Онлайн чтение книги Тунеядцы Нового Моста Les Vauriens du Pont-Neuf
ГЛАВА I. Как жили в замках в 1620 году от Рождества Христова

В начале семнадцатого века существовал древний феодальный замок, взгромоздившийся, как орлиное гнездо, на самую вершину холма; у подножья его, по берегам Сены, ютились кокетливые домики деревни Аблон, лениво глядясь в прозрачную воду реки.

Замок этот, постепенно разрушаемый временем, Ришелье и крестьянами, в 1793 году окончательно был разрушен Черной бандой, и теперь от него никаких следов не осталось.

Он назывался замком Мовер.

Деревня Аблон принадлежала ему, и ее жители были вассалами его владельца, графа дю Люка.

Граф был ревностный протестант; его отец, верный товарищ Генриха IV, сопровождал его во всех походах, но после отречения короля уехал к себе в Мовер и больше не показывался при дворе.

Он гораздо дороже ценил свою веру, нежели почести и выстроил в Аблоне протестантскую церковь, куда гугеноты каждую неделю целой процессией сходились слушать проповедь. Теперь ничего подобного не существует.

Но в 1620 году от Рождества Христова все было по-иному. Никто не мог думать, чтоб когда-нибудь случилось что-то подобное, хотя уже готовились втихомолку великие события.

Бурбоны были новым родом, многими поколениями отдаленным от корней великого дерева Капетингов.

Вступление на престол Генриха IV так часто и ожесточенно оспаривалось всеми, что ему пришлось завоевать собственную корону и заставить признать законность своих прав.

По какой-то роковой случайности единственной поддержкой монархических принципов в этих критических обстоятельствах были именно те самые протестанты, сущность учения которых вела к тому, чтоб создать противников трону; поколебав основы католицизма, они внесли таким образом республику в самый центр королевства, не вассалкой, а скорее повелительницей, которой принадлежало право проповедовать свободу мысли, превозносимую в наше время, — свободу, которую тогда каждый мог применять к делу со своей точки зрения и которая тогда стала не только несчастьем для королевской власти, но вскоре и коренным пороком, червем, подточившим могущество и дома Бурбонов, и всего государства.

Понял ли страшную опасность своего положения молоденький Людовик XIII, дрессировавший с любимым фаворитом де Люинем сорок в Тюильри? Или всю жизнь действовал под влиянием религиозных чувств и бессознательной любви к церкви? Сказать трудно. Как бы то ни было, но, достигнув совершеннолетия, он сейчас же выказал желание покончить с гугенотами. Он забыл короля Наваррского, чтоб только быть благочестивейшим королем. Знать, с которой Бурбоны стояли почти наравне, не могла заставить себя склониться перед ними и покориться им. Ее буйная независимость, некоторое время сдерживаемая железной рукой Генриха IV, под слабой, нетвердой рукой регента и молодого короля быстро подняла голову.

Начались беспрерывные мятежи. За криками «Да здравствует король!» у всех скрывалась одна цель: захватить власть в свои руки, свергнуть короля и править его именем.

Франция переживала мрачные, критические минуты; на ее счастье явилась новая личность на политическом поприще. По протекции Марии Медичи, помирившейся с сыном, в королевский совет был принят епископ Люсонский.

Это явилось прелюдией к кардиналу Ришелье, к абсолютной монархии Людовика XIV.

Корнелю исполнилось четырнадцать лет. Через год один за другим должны были родиться Лафонтен, Мольер и Паскаль. Занималась заря нового века.

В один четверг в конце июля 1620 года уголок земли между замком Мовер, Сеной и деревней Аблон являл собой живописнейшую картину.

Наступил вечер. На колокольне замка пробило семь; по реке, сплавляя лес, плыли, распевая и лениво растянувшись на бревнах, судовщики; их тихонько несло течением к Парижу.

По деревенской дороге лихо скакал солдат, любезно улыбаясь вышедшим поглазеть на него бабам; целые толпы ребятишек бежали по обеим сторонам его лошади. Он остановился у трактира с еловой веткой вместо вывески; его приветливо встретила хозяйка, красивая бабенка лет тридцати пяти, румяная, загорелая, с немного сильно развитыми формами.

