два человек покинули зал: одни — по причине наступившего обеденного времени, другие же, вероятно, потому, что рассказ Ламуре вызывал у них малоприятные ощущения.

Для обоснования часа наступления смерти Ламуре подверг основательной критике некоторые теории, оспорил взгляды немецких и американских ученых и в заключение высокомерным тоном заявил, что как бы ни отнеслись к этому его коллеги, удар Мариетте мог быть нанесен в равной степени как в восемь часов вечера, так и в промежутке между двенадцатью и часом ночи.

Ламбер не слушал и почти все время вполголоса беседовал с одним из конвоиров. Присяжные недовольно хмурились, и Жуву несколько раз пришлось подавать своему подзащитному знак замолчать. Армемье тоже не слушал профессора и писал что-то, не имеющее, вероятно, никакого отношения к процессу.

Накануне атмосфера в зале была торжественной, с некоторым даже оттенком трагедийности, и Ломон понимал: такое ощущение возникло у него отнюдь не из-за лихорадочного состояния. Так бывало всегда. Но сегодня у действующих лиц и у публики было достаточно времени освоиться и с событиями, и с идеей насильственной смерти, обсуждавшейся в первые часы слушания дела.

Сначала Мариетта Ламбер была жертвой, а ее муж — вероятным ее убийцей, и благодаря этому оба они на какое-то время обрели известную неординарность, а то и величие.

Но свидетели своими показаниями постепенно приземляли их, низводили до масштаба обыкновенных людей. В течение многих часов Дьедонне Ламбер сидел на виду всего зала — клал руки на барьер, опускал на колени, сморкался, утирал пот со лба, наклонялся к конвоирам и что-то говорил, а свидетели в это время повествовали о его каждодневной жизни.

Объяснения экспертов не интересовали никого, кроме нескольких студентов-медиков, пришедших специально ради этого, и на пятой минуте выступления доктора Бени зал опустел на добрую треть.

Выступление обвинителя, а главное, защитительная речь Жува должны будут несколько подогреть интерес к дневному заседанию: тут обычно ожидают либо сенсационных изобличений, либо какого-нибудь юридического крючка.

Но по-настоящему атмосфера трагедии возникнет снова, когда председательствующий резюмирует обвинение и судьи вместе с присяжными удалятся на совещание.

— Поднимите правую руку. Произнесите: клянусь!

— Клянусь!

Бени, в противоположность Ламуре старался низойти до уровня присяжных и пользовался только понятными им терминами.

Ломон отметил про себя, что на правой руке у доктора два пальца потемнели от табака. Бени давал показания восемнадцать минут, и после его выступления присяжным пришлось выбирать между взаимоисключающими точками зрения двух уважаемых и уважающих друг друга ученых.

По мнению Ламуре, смерть могла наступить около восьми часов вечера.

По словам же Бени, Мариетта не могла быть убита прежде одиннадцати часов; его вывод сводил на нет и без того сомнительное свидетельство акушерки.

Вопрос задала только г-жа Фальк:

— Была ли смерть Мариетты Ламбер мгновенной, и можно ли надеяться, что она не мучалась?

Бени терпеливо объяснил, почему, по его мнению, смерть наступила не мгновенно, а минут через пятнадцать — двадцать после нанесения удара. Явно желая успокоить г-жу Фальк, он добавил, что Мариетта Ламбер все это время находилась в коматозном состоянии и не испытывала страданий в обычном понимании этого слова.

— Объявляется перерыв до половины третьего.

Только встав, Ломон понял, насколько скверно он себя чувствует: ноги ломило, а снимая мантию, он на миг ощутил головокружение и даже испугался. Но сейчас на его лице выражалось удовлетворение, и это не ускользнуло от внимания остальных членов суда. Догадались ли они о причине? Если да, то должны были бы испытывать раздражение против него: он сыграл с ними неплохую шутку, что и привело его в хорошее настроение.

Как все судьи на свете, они предпочитают ясные дела: подсудимый либо праведник, либо грешник, и можно, не колеблясь, выносить приговор.

Ломон не был еще убежден в успехе, но, ведя процесс по-своему, задавая вопросы, освещая некоторые моменты, не до конца выясненные следствием, он, похоже, кое-что добился: сейчас дело представляется уже не таким ясным.

Так ли неоспоримо виновен теперь в глазах служителей правосудия Дьедонне Ламбер? Не начали ли они, в том числе и Армемье, испытывать сомнения и не показалось ли им, что кое-кто из выступавших свидетелей вполне мог совершить преступление?

Смешно, но сейчас он, Ломон, подумал о Лоранс так, словно перестал ее бояться. Если она внимательно читала в газете отчет о процессе, — а Ломон в этом не сомневался, — то не могла не почувствовать: в поведении ее мужа много необычного. Догадывается ли она о причине?

— Ну что, сегодня кончим?

— Сейчас я почти уверен, что да. Все будет зависеть от обвинителя и от защитника.

А присяжные поняли его намерения? Ломон постарался, сохраняя, правда, максимальную сдержанность, представить им участников этой драмы, включая и свидетелей, во всей их сложности, и оттого показания последних сразу же стали выглядеть куда менее вескими.

— Подвезти вас? — предложил в вестибюле Армемье. У него была машина, и маршрут его пролегал по улице Сюлли.

