Онлайн чтение книги Лэшер
Глава 2

В доме было темно. Машины разъехались, и только в одном окне продолжал гореть свет. Это была старая комната Майкла Карри. Та самая, в которой умерла Дейрдре. Мона вполне отдавала себе отчет в том, что произошло сегодня вечером. Более того, она размышляла о случившемся с явным удовольствием. И неудивительно, потому что она сама, можно сказать, все спланировала…

Она сказала отцу, что вернется в Метэри вместе с дядей Райеном и кузинами Джен и Клэнси. Однако дядя Райен ни сном ни духом об этом не ведал. Покидая дом, он был уверен – как, впрочем, и все остальные, – что она отправилась на Амелия-стрит с отцом, меж тем как Мона ни с кем никуда не поехала.

В ночь на Марди-Гра они с Дэвидом были на кладбище. Мона поспорила с ним, заявив, что он не решится с ней кое-что сотворить перед могилой Мэйфейров, – и проиграла. Он сделал это. Не то чтобы это оказалось потрясающе здорово, но не так уж плохо для пятнадцатилетнего парня. Во всяком случае, Моне данное действо пришлось весьма по вкусу. Ей нравилось то, что они вместе сбежали от взрослых. Нравилось видеть в глазах юноши неподдельный страх и ощущать собственное возбуждение. Нравилось перелезать с ним через побеленный кладбищенский забор и крадучись пробираться меж высоких мраморных надгробий. Нравилось, расправив под собой юбку, чтобы не испачкать трусики, бесстрашно раскинуться на одной из мощеных дорожек и, невзирая на холод и сырость, которые источала земля, наконец сделать то, к чему подстрекал ее инстинкт.

– Ну давай же, давай, – подстегивала она Дэвида, хотя он к этому времени уже не нуждался в том, чтобы его подбадривали и направляли.

Ее взгляд был устремлен не на него, а на холодное, затянутое облаками небо, в котором горела только одна звезда. Потом глаза Моны скользнули вверх по стене, по укрепленным на ней небольшим прямоугольным плитам, пока не остановились на высеченной на одной из них надписи: «Дейрдре Мэйфейр».

Наконец Дэвид кончил. Все оказалось очень просто.

– А ты бесстрашная девушка, – сказал он, когда все было позади.

– А кого мне бояться? Уж не тебя ли? – Она приподняла голову и села.

Разгоряченная от возбуждения, плутовка напустила на себя безразличный вид, будто данное занятие не доставило ей ни малейшего удовольствия. Пусть двоюродный брат далеко не был предметом ее мечтаний, тем не менее случившееся не оставило ее равнодушной.

Спустя некоторое время после того, как ее миссия была выполнена, Мона внесла запись об этом в свой компьютер – там в секретной директории WS\MONA\AGENDА хранились ее самые сокровенные тайны и признания в собственных победах, которыми она не делилась ни с единым человеком на свете. Компьютерная система Моны была никому не доступна. В нее не могли попасть даже дядя Райен и кузен Пирс, которых она время от времени заставала на месте преступления, когда они рыскали по чужим файлам. Ее электронный друг считался наиболее быстродействующим из имеющихся в продаже аналогов IBM-386, обладал самым большим объемом памяти и самым емким жестким диском. Мона не переставала поражаться тому, как мало люди знают о компьютерах. Сама же она с каждым днем открывала в нем все новые и новые возможности.

Да, с ней произошел один из тех случаев, свидетелем которого являлся разве что компьютер. Правда, если ее родители будут продолжать напиваться до потери сознания, не исключено, что подобные события приобретут регулярный характер. Тем более что ей предстояло покорить еще не одного Мэйфейра. Что же касается представителей прочих фамилий, то они ее практически не интересовали. Во всяком случае, она не имела на них никаких видов, если не считать Майкла Карри. Впрочем, он тоже не был исключением, потому что в сущности уже стал Мэйфейром и вся семья приняла его в свои крепкие объятия.

Дело происходило в ночь на Марди-Гра. Было десять часов вечера. Три часа назад закончилось карнавальное шествие. Кроме Майкла Карри, в доме никого не было. Мона Мэйфейр в гордом одиночестве стояла на углу Первой улицы и Честнат-стрит и смотрела на дом. В легком, почти воздушном платье она очень смахивала на привидение. Ночь была темной и ласковой, как раз такой, какие более всего нравились Моне.

К этому времени ее отец уже успел изрядно набраться, и, очевидно, кто-то отвез его домой. Во всяком случае, если бы он самостоятельно одолел тринадцать кварталов до Амелия-стрит и Сент-Чарльз-авеню, это можно было бы счесть за настоящее чудо. Он был пьян еще до начала карнавального шествия, иначе бы не уселся прямо на траву на Сент-Чарльз-авеню с полупустой бутылкой «Саузерн Комфорт» в руках, из которой продолжал отхлебывать на глазах у дяди Райена и тети Беа, а также всех остальных, кто удостаивал его своего внимания. При этом он то и дело отмахивался от Моны, недвусмысленно давая ей понять, чтобы она оставила его в покое.

Однако Моне здорово повезло. Майкл Карри подхватил ее на руки и во время всего шествия носил на плечах – благо она весила не больше пушинки. Ей же было приятно ощущать себя верхом на сильном мужчине. Запустив пальцы в копну его черных курчавых волос, она другой рукой – так крепко, как только могла осмелиться, – обняла его за голову, прижала ладонь к щеке и не без удовольствия сжимала колени, чтобы ощутить бедрами его лицо.

До чего потрясающий мужчина этот Майкл Карри! А ее собственный родитель до того затуманил свой взор алкоголем, что даже не замечал, чем занимается его дочь.

Что же касается матери, то она отключилась еще в полдень. Если бы ей удалось встать, чтобы взглянуть на карнавальное шествие по Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит, этот подвиг тоже можно было бы причислить к несусветному чуду. Конечно же, от матери не отходила ни на шаг молчаливая Старуха Эвелин. Она всегда начеку и может позвать на помощь, если вдруг Алисия по неосторожности подожжет собственную постель. Оставлять Алисию одну было небезопасно.

Итак, как говорится, все было схвачено. В доме на Первой улице не было даже тети Майкла, Вивиан. Вместе с тетей Сесилией она отправилась на всю ночь гулять куда-то в город. Мона видела, как они уезжали вскоре после праздничного шествия. Эрон Лайтнер, этот таинственный ученый муж, удалился вместе с тетей Беа. Мона слышала их разговор, когда они обсуждали, чьей машиной лучше воспользоваться – его или ее. Мона всегда радовалась тому, что Беатрис Мэйфейр проводит время с Эроном Лайтнером. В ее обществе Эрон как будто сбрасывал с себя по меньшей мере лет десять. Сама же Беатрис относилась к тому типу женщин, которые, несмотря на свой почтенный возраст, не перестают пользоваться мужским расположением. Когда бы она ни появлялась на пороге «Уолгрин»,[1]Сеть магазинов в США. из всех подсобок к ней навстречу спешили мужчины, предлагая руку помощи. Джентльмены не упускали случая поинтересоваться ее мнением относительно качества шампуня от перхоти. Казалось, тетя Беа привлекала к своей особе внимание мужчин играючи, исключительно ради шутки. Но если говорить об Эроне Лайтнере, то здесь дело обстояло иначе. Он был тем единственным, которого она по-настоящему желала, и это обстоятельство явилось совершенно новым поворотом в ее судьбе.

То, что в доме на Первой улице осталась старая служанка Эухения, вряд ли могло испортить дело, потому что она обитала в самой дальней комнате и, как говорили, стоит ей принять на ночь стакан портвейна – и ее уже никто не добудится.

Другими словами, все складывалось как нельзя лучше. В доме практически никого не было – никого, за исключением мужчины, о котором мечтала Мона. Теперь, когда она узнала историю Мэйфейрских ведьм, вернее, когда она наконец добралась до длинного повествования, составленного Эроном Лайтнером, тайна Первой улицы безудержно манила к себе. Конечно, у Моны возникло множество вопросов по поводу прочитанного. Она узнала о том, что тринадцать ведьм происходили родом из шотландской деревушки под названием Доннелейт. В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году там была привязана к столбу и сожжена первая из них – несчастная хитроумная колдунья. О такой колоритной истории рода другие могут только мечтать. А Моне довелось принадлежать к такому семейству.

В истории Мэйфейров, которая создавалась на протяжении нескольких веков, был целый ряд фактов, которые имели для Моны особое значение. Но более всего ее заинтриговало жизнеописание дядюшки Джулиена.

Даже самая близкая Моне тетя Гиффорд в этот вечер находилась вдалеке от Нового Орлеана – она скрывалась от всего и от всех в собственном доме в Дестине, штат Флорида. Тетя Гиффорд, которая вечно беспокоилась о судьбе клана, умоляла семью не собираться на Первой улице в канун Марди-Гра. Бедная тетушка Гиффорд. Она и слышать не желала об истории Мэйфейрских ведьм и расследовании Таламаски. «Я в это не верю!» – категорично заявляла она.

Жизнь тети Гиффорд была буквально насквозь пропитана страхом. Она затыкала уши, не желая слушать рассказы о прошлом, и только в последнее время смогла сблизиться со своей бабушкой, древней Старухой Эвелин, потому что та практически перестала говорить. Тете Гиффорд было неприятно даже упоминать о том, что она доводилась внучкой Джулиену.

Подчас Моне становилось так жаль тетю Гиффорд, что она была готова расплакаться. Казалось, тетя Гиффорд обрекла себя на страдания за весь род. Никто из семьи не был опечален исчезновением Роуан Мэйфейр так, как она. Никто, даже Райен. У нее воистину была добрая и нежная душа и исполненное любви сердце. В чисто практических вопросах – когда, например, речь заходила о наряде для школьных танцев, духах, которые больше подойдут тринадцатилетней девочке («Лаура Эшли»,[2]Американская фирма, производящая дорогую одежду и парфюмерию. номер один), или о том, не пора ли начать брить ноги, – лучшего советчика, чем тетя Гиффорд, было не найти. О подобных банальных вещах вслух обыкновенно не говорят, однако Мона зачастую не могла принять решение без посторонней помощи.

Итак, вернемся на Первую улицу. Любопытно, что же было у Моны на уме в ту ночь на Марди-Гра, когда она, никем не замеченная, оказалась у небезызвестного особняка? Что она собиралась делать? Этого никто не знал. Вернее сказать, вряд ли на это мог кто-нибудь дать ответ, кроме нее самой. Все было готово. Первая улица была полностью в ее распоряжении! «Мона, Мона, входи! – казалось, шептал ей большой мрачный дом с белыми колоннами, в котором когда-то жил и умер дядя Джулиен. – Это дом ведьм, а ты, Мона, такая же ведьма, как и все остальные. Поэтому твое место здесь».

Уж не сам ли дядя Джулиен говорил с ней? Нет, это невозможно. Стоит дать волю своему воображению – и начинаешь видеть и слышать все, что тебе заблагорассудится.

Хотя все может быть. Во всяком случае, не исключено, что, оказавшись внутри, она встретит призрак дяди Джулиена. Вот было бы здорово! Особенно если он окажется таким же веселым и добродушным, каким всегда рисовался в ее воображении.

Перейдя улицу, осененную сводом ветвистого дуба, она перебралась через ограждавшую дом кованую решетку и спрыгнула в заросли кустарника, ощутив, как холодные влажные листья неприятно полоснули ее по лицу. Затем поправила розовую юбку и, благополучно миновав на цыпочках участок рыхлой земли, выбралась на выложенную плитами дорожку.

В замочную скважину было видно, что за входной дверью едва теплился тусклый свет. Терраса утопала во мраке ночи, и стоявшие на ней кресла-качалки было почти невозможно рассмотреть. Под стать ставням они были окрашены в черный цвет. Сад, окружавший дом, казалось, обступил его плотным кольцом и прижался так близко, будто слился в единое целое со зданием.

Сам особняк виделся Моне, как всегда, прекрасным, таинственным и гостеприимным. Правда, в глубине души она была вынуждена признать, что гораздо милей он был ей в своем прежнем обличье – полуразрушенным и в паутине. Таким, каким оставался в течение многих лет до того, как Майкл взялся за его переустройство. Ей нравился дом в добрые старые времена, когда на террасе в кресле-качалке сидела тетушка Дейрдре, а вокруг буйствовал дикий виноград, готовый, казалось, заполонить весь дом.

Хотя Майкл, несомненно, спас особняк от разрушения, тем не менее Моне хотелось бы вновь увидеть древнюю полуразвалину. В свое время она много чего слышала о том, что в нем происходило, и даже знала о трупе, который однажды нашли на чердаке. Этот факт был на устах матери и тетушки Гиффорд на протяжении многих лет. Матери едва стукнуло тринадцать, когда она родила Мону. И сколько Мона себя помнила, рядом с ней всегда была тетушка Гиффорд.

Порой Мона даже затруднялась сказать, кто же был ее матерью – Алисия или Гиффорд. Кроме того, ее часто держала на руках бабушка Эвелин, которая мало о чем говорила, а в основном пела старые заунывные песни. Если рассудить здраво, то тетушка Гиффорд гораздо больше подходила на роль матери, чем Алисия, которая к тому времени уже стала горькой пьяницей. Но Мона считала иначе и твердо придерживалась этого мнения долгие годы. Недаром же она выросла в доме на Амелия-стрит.

Прежде родственники Моны то и дело обсуждали происшествие с трупом. Не менее часто темой их бесед становилась и Дейрдре, прикованная к постели и медленно приближающаяся к своей кончине. Говорили они также и о тайнах дома на Первой улице.

Когда Мона впервые попала в этот особняк – это было незадолго до свадьбы Роуан и Майкла, – ей показалось, что она чует запах тлена. Она попросила разрешения подняться на чердак, чтобы дотронуться до места, где нашли мертвое тело. Как раз тогда Майкл занимался реконструкцией дома и наверху полным ходом шли малярные работы. Но тетушка Гиффорд сказала:

– И думать не моги!

И всякий раз, когда Мона порывалась осуществить свое навязчивое желание, та удостоивала ее строгим и предупредительным взглядом.

То, что сотворил с родовым особняком Майкл, казалось сродни чуду. Мона мечтала, чтобы нечто подобное когда-нибудь произошло с ее родным жилищем, находившимся на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.

Итак, войдя в дом, Мона прежде всего собиралась подняться на третий этаж. Из истории семьи она узнала, что некогда обнаруженное на чердаке тело принадлежало молодому исследователю из Таламаски по имени Стюарт Таунсенд. Однако оставался вопрос: кто его отравил? Мона была готова побиться об заклад, что это сделал дядя Кортланд, который на самом деле приходился ей не дядей, а прапрадедушкой. Во всяком случае, эта фигура в семейной биографии была окутана самыми невероятными тайнами.

Запахи. Внимание Моны привлек странный запах, который преследовал ее в коридоре и жилых комнатах дома на Первой улице. Он появился вместе с несчастьем, которое случилось на Первой улице на Рождество, и не имел ничего общего с тем зловонием, которое источает мертвое тело. Если верить тетушке Гиффорд – по крайней мере, она так говорила племяннице, – этот запах никто, кроме Моны, не чувствовал.

И все-таки тетушка Гиффорд соврала. Как и всегда, когда речь заходила о каких-нибудь подозрительных явлениях вроде видений или запахов. «Я ничего не вижу! И ничего не слышу!» – раздраженно заявляла она, явно не желая продолжать данную тему. Не исключено, что она говорила чистую правду, потому что Мэйфейры обладали виртуозной способностью не только читать чужие мысли, но и отключать свои собственные ощущения.

Мона желала увидеть все собственными глазами. Хотела найти знаменитую виктролу.[3]Патефон фирмы «Виктор рекордс», одной из первых фирм в США, начавшей производить такую технику. Драгоценности вроде жемчуга ее ничуть не интересовали, а вот старая виктрола пробуждала в ней неподдельное любопытство. Но больше всего ей не терпелось проникнуть в БОЛЬШУЮ СЕМЕЙНУЮ ТАЙНУ, чтобы наконец узнать: что случилось на Рождество с Роуан Мэйфейр? Почему Роуан бросила своего мужа Майкла? И как он, полумертвый, оказался на дне бассейна с ледяной водой? Когда его вытащили, никто не верил, что он выживет. Никто, кроме Моны.