По склону холма медленно взбирались пастухи; они вязали шерстяные чулки и поглядывали за стадами коров, коз и баранов, возвращавшихся с пастбища под надзором взъерошенных рыжих собак со стоячими ушами.

Подъемный мост замка был опущен, у входа с гербами графов дю Люков стоял высокий, худощавый, уже пожилой человек со строгим, холодным лицом, в ливрее; на шее у него висел на золотой цепи медальон с гербом.

Это был, по всей вероятности, мажордом. На поклон каждого проходившего пастуха он отвечал легким жестом руки и записывал входивший в ворота скот, считая по головам.

Солнце спускалось над горизонтом, озарив ярко-красным светом верхушки деревьев и величественно скрываясь в золотисто-пурпурных облаках.

Необыкновенное умиротворение навевала на душу эта простая, спокойная картина.

Когда скот весь вошел в ограду замка, мост подняли, и почти вслед за тем прозвонил колокол, призывавший к ужину.

По патриархальным обычаям того времени слуги ели вместе с господами.

В огромной столовой замка стоял большой стол. На стенах были висели оленьи рога, шкуры разных животных и старинные портреты улыбающихся дам и нахмуренных кавалеров, почерневшие от времени.

Сквозь разрисованные стекла стрельчатых окон едва проникал свет.

Над главным местом стола был раскинут балдахин; голландского полотна скатерть покрывала ту часть, где сидели господа и где стояли фарфор и массивное серебро; в серебряных канделябрах горели восковые свечи; простые темные фаянсовые приборы прислуги расставлялись прямо на столе, без скатерти; перед каждым возвышалась кружка с вином и лежал огромный, аппетитный ломоть хлеба.

И в кушаньях была разница: слугам подавались просто приготовленные блюда, хотя большими порциями, а господам — самые изысканные.

Войдя в залу, все молча встали каждый у своего места. Прислуга вышла той дверью, которая вела со двора; потом отворились высокие двустворчатые двери с тяжелыми портьерами по правую и левую стороны комнаты и явился тот самый мажордом, который пересчитывал скот у крыльца замка; следовавший за ним слуга громко назвал: господина графа дю Люка, графиню дю Люк, мадмуазель Диану де Сент-Ирем и его преподобие Роберта Грендоржа.

Граф Оливье дю Люк сел посредине, графиня — справа возле него, мадмуазель де Сент-Ирем — слева; затем на одном углу стола — его преподобие Роберт Грендорж, на другом — мессир Ресту, мажордом.

Потом вошли несколько человек слуг, вставших за креслами господ.

Роберт Грендорж прочел короткую молитву, и все сели ужинать.

Граф Оливье был красивый, стройный, изящно сложенный мужчина лет тридцати двух, с открытым взглядом больших, огненных черных глаз, с тонкими, правильными чертами, ослепительно белыми зубами и несколько чувственным ртом; темные волосы, по тогдашней моде уложенные спереди на прямой пробор, падали локонами по плечам, придавая еще более симпатичности прекрасному лицу графа. В его физиономии был только один недостаток: какая-то странная неуверенность и в то же время почти жестокая решительность.

Жанне де Латур де Фаржи было за двадцать пять, а на вид ей казалось едва семнадцать. Она была миниатюрна, нежна, с золотистыми волосами и большими голубыми глазами, в которых выражалось неизъяснимое счастье, когда она смотрела на мужа; хорошенький ротик открывался только для ласковых слов и милой улыбки; вся ее фигура дышала необыкновенной чистотой, в каждом невольно вызывая восхищенное почтение. Она была католичка и приняла протестантство, выйдя замуж.

Семь лет прожив с графом дю Люком и имея от него прелестного сынка, которого они оба боготворили, Жанна так же страстно любила мужа, как и в первый день свадьбы.

Мадмуазель де Сент-Ирем представляла резкий контраст с графиней.

Это была красавица лет двадцати трех, высокая, с поступью богини, с негой в каждом движении, бледная, черноглазая, с волнами черных кудрей по алебастровым плечам; упоительный голос ее мог, когда она хотела этого, заставить всю кровь отлить от сердца у того, к кому она обращалась; лукавые глаза как-то особенно глядели сквозь длинные бархатные ресницы, когда девушка говорила с кем-нибудь.