— Да, благодарю вас, — ответил Ломон.

Прокурору хотелось переговорить с ним. Сидя за рулем, Армемье время от времени украдкой посматривал на Ломона.

— Любопытное дело, — пробормотал он, словно не придавая значения своему замечанию.

— Мне думается, каждое дело по-своему любопытно.

— Я имею в виду свидетелей.

— Полагаю, в их показаниях правда и ложь смешаны в равных пропорциях. Это свойственно людям.

Ломон ответил так намеренно. Но это было рискованно. Его слова не могли не поразить прокурора, и тот не упустит возможности пересказать их, а кто-нибудь в конце концов усмотрит причины личного характера, вынудившие Ломона говорить именно так, а не иначе.

— Хотелось бы мне знать, как поведут себя присяжные.

Они уже приехали, и Ломон позволил себе напоследок небольшую хитрость:

— А что на их месте решили бы вы?

Уж не стал ли он понемножку отождествлять себя с обвиняемым? Нет, не с Ламбером, конечно. Тут для Ломона ни личность, ни жизнь Ламбера, ни преступление, то ли совершенное, то ли не совершенное им, ровным счетом ничего не значили. Просто впервые за свою карьеру Ломон мысленно сидел на скамье подсудимых. Это стало своего рода игрой, особенно во время показаний двух последних свидетелей. Ломон подумал, кто же займет его место, и решил: вероятней всего, сам Анри Монтуар — судить-то придется судью.

Забавы ради Ломон представлял себе выступления воображаемых свидетелей, придумывал их показания. Он нашел двойников почти для всех выступавших на процессе Ламбера. К примеру, белесая девица из перчаточного магазина исполняла бы роль Элен Ардуэн, а Жюстен Лармина — роль Желино. У них ко всему прочему совпадали имена, и это еще больше увеличивало сходство.

А вот эквивалента Жозефу Папу среди свидетелей на своем процессе Ломон не нашел, и это его раздражало; он долго примеривал разные кандидатуры, но так ни на ком и не остановился; зато с акушеркой было куда проще: Ломон только поднял глаза, и взгляд его упал на г-жу Фриссар.

Анна, как всегда, помогла ему снять пальто и открыла дверь в столовую; стол уже был накрыт.

— Нового ничего? — машинально спросил Ломон.

— Нет, месье. Ничего особенного.

Тон у нее был неуверенный, и Ломон понял: она что-то скрывает.

— У мадам был приступ?

— Она запретила рассказывать об этом, чтобы не беспокоить вас во время процесса.

— Приступ был сильнее, чем обыкновенно?

— Да, месье. Леопольдина очень перепугалась и даже позвонила доктору Шуару.

— Он приезжал?

— Нет. Он был на визитах, и разыскать его не удалось. Когда мадам стало получше, она ему позвонила, чтобы он не беспокоился.

Ломон направился к лестнице.

— Постарайтесь не шуметь: мне кажется, мадам уснула. Она еще даже не звонила, чтобы принесли завтрак.

Ломон поднимался на цыпочках и, войдя в спальню, сначала решил, что Лоранс спит: глаза у нее были закрыты. Первым делом он бросил взгляд на пузырек с каплями и, облегченно вздохнув, отметил: по сравнению с утром уровень лекарства почти не изменился.

— Ты зря так беспокоишься, — произнесла Лоранс, пока он всматривался в пузырек.

Пойманный с поличным, Ломон вздрогнул. Приоткрыв глаза, Лоранс смотрела на него, и по взгляду ее нельзя было понять, что она имеет в виду.

— Мне сказали, ты себя не очень хорошо чувствовала.

— Приступ продолжался дольше, чем обычно. Прислуга перепугалась. Они, должно быть, сказали тебе, что позвонили доктору; по счастью, его не было дома. Сейчас уже все прошло. А как ты себя чувствуешь?

— Хорошо.

Ее слащавый тон и прямо-таки ласковый взгляд не понравились Ломону.

— Лоранс, может быть, стоит все-таки пригласить Шуара? Мне было бы спокойнее.

Она отрицательно покачала головой и с облегчением — Ломон мог бы в этом поклясться — улыбнулась. Это его напугало.

— Нет, я все-таки вызову Шуара.

— Умоляю тебя, Ксавье, не надо! Клянусь, если я почувствую себя хуже, я позвоню ему. Во второй половине дня он обычно принимает у себя в кабинете. Иди поешь.

— Ты уверена, что…

— Да, да. Ступай.

Безумная мысль мелькнула у Ломона. Что если все эти пять лет, а верней, все двадцать четыре года он заблуждался относительно Лоранс?

Нет, он даже думать об этом не хотел. Это невероятно. Это просто невозможно: он не мог так чудовищно ошибаться.

— Ну, иди.

— Перед уходом я поднимусь посмотреть, как ты.

— Хорошо, зайди если хочешь. Скажи Леопольдине, что я съела бы яичницу-болтушку из одного яйца.

Ломон, задумавшись, спустился в кухню, передал Леопольдине просьбу Лоранс и спросил:

— Скажите, ей действительно было очень плохо?

Но Леопольдина, пожав плечами, лишь проворчала в ответ:

— Надо думать, я ошиблась, раз сейчас у нее появился аппетит!