Наряду с прочими Мона могла лишь строить предположения по поводу происшедшего, однако догадки ее не устраивали. Ей хотелось узнать правду. Узнать из уст самого Майкла Карри. Насколько ей было известно, до сего дня его версию случившегося никто никогда не слышал. Если он кому-то и рассказал о событиях того злосчастного Рождества, то только своему другу Эрону Лайтнеру из Таламаски, а из того, как известно, слова лишнего не вытянешь. Остальные же пребывали в таком же неведении, как и Мона. Поскольку Майкл не изъявлял никакого желания откровенничать, его никто не принуждал. Очевидно, люди не решались ворошить прошлое из чувства такта и сострадания – все были уверены, что Майкл чудом выжил после покушения на его жизнь.

В ночь после случившегося Моне удалось пробраться в палату интенсивной терапии. Она коснулась руки Майкла и поняла, что он выживет. Конечно, длительное пребывание в холодной воде не прошло бесследно для его здоровья: у него явственно наблюдались нарушения сердечной деятельности из-за слишком долгой остановки дыхания. Но прощаться с жизнью Майкл отнюдь не собирался. Чтобы оправиться от потрясения, его организму требовался всего лишь отдых. Мона поняла это сразу, едва только прощупала его пульс. Однако когда она это делала, то испытала те же ощущения, что и от прикосновения к другим Мэйфейрам. В нем было нечто такое, чем обладали прочие представители ее рода. Чутье подсказывало ей, что он так же, как они, видит призраков. И хотя история Мэйфейрских ведьм не упоминала ни Майкла, ни Роуан, Мона знала наверняка, что он по сути такой же, как они. Но захочет ли он рассказать ей правду? Во всяком случае, если верить дошедшим до нее безумным слухам, то у нее были все основания рассчитывать на удачу.

Сколько ей предстояло узнать! Сколько открыть тайн! Быть тринадцатилетней девочкой казалось Моне сущим издевательством. Насколько она помнила, Жанне д’Арк или Екатерине Сиенской тоже было не больше тринадцати, но разве их можно сравнить с ней. Конечно, они святые, но это еще как посмотреть. С одной стороны, святые, а с другой – едва ли не ведьмы.

Или взять, к примеру, Детский крестовый поход.[4]В 1212–1213 гг. под влиянием религиозных фанатиков около двадцати тысяч детей отправились в крестовый поход в Палестину. Большинство из них погибли, многие были проданы в рабство. Если бы Моне довелось принять в нем участие, они бы наверняка отвоевали себе Святую землю. А может, ей стоит подумать об этом серьезно? Скажем, развернуть общенациональное восстание гениальных тринадцатилетних детей. И выдвинуть требование о получении права голоса в зависимости от уровня интеллекта, а не возраста. И неплохо бы давать водительские права всем тем, кто умеет хорошо водить машину. Главное, чтобы он мог разглядеть дорогу из-за руля. Но все это мелочи. Во всяком случае, они могут пока подождать.

Сейчас Мону волновало другое. А именно: удастся ли сегодня затащить Майкла в постель? Когда они возвращались с праздничного шествия, она поняла, что он уже достаточно окреп и вполне в состоянии исполнить свои мужские функции. Другое дело, сумеет ли она его к этому склонить.

Майкл еще пребывал в том возрасте, когда мужчина довольно ловко умеет балансировать между зовом плоти и голосом разума. Люди более почтенного возраста, как, например, ее двоюродный дядя Рэндалл, являли собой более легкую добычу. Не говоря уже о таких желторотых юнцах, как кузен Дэвид, который вообще достался ей без всякого труда.

Но поход на Майкла, да еще когда тебе всего лишь тринадцать, представлялся Моне чем-то вроде покорения Эвереста. Тем не менее уже одна только мысль о такой возможности доставляла ей удовольствие. «Я буду не я, если этого не сделаю!» – беспрестанно твердила она себе. А после того как это свершится, она непременно выудит из Майкла правду о Роуан. В конце концов, должна же Мона узнать, что произошло в то роковое Рождество и почему исчезла Роуан. Вряд ли со стороны той это выглядело предательством в полном смысле этого слова. Однако то, что Роуан ушла не одна, ни у кого не вызывало сомнений. Именно поэтому вся семья за нее ужасно волновалась, хотя далеко не все желали признаться в этом вслух.

Почему-то никто не верил, что Роуан умерла. Создавалось такое впечатление, что она просто ушла, забыв закрыть за собой входную дверь. Но не успела она выйти за порог, как ей на смену поспешила Мона. Та самая, которая давно изнывала по Майклу Карри. Сильный и волосатый, как мамонт, он в буквальном смысле сводил ее с ума.

На мгновение Мона задержала взгляд на огромной входной двери, перебирая в памяти всех членов семьи, которые входили через нее в дом. На Амелия-стрит до сих пор висел большой портрет двоюродного дяди Джулиена. Правда, перед приездом тети Гиффорд мать Моны, Алисия, всегда его снимала, что глубоко задевало чувства бабушки Эвелин. Почти всегда молчаливая, та, казалось, постоянно пребывала в плену собственных мечтаний, от которых ее могло отвлечь только беспокойство за Мону и Алисию – за последней нужен был глаз да глаз, чтобы она не упилась до смерти. Патрик, отец Моны, уже давно потерял человеческий облик и, верно, позабыл даже, как его зовут.

Когда Мона взглянула на входную дверь, ей почудилось, будто в проеме возник седовласый и голубоглазый дядя Джулиен. В эту минуту она почему-то вспомнила о том, что он когда-то танцевал в этом доме с бабушкой Эвелин. Однако семейная история об этом умалчивала, равно как и о самой Эвелин, ее внучках Гиффорд и Алисии, а также о единственном ребенке Алисии – Моне.

Но видение оказалось всего лишь плодом воображения. Никакого дяди Джулиена в дверях не было. Мона поняла, что ей нужно соблюдать осторожность и быть постоянно начеку. Что бы ей ни привиделось, это было за гранью реальности – той самой реальности, на пороге которой она стояла.

Мона направилась по выложенной плитками дорожке к торцу дома, где находилась терраса. На ней в течение многих лет сидела в своем кресле-качалке тетушка Дейрдре. Бедная тетушка Дейрдре! Мона много раз видела ее из-за забора, но ни разу девочке не удалось проникнуть в дом. Теперь она знала, что тетю Дейрдре безбожно накачивали лекарствами.

Теперь терраса была приведена в образцовый порядок. Противомоскитную сетку сняли. Правда, Майкл снова поставил здесь кресло-качалку тетушки Дейрдре и, подобно ей, часами просиживал в нем на свежем воздухе, словно тоже тронулся рассудком. На окнах жилых комнат висели кружевные занавески и изысканные шелковые портьеры. Одним словом, по всему было видно, что в доме жили состоятельные люди.

Там, где тропинка изгибалась, много лет назад упала и скончалась на месте тетя Анта. Та самая, которой на роду было написано произвести на свет ведьму – Дейрдре. Несчастная Анта разбила голову и поэтому лежала здесь вся в крови.

Поскольку поблизости никого не было, Мона, не опасаясь быть застигнутой врасплох, опустилась на колени, чтобы коснуться камней. На какое-то мгновение ей померещился призрак Анты – восемнадцатилетняя девушка с огромными безжизненными глазами. На ее шее висел перепачканный кровью изумрудный кулон, спутанные волосы переплелись с цепочкой.

Но, как и прежде, видение возникло у Моны лишь перед внутренним взором. И неудивительно, что она едва не приняла его за появление настоящего призрака. Когда всю жизнь только и делаешь, что слушаешь странные рассказы, а потом они не менее удивительным образом воплощаются в снах, можно навоображать себе все, что угодно. Помнится, тетушка Гиффорд, роняя слезу за кухонным столом в доме на Амелия-стрит, умоляла мать Моны:

– Этот дом – средоточие зла! Слышишь, что я тебе говорю?!! Сущее зло! Не позволяй Моне переступать его порог.

– Не говори чепухи, Гиффорд. Она всего лишь отнесет цветы на свадьбу Роуан Мэйфейр. Для нее это большая честь.

Еще бы! Это было самое пышное венчание за всю историю семьи. Надо сказать, что Моне оно пришлось весьма по вкусу. Жаль, что тетушка Гиффорд не спускала с нее глаз и лишила возможности досконально осмотреть весь дом на Первой улице еще в тот незапамятный полдень, когда все гости праздновали бракосочетание. Увлеченные шампанским и пустопорожними разговорами – в том числе перемыванием костей мистеру Лайтнеру за то, что он до сих пор не изволил представить на всеобщий суд составленную им историю семьи, – присутствующие вряд ли бы обратили внимание на Мону, шныряющую по тайным закоулкам семейного особняка.

Но своим появлением на свадьбе Мона была целиком обязана бабушке Эвелин. Помнится, она поднялась со своего кресла и, перебив тетушку Гиффорд, сухим шепотом заявила:

– Пусть ребенок пройдет по нефу.

Ей уже шел девяносто первый год. Главное преимущество, которое давало Эвелин практически постоянное молчание, заключалось в том, что, стоило ей заговорить, как все смолкали и начинали ее слушать. Конечно, это не относилось к тем случаям, когда она бормотала нечто несвязное себе под нос.

Временами Мона почти ненавидела тетю Гиффорд за ее вечные страхи, опасения и выражение непреходящего ужаса на лице. Однако по-настоящему ненавидеть тетю Гиффорд было невозможно, потому что она чрезвычайно по-доброму относилась ко всем, кто ее окружал. В особенности к своей сестре Алисии, матери Моны, которую после троекратного безуспешного лечения от алкоголизма все списали в разряд безнадежных. Каждый вторник Гиффорд приходила на Амелия-стрит, чтобы немного прибрать в доме, подмести пол и посидеть с бабушкой Эвелин. Она также приносила одежду для Моны, которая терпеть не могла ходить по магазинам.

– Знаешь, хорошо бы тебе начать одеваться по моде современных подростков, – как бы между прочим заметила тетя Гиффорд несколько недель назад.

– Спасибо, но меня вполне устраивают мои детские наряды, – ответила Мона. – Они служат чем-то вроде маскировки. К тому же если тебя интересует мое мнение, то большинство современных юношей и девушек выглядят слишком дешево. Ничего не имею против того, чтобы одеваться в соответствии со своим возрастом, но мне кажется, что я еще не доросла до этого уровня.

– Возможно, я бы с тобой согласилась, если бы не твоя грудь. Она выдает тебя с головой! Видишь ли, простеньких детских платьев, рассчитанных на большой бюст, просто не шьют.

– Что-то я тебя не пойму. То тебе хочется, чтобы я поскорее выросла. А то вдруг упрекаешь в безнравственности поведения. Кто я, по-твоему? Ребенок или какая-то социологическая проблема? К тому же я терпеть не могу подстраиваться под какие-то нормы. И вообще… Тебе самой не кажется, что, следуя догмам, мы разрушаем собственную индивидуальность? Ты только посмотри на сегодняшних мужчин. Тех, что показывают по телевизору. За всю историю человечества никогда не было такого, чтобы люди выглядели как из одного инкубатора. Галстуки, рубашки, серые пиджаки… Смотреть противно. Кошмар, да и только.

– Мы говорим о совершенно разных вещах. Я имею в виду лишь необходимость соответствовать своему возрасту: сообразно одеваться и подобающим образом себя вести. Что же касается тебя, то ты не делаешь ни того ни другого и к тому же переводишь разговор в другую крайность. Не стоит воображать себя кем-то вроде заурядной вавилонской блудницы с лентой в волосах. Тебе это не к лицу.

Произнеся слово блудница, тетя Гиффорд так испугалась, что тотчас замолкла и, нервно сжав руки, опустила голову. Черная шапка стриженых волос нависла над покрасневшим от смущения лицом.

– О Мона, детка, я тебя люблю.

– Знаю, тетя Гиф. Но прошу тебя, ради бога, ради всего святого, никогда, никогда впредь не считай меня заурядным созданием! Слышишь? Никогда!

* * *

Мона довольно долго простояла на коленях на каменных плитах, пока холод не пробрал ее до самых костей.

– Бедная Анта, – прошептала она, поднимаясь на ноги и в очередной раз поправляя свое розовое платье.

Потом Мона встряхнула головой, чтобы убрать с плеч волосы, и проверила, хорошо ли сидит на затылке атласный бант. Дяде Майклу он всегда нравился.

– Пока у Моны на голове бант, – заметил он в вечер перед карнавалом, – можно быть уверенным, что ничего дурного не случится.

– В ноябре мне будет тринадцать, – прошептала она в ответ, придвинувшись ближе, чтобы схватить его за руку. – Говорят, мне пора снять с себя эту ленту.

– Тринадцать? Тебе? – Окинув ее взглядом, он на какое-то мгновение задержался на бюсте и, наверное устыдившись своих мыслей, покраснел. – Не может быть! Просто не верится! Но ты все равно не снимай эту ленту. Тебе она очень идет. Я сплю и вижу ее в твоих рыжих волосах.

Конечно, его хвалебная песнь банту была невинной шуткой. Такой же, как он сам. Ведь все знали, что он человек здравомыслящий, благоразумный и очень милый. Тем не менее его щеки покрылись румянцем. Любопытно почему? Некоторые мужчины его возраста обычно смотрят на тринадцатилетних девочек с большой грудью как на злую шутку природы, но Майкл, судя по всему, к таковым не относился.

Так или иначе, но ей не мешало бы тщательно обдумать, как она будет себя вести, когда окажется рядом с ним.

Первым делом Мона решила оглядеть со всех сторон бассейн. Она поднялась по ступенькам и вышла на широкую, выложенную плиткой террасу. Внизу, под водой, горели голубоватые лампы подсветки, а над поверхностью сгущался пар. Странно, что в бассейне не отключили подогрев… Ведь Майкл уже давно в нем не плавал. По крайней мере, он сам так утверждал. Очевидно, он решил не остужать воду до Дня святого Патрика. На этот праздник вне зависимости от погоды обыкновенно приезжает добрая сотня малолетних Мэйфейров. Так что имеет смысл заранее прогреть бассейн.

Мона прошла до конца террасы к душевой кабине, возле которой некогда на снегу была обнаружена кровь. Судя по всему, здесь состоялась жестокая схватка. Сейчас же это место было совершенно чистым, если, конечно, не считать маленькой кучки прелых листьев. Деревья в саду по-прежнему клонились к земле под тяжестью выпавшего в эту сумасшедшую зиму снега, что было крайне необычно для Нового Орлеана. Неожиданное тепло, которое наступило в последнюю неделю, пробудило природу, и из земли показалась ялапа. Мона чувствовала запах ее крошечных цветков. Глядя на них, она никак не могла представить себе это место залитым кровью, а Майкла Карри лежащим на дне – с окровавленным, разбитым лицом и остановившимся сердцем.

Вдруг Мона ощутила запах… Это был тот же странный запах, что преследовал ее раньше – и в прихожей, и в гостиной, где обычно лежал китайский ковер. И хотя он был едва уловим, она не могла его ни с чем спутать. Следуя за ним, Мона приблизилась к балюстраде. В сочетании с благоуханием ялапы запах, привлекший ее внимание, казался Моне весьма соблазнительным. Она бы даже сказала, вкусным – таким же вкусным, каким кажется сладкий аромат карамели или ирисок, но с той разницей, что этот запах имел явно иное, не связанное с пищей, происхождение.

Неожиданно в ней вспыхнул гнев на того, кто избил Майкла. Этот мужчина понравился ей с первого взгляда. Она также восхищалась и Роуан Мэйфейр. И была бы не прочь когда-нибудь остаться с ними наедине, чтобы кое-что у них выведать и в свою очередь кое о чем рассказать. А главное – попросить у них виктролу, если, конечно, они ее нашли. Однако подобная возможность ей ни разу не представилась.

Мона снова встала коленями на обжигающие холодом плиты и дотронулась до них рукой. Запах точно исходил из этого места, однако ничего подозрительного ей обнаружить не удалось. Она посмотрела на дом, на утонувший во мраке черный ход. Везде было темно. Мона перевела взор на здание бывшего каретного сарая, находившееся за железной оградой, неподалеку от дуба Дейрдре.