Диана была странное существо.

Ее, круглую сироту без всякого состояния, почти из милости воспитывали в одном монастыре с Жанной де Фаржи. Жанна еще молоденькой девочкой горячо и искренне привязалась к ней; ее влекло к этой несчастной, одинокой красавице. Выйдя из монастыря, чтоб сделаться женой графа дю Люка, она поставила непременным условием, чтоб Диана была на ее свадьбе, а затем не хотела уже больше и расставаться с ней. Диана отвечала дружбой на дружбу, умела хорошо говорить о своей признательности и совершенно завладела доверчивой подругой.

У мадмуазель де Сент-Ирем был единственный родственник — ее брат Жак, красивый молодой человек, несколькими годами старше ее. Чем он жил — неизвестно. Он был беден, как и сестра, а между тем то ходил голодный и чуть не оборванный, то начинал пригоршнями сыпать золото. Самые закадычные его друзья считали Жака ходячей загадкой.

Хотя граф Оливье принял его к себе в дом с распростертыми объятиями, граф де Сент-Ирем, как его все называли, очень редко бывал у дю Люков. И муж, и жена чувствовали к нему какую-то необъяснимую антипатию; графиня всегда внутренне дрожала, увидев его, точно это было какое-нибудь пресмыкающееся.

Они, конечно, никогда не показывали ему своих чувств, но Жаку и самому было как-то не по себе у них. Чувствуя ли нерасположение графа и графини или потому, что его предупредила сестра, только он стал ходить все реже и реже и наконец совсем перестал показываться.

О его преподобии Грендорже мы еще будем говорить в свое время.

Обед прошел тихо, молчаливо; только изредка хозяева обменивались с гостями какой-нибудь любезностью. Слуги, привыкшие к строгому соблюдению дисциплины в доме, тоже молча ели и пили.

Когда подали десерт, мажордом сделал знак, и они сейчас же встали и ушли.

Мажордом собирался уйти в свою очередь.

— Два слова, мэтр Ресту, — остановил его граф. — Вы были сегодня в конюшнях, как я вам говорил?

— Был, монсеньор.

— Какая лошадь лучше на вид?

— Роланд.

— Хорошо… так велите оседлать его.

— Сейчас, монсеньор?

— Нет… вечером, к десяти часам; и велите привести к главному подъезду… да чтоб положили пистолеты к седлу. Который теперь час?

— Восемь.

— Пусть через полчаса старшие копейщики Лаженес и Лабранш едут в Морсан, к графу де Шермону, с полусворой собак и шестью доезжачими.

— В котором часу прикажете им вернуться?

— Самое позднее — в двенадцать ночи.

— Слушаю, монсеньор.

— Запасных лошадей брать не надо, у графа в конюшнях множество чудесных коней. Пусть Лаженес и Лабранш условятся с копейщиками господина де Шермона, как расставить собак.

— А если они в чем-нибудь будут не согласны между собой?

— Мои копейщики должны уступить людям графа; впрочем, мэтр Ресту, ваше замечание вовсе некстати: граф, наверное, даст своим людям такие же приказания, какие и я даю. Можете идти теперь.

Мажордом поклонился и ушел.

— Вы уезжаете, граф? — поинтересовалась графиня.

— К сожалению, милая Жанна.

— Что же вас заставляет?

— Приличие. Граф де Шермон — старинный приятель моего отца; он пригласил меня на охоту на оленя; в ней будут участвовать люди самого высшего общества. Меня все упрекают в моем домоседстве. Ты ведь знаешь, милая, — прибавил он с нежной улыбкой, — ради кого я безвыходно сижу здесь, в замке.

— Да, и мне очень грустно, что ты сегодня уезжаешь.

— Сегодня никак нельзя было отказаться.

— А долго там останешься?

— Для меня долго, но, собственно говоря, немного.

— Один день? — спросила дрожащим голосом графиня.

— Нет, Жанна, — отвечал Оливье, взяв ее за руку, — дня четыре.

— Это очень долго! — тихо произнесла она, нежно взглянув на него.