Это было небольшое строение, в котором теперь жила прислуга. В его окнах светился единственный огонек. Очевидно, Генри еще не спал. Но Мону это обстоятельство не слишком беспокоило. С кем с кем, а с ним уж она сумела бы справиться. Вечером за ужином она заметила, что Генри до смерти напуган случившимся в особняке и, вероятно, уже серьезно подумывал о том, чтобы сменить место работы. Он лез из кожи вон, чтобы угодить Майклу, а тот в ответ лишь неустанно повторял:

– Понимаете, Генри, я принадлежу к так называемой рабочей интеллигенции. И весьма неприхотлив в своих требованиях. Меня вполне устроит самая обыкновенная пища. Например, красные бобы и рис.

Рабочая интеллигенция… После ужина Мона подошла к Майклу, когда тот собирался удалиться, чтобы совершить свой, как он выражался, вечерний моцион.

– Дядя Майкл, – обратилась к нему она, – а что это еще за чертовщина такая – рабочая интеллигенция?

– Ну у тебя и выражения! – прошептал он с нарочитым удивлением в голосе, непроизвольно поправляя ленту в ее волосах.

– О, простите, – пробормотала она в ответ. – Видите ли, я считаю, что всякая девушка из высшего общества должна непременно обладать большим запасом слов.

Он одобрительно рассмеялся. Казалось, такой ответ пришелся ему по вкусу.

– Рабочий интеллигент – это такой человек, которого меньше всего заботит благосостояние среднего класса, – объяснил он. – Достаточно ли ясно я выразился, чтобы меня могла понять девушка из высшего общества?

– Вполне. Ваш ответ чрезвычайно последователен и точен. Должна вам заметить, что я терпеть не могу соглашательство в какой бы то ни было форме.

И снова он разразился мягким, обворожительным смехом.

– А как вы стали рабочим интеллигентом? – продолжала расспрашивать Мона. – Не могла бы и я записаться в ваши ряды?

– Записаться, Мона, нельзя, – ответил он. – Чтобы стать рабочим интеллигентом, надо родиться рабочим. Например, сыном пожарного, сколотившего небольшое состояние. Рабочий интеллигент, если захочет, может сам косить траву. Может самостоятельно мыть свою машину. Или сесть за руль автофургона, несмотря на то что, по мнению окружающих, ему больше подошел бы «мерседес». Рабочий интеллигент свободен в выборе своих занятий.

Господи, как он улыбнулся при этих словах! Безусловно, в них сквозила ирония над самим собой, возможно даже несколько горькая. Но это было не главное. В его взгляде она прочла, что одним своим видом доставляет ему удовольствие. Ну конечно, в этом не могло быть сомнений. Она определенно вызывала у него интерес, и только некоторая усталость и благовоспитанность заставляли его держать себя в рамках.

– Ну что же, мне это кажется весьма привлекательным, – одобрительно заключила она. – Любопытно только узнать: вы снимаете рубашку, когда косите траву?

– Мона, сколько тебе лет? – игривым тоном осведомился он, склонив голову набок. Его взгляд оставался по-прежнему совершенно невинным.

– Я же говорила, тринадцать, – простодушно бросила она в ответ.

Поднявшись на цыпочки, она быстро чмокнула его в щеку, своим порывом заставив в очередной раз покраснеть. Он не мог не заметить очертания ее груди, талии и бедер – всей фигуры в целом, откровенно угадывавшейся под свободным розовым ситцевым платьем. Майкла тронуло такое проявление внимания, но, несмотря на невинность, ее поцелуй пробудил в нем совершенно иные чувства. Взгляд его на минуту словно остановился. Чуть придя в себя, он сказал, что ему нужно выйти на воздух. Помнится, он что-то бормотал насчет ночи на Марди-Гра и вспоминал, как в детстве, направляясь на карнавальное шествие, каждый раз проходил мимо этого дома.

Хотя врачи продолжали пичкать Майкла всевозможными лекарствами, с сердцем у него было все в порядке. Правда, время от времени он жаловался Райену на легкие боли, и тот неустанно напоминал ему, что можно, а чего нельзя делать. Однако в вопросе разрешений и запретов Мона предпочла разобраться сама.

Она долго стояла возле бассейна, перебирая в памяти все подробности давнего злосчастного происшествия: бегство Роуан, что-то вроде выкидыша, кровавые следы, избитый Майкл в ледяной воде… Может быть, запах как-то связан с прерванной беременностью? Мона поинтересовалась у Пирса, чувствует ли он этот запах. Тот ответил, что нет, не чувствует. Тетя Беа тоже. Равно как и Райен. Ладно, хватит ходить вокруг, выискивая всякие таинственные явления! Вдруг в памяти Моны всплыло мрачное лицо тети Гиффорд в больничном коридоре в ночь на Рождество. Тогда все думали, что Майкл не выживет. Вспомнила Мона и взгляд тети Гиффорд, обращенный на дядю Райена.

– Ты знаешь, что там произошло! – заявила ему тетя Гиффорд.

– Чушь, – отрезал ей в ответ Райен. – Это все твоя маниакальная подозрительность. Не желаю это даже обсуждать. Тем более в присутствии детей.

– И я не хочу, чтобы наш разговор слышали дети, – дрожащим голосом продолжала тетя Гиффорд. – Им не следует знать об этом! Поэтому, умоляю, увези их отсюда. Слышишь, увези! Я давно тебя об этом прошу.

– Ты так говоришь, будто во всем виноват я! – прошептал дядя Райен.

Бедный дядя Райен! Семейный юрист и адвокат, он являл собой великолепный пример того, что может сделать с человеком желание «соответствовать определенным нормам». Вообще-то, дядю Райена можно считать во всех отношениях шикарным самцом: широкий квадратный подбородок, голубые глаза, хорошо развитая мускулатура, плоский живот, изящные, как у музыканта, руки… Но эти его качества мало кто замечал, потому что, когда люди смотрели на дядю Райена, им в глаза прежде всего бросались безупречно сидящий костюм, отлично сшитая рубашка и сияющие блеском ботинки. Ему под стать выглядели и все прочие сотрудники фирмы «Мэйфейр и Мэйфейр». Странно, что их примеру совершенно не следовали женщины. Правда, у них тоже были свои стереотипы: жемчуга, пастельные тона и каблуки всевозможной высоты. Мона считала этих дам ненормальными. На их месте и с их миллионами она непременно стала бы родоначальницей собственного стиля.

Что же касается того спора, который разгорелся между дядей Райеном и тетей Гиффорд в коридоре больницы, то он вовсе не хотел каким бы то ни было образом причинить ей боль, а всего лишь выказал свое отчаяние. Ведь он, как и все остальные, был чрезвычайно обеспокоен состоянием Майкла Карри.

Положение спасла тетушка Беа, которая подоспела вовремя и успокоила их обоих. Помнится, Моне очень хотелось тогда сообщить тете Гиффорд, что Майкл Карри не умрет, но она боялась еще сильнее напугать ее своим пророчеством. В разговорах с тетушкой Гиффорд лучше вообще не касаться подобных тем.

Поскольку мать Моны практически не просыхала от запоев, то говорить с ней тоже не имело никакого смысла. Равно как с бабушкой Эвелин – та, как правило, отмалчивалась, когда Мона о чем-нибудь ее спрашивала. Правда если она все же удосуживалась что-то изречь, то это было нечто весьма разумное. По словам ее врача, с головой у нее все было в полном порядке.

Мона никогда не забудет того времени, когда дом пребывал в страшном запустении, почти на грани разрушения, а Дейрдре сидела в своем кресле-качалке. Мона неоднократно просила разрешения посетить дом, но каждый раз нарывалась на категорический запрет.

– Прошлой ночью мне приснился странный сон, – как-то сказала она матери и тетушке Гиффорд. – Мне привиделся дядя Джулиен. Он велел мне перелезть через ограду и посидеть на коленях тети Дейрдре. И добавил, что я должна это сделать независимо от того, будет с ней рядом тетя Карлотта или нет.

Она сказала чистую правду. Но от этой правды у тети Гиффорд случилась истерика.

– Не смей никогда даже приближаться к Дейрдре. Слышишь, никогда! – кричала она.

Алисия вдруг разразилась нездоровым смехом. А Старуха Эвелин спокойно наблюдала за ними со стороны.

– Скажи, пожалуйста, проходя мимо, ты кого-нибудь видела возле тети Дейрдре? – вдруг осведомилась Алисия.

– Си-Си, как ты можешь?! – укоризненно воскликнула тетушка Гиффорд.

– Только молодого человека, – ответила матери Мона, – всегда одного и того же. Он постоянно с ней рядом.

Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения Гиффорд. Моне пришлось поклясться, что она будет держаться подальше от пересечения Первой улицы и Честнат-стрит и на этот дом никогда даже глаз не поднимет. Откровенно говоря, Мона без зазрения совести нарушала данное обещание и впредь по-прежнему не упускала случая лишний раз пройти мимо запретного места. Двое ее друзей из школы при монастыре Святого Сердца жили неподалеку от дома на Первой улице. Под предлогом оказания им помощи в выполнении домашнего задания Мона частенько возвращалась с занятий вместе с ними. Им очень нравилось то, что она взяла их на поруки, девушка же в свою очередь делала это не без удовольствия, ибо втайне преследовала совсем иные цели. К тому же друзья рассказывали ей всевозможные истории о таинственном доме.

– Этот молодой человек – призрак, – прошептала мать Моны, несмотря на присутствие Гиффорд. – Никогда никому не говори, что ты его видела. Но ко мне это не относится. Мне можно рассказывать все. Как он выглядит?

С этими словами Алисия залилась пронзительным смехом и хохотала до тех пор, пока Гиффорд не расплакалась. Старуха Эвелин не проронила ни слова, хотя все слышала, о чем свидетельствовало настороженное выражение ее маленьких голубых глаз. Одному богу было известно, что она тогда думала о своих внучках.

Чуть позже, по дороге к своей машине («ягуар»-седан весьма соответствовал образу Гиффорд и мог считаться вполне достойным средством передвижения для любого обитателя Метэри), тетя решила поговорить с Моной с глазу на глаз:

– Прошу тебя, поверь мне на слово. Не нужно даже близко подходить к этому дому. От него исходит одно только зло.

Мона выдавила из себя обещание. Но какое это могло иметь для нее значение, если она была отмечена судьбой! А значит, должна была узнать об этом месте все, что можно.

Теперь же, когда между Роуан и Майклом случилась ссора, девушка считала своей первостепенной обязанностью докопаться до причин странного происшествия.

Еще больше раздразнило ее любопытство составленное в Таламаске досье Мэйфейрских ведьм, на которое она как-то наткнулась, копаясь среди бумаг на столе у Райена. Чтобы подробно ознакомиться с документом, она вытащила бумаги из папки и поспешила в буфетную, где поудобнее устроилась возле стойки, моля лишь о том, чтобы ее не застали на месте преступления. Шотландия… Доннелейт… А ведь семья, кажется, до сих пор владеет собственностью в тех краях. Потрясающая история! Что же касается некоторых подробностей относительно Анты и Дейрдре, то они были поистине скандальными. Кроме того, Мона поняла, что история семьи не завершена: в ней отсутствовали сведения о Майкле и Роуан Мэйфейр.

Эрон Лайтнер прервал свое, как он его называл, повествование на периоде, предшествовавшем рождению нынешнего поколения Мэйфейров. Ибо счел непозволительным вмешиваться в частную жизнь здравствующих представителей рода, несмотря на то что в ордене рассуждали иначе и полагали, что семья имеет право знать собственную историю, если таковая где-нибудь существует в устной или письменной форме.

Да-а-а… Удивительные люди в этой Таламаске! Мона вспомнила о том, что тетушка Беа собирается замуж за одного из них, и в голову ей вдруг пришло странное сравнение: ей представилось, будто большая жирная муха запуталась в липкой паутине.

Ох уж эта Роуан Мэйфейр! И как она только сумела ускользнуть из цепких рук Моны? Но факт остается фактом: Моне ни разу не доводилось и пяти минут побыть с Роуан наедине. Столь трагическое обстоятельство стоило запечатлеть в файле под именем WS\MONA\DEFEAT.[5]Defeat (англ.) – поражение.

* * *

Однако Мона все же сделала одно верное наблюдение: Роуан очень боялась той силы, которой обладала. Впрочем, боялась не только она, но и все остальные.

Как ни странно, но Мону эти силы ничуть не пугали. Она чувствовала себя кем-то вроде виртуоза-танцора, приближающегося к вершине своего мастерства. Ее рост составлял пять футов и один дюйм, и, судя по всему, выше она уже не будет, а тело ее созревало буквально на глазах.

Ей нравилось ощущать свою силу и непохожесть на других. Нравилось читать чужие мысли и видеть то, чего не видят другие. То обстоятельство, что человек, который находился при тете Дейрдре, оказался призраком, сильно ее взволновало, но не слишком удивило. Как будто она об этом уже знала. Жаль, что ей так и не удалось попасть в дом в те дни!

Но они ушли безвозвратно в прошлое. Что было, то было. И нужно уповать только на то, что имеется в распоряжении в настоящее время. Надо заметить, некоторые обстоятельства просто наводят ужас. После исчезновения Роуан Мэйфейр, которое взбудоражило всю семью, стали всплывать весьма нелицеприятные подробности происшедшего. Но Мона должна выяснить все сама. Ради этого она оказалась в эту ночь перед небезызвестным домом, в котором никого, кроме Карри, не было.

Она не заметила, как перестала ощущать запах, преследовавший ее у бассейна. Возможно, она к нему привыкла. Тем не менее он никуда не исчезал.

Все складывалось как нельзя лучше.

Мона прошла вдоль задней террасы, проверив одну за другой многочисленные двери, ведущие с улицы в кухню. Хоть бы одну из них забыли запереть! Но не тут-то было. Генри исполнял свои обязанности с особой тщательностью, запирая все замки и засовы, словно это был не дом, а крепость. Ну да ладно, это пустяки. Мона знала, каким образом можно проникнуть внутрь.

Она тайком прокралась к задней части дома, где находилась старая кухня, которая теперь служила ванной, и взглянула вверх, на окно. Вряд ли кому пришло бы в голову его запирать – ведь оно находится достаточно высоко от земли. Оставалось решить, как до него добраться. Тогда Моне пришло в голову воспользоваться одним из больших, но довольно легких мусорных баков, сделанных из пластмассы. Она спустилась вниз по аллее, взяла один из баков за ручку и – о чудо! – без особого труда подтащила его к стене дома. Поставив бак под окном, Мона вскарабкалась на черную крышку, которая затрещала у нее под ногами, и дернула зеленые ставни. Они поддались, хотя и не сразу…

Мона надавила снизу вверх на раму. Сначала та поднялась легко, но на половине дороги застряла. Тем не менее образовавшегося отверстия оказалось вполне достаточно, чтобы пролезть. Мона рисковала лишь испачкать платье о запылившийся подоконник, однако на это можно махнуть рукой. Подтянувшись на руках, она проскользнула внутрь и буквально свалилась на покрывавший пол резиновый ковер.

Наконец-то! Она внутри дома на Первой улице!

Конечно, ее появление сопровождалось немалым шумом, и потому Мона на секунду замерла посреди ванной комнаты и прислушалась. Озираясь по сторонам, она сумела разглядеть блеск старого фарфорового унитаза и мраморный бортик душевой. На память ей вдруг пришел давний сон – последний из тех, в которых являлся дядюшка Джулиен. Он привел ее в этот дом и вместе с ней поднимался по лестницам.

Сейчас Мона уже наверняка позабыла бы подробности этого сна, если бы не записала его содержание в свой компьютерный дневник – в файл WS\DREAMS\JULIEN.[6]Dreams (англ.) – сны. Там же были зафиксированы и все другие сны, связанные с дядюшкой Джулиеном. Теперь она вспомнила этот файл, который перечитывала много раз, однако воссоздать подробности самого сна никак не удавалось.

Дядюшка Джулиен включил виктролу, ту, которую так хотелось заполучить Моне, и начал танцевать. На нем был длинный стеганый атласный халат. Дядюшка говорил, что Майкл для их семьи чересчур хорош. Но даже совершенство ангелов имеет свои пределы.