— Клянусь честью, эти три слова трогают меня до глубины души! — весело сказал граф. — Благодарю вас за них, но уверяю, что всеми силами старался отклонить приглашение; еще отказываться было бы уже больше чем невежеством.

— Это правда, Оливье; извините меня, я глуплю. Граф поцеловал ей руку, и разговор переменился. Диана, не спускавшая глаз с графа все время, пока он

объяснял графине, почему должен непременно ехать, опустила голову, прошептав:

— Он лжет! Куда это он едет?

— Ей-Богу, графиня, я не в состоянии вам противиться! — вскричал вдруг граф посреди разговора, точно спеша разбить это молчаливое обвинение. — Может быть, именно потому, что вы предоставляете мне полную свободу ехать, я не поеду!

— Что вы, друг мой!

— Да, милая Жанна, вас огорчает, что я уезжаю, и я отменю свое приказание.

В мадмуазель де Сент-Ирем незаметно было ни радости, ни неудовольствия.

— Тысячу раз благодарю вас за такую жертву, — поспешно возразила графиня, — но теперь сама попрошу вас непременно ехать.

— Вы меня гоните, Жанна, — дю Люк вдруг почувствовал недоверие, что у него случалось очень часто, — вы сами…

— Я сама…

— Отчего же, дружок мой?

— Оттого что, как вы сами сейчас сказали, это было бы большим невежеством по отношению к графу де Шермону.

— Ну, этот вельможа и без меня обойдется! Да и если бы я непременно хотел охотиться, так у меня в своих лесах множество дичи. Нет, я остаюсь.

— Господин граф могли бы послать нарочного к господину де Шермону, — робко заметил капеллан, до тех пор не вмешивавшийся в разговор.

— В самом деле, — согласился граф и повернулся было к слуге, но его остановила Диана де Сент-Ирем.

— Не будет ли это слишком уж бесцеремонно? — с легкой иронией в голосе проговорила она.

— Господин де Шермон извинит меня.

— Так поезжайте лучше сами туда извиниться, граф; от Мовера до Морсана всего около трех миль; три мили туда да три оттуда — это пустяки для такого наездника, как вы.

Она наблюдала за ним втихомолку. Граф попался в сети.

— Отлично придумано! — вскричал он. — Я сейчас поеду и мигом вернусь.

— Я не ошиблась, — подумала Диана.

— Но чем же вы объясните столь неожиданный визит в Морсан? — печально спросила мадам дю Люк, все-таки не терявшая надежды удержать мужа, несмотря на то что сама уговаривала его ехать.

— Предлог для этого очень простой, — отвечала Диана.

— Какой?

— Ты больна, моя прелестная Жанна.

— Больна? — с беспокойством поспешно воскликнул граф.

— О, это пустяки! — сказала Жанна, поцеловав мадмуазель де Сент-Ирем. — Только твоя дружба может делать тебя такой проницательной, моя Диана; благодарю тебя.

— Утешься, сумасшедшая, — произнесла девушка самым ласковым тоном, — ваша разлука продлится недолго; вечером к тебе вернется твой прекрасный рыцарь. Довольна ты?

— Довольна и счастлива.

Дю Люк обернулся к слуге, неподвижно стоявшему за его стулом.

— Собак не нужно; скорее! Только оседлать мне Роланда, я сейчас еду!

Слуга ушел.

— Вернешься? — обратилась к мужу Жанна.

— Мигом, душа моя; чем скорей уеду, тем раньше вернусь.

— Только прежде поцелуй сына.

— Еще бы! Уехать без его поцелуя — все равно что не проститься с тобой.

— Говори так, мой Оливье, я не ревную.

Диана де Сент-Ирем побледнела и, несмотря на все усилия, не могла окончательно одолеть волнение.

Она ревновала, но к кому?

Его преподобие Грендорж немножко подозревал, к кому, и жадно следил за ней глазами.

Встали из-за стола.

— Я узнаю, зачем и куда он сегодня едет… — думала Диана, опираясь на предложенную ей графом руку, и прибавила: — А ко мне, моя Жанна, ты ревнуешь?

— Ты мой друг, моя сестра, и я люблю тебя, — заверила ее мадам дю Люк.

Они вышли из столовой.