– Понимаешь, Мона, абсолютное добро передо мной почти всегда было бессильно, – произнес он со своим очаровательным французским акцентом. Во всех снах он разговаривал с ней по-английски, несмотря на то что она прекрасно знала французский. – Но для окружающих людей, за исключением себе подобных, идеальный человек всегда является помехой.

Идеальный человек… В файл MICHAEL она записала: «Великолепен и восхитителен до чрезвычайности. Исключительное совершенство».

И далее сделала комментарий: «Мысли о Майкле Карри: после сердечного приступа он стал привлекательнее прежнего. Теперь он похож не то на огромное чудовище с раненой лапой, не то на рыцаря со сломанной рукой, а больше всего, пожалуй, – на хромоногого лорда Байрона».

Она всегда находила Майкла парнем что надо, так сказать, стоящим того, чтобы за него побороться. И не нуждалась в дополнительных указаниях на этот факт. Правда, слушая дядюшку Джулиена во сне, она лишний раз утверждалась в своей решимости завоевать Майкла. Кроме того, Джулиен рассказывал ей о собственных любовных похождениях. О том, в частности, как на чердаке особняка на Первой улице соблазнил бабушку Эвелин, которая тогда была не старше теперешней Моны. От их незаконного союза появилась на свет бедная Лаура Ли – мать Гиффорд и Алисии. Перед смертью дядюшка Джулиен отдал бабушке Эвелин виктролу.

– Убери ее из этого дома, пока не явились они, – сказал он. – Унеси ее подальше отсюда и сохрани…

– …Это был безумный план, – продолжал рассказывать он Моне во сне. – Понимаешь, Мона, я никогда не верил в колдовство. Но нужно было что-то предпринять. Мэри-Бет начала сжигать мои книги. Она делала это прямо на улице, точнее, на лужайке, унижая перед всеми мое человеческое достоинство. Виктрола была для меня чем-то вроде маленького колдовства. Маленьким чудом, средоточием всей моей воли.

Пока Джулиен рассказывал о своем «безумном плане», Моне было все ясно и понятно, но когда она на следующий день попыталась восстановить в памяти их разговор, то поняла, что почти все забыла. Ну да ладно. Итак, виктрола. Дядюшка Джулиен хотел, чтобы она оказалась у Моны. Ей всегда было по душе разного рода колдовство.

Любопытно было бы узнать, что же произошло с этой проклятой виктролой.

Джулиен навлек на себя все неприятности (если считать неприятностью то, что он спал с тринадцатилетней Эвелин) в тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда отдал виктролу Эвелин. Когда же та попыталась передать реликвию Моне, между Гиффорд и Алисией разгорелась страшная ссора. Девочке тогда думалось, что наступил самый черный день в ее жизни.

Она никогда не видела такой ожесточенной схватки между сестрами.

– Ты не отдашь ей виктролу! – в запале кричала Гиффорд.

Подбежав к Алисии, она влепила той несколько пощечин. Затем начала выталкивать ее из спальни, в которой находилась виктрола.

– Ты не имеешь никакого права вмешиваться. Она моя дочь, а не твоя. Старуха Эвелин велела отдать эту вещь ей! – в свою очередь орала Алисия.

Несмотря на то что они дрались с ожесточением девчонок-подростков, бабушка Эвелин, которая все это время находилась в гостиной, просила Мону не обращать на них внимания:

– Гиффорд ничего дурного с виктролой не сделает. Рано или поздно она все равно станет твоей. Никто из рода Мэйфейр не способен ее уничтожить. Что же касается жемчуга, то пусть он пока хранится у Гиффорд.

Что-что, а жемчуг интересовал Мону меньше всего.

Своей непродолжительной речью бабушка Эвелин исчерпала запас красноречия на три или четыре недели вперед.

После этого скандала Гиффорд тяжело заболела и провалялась в постели несколько месяцев. Ссора истощила ее жизненные силы, чего, впрочем, и следовало ожидать. Дяде Райену пришлось увезти ее в Дестин, во Флориду, чтобы дать возможность отдохнуть на взморье. Приблизительно то же самое произошло и после похорон Дейрдре. Здоровье тети Гиффорд вновь так сильно расшаталось, что Райен в очередной раз отправил ее в Дестин. В тяжелые минуты жизни она всегда сбегала в свое прибрежное жилище – современный дом, никоим образом не связанный ни с какими таинственными историями. Там на белом песчаном пляже под плеск прозрачных волн ее душа находила покой и умиротворение.

Но самое ужасное для Моны было то, что тетя Гиффорд так и не отдала ей виктролу! Однажды Мона поставила вопрос ребром и потребовала сказать, где находится вожделенный предмет, на что тетушка Гиффорд ответила:

– Я отнесла ее на Первую улицу. Вместе с жемчугом. Не волнуйся, они спрятаны в надежном месте – там же, где хранятся остальные памятные вещи дядюшки Джулиена.

Услышав это, Алисия возмутилась, накричала на Гиффорд, и сестры снова сцепились в драке.

В одном из снов дядюшка Джулиен танцевал под музыку с пластинки, стоявшей на виктроле. «Это вальс из „Травиаты“, дитя мое, – сказал он Моне, – весьма подходящая музыка для куртизанки». Джулиен кружился в танце под щемяще-проникновенное звучание высокого сопрано.

Хотя обычно редко удается воспроизвести приснившуюся мелодию, на этот раз девушка на удивление хорошо ее запомнила и слышала достаточно отчетливо. Как очаровательно она звучала! Позже, когда Мона стала ее напевать, бабушка Эвелин узнала знакомую музыку и сказала, что это вальс Виолетты из знаменитой оперы Верди.

– Я слышала ее на пластинке Джулиена, – сообщила тогда ей бабушка Эвелин.

* * *

– Как же мне заполучить виктролу? – помнится, спросила Мона в своем сновидении.

– Ну хоть бы кто-нибудь в нашей семье решал свои проблемы самостоятельно! – чуть не плача, сетовал дядюшка Джулиен. – Я так устал! Разве ты не видишь? Я становлюсь все слабее и слабее. Chérie,[7]Дорогая (фр.) . пожалуйста, носи фиолетовую ленту. Я ничего не имею против розовых тонов, но они выглядят вульгарно в рыжих волосах. Носи фиолетовый цвет ради своего дядюшки Джулиена. Ах, как я устал…

– Почему? – спросила она, но дядюшка Джулиен к этому времени уже исчез.

Это был последний раз, когда Мона видела его во сне. Позже она купила несколько фиолетовых лент, однако Алисия, убежденная в том, что этот цвет приносит несчастье, забрала их у дочери. Поэтому у Моны на голове по-прежнему красовался розовый бант в тон ее ситцевому с кружевами платью.

Бедная Дейрдре, кажется, скончалась в мае прошлого года, вскоре после того, как Моне привиделся этот сон. Дом на Первой улице перешел в собственность Роуан и Майкла, и в нем началась великая реставрация. Каждый раз, проходя мимо, Мона заставала Майкла за работой. То он что-то делал на крыше, то взбирался на лестницу, то перелезал через высокое железное ограждение или шел по парапету с молотком в руке.

– Top![8] Тор – в германо-скандинавской мифологии бог грома, бури и плодородия, чудо-богатырь, защищающий богов и людей от страшных чудовищ. – как-то окликнула его она, но он не расслышал, поэтому в ответ лишь улыбнулся и помахал ей рукой. Да, этот парень просто умопомрачителен.

* * *

Она не могла точно сказать, когда именно ей впервые приснился дядюшка Джулиен. Поначалу она, конечно, не догадывалась, что он будет появляться так часто. Возникало ощущение, будто он постоянно присутствовал в окружающем пространстве. Ее не сразу осенила идея записывать даты снов и соотносить их с хронологией событий, происходивших в семействе Мэйфейр. К этому она пришла позже, когда начала заносить информацию обо всем случившемся во сне и наяву в файл WS\MAYFAIR\CHRONO.[9]Мэйфейр, хронология (англ.) . С каждым месяцем она открывала для себя все новые возможности компьютерной системы, все больше способов прослеживать свои мысли, чувства и планы.

* * *

Открыв дверь ванной, Мона вышла в кухню. Через стеклянные двери было видно, как от порыва своенравного ветра всколыхнулась, словно живая, поверхность воды в бассейне. Девочка сделала несколько шагов вперед, при этом на сигнальном датчике загорелся красный огонек. Мона бросила взгляд на расположенную в кухне контрольную панель и обнаружила, что сигнализация отключена. Вот почему она не сработала, когда девушка открыла окно! Выходит, ей просто повезло, тем более если учесть, что Мона начисто забыла об этой чертовщине, а ведь именно сигнализация спасла Майклу жизнь. Дело в том, что он мог бы умереть, не приходя в сознание, в ледяной воде, если бы вовремя не подоспели пожарные. Кстати сказать, они прибыли из того самого отделения, где когда-то работал его отец, уже давно ушедший из жизни.

Майкл… Мону неодолимо тянуло к нему с первой минуты их встречи. Это было нечто вроде рокового влечения. Не последнюю роль в этом деле играла его внушительная комплекция, в частности крепкая, мощная шея. Мона питала особую слабость к этой части мужской фигуры. Она могла пойти в кино только ради того, чтобы увидеть крупным планом шею Тома Беренджера.[10] Том Беренджер (р. 1949) – популярный американский актер, исполнитель героических ролей в фильмах о войне во Вьетнаме и в боевиках.

Кроме того, ей нравилось присущее Майклу чувство юмора Пусть он редко одаривал ее улыбкой, зато не упускал случая разок-другой игриво ей подмигнуть. А какие у него были глаза! Огромные, голубые и поразительно невинные. Однажды тетя Беа, очевидно желая сделать ему комплимент, сказала во всеуслышание:

– Люди такого типа всегда обращают на себя внимание!

Даже Гиффорд не могла не согласиться с таким утверждением.

Обычно мужчины хорошего сложения редко блистают умом. Однако Мэйфейры являлись приятным исключением из этого правила. От природы интеллектуалы, они всегда отличались правильными пропорциями. Если на ком-то из них плохо сидела одежда от братьев Брукс или от «Барберри», значит он не был чистокровным Мэйфейром. От таких можно было ждать чего угодно. И глазом не моргнут, подложат вам яду в чай. А ведут себя точно заводные куклы, вышколенные в Гарвардском университете. Загорелые, аккуратно причесанные, они только и делают, что направо и налево пожимают всем руки.

Даже кузен Пирс, гордость и радость Райена, не избежал этой участи и превратился в глянцевого двойника своего отца. Ему под стать была очаровательная кузина Клэнси, которая являла собой уменьшенную копию тети Гиффорд, хотя в отличие от нее обладала крепким здоровьем. Пирс, Райен и Клэнси, адвокаты корпорации, выглядели так, будто были сделаны из винила. Главной задачей в их жизни было изыскивать всевозможные способы избежания любого рода внешнего беспокойства.

Юридическая контора «Мэйфейр и Мэйфейр», казалось, кишела виниловыми людьми.

– Не обращай внимания, – сказала однажды мать в ответ на критические замечания Моны. – Они денно и нощно пекутся о деньгах. Благодаря им мы избавлены от необходимости отягощать себя заботами о собственном благосостоянии.

– Не уверена, что подобное распределение ролей мне по душе, – ответила Мона, наблюдая за тем, как мать проносит сигарету мимо рта, после чего пытается нащупать рукой стакан вина на столе.

Мона подтолкнула стакан к ней. Она ненавидела себя за этот жест, но ей было мучительно больно видеть, что мать не в состоянии самостоятельно справиться даже с таким элементарным делом.

Однако Майкл Карри отличался от прочих представителей мужской половины Мэйфейров. Этому уравновешенному, невозмутимому лохматому здоровяку явно недоставало своеобразного лоска, свойственного мужчинам типа Райена, – лоска нестареющего выпускника частной школы. Тем не менее, когда Майкл надевал очки в темной оправе и садился читать Диккенса, от него невозможно было глаз оторвать – до того притягательно он выглядел в чисто физическом плане. Именно таким Мона застала его, когда сегодня в полдень поднялась к нему в комнату. Предстоящее праздничное шествие Майкла нисколько не интересовало. Он даже не хотел спускаться вниз. Судя по всему, ему до сих пор не удалось до конца оправиться от удара, нанесенного Роуан. Время для него ничего не значило, вернее, он сознательно от него отмахивался, поскольку следом за размышлениями о сменявших друг друга днях и ночах сразу же приходили мысли о Роуан, точнее, о том, как давно она его покинула.

– Что ты читаешь? – спросила его Мона.

– «Большие надежды», – ответил он. – Тебе знаком этот роман? Я часто беру его в руки. Особенно мне нравится глава о жене Джо, миссис Джо, – о том, как она писала букву Т на доске. Обожаю перечитывать книги. Это все равно что снова и снова слушать любимую песню…

В его теле скрывался восхитительный неандерталец, который ждал подходящего случая, чтобы схватить вас за волосы и утащить в свою пещеру. Неандерталец с мозгом кроманьонца. Он мог быть самой любезностью и блистать хорошими манерами, владеть всеми имеющимися в арсенале современного человека улыбками и соответствовать всем требованиям семьи. Мону восхищала его эрудиция. У него был очень богатый запас слов, хотя он не всегда считал нужным им пользоваться. Что же касается самой Моны, то ее лексический уровень вполне соответствовал старшему курсу колледжа. Однажды в школе кто-то даже недоуменно заметил, что самое большое число слов выходит из самого маленького в мире тела.

Подчас Майкл начинал говорить как новоорлеанский полицейский, а через минуту его речь могла стать не менее благообразной, чем речь директора школы. «Необычное сочетание свойств и качеств», – записала Мона в свой компьютерный дневник. И тотчас вспомнила замечание дядюшки Джулиена: «Этот парень чересчур хорош».

– А что, если я каким-то образом причиню ему зло? – шепотом задала сама себе вопрос Мона, вглядываясь в темноту дома. – Ерунда!

Честно говоря, Мона ни на миг не сомневалась в том, что не несла в себе никакого зла. И вообще, подобные мысли казались ей старомодными. Они были больше свойственны дядюшке Джулиену, во всяком случае тому Джулиену, который виделся ей во сне. Она совсем недавно узнала, что склонность к подобным раздумьям называется самокопанием. Поэтому это слово она не преминула занести в компьютер в поддиректорию WS\JULIEN\CHARACTER,[11]Character (англ.) – характер. в файл под именем DREAM.

Пройдя через кухню, Мона оказалась в узкой кладовой. С террасы струился мягкий белый свет, его отблески лежали пятнами на полу. Она сделала еще несколько шагов и очутилась в огромной столовой. Майкл считал, что полы из твердых пород дерева были настелены здесь в тридцатых годах двадцатого века, но, если верить дядюшке Джулиену, это сделали еще в последнем десятилетии века девятнадцатого. Такой пол получил название деревянного ковра, правда с течением времени он слегка покоробился. От дядюшки Джулиена Мона узнала о доме много интересного, хотя, откровенно говоря, она не имела понятия, для чего могут ей пригодиться все эти сведения.

Удивительно, но она сумела разглядеть в полутьме настенную роспись – изображение Ривербенда, плантации, на которой родился Джулиен: причудливый мир сахарных заводов, повозок с невольниками, конюшен и фургонов, движущихся по старой дороге вдоль реки. Даже подумать страшно, и как это она сумела увидеть все это во мраке ночи, словно обладала зрением кошки. И вообще, темнота была очень по душе Моне. Именно во тьме она всегда чувствовала себя уютно, как дома. Никто и не догадывался о том, насколько приятно ей было бродить во мгле в полном одиночестве. У нее даже возникало желание петь.

Она обошла вокруг длинного стола, до блеска отдраенного и вымытого, хотя всего несколько часов назад он ломился от всевозможных яств, выставленных по случаю празднования Марди-Гра. Среди них был и замороженный «Королевский торт», и наполненная шампанским огромная серебряная чаша, которая некогда использовалась для пунша. Собираясь в особняке на Первой улице, Мэйфейры практически каждый раз обжирались до колик в желудке.

И все-таки счастье, что Майкл не уехал из этого дома, после того как при весьма странных обстоятельствах его покинула Роуан. Интересно, известно ли ему, где она находится?

– Она разбила его сердце! – со слезами на глазах как-то сказала тетя Беа.

Но вот на арену действий выходит девушка, совсем еще ребенок, обладательница чудодейственного клея, способного скреплять разбитые сердца. Остановись, мир, и дай дорогу малышке Моне.

Через высокие двери она вошла в переднюю и остановилась, прислонившись к дверному косяку, – точь-в-точь как дядюшка Джулиен. На старых портретах его почти всегда изображали в проеме какой-нибудь из дверей дома. Всем своим существом она пыталась впитать в себя тишину и величие старинного особняка, вдохнуть аромат дерева, которым тот был отделан изнутри.

И вновь Мона ощутила прежний запах, едва не пробудивший в ней чувство голода. Что же он ей напоминает? Откуда бы ни исходил этот аромат, в приятности ему не откажешь. Казалось, он являл собой композицию доброй сотни ароматов – нечто среднее между сливочной помадкой, карамелью, шоколадом… А вернее, нечто похожее на них и в то же время ни на что из них не похожее… Он вызывал такое же неповторимое ощущение, как то, которое обычно испытываешь, впервые пробуя на вкус шоколадную конфету с вишневым ликером. Или шоколадное пасхальное яйцо от «Кэдбери».

Нет, пожалуй, ни одно из этих сравнений не соответствует истине. Мона попыталась найти другие, более подходящие, никак не связанные со съестным. Как насчет запаха горячей смолы? Когда-то она считала этот запах весьма соблазнительным, но в какой-то момент вдруг ощутила в нем легкий оттенок бензина, который испортил все дело. Пожалуй, в данном случае сравнение с ним более всего уместно.

Она прошлась по прихожей, мимолетно бросив взгляд на мерцающие лампочки сигнализационного устройства. Кстати сказать, оказалось, что и здесь сигнализация отключена: устройство находилось в режиме ожидания. У подножия лестницы запах усилился.

Мона знала, что, после того как смыли кровь и убрали из комнаты китайский ковер, дядя Райен еще раз тщательно обследовал все помещения и закоулки дома. При этом он использовал вещество, которое вызывало свечение оставшейся крови в темноте. Теперь везде царили идеальный порядок и чистота. Райен лично позаботился о том, чтобы все уборочные работы были завершены до возвращения Майкла из больницы, и был готов поклясться, что никакого странного запаха в доме больше нет и быть не может.

Мона глубоко вдохнула, пытаясь полнее ощутить неизвестный аромат. Да, пожалуй… Да. Он будил в душе страстное желание. Нечто подобное она испытала во время одной из своих сумасбродных выходок, когда однажды с карманами, полными денег, дерзнула в одиночестве отправиться на автобусе в центр города. Это было одно из самых запоминающихся приключений в ее жизни. За окном уже мелькали большие дома, и вдруг до нее донесся аппетитный запах жаренного на углях мяса. Она тут же вышла, решив во что бы то ни стало разыскать его источник. Им оказался небольшой ресторанчик, ютившийся в полуразрушенном здании на Эспланейд-авеню во Французском квартале. Однако вкус барбекю обманул ее ожидания.

Ладно, хватит говорить о еде, тем более что, как было уже замечено ранее, к пище данный запах не имел никакого отношения.

Она заглянула в комнату и в очередной раз поразилась переменам, произведенным Майклом в особняке после исчезновения Роуан. Китайский ковер, разумеется, убрали, потому что он был весь залит кровью. Но что заставило его переделать старую систему смежных гостиных? Мэйфейры дружно сочли это кощунством.

Тем не менее он их реконструировал, и теперь они представляли собой одно большое помещение с необъятным мягким диваном, стоявшим под арочным сводом, и множеством французских стульев, некогда принадлежавших лично дядюшке Джулиену, о чем Майкл не уставал напоминать. Правда, теперь они были обиты парчой с золотистым узором или дорогой полосатой тканью, что придавало им чертовски богатый вид. В комнате также стоял стол, через стеклянную столешницу которого просвечивал старинный ковер. Ковер был длиной не меньше двадцати пяти футов и покрывал пол целиком – от камина до камина. Выглядел он ужасно старым – наверное, лет ему было не меньше, чем той рухляди, что хранилась на чердаке. Да и этот ковер Майкл, скорее всего, достал оттуда же, вместе с позолоченными стульями.

Ходили слухи, что, вернувшись из больницы, он отдал одно-единственное распоряжение: перестроить смежные гостиные, изменив их вид до неузнаваемости, и разместить там мебель Джулиена.

Что ж, вполне разумно. Уничтожая комнаты, в которых они с Роуан провели счастливейшие минуты жизни, он таким образом стирал едва ли не последние следы ее присутствия. Обивка некоторых кресел была изрядно потерта, деревянные детали местами крошились. Ковер на полу, сделанном из добротной сосны, истончился и залоснился до блеска.

А что, если мебель тоже была запачкана кровью? Моне никто никогда не рассказывал подробностей происшедшего, если, конечно, не считать дядюшки Джулиена. Но затуманенное сном сознание не позволяло собраться с мыслями и задать ему самые главные вопросы. А дядюшка Джулиен о чем-то рассказывал и рассказывал или беспрестанно танцевал.

Однако виктролы в гостиной не было. Вот было бы здорово, если бы ее спустили сюда вместе с прочими вещами Джулиена! Но, увы, этого не произошло. Более того, Мона ни от кого не слышала о том, что виктролу кто-то нашел.

Каждый раз, приходя в этот дом, Мона обследовала первый этаж. Майкл слушал музыку в библиотеке, где стоял магнитофон. Огромный рояль фирмы «Бёзендорф» в зале гостиной скучал в своем углу напротив камина и воспринимался скорее как предмет мебели, чем как инструмент, способный издавать звуки.

Гостиная и сейчас производила прекрасное впечатление. А как приятно было в прежние времена удобно устроиться здесь на большом диване, с которого отлично просматривались и все зеркала, и симметрично расположенные по боковым стенкам мраморные камины, и две двери в противоположной выходу на старую террасу Дейрдре стене. Да, думала Мона, великолепная комната. А сколько в ней преимуществ! Часто, танцуя на голом полу зала на Амелия-стрит, она мечтала о зеркалах и о том, что однажды возьмет кредит у «Мэйфейр и Мэйфейр» и сделает на нем себе целое состояние.

«Дайте мне всего один год, – размышляла про себя она, – и я взорву рынок. Если удастся найти азартного игрока в этой скучнейшей юридической конторе, то…» Дом на Амелия-стрит уже давно нуждался в ремонте, но до этого никому не было дела. Бабушка Эвелин всегда отсылала прочь плотников и рабочих, ибо свое спокойствие ставила превыше всего. Да и какой смысл приводить в порядок дом, хозяева которого, Патрик и Алисия, не просыхают от пьянства, тем более что саму Эвелин вполне устраивал сложившийся быт.

У Моны был свой уголок – большая спальня на втором этаже. Здесь находился ее компьютер со всем содержимым, а также книги. Она знала, что ее день еще придет. А пока у нее было достаточно времени, чтобы в свободное от учебы время изучать денежные фонды, ценные бумаги, способы управления материальными средствами и тому подобное.

Она мечтала стать во главе собственного фонда «Мона-1». Для этого она собиралась попросить Мэйфейров вложить начальный капитал, с тем чтобы потом прибрать к рукам все инвестируемые ими компании под предлогом борьбы за охрану окружающей среды.

Читая «Уолл-стрит джорнал» и «Нью-Йорк таймс», Мона была в курсе всего, что происходило на рынке. Компании, делающие ставку на природоохранные технологии, зарабатывали неплохие деньги. Кто-то изобрел микроорганизмы, поглощающие разлитую нефть, которые могли очистить изнутри даже кухонную плиту. Но их время еще не наступило. Фонд «Мона-1» увековечит ее имя. Он станет таким же легендарным, как «Фиделити Магеллан» или «Николай II». Мона была бы не прочь заняться бизнесом хоть сейчас, найдись кто-нибудь, готовый в нее поверить. Если бы царство взрослых на секундочку приоткрыло дверь и позволило ей войти!

Да, ее планы изумили и даже потешили дядю Райена. Казалось, он был заинтересован и заинтригован, а возможно, даже несколько смущен, однако не изъявил ни малейшего желания помочь в претворении этих планов в жизнь.

– Тебе нужно еще учиться, – заявил он. – Хотя, не скрою, я глубоко поражен твоим знанием рынка. Откуда такая осведомленность?

– Ты что, издеваешься надо мной? Оттуда же, откуда и у тебя, – ответила Мона. – Из «Джорнал» и «Бэррон».[12]Американские еженедельные финансовые журналы. Кроме того, я получаю последние статистические данные в режиме онлайн в любое время дня и ночи. – Она имела в виду модем и множество информационных служб, с которыми имела возможность связываться. – Хочешь узнать, какой курс акций на рынке? Не звони в офис, звони мне.

Помнится, услышав это, Пирс смеялся до упаду: «Просто позвоните Моне!»

Однако дядя Райен был в самом деле поражен. Сыграла ли свою роль усталость после праздника Марди-Гра или нет, но перед уходом он весьма неосмотрительно заметил:

– Я искренне рад, что ты этим интересуешься.

– Интересуюсь! – фыркнула Мона. – Да я жду не дождусь, чтобы поскорее приступить к делу! Но почему, дядя Райен, ты становишься таким занудой, когда речь заходит о быстром росте капитала? А что ты думаешь насчет Японии? Разве тебе не известно, что, уравновесив рынок ценных бумаг США внешними инвестициями, можно получить мировую…

– Хватит, – оборвал он ее. – Скажи, кто будет инвестировать фонд «Мона-1»?

Ответ Моны не заставил себя ждать:

– Все!

Самым приятным и утешительным в этом разговоре было то, что дядя Райен, от души рассмеявшись, пообещал подарить ей на пятнадцатилетие черный «порше-каррера». Заручившись этим обещанием, она ни на секунду не позволяла дяде о нем забыть. Мона никак не могла понять, почему при тех деньгах, которые водились у Мэйфейров, нельзя купить фальшивые водительские права, чтобы она уже сейчас могла давить на педали. О машинах она знала все. «Порше» был ее машиной, и всякий раз, заметив его на какой-нибудь парковке, Мона начинала рыскать вокруг, ожидая появления владельца. Три раза ей посчастливилось покататься на машине своей мечты с совершенно незнакомыми людьми. Естественно, для ее родных такие поездки оставались тайной. В противном случае их бы хватил удар.

Как будто ведьма не в состоянии себя защитить.

– Да-да, я своего обещания не забыл, – сказал дядя Райен накануне вечером. – Будет тебе черный «порше». А ты сама помнишь, что обещала не ездить свыше пятидесяти пяти миль в час?

– Да ты, верно, опять надо мной издеваешься! – возмутилась она. – С какой радости я стану делать на «порше» более пятидесяти миль?

Пирс чуть не поперхнулся джином с тоником.

– Не вздумай покупать ребенку гроб на колесах! – заявила тетушка Беа. Вечно она во все вмешивается. Да еще наверняка, как всегда, позвонит тете Гиффорд и заручится ее поддержкой.

– Какому ребенку? Что-то я не вижу здесь никаких детей, – хмыкнул Пирс.

Мона продолжила бы обсуждение совместных капиталовложений, если бы не Марди-Гра. От праздничного шествия и банкета все устали, к тому же дядю Райена втянул в политическую дискуссию дядя Рэндалл, а значит, как собеседники они были потеряны для остальных на весь оставшийся вечер. Дядя Рэндалл вообще повернулся к Моне спиной. Он старался не смотреть ей в глаза и всячески избегал встреч с нею, после того как она затащила его в постель. Но Моне было на это наплевать. Для нее это было нечто вроде эксперимента: сравнить восьмидесятилетнего старика с молодыми парнями.

Теперь же она всеми силами стремилась заполучить Майкла, а потому дядя Рэндалл волновал ее меньше всего. Если он и был ей прежде интересен, то только по причине преклонного возраста: она искренне забавлялась, глядя, как старые мужчины таращатся на молоденьких девочек. Тем более что в противоположность Майклу дядя Рэндалл не отличался добротой. А это качество Мона очень ценила. Она обнаружила в себе эту склонность много лет назад и зачастую даже делила всех людей на добрых и недобрых.

Итак, к вопросу о капитале она еще вернется завтра.

Завтра или в один из ближайших дней она заведет папку под названием «Мона-1», где будут храниться основные сведения о биржевых операциях последних пяти лет. Для такого человека, как Мона, сделать это не составит труда. Она уже видела, как начнет разрастаться ее фонд. Со временем он станет таким большим, что от него сначала отпочкуется совместный фонд «Мона-2», а потом настанет очередь создания и «Моны-3». Она будет путешествовать по всему миру в личном самолете и встречаться с генеральными директорами инвестируемых ею компаний.

Она будет следить за работой заводов в Китае, офисов в Гонконге и научных разработок в Париже. Мона воображала, что в такие поездки она будет отправляться непременно в ковбойской шляпе, хотя пока таковой у нее не было. Вместо шляпы голову Моны украшал бант. Тем не менее девушка не представляла себя иначе и знала, что настанет день и она в ковбойской шляпе спустится по трапу самолета.

Может быть, уже было пора показать дяде Райену распечатку курса ценных бумаг, за которым она следила весь прошлый год. Вложи Мона в них свои деньги, она давно уже сделала бы себе состояние. Да, пожалуй, стоит открыть этот файл и вывести его на печать.

Однако нельзя было терять ни минуты. Мона явилась в дом на Первой улице, чтобы добиться своей главной на сегодняшний день цели. Во-первых, завладеть лакомым куском под названием Майкл. Во-вторых, отыскать таинственную виктролу.

Во мраке тускло блестели позолоченные детали стульев и кресел. На узорчатой обивке дивана выделялись беспорядочно разбросанные гобеленовые подушки. На всем лежал налет безмятежности, словно окружающий мир улетучился как дым. На рояле виднелся слой пыли. Бедная старушка Эухения была уже слишком слаба, чтобы следить за чистотой. А Генри, верно, чересчур хорош, чтобы снизойти до таких мелочей, как подметание полов и уборка пыли. Майкл еще не оправился от потрясения, поэтому не обращал внимания на то, как слуги выполняют свои обязанности.

Выйдя из гостиной, Мона подошла к подножию лестницы. Как и следовало ожидать, наверху царила тьма, и ступени словно растворялись в небесном мраке. Мона коснулась ладонью столбика перил и начала подниматься. Наконец очутившись в вожделенном месте под покровом ночи, она ощутила себя чрезвычайно свободной и даже пропела тоненьким, чуть слышным голоском:

– Дядюшка Джулиен, я здесь.

Поднявшись наверх, она убедилась, что комната тети Вив пуста.

– Бедный Майкл! Теперь ты в моей власти, – тихо проговорила она, а обернувшись, с удивлением обнаружила, что дверь в спальню хозяина открыта. Оттуда в коридор сочился тусклый свет маленького ночника.

«Выходит, ты тут совсем один, мой большой мальчик, – подумала она. – И даже не боишься находиться в комнате, в которой умерла Дейрдре. А помнишь, что говорила бабушка Мэри-Бет? И все те, кто видел вьющихся возле нее призраков, когда она лежала на этой самой постели. И одному богу известно, что творилось в этой комнате прежде».

Решение Майкла переехать в эту проклятую комнату тетя Гиффорд сочла прискорбным, достойным искреннего сожаления. Но Мона могла его понять. После того как Роуан покинула мужа, ему не хотелось оставаться в супружеской спальне. Кроме того, бывшая северная спальня хозяев была самой красивой и уютной во всем доме. Майкл отреставрировал собственными руками и гипсовый потолок, и медальон. И даже отполировал огромную кровать под балдахином.

О да, Мона прекрасно понимала Майкла. Подобно ей, он тоже любил темноту, но только по-своему. Иначе зачем ему было жениться на женщине из их рода? Тьма для него обладала некой притягательной силой. Так же как и Мона, он хорошо чувствовал себя и в полумраке, и в непроглядной мгле. Она сразу об этом догадалась, увидев его прогуливающимся по ночному саду. Любопытно, нравилось ли ему раннее утро? Если да, то наверняка только самое начало, когда еще едва брезжит рассвет и очертания предметов неясны и зыбки.

«…Чересчур хорош», – снова вспомнились ей слова дядюшки Джулиена. Но это еще нужно проверить.

Неслышно приблизившись к дверному косяку, Мона увидела горевший ночник, шнур от которого тянулся к розетке на противоположной стене. Сквозь кружевные занавески в комнату проникал мягкий свет уличных фонарей. На кровати, повернувшись на бок, лежал Майкл – в безукоризненной белизны пижаме, столь тщательно выглаженной, что виднелась даже стрелка на рукаве. На маленькой подушечке покоилась ладонью вверх его рука. Мона слышала его глубокое, тяжелое, хрипловатое дыхание.

Но Майкл не чувствовал ее присутствия. Он крепко спал и бормотал во сне что-то непонятное.

Мона тихо проскользнула в комнату.

Его дневник лежал на столике возле кровати.

Мона узнала его по обложке. Она видела, как Майкл записывал в него что-то сегодня вечером. Мона сознавала, что читать чужие дневники недопустимо, но ей так хотелось хотя бы мельком увидеть несколько слов.

А что, если только заглянуть в него – всего лишь одним глазком?

«Роуан, вернись ко мне. Я жду».

Тихо вздохнув, Мона закрыла дневник.

Сколько пузырьков с таблетками! Да уж, врачи просто закормили его лекарствами. Большинство названий были Моне знакомы: такие же препараты довольно часто принимали старшие Мэйфейры – либо для нормализации давления, либо в качестве мочегонного. Правда, многие из этих снадобий давали побочный эффект: выводили из организма кальций, как, например, это случилось с Алисией, когда она однажды решила вдруг привести себя в порядок и начала их употреблять, чтобы похудеть. Некоторые наименования лекарств, однако, Мона встречала впервые. Очевидно, именно из-за них он все время ходил полусонный.

Она бы сделала ему большое одолжение, если бы выбросила всю эту коллекцию в мусорное ведро. Единственное, что ему было нужно, так это напиток Мэйфейрских ведьм. Мона решила, что, как только вернется домой, обязательно залезет в большой фармацевтический справочник, который был у них в библиотеке, и прочтет об этих лекарствах. Взять хотя бы ксанакс. Эта дрянь может кого угодно превратить в зомби, тем более если принимать ее по четыре раза в день. Помнится, Алисии врачи запретили принимать этот препарат, потому что она поглощала его горстями, запивая вином и пивом.

Да, пожалуй, эту комнату и в самом деле можно назвать несчастливой. Хотя декоративная отделка окон и люстра отличались красотой и изысканностью, тем не менее следует признать, что комната в целом производит весьма унылое впечатление и не способствует созданию радостного настроения. К тому же и здесь ощущается тот странный запах.

Преследовавший Мону запах был очень слабым, но тем не менее, несомненно, присутствовал – изысканный аромат, чуждый духу этого дома и имевший некое отношение к Рождеству.

Мона подошла ближе к очень высокой старинной кровати и взглянула на дядю Майкла. Его голова утонула в белоснежной подушке, но темные ресницы и брови были на удивление отчетливо видны. Этот яркий представитель сильной половины человечества являл собой воплощение воистину совершенной мужской красоты. Чуть больше тестостерона – и он скорее походил бы на обезьяну с мохнатой грудью и кустистыми бровями. Но этой капли как раз не хватало, а потому вышло как раз то, что надо.

– «Да будет славен прекрасный новый мир, – прошептала она, – в котором есть такие люди!»[13]Цитата из романа Олдоса Хаксли «О дивный новый мир».

Майкл находился под действием лекарств, и будить его бесполезно – в этом Мона не сомневалась.

До Рождества он почти постоянно носил перчатки, объясняя это чрезмерной чувствительностью своих рук. Сколько раз Мона пыталась поговорить с ним об этом! Но сегодня он несколько раз повторил, что больше в перчатках не нуждается. Еще бы! Если каждые четыре часа принимать по два миллиграмма ксанакса вместе со всей прочей дрянью, можно вообще лишиться всяких ощущений.

Именно избыток всяческих снадобий довел Дейрдре до полного отупения и лишил ее жизненных сил. Кто знает, какие возможности были при этом утеряны! Но больше подобного никогда не произойдет.

А это что еще за симпатичная склянка? Элавил? Очередное успокоительное? Ничего себе! Да еще в какой лошадиной дозе! Удивительно, что Майкл вообще сумел спуститься вниз, не говоря уже о том, что во время шествия нашел в себе силы нести Мону на плечах. Бедняга, да и только. Такое обращение с ним иначе как садистским не назовешь.

Мона легонько дотронулась до щеки Майкла. Как она гладко выбрита… Он не проснулся, а лишь протяжно вздохнул, а может быть, зевнул – такие звуки способен издавать только мужчина.

Она не сомневалась в том, что в конце концов сможет его разбудить. Действительно, он же не в коме. Но тут ее точно громом поразило: ведь этим вечером она уже успела переспать с Дэвидом. Какая досада! Все прошло нормально, и секс был вполне безопасным, но все-таки после этого действа Моне было немного не по себе. Словом, прежде чем будить Майкла, нужно обязательно принять теплую ванну.

Как же она не подумала об этом раньше?! Ведь ее платье до сих пор испачкано землей. Быть тринадцатилетней – просто беда. Невозможно постоянно сохранять опрятный вид. То забудешь сделать одно, то другое. И так всегда. Что ни говори, но даже Алисия сумела это заметить:

– То ты маленький компьютерный гений, то начинаешь вопить, что не можешь найти свою куклу. А ведь я говорила, что все твои куклы в кабинете. Да и кому они нужны, твои чертовы куклы?! Господи, как я рада, что мои тринадцать остались в далеком прошлом! Ты же знаешь, что мне было именно столько, когда я тебя родила.

Нашла кому рассказывать! Да, Моне было всего лишь три года, а матери шестнадцать, когда та потеряла ее в «Мэйсон Бланш»[14]Магазин в Новом Орлеане. и не могла найти целых два часа!

– Подумаешь, я просто забыла о ней, – оправдывалась тогда Алисия. – Мне казалось, что я вовсе не брала ее с собой в город.

Только в шестнадцать лет может прийти в голову, что это достаточное оправдание. Хотя для Моны тогда все сложилось не так уж и плохо. По крайней мере, она всласть накаталась на эскалаторах.

– Обними меня, – тихо произнесла Мона, глядя на спящего Майкла. – У меня было такое ужасное детство!

Но он спал, словно заколдованный волшебной палочкой какой-то феи.

Возможно, Мона избрала не слишком подходящую ночь, чтобы заманить Майкла в постель. Да, начинать штурм нужно, хорошо подготовившись, – все должно быть безукоризненным. А между тем Мону уже терзали сомнения. И не только из-за Дэвида, но и из-за юбки, испачканной кладбищенской землей, и из-за того, что к волосам прилипли жухлые листья. Ни дать ни взять Офелия, разве что еще не столь сексуальна.

Возможно, эта ночь больше подходила для тщательного обследования мансарды. А вдруг удастся отыскать виктролу и завести ее? Не исключено, что вместе с патефоном хранятся и старые пластинки – даже та, которую обычно заводила бабушка Эвелин. А что, если в эту темную ночь ей доведется повстречать самого дядюшку Джулиена? Что, если сейчас вовсе не время заниматься Майклом?

Но как великолепен, как хорош был ее рабочий интеллигент Эндимион![15]В греческой мифологии прекрасный юноша, которого Зевс обрек на вечный сон в пещере. Нос с небольшой горбинкой, неглубокие бороздки на лбу. Вылитый Спенсер Трейси,[16]Американский актер, после исполнения главной роли в фильме «Капитан Сорвиголова» ставший олицетворением силы и мужества. мужчина ее мечты. А как говорится, лучше синица в руках, чем журавль в небе, что применительно к ее ситуации означает примерно следующее: лучше иметь мужчину наяву, чем двух призраков во сне.

Кстати, о руках… Они у него были большие и мягкие – чисто мужские. Ему никто никогда не скажет: «У вас пальцы скрипача». Прежде Мона находила сексуальными мужчин с изящными руками и чертами лица. Таких, как, например, кузен Дэвид – с гладким, без щетины, лицом и одухотворенным взглядом. Однако вкусы меняются, и с некоторых пор ее в большей мере привлекал так называемый мужественный тип – сильные, мускулистые, грубоватые самцы.

Она коснулась пальцами сначала подбородка Майкла, потом шеи и кончика уха, провела рукой по вьющимся темным волосам. Что в мире могло быть мягче и прекраснее этих легких завитков! У ее матери и у тети Гиффорд были такие же чудесные черные волосы. Рыжая копна Моны никогда не будет столь мягкой. Потом девушка ощутила легкое, но теплое и приятное благоухание его кожи. Не удержавшись, она наклонилась и поцеловала его в щеку.

Внезапно Майкл открыл глаза, но взгляд их казался невидящим. Мона присела рядом с ним на кровать, хотя понимала, что подобное вторжение в его жизнь – поступок, мягко говоря, неблаговидный. Тем не менее она ничего не могла с собой поделать. Он повернулся. Разве не этого она добивалась?.. Внезапно ее охватило непреодолимое желание, напрочь, однако, лишенное эротики. Это было чисто романтическое чувство. Ей хотелось, чтобы он ее обнял, поднял на руки, поцеловал… – в общем, сделал нечто в этом роде. Она хотела ощутить на себе его руки, оказаться в объятиях не мальчика, но мужа. Все-таки здорово, что он давно уже вышел из юношеского возраста. Сейчас перед ней лежал дикий зверь, могучий, неотесанный, грубый, с бледными губами и непокорными мохнатыми бровями.

Она поняла, что он проснулся и смотрит на нее. В тусклом свете уличных фонарей его лицо выглядело бледным, но виделось вполне отчетливо.

– Мона!.. – прошептал он.

– Да, дядя Майкл. В этой суматохе все про меня позабыли. Можно мне провести у вас ночь?

– Но, милая моя, нужно позвонить твоим папе с мамой.

Он начал подниматься, и его очаровательно взлохмаченные волосы упали ему на глаза. Не было никаких сомнений, что он все еще находится под действием лекарств.

– Нет, дядя Майкл! – сказала она быстро, но мягко, положив руку ему на грудь. Потрясающее впечатление! – Мои папа и мама давно уже спят. Они думают, что я в Метэри, с дядей Райеном. А дядя Райен полагает, что я дома. Не надо никому звонить. Вы только взбудоражите всех, и мне придется брать такси, чтобы ехать домой в одиночестве. А я этого совсем не хочу. Я хочу провести ночь здесь.

– Но они поймут…

– Мои родители? Уверяю вас, они ничего не поймут. Дядя Майкл, вы видели моего отца сегодня вечером?

– Да-а, дорога-а-я, видел. – Он попытался подавить зевок, но безуспешно и от этого почувствовал себя неловко и внезапно напустил на себя участливый вид. Очевидно, он счел неприличным зевать при обсуждении ее отца-алкоголика.

– Он долго не протянет, – мрачным тоном произнесла она. Больше ей не хотелось говорить об отце. – Я не могу оставаться на Амелия-стрит, когда они с матерью напиваются. Там нет никого рядом, кроме бабушки Эвелин. Из-за них она уже давно потеряла сон, потому что все время должна следить за ними.

– Бабушка Эвелин, – пробормотал в раздумье Майкл. – Как приятно звучит. А я ее знаю? Бабушку Эвелин?

– Нет. Она никогда не выходит из дому. Однажды она попросила, чтобы к ней привели тебя, но ее никто не послушал. На самом деле она доводится мне прабабушкой.

– Как же, помню, помню… Мэйфейры с Амелия-стрит, – произнес он. – Ваш дом такой большой, розового цвета. – Он опять оказался не в силах подавить зевоту и к тому же с трудом удерживал вертикальное положение. – Мне его показала Беа. Очень милый. Итальянский стиль.[17]Итальянский стиль – архитектурный стиль, бытовавший во второй половине девятнадцатого века. Помнится, Беа говорила, что в нем выросла Гиффорд.

– Верно. Это так называемый новоорлеанский консольный стиль, – уточнила она. – Дом был построен в тысяча восемьсот восемьдесят втором году. Позднее его несколько модернизировал архитектор Салли. Теперь он весь забит всяким хламом с плантации Фонтевро.

Кажется, ее слова пробудили в Майкле любопытство. Но она пришла не за тем, чтобы говорить с ним об истории и архитектуре. Ее интерес был совсем иного рода.

– Ну, так вы позволите мне провести ночь у вас? – вновь осведомилась она. – Мне очень-очень нужно остаться сегодня здесь, дядя Майкл. Понимаете, другой такой возможности может не представиться. Поэтому мне просто необходимо сегодня быть здесь.

Он сел и откинулся на подушку, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми.

Неожиданно она взяла его за руку. Судя по всему, он не осознавал, что означает этот внезапный жест. А она всего лишь собиралась прощупать у него пульс, как это обычно делают врачи. Его рука оказалась тяжелой и немного холодной, пожалуй даже чересчур. Однако сердце билось достаточно ровно. Значит, все в порядке. Значит, он не так уж болен, по крайней мере не настолько, насколько ее отец, которому жить оставалось от силы месяцев шесть. Но у отца слабым местом было не сердце, а печень.

Стоило Моне закрыть глаза, и перед ее внутренним взором возникало сердце Майкла – она отчетливо видела его во всех деталях. Картина, появлявшаяся в ее воображении, походила на произведение современной живописи: хитросплетение небрежных дерзких мазков, сгустков красок, линий и выпуклых форм! Итак, со здоровьем все было в полном порядке. Стало быть, уложи она его сегодня в постель, он сможет это пережить.

– Знаете, в чем сейчас ваша проблема? – вдруг спросила она. – В этих пузырьках с лекарствами. Выбросьте их в мусорную корзину. От такого количества лекарств даже здоровый сделается больным.

– Ты в самом деле так думаешь?

– Имейте в виду. Вам это говорит сама Мона Мэйфейр, которая принадлежит к числу наиболее одаренных представителей семейства Мэйфейр и которой открыто то, чего другим знать не дано. Дядюшка Джулиен доводился мне трижды прапрадедушкой. Понимаете, что это означает?

– В тебе сходятся три линии родословной, берущие начало от Джулиена?

– Именно. Кроме того, существуют еще жутко запутанные другие линии. Без компьютера их даже невозможно представить и проследить. Но у меня есть компьютер, и я выяснила всю картину в целом. Оказалось, что во мне гораздо больше мэйфейровской крови, чем в ком-либо из других членов семьи. А получилось это потому, что мои родители приходятся друг другу кузенами. Таким близким родственникам в принципе нельзя жениться. Но мать забеременела, так что им пришлось это сделать поневоле. Откровенно говоря, у нас в роду внутрисемейные браки далеко не редкость, так что…

Она остановилась, решив, что слишком разговорилась. Мужчину в его возрасте подобной болтовней не возьмешь. Она лишь утомит его, тем более что он и так с трудом борется со сном. Поэтому нужно действовать более искусно.

– У тебя все хорошо, парень, – сказала она. – Поэтому выбрось эти лекарства.

Он улыбнулся:

– Хочешь сказать, что моей жизни ничто не грозит? И я опять буду лазить по лестницам и забивать гвозди?

– Ты будешь махать молотком, как Top. Только откажись от всех успокоительных. Не знаю, зачем тебя ими пичкают. Очевидно, чтобы ты не извелся от беспокойства из-за тети Роуан.

Он тихо рассмеялся, пылко схватив ее за руку. Но в этот миг в выражении его лица, в глазах промелькнула мрачная тень, и даже в интонации голоса Мона уловила печальные нотки.

– Неужели ты веришь в меня, Мона?

– Еще как верю. И не только верю, но еще и люблю тебя.

– О нет! – усмехнулся он.

Он попытался отдернуть руку, но Мона лишь крепче ее сжала. Нет, сердце его функционировало вполне нормально. А все неприятности происходили исключительно из-за лекарств.

– Я люблю тебя, дядя Майкл. Но тебе не нужно из-за меня беспокоиться. Просто будь достоин этой любви.

– Вот именно это меня и беспокоит. Достоин ли я любви очаровательной девочки из школы Святого Сердца?

– Дядя Майкл, ну пожа-а-алуйста! – пропела Мона. – Мои эротические приключения начались в восемь лет. Но я не потеряла невинности. Я просто вырвала с корнем все ее следы. Я уже совсем взрослая женщина, хотя и притворяюсь маленькой девочкой, притулившейся на краю твоей кровати. Когда тебе тринадцать лет и все твои родственники знают об этом, невозможно доказать, что ты уже взрослая. Поэтому приходится строить из себя ребенка – исключительно из политических соображений. Этого требуют обстоятельства. Но, уверяю тебя, я совсем не такая, какой кажусь со стороны.

Он рассмеялся, и в его смехе прозвучало понимание и в то же время отчетливо слышалась ирония.

– А что, если Роуан, моя жена, вернется домой и застанет нас вместе? Что, если она услышит, как ты рассуждаешь со мной о политике и сексе?

– Роуан, твоя жена, не вернется домой, – как-то само собой вырвалось у Моны, и она тут же пожалела об этом. Ей не хотелось говорить ему ничего неприятного, ничего такого, что могло бы его расстроить. Судя по выражению лица Майкла, она поняла, что ее слова глубоко задели и больно ранили его душу. – Я хотела сказать… Она…

– Она?.. Что ты имеешь в виду, Мона? Скажи. – Он вдруг стал невероятно спокоен и серьезен. – Что ты знаешь? Поведай мне, что таит твое маленькое мэйфейрское сердце? Где моя жена? Ну же, примени ради меня свое колдовство.

Мона вздохнула. Она старалась, чтобы ее голос звучал так же тихо и спокойно, как и его.

– Этого никто не знает. Все насмерть перепуганы, но пребывают в полнейшем неведении. Я могу сказать только то, что чувствую. А я чувствую, что она жива, но боюсь, что к прошлому возврата нет. – Она посмотрела на него. – Понимаешь, что я имею в виду?

– У тебя нехорошие предчувствия? Думаешь, она не вернется? Ты это хочешь сказать?

– Ну да, вроде того. Я не знаю, что у вас случилось на Рождество. И не хочу расспрашивать тебя об этом. Но кое-что могу тебе поведать. Я держу руку у тебя на пульсе, верно? Мы говорим с тобой о том ужасном происшествии. Однако оно не вызывает у тебя никакого беспокойства. Твой пульс никак на него не реагирует. Стало быть, не так уж ты болен. Тебя одурманили. И как всегда, твои доктора перестарались. В их действиях нет никакой логики. И все, что тебе сейчас нужно, – это хорошее противоядие.

Майкл вздохнул, всем своим видом давая понять, что она победила.

Мона наклонилась и запечатлела у него на губах поцелуй. Казалось, на миг их губы срослись, так что она даже слегка испугалась. Вздрогнул и Майкл. Однако за этим ничего не последовало. Лекарства сделали свое черное дело – так сказать, завернули поцелуй в одеяло.

Какое большое значение имеет возраст! Одно дело целоваться с мальчишкой, который это делает второй раз в жизни, а совсем другое – с опытным взрослым мужчиной. Механизм отлажен. Вся загвоздка в том, чтобы его раскрутить, а для этого нужен мощный толчок.

– Спокойно, дорогая, спокойно, – ласково произнес Майкл, отстраняя девушку от себя.

Ей стало до боли обидно. Вот он, мужчина ее мечты, совсем рядом, а она никак не может заставить его сделать то, что ей хочется. Хуже того, ей, возможно, не удастся добиться этого не только сейчас, но и когда-либо в будущем.

– Я понимаю тебя, дядя Майкл. Но и ты тоже должен понять, что существуют семейные традиции.

– Неужели?

– Дядюшка Джулиен переспал с моей прабабушкой в этом самом доме, когда ей тоже было тринадцать. Вот почему я получилась такой умной.

– И прехорошенькой, – добавил он. – Но я в свою очередь унаследовал кое-что от своих предков. То, что называется «моральными устоями».

Майкл медленно расплылся в улыбке и, взяв ее руку, принялся поглаживать ее, словно котенка или маленького ребенка.

В такой ситуации лучше было отступить. Сейчас он выглядел еще более вялым, чем в самом начале разговора. Может, зря она затеяла это дело сегодня? Может, нужно было немного подождать? Но Мона изнывала от желания. Ее неумолимо влекло к этому мужчине и к всему миру взрослых, который он олицетворял. Ей снова дали понять, что она ребенок, и от этого ей стало так горько и неловко, что она чуть не расплакалась.

– Почему бы тебе не переночевать в другой спальне? – предложил Майкл. – Она убрана. И с тех пор, как ушла Роуан, там все время поддерживают чистоту. Если хочешь, можешь спать там. Очень милая комната… – Он произнес эти слова хриплым голосом и с закрытыми глазами, продолжая любовно гладить ей руку.

– Хорошо, – согласилась она, – пусть будет в другой спальне.

– Там ты найдешь несколько фланелевых ночных сорочек – из тех, что я когда-то подарил Роуан. Правда, тебе они будут длинноваты. Только… Подожди минуточку. Может быть, тетя Вив еще не спит. Думаю, стоит поставить ее в известность, что ты здесь.

– Тетя Вив с тетей Сесилией поехали гулять куда-то в город, – произнесла Мона, отважившись при этом еще раз пожать его руку, которая стала немного теплее. – Они подружились. Полагаю, тетя Вив стала теперь самым почетным членом семьи Мэйфейр.

– Остается еще Эрон. Он должен быть в соседней спальне, – как бы размышляя вслух, сообщил он.

– Эрон уехал с тетей Беа. У них роман. Они отправились в его гостиничный номер. Потому что честь тети Беа не позволяет ей пригласить Эрона к себе домой.

– Правда? Беа и Эрон? Гм-м-м… Надо же… Кто бы мог подумать? Никогда не замечал.

– Неудивительно. Держу пари, Эрон тоже скоро станет почетным членом семьи Мэйфейр.

– Вот это будет парочка! Для него она просто находка. Ведь Эрону как раз нужна женщина, которая ценила бы в нем джентльмена. Ты со мной согласна?

Он снова смежил веки, словно не в силах был долго держать глаза открытыми.

– Я считаю, дядя Майкл, что на свете нет ни одной женщины, которая бы не ценила джентльменов, – ответила Мона.

Он открыл глаза.

– Неужели тебе все на свете известно?

– Нет, конечно. Разве может кто-то знать все на свете? В таком случае Господу стало бы скучно. Ты со мной не согласен?

– Не знаю, я об этом не думал. – Майкл снова улыбнулся. – Мона, ты маленькая, но очень опасная. Прямо как хлопушка.

– Ты еще не видел меня во фланелевой рубашке.

– И не увижу. Надеюсь, что ты запрешь свою дверь и спокойно уснешь. Эрон может вернуться в любую минуту. И Эухения часто просыпается ночью и бродит по дому…

– Бродит по дому?

– Ну, ты же знаешь, как это бывает у пожилых людей. Мона, я умираю хочу спать. А ты?

– А если мне станет страшно одной в спальне Роуан?

– Не сочиняй.

– Что это значит?

– Это значит, что ты никого и ничего не боишься. Ты сама это знаешь. И знаешь, что я знаю.

– Ты хочешь переспать со мной? Да?

– Нет.

– Неправда.

– В данной ситуации это не имеет значения. Я никогда не сделаю то, что мне не положено делать. И вообще, Мона. Полагаю, мне все же следует кого-нибудь сюда позвать.

– Не надо, – возразила она. – Честное слово, я уже ухожу спать. Утром мы позавтракаем. Генри говорит, что великолепно готовит яйца по-бенедиктински.

Майкл слегка улыбнулся. Он чувствовал себя слишком усталым, чтобы спорить с малышкой, и не мог даже собраться с мыслями и вспомнить номера телефонов тех, кому следовало бы сейчас позвонить. До чего же коварны эти лекарства! Из-за них он с трудом подбирал самые обыкновенные выражения. Она ненавидела всякие лекарства. И дала себе слово никогда не прикасаться ни к ним, ни к алкоголю в какой бы то ни было форме.

Моне хотелось, чтобы ее ум оставался блестящим и острым, как коса.

Неожиданно Майкл рассмеялся и шепотом произнес:

– Как коса…

Неужели он услышал ее не высказанные вслух мысли? Мона прервала свои размышления на эту тему, потому что он не понял, что на самом деле она ничего не говорила. Девушка была не прочь поцеловать его еще раз, но боялась, что добром это не кончится, а потому лишь улыбнулась и приготовилась уходить, зная, что через несколько минут он уснет мертвым сном. Она решила принять теплую ванну, а потом поискать на чердаке виктролу.

К ее удивлению, он скинул с себя одеяло, встал с кровати и пошел впереди нее не слишком твердо и уверенно, однако с поистине рыцарским достоинством.

– Идем, я покажу тебе, где что лежит.

Уже на пороге он еще раз зевнул и глубоко вздохнул.

Спальня Роуан была так же красива, как и в день ее свадьбы. На каминной полке, как и тогда, стоял букет белых и желтых роз. И белое платье Роуан было аккуратно разложено на старинного образца кровати с четырьмя столбиками, покрытой светло-розовым узорчатым покрывалом. Создавалось такое впечатление, что хозяйка ненадолго уехала и должна вскоре вернуться.

Майкл на мгновение остановился, словно забыл, зачем сюда пришел. Но не потому, что его охватили воспоминания. Мона сумела бы почувствовать, если бы он вдруг им предался. Все дело было в том, что он не мог собраться с мыслями. Вот до чего могут довести лекарства! Из-за них можно утратить способность восприятия самых обыкновенных и до боли знакомых вещей.

– Ночные сорочки там, – наконец сказал он, сделав легкий жест в сторону распахнутой двери в ванную.

– Я сама справлюсь, дядя Майкл. Иди и ложись в постель.

– Тебе действительно не будет здесь страшно, малышка? – искренне забеспокоился он.

– Нет, дядя Майкл, – ответила она, – не волнуйся. Возвращайся в свою комнату.

Он долго смотрел на нее, словно не в силах постичь смысл сказанного. Тем не менее было очевидно, что он ощущал ответственность за ее безопасность и считал своим долгом проявить максимальную заботу о нежданной гостье.

– Если тебе все же станет страшно…

– Не станет, дядя Майкл. Мне просто хотелось тебя подразнить. – Она не могла удержаться от улыбки. – Если кого-то и надо бояться, то, скорее всего, меня.

Он тоже расплылся в добродушной улыбке, после чего кивнул и, бросив на нее прощальный взгляд своих лазурных глаз, очарование которых на миг затмило действие лекарств, вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

В ванной Мона обнаружила небольшую, но симпатичную газовую колонку и сразу ее включила. На плетеной полке лежала стопка белых махровых полотенец. На верхней полке туалетного шкафчика девушка отыскала аккуратно сложенные ночные сорочки. Толстые и старомодные, они были сшиты из пестрого материала в цветочек. Мона выбрала ту, которая, по ее мнению, выглядела наиболее вульгарно: розовую с красными розами. Потом открыла кран и начала набирать воду в глубокую и широкую ванну.

Аккуратно отцепив изящный розовый бант из тафты, она положила его на туалетный столик рядом со щеткой и гребешком.

До чего же чудесный дом, думала Мона. Совсем не такой, как на Амелия-стрит. В доме Моны ванны были шершавыми, пол прогнил от сырости, а несколько уцелевших полотенец почти превратились в отрепья. Да и те, кроме Моны, никто не удосуживался постирать. Спасибо, тетя Беа принесла им стопку подержанных полотенец, не то им вообще нечем было бы вытираться. Всем было на такие мелочи наплевать. Правда, надо признать, бабушка Эвелин каждый день подметала дорожку у дома, которую она называла «тротуаром».

Дом же Майкла являл собой яркое свидетельство вложенной в него любви. И пусть белый кафель был старым, зато сливовый ковер с густым ворсом купили совсем недавно, бронзовые детали арматуры были приведены в порядок, а с двух сторон от зеркала висели бра с прозрачными, как пергамент, плафонами. На стуле лежала розовая подушка, из центра медальона на потолке свисала небольшая люстра с четырьмя свечеобразными лампочками из розового стекла.

– А деньги?.. Откуда взять такие деньги? – как-то раз сказала Алисия, когда Мона завела разговор об их доме и выразила желание вновь сделать его красивым.

– Можно было бы попросить денег у дяди Райена. Мы же все Мэйфейры. И деньги достались всем нам по наследству. Черт, я уже достаточно взрослая, чтобы вызвать водопроводчика и нанять рабочих. Почему ты всегда напрочь отметаешь все мои предложения?

В ответ Алисия лишь презрительно махнула рукой. Просить у людей денег – значит позволять им вмешиваться в твою жизнь. А этого на Амелия-стрит никто не хотел. Да и кому придется по душе, если кто-то начнет производить ревизию в его доме? Бабушка Эвелин вообще не переносила шума и чужих людей; отец терпеть не мог, когда кто-нибудь задавал ему вопросы… – в общем, на все всегда находились отговорки.

А вещи продолжали ржаветь, гнить или биться, и никто ни о чем не заботился. Две ванные комнаты вообще уже несколько лет не работали. Оконные стекла были либо разбиты, либо закрашены темной краской. Перечисление можно продолжать до бесконечности.

И тут Мону осенила одна коварная мысль. Точнее, впервые она пришла ей в голову, когда Майкл сказал, что ее дом построен в итальянском стиле. Любопытно, что бы он сказал о его нынешнем состоянии? Возможно, кое-что посоветовал бы? Ведь во всем, что касается реставрации жилых помещений, он большой мастер. Поэтому Мона решила привести его к себе в дом, чтобы он на него посмотрел.

Но если он приедет к ним домой, неизбежно случится то, что должно случиться. Он увидит не вяжущих лыка Алисию и Патрика и сообщит об этом дяде Райену. Рано или поздно он обязательно это сделает. А дальше события будут развиваться так, как это уже было множество раз: придет тетя Беа и в очередной раз предложит поместить их в больницу.

К сожалению, сердобольные Мэйфейры не понимают, что в таких случаях госпитализация приносит больше вреда, чем пользы. После очередного курса лечения Алисия возвращалась домой безумнее прежнего и с еще большей алчностью нажимала на спиртное – очевидно, чтобы залить им свое горе. Последний раз она превзошла самое себя и начала крушить в комнате Моны все, что попадалось под руку. Спасти удалось разве что компьютер – Мона заслонила его собой.

– Да как ты посмела посадить под замок родную мать? Я знаю, это твоих рук дело! Вы с Гиффорд заодно! Ах ты, лживая маленькая ведьма! Да как тебе только в голову пришло проделать такое со мной?! Со мной – твоей собственной матерью! Я бы на твоем месте никогда так не поступила! Старуха Эвелин права: ты сущая ведьма. А ну-ка вынь этот розовый бант из своих волос!

Они сцепились. Мона, схватив Алисию за руки, пыталась угомонить мать:

– Ну ладно, ма! Хватит!

Потом Алисия, как всегда, обмякла. Задыхаясь от рыданий, она, словно мешок с картошкой, свалилась на пол и начала бить по нему кулаком. И тут в дверном проеме появилась бабуля Эвелин. То, что она проделала такой большой путь без посторонней помощи, уже само по себе было дурным знаком. Увидев ее, Алисия мгновенно стихла.

– Не тронь ребенка! – сурово приструнила ее Эвелин. – Алисия, ты типичная пьянь. Такая же, как твой муж.

– Этот ребенок доставляет мне одни только неприятности… – заныла Алисия.

Нет, Мона ни за что больше не согласится отправить мать в больницу. Однако это могут сделать другие. Мало ли что вообще может случиться. Поэтому лучше не вмешивать в это дело Майкла, даже если он изъявит желание помочь ей привести дом в порядок. Нет, эта идея положительно никуда не годится. Нужно придумать что-нибудь получше.

К тому времени, как Мона сняла с себя всю одежду, ванную комнату окутал приятный теплый пар. Девушка выключила лампу, оставив в качестве единственного освещения оранжевое пламя газовой колонки, и погрузилась в горячую ванну. Она лежала с распущенными волосами и представляла себя Офелией, отдавшейся воле водной стихии, которая несла ее навстречу смерти.

Вертя головой в разные стороны, Мона начала полоскать свои рыжие волосы, как белье. Они должны быть чистыми. Она вытащила из них все остатки опавших листьев. Господи, да ведь среди них вполне могли оказаться какие-нибудь насекомые! Фу, какая гадость! Именно после такого мытья ее волосы всегда становятся густыми и блестящими. Другое дело – душ. Он начисто лишал их пышности. А Мона всегда мечтала об очень длинных и густых волосах.

Ароматизированное мыло. Подумать только! Флакон густого, переливающегося, как перламутр, шампуня. Что ни говори, а эти люди знали толк в жизни. У них все было как в лучшем отеле.

Наслаждаясь каждым мгновением, Мона медленно намылила тело и волосы, после чего погрузилась в воду, чтобы смыть пену. Если бы только ей удалось как-нибудь отремонтировать дом на Амелия-стрит, не привлекая к нему внимание своей вездесущей родни. Или уговорить дядю Майкла провернуть это дело без лишнего шума, то есть никому ничего не рассказывая об Алисии и Патрике. Но что делать с бабушкой Эвелин, если она начнет вдруг отсылать рабочих прочь или требовать, чтобы они выключили свои шумные агрегаты?

До чего же приятно чувствовать себя чистой! Она опять подумала о Майкле – могучем гиганте, спящем на кровати ведьм.

Мона встала, достала полотенце и принялась энергично вытирать им волосы, сначала откинув их вперед, потом назад. Покончив с этим, она вылезла из ванны. Ей было приятно ощущать свою наготу. Ночная сорочка оказалась ей немного длинна, однако в ней Мона почувствовала себя очень покойно и комфортно. Она приподняла подол, как это делали маленькие девочки на картинах старых мастеров. Именно такой она себя ощущала, особенно когда на голове ее красовался бант. Ей больше всего нравилось строить из себя маленькую старомодную девочку, и этот образ она всегда стремилась поддерживать. Хотя… Если разобраться, таковой она на самом деле и являлась.

Мона еще раз тщательно растерла голову полотенцем, потом взяла с туалетного столика щетку и, на секунду задержав взгляд на своем отражении в зеркале, принялась расчесывать волосы – от лба к затылку и далее по плечам, чтобы они лежали ровно и аккуратно.

Пламя газовой колонки казалось живым существом, которое вилось и дышало, обдавая Мону своим теплом. Взяв бант, она привязала его так, что два кончика торчали вверх, как рожки дьявола.

– Дядюшка Джулиен, мой час настал, – прошептала она, плотно смежив веки. – Скажи, где мне искать виктролу?

Раскачиваясь из стороны в сторону, как Рэй Чарльз, она старалась выделить из сонма неясных видений единственное, которое ей было нужно.

Вдруг к ровному шуму газовой горелки прибавился еще один звук, едва слышно доносившийся откуда-то издалека. Отдаленно он напоминал игру скрипок, был таким тихим, что определить, какие инструменты его издают, было невозможно. Наверняка Мона знала только одно: их было много и, скорее всего, это… Она открыла дверь ванной. Ну конечно же, это вальс из «Травиаты»! Где-то вдалеке определенно слышалось сопрано. Мона невольно принялась ему вторить, но при этом перестала слышать музыку! О господи, неужели виктрола в гостиной?

Накинув полотенце на плечи, словно шаль, Мона босиком вышла в коридор и, перегнувшись через перила, прислушалась. Песня зазвучала очень отчетливо, намного громче, чем во сне. Веселый женский голос пел по-итальянски, затем вступил хор – его пение, как это обычно бывает на старых заезженных пластинках, больше напоминало птичий гомон.

Неожиданно сердце Моны яростно заколотилось. Она нащупала бант, чтобы убедиться, что он надежно держится в волосах. Потом подошла к ступенькам и сбросила с себя полотенце. Как раз в этот миг из зала большой гостиной в коридор полился тусклый свет. По мере того как она спускалась по лестнице, он становился все ярче. Наконец ее босые ноги ощутили грубоватую поверхность шерстяного ковра. Бросив взгляд вниз, она увидела по-детски торчащие из-под подола рубашки пальцы – точь-в-точь как у ребенка с картинки.

Мона остановилась. И вдруг обнаружила, что у нее под ногами уже не красный шерстяной ковер, а дорожка с восточным узором, очень старая и чрезвычайно тонкая. Она явственно почувствовала, как изменилась фактура ткани. А точнее, ощутила, что стоит на чем-то изношенном и потертом, и двинулась дальше, ступая по голубым и розовым персидским розам. Стены вокруг нее тоже изменились: теперь их покрывали обои, обильно украшенные темной, потускневшей от времени позолотой. Далеко внизу, в холле, из самой середины медальона в виде гипсовых листьев свисала совершенно незнакомая люстра – нечто венецианское, воздушное, как пена. В люстре горели настоящие свечи.

Мона даже почувствовала запах воска. А сопрано продолжало звучать все в том же неизменном ритме, по-прежнему пробуждая в Моне желание петь. Сердце ее, казалось, было переполнено чувствами.

– Дядюшка Джулиен! – тихо вымолвила она, едва не плача. О, такого грандиозного видения у нее еще никогда в жизни не было!

Мона вновь взглянула в сторону холла. Какие восхитительные вещи там стоят!

Высокие створки двери, ведущей в большую гостиную, были распахнуты. В проеме этой двери когда-то стоял убийца ее родственницы, а спустился он туда по той же лестнице, по которой спускалась сейчас Мона. Зал гостиной тоже выглядел совсем иначе. Теперь в нем над изящными хрустальными подсвечниками плясали тоненькие язычки пламени.

Неизменными остались только ковер и парчовые стулья дядюшки Джулиена.

Спешно сбегая по лестнице, Мона старалась ничего не упустить из виду. Бросая взгляд то влево, то вправо, она все время подмечала интересные детали: старинные газовые канделябры с гофрированными хрустальными поддонами, обрамление из освинцованного стекла вокруг входной двери, которого раньше не было.

Судя по всему, виктрола была включена на полную громкость. На этажерке для безделушек стояло множество фарфоровых статуэток, на одной из каминных полок красовались бронзовые часы, а на другой – греческая статуя. Кроме того, на окнах теперь висели мягкие, переливающиеся портьеры из старинного бархата, отделанные бахромой и каскадом ниспадавшие на начищенный до блеска деревянный пол.

Дверные рамы и плинтуса были выкрашены под мрамор! Такой декор вошел в моду в конце девятнадцатого века. Газовые лампы отбрасывали ровный свет на оклеенный обоями потолок, и казалось, будто брызги этого света танцевали в ритме звучавшего вальса.

А ковер? Несомненно, это был тот самый ковер, который она видела раньше, только, естественно, теперь он выглядел более новым. Да, так и должно быть – ведь он принадлежал Джулиену, равно как и стоящие сейчас в самом его центре великолепные кресла, предназначенные для удобства тех из гостей, кто предпочитал танцам спокойную беседу.

Мона подняла руки и, встав на цыпочки, начала вальсировать, вторя льющемуся с пластинки сопрано. Она так закружилась в танце, что узкая ночная сорочка раздулась, образовав вокруг тела колокол. Как ни странно, девушка без труда понимала итальянский, хотя учить этот язык начала совсем недавно. Захваченная ритмом, она неистово раскачивалась из стороны в сторону, то позволяя волосам рассыпаться по лицу, то отбрасывая их назад. Взгляд ее сделался блуждающим, а перед глазами попеременно мелькали детали интерьера: поблекшая желтая бумага, которой был оклеен потолок, неясные очертания большого дивана, похожего на новый, купленный Майклом, с той только разницей, что обит он был не бежевой парчой, а золотистым бархатом, довольно потертым, но зато гармонировавшим с тоном портьер. В свете мерцающих фонарей он выглядел особенно роскошным и теплым.

На кушетке в простой хлопковой пижаме неподвижно сидел Майкл, устремив на нее застывший взгляд. Замерев на полутакте, она опустила красиво изогнутые, как у балерины, руки, ощутив при этом, как вспорхнули вверх ее распущенные волосы. Майкл глядел на нее, как на несусветное чудо. Музыка продолжала звучать. Набрав в грудь побольше воздуха, чтобы восстановить дыхание, Мона направилась к кушетке. Никогда в жизни она не видела перед собой более пугающего зрелища, чем то, что предстало сейчас перед ее глазами: совершенно ошарашенный, растерянный, находящийся, казалось, на грани безумия Майкл.

Не то чтобы Майкл был испуган – страх вообще не был ему свойствен, так же как, впрочем, и самой Моне, – а скорее взволнован, расстроен, потрясен происходящим. Судя по всему, он видел то же, что и Мона, и слышал ту же музыку. Приблизившись, Мона опустилась на кушетку рядом с ним. Он не шелохнулся, а лишь поднял на нее круглые от удивления глаза. Едва она прильнула к его губам поцелуем и, притянув к себе, откинулась назад, на кушетку, как свершилось неожиданное. Майкл оказался бессилен перед ее чарами и всецело отдался во власть инстинкта, и тогда свершилось то, что должно было свершиться. Она его покорила.

На мгновение он отпрянул назад, словно хотел еще раз удостовериться в том, что рядом с ним действительно Мона. Его взор все еще был затуманен лекарствами, хотя, если говорить откровенно, их действие было только ей на руку. Не иначе как они помогли усыпить его благочестивую католическую совесть. Мона снова поцеловала его в губы, на этот раз немного поспешно и небрежно, одновременно просовывая руку ему между ног. Знак мужского достоинства был тверд как скала. Было бы странно, если бы Майкл оказался в состоянии сопротивляться.

Она ощутила ответные объятия и услышала свойственный ему жалобный вздох. Дескать, уже слишком поздно и он не властен ничего с собой сделать, разве что уступить искушению, уповая на то, что Господь простит ему эту слабость. Однако расслышать, что он на самом деле при этом пробормотал, Мона не сумела.

Под звуки вальса Мона буквально затащила его на себя и еще глубже утонула в мягкой кушетке, от которой пахло пылью. Потом Майкл слегка приподнялся, и она, вытянувшись, почувствовала, как его дрожащая рука скользнула под ночную сорочку. Слегка приподняв подол, его пальцы нащупали обнаженный девичий живот и бедро.

– Знаешь, а там еще кое-что есть, – промурлыкала она, изо всех сил прижимая его к себе.

Опережая мысленный посыл, рука Майкла мягко и нежно пробиралась все дальше и дальше, все сильнее разжигая в Моне страсть и постепенно отключая ее внутренний сигнал тревоги. Она почувствовала, как увлажнились с внутренней стороны ее бедра.

– Давай же, я больше не в силах ждать, – поспешно пробормотала она, чувствуя, как жар разливается по лицу. – Сделай мне этот подарок.

Возможно, ее слова прозвучали несколько диковато, но она больше не могла изображать из себя маленькую девочку. Он вошел в нее, и тело пронзила до боли приятная судорога, а когда он начал ритмично двигаться, она, в блаженстве откинув назад голову, слегка приоткрыла рот, из которого, казалось, был готов сорваться крик: «Да! Да! Да!»

– Твоя взяла, маленькая соблазнительница! – хриплым шепотом произнес Майкл.

Она отдавалась страсти алчно и неистово, скрипя зубами и едва сдерживая рвавшийся наружу стон. Невыносимо сладостное ощущение овладело обоими с такой невероятной силой, что противостоять ему не было никаких сил.

Наконец Мона в сладостной истоме повернулась на бок. Покрытая испариной и почти бездыханная, она походила на Офелию, которую только что нашли в усыпанной цветами реке. Вдруг в комнату ворвался жуткий пронзительный звук, который заставил ее открыть глаза.

Как будто кто-то резко сорвал иглу с пластинки на виктроле. Мона повернулась. Майкл тоже. Взгляд девушки выхватил маленький силуэт: Эухения, темнокожая служанка, с суровым видом стояла возле стола, недовольно скрестив руки и вызывающе вскинув вверх подбородок.

Виктрола тотчас исчезла, диванное покрывало стало вновь парчовым, а тусклые свечи превратились в обыкновенные электрические лампочки.

Стол, возле которого стояла Эухения, тоже словно куда-то вмиг испарился, и теперь она оказалась прямо напротив кушетки, на которой они занимались любовью.

– Мистер Майк, скажите на милость, чем это вы занимаетесь с этим ребенком?!

Майкл был настолько выбит из колеи, расстроен, пристыжен, смущен, что, кажется, был готов провалиться сквозь землю. Тем не менее, собрав силу воли в кулак, он поспешно вскочил и принялся завязывать тесемки на пижаме, попеременно поглядывая то на Эухению, то на Мону.

Кажется, настало время показать, на что способны Мэйфейры, по крайней мере праправнучка Джулиена. Мона поднялась и, подойдя почти вплотную к дерзкой старухе, произнесла:

– Послушайте, Эухения. Вы дорожите работой в этом доме? Если да, то сейчас же возвращайтесь в свою комнату и поплотнее закройте за собой дверь.

На мгновение мрачное морщинистое лицо служанки застыло, искаженное гримасой оскорбленного достоинства, но под пристальным взглядом юной особы вскоре смягчилось.

– Ну же, выполняйте приказание, – повторила Мона. – Вам не о чем беспокоиться. Мона всегда делает только то, что хочет. И ничего дурного дяде Майклу не желает. Вы сами это прекрасно знаете. А теперь ступайте.

Любопытно, что подействовало на прислугу больше: чары Моны или испытанное потрясение? Впрочем, какая разница? Так или иначе, она не нашла в себе силы вымолвить хоть слово в ответ. Мона владела силой ведьмы, а старая женщина всего лишь ей подчинилась. Этой девушке повиновались все и всегда, однако она сама считала малодушием прибегать к подобным мерам воздействия на людей. В данном же случае ничего другого ей не оставалось.

В нерешительности потупившись, Эухения наконец повернулась и поспешила прочь, быстро семеня ногами по полу. Потом шуршание юбок донеслось с лестницы. Походка у нее была какой-то странной, но на удивление проворной!

Майкл сидел на диване, сощурившись и вперив в Мону пристальный взгляд. Выглядел он при этом неожиданно спокойным и, казалось, никак не мог взять в толк, что, собственно говоря, произошло. Внутреннее смущение выдавало лишь легкое подергивание век.

– Господи Исусе! Мона! – прошептал он.

– Это свершилось, дядя Майкл, – торжественно провозгласила Мона и вдруг почувствовала, что голос ей изменил и она готова вот-вот упасть в обморок. – А сейчас позволь лечь рядом с тобой в постель, – уже совсем другим тоном добавила она, – потому что теперь мне и в самом деле страшно.

* * *

Они лежали в темноте на большой кровати. Мона разглядывала собранный в сборки атласный балдахин. Когда-то на него вот так же смотрела Мэри-Бет. Интересно, какой узор она предпочитала? Опьяненный лекарствами, обессилевший Майкл тихо сопел рядом. Дверь в комнату была заперта на замок.

– Спишь? – шепотом осведомилась она.

Ей ужасно хотелось расспросить его насчет видения. Но она не осмеливалась. В памяти остался образ большой гостиной, и Мона старалась его сохранить – словно драгоценный рисунок сепией. Ведь именно эти канделябры и кресла она видела на старых картинах и фотографиях.

– Это никогда не должно повториться, милая, – не слишком твердым тоном произнес Майкл. – Никогда, слышишь, никогда!

Потом ласково обхватил ее рукой и слегка притянул к себе. Его неумолимо одолевал сон, а сердце билось очень медленно и тихо. Но ровно.

– Как скажешь, дядя Майкл, – тихо пробормотала она в ответ. – Но мне бы хотелось тебя кое о чем спросить.

Она лежит в кровати Мэри-Бет, в кровати Дейрдре!

Мона уютно свернулась калачиком и придвинулась еще ближе к Майклу, с удовольствием ощущая его руку на своей груди.

– Милая, – прошептал он. – Что это был за вальс? Из Верди? Кажется, «Травиата»? Но…

Он не закончил фразу и затих, окончательно сморенный сном.

Глядя в темноту, Мона улыбалась. Майкл слышал! Он был там, в этом видении, вместе с ней. Потом она повернулась и осторожно, чтобы не разбудить, коснулась губами его щеки. Пальцы ее скользнули под пижаму спящего рядом мужчины, дабы полнее насладиться теплом его кожи.

Вскоре и она забылась сном.