Онлайн чтение книги Лесник
XI

Часа четыре послѣ этого, во дворъ усадьбы, гдѣ за круглымъ деревяннымъ столомъ, подъ развѣсистою липой, занимались послѣобѣденнымъ чаепитіемъ Софронъ Артемьичъ съ неразлучнымъ теперь съ нимъ конторщикомъ, въѣхала извѣстная намъ нетычанка съ сидѣвшею въ ней Пинной Афанасьевной Левентюкъ.

Она осадила лошадку свою у крыльца и заговорила тутъ-же съ лихорадочною поспѣшностью:

— Слышала, слышала, ужасный фактъ, ужасный!… Я впрочемъ прямо въ глаза ему сказала тогда: онъ былъ, очевидно, подъ вліяніемъ аффекта. Это даже случаемъ нельзя назвать, а просто психіатрическій казусъ… Гдѣ Иванъ Николаичъ? перебила она себя разомъ этимъ вопросомъ.

Софронъ Артемьичъ, которому "ученыя слова" неизмѣнно внушали и нѣкій благоговѣйный трепетъ, и желаніе не ударить, съ своей стороны, лицомъ въ грязь, подошелъ въ дѣвушкѣ и, скинувъ съ головы шляпу, проговорилъ съ видомъ особеннаго достоинства и изысканной сдержанности:

— Не могу въ сей моментъ отвѣтить вамъ, сударыня, съ достаточною фундаментальностью, ибо личность, которымъ вы интересуетесь, былъ здѣсь, точно передъ полуднемъ, но опосля того не видали, — такъ сказать, улетучился.

Она насмѣшливо прищурилась на него:

— Какъ это вы сказали: "интересуетесь?" Предваряю васъ, что пренебрегаю этимъ намекомъ. Я держусь простыхъ человѣческихъ отношеній и не допускаю никакой буржуазной сентиментальности. Я ждала сегодня капитана въ Мурашкахъ, а какъ онъ не пріѣхалъ по обѣщанію, то я пожелала узнать о немъ… что онъ очень разстроенъ? спросила она уже другимъ, болѣе теплымъ и сочувственнымъ тономъ.

Софронъ Артемьичъ вздохнулъ.

— Сами понимаете, Пинна Афанасьевна, какой для всѣхъ насъ капутъ представляетъ такое, можно сказать, ненатуральное и совершенно даже невмѣняемое событіе, котораго вовсе и предвидѣть невозможно никому.

— Ужасно, ужасно! воскликнула она, вздрогнувъ невольно;- гроза эта просто въ Библію заставила меня вѣрить: я поняла легенду о потопѣ… Въ этой избѣ у лѣсника я провела ужасные часы… Иванъ Николаичъ уѣхалъ тутъ-же, оставилъ меня тамъ. Это по буржуазному кодексу общежитія и не совсѣмъ правильно. Но я не претендовала на него за это, находя его поступокъ вполнѣ гуманнымъ…

— И такую революцію произвело это на него, можно сказать, заговорилъ шопотомъ Барабашъ, — что онъ, ни съ чѣмъ не сообразно даже, какъ объявилъ сегодня намъ съ Спиридонъ Иванычемъ, вознамѣрился должность свою покинуть.

Пинна Артемьевна такъ и вскинулась:

— Какъ кинуть! Да чѣмъ же онъ жить будетъ?

— Это вы, то есть, именно въ точку попали, мадмуазель, — чѣмъ жить-съ, потому буаръ-манже, это первое-съ, усмѣхнулся Софронъ Артемьичъ.

— Ну, это мы еще увидимъ, какъ онъ кинетъ! воскликнула она высокомѣрно. — Да гдѣ онъ теперь, не знаете вы развѣ?

— Безпремѣнно въ Хомякахъ, Пинна Афанасьевна, должны находиться въ настоящую минуту, сказалъ конторщикъ Спиридонъ Иванычъ, со свойственнымъ ему стыдливымъ и отчасти таинственнымъ видомъ, — они даже на лошади лѣсника тамошняго сюда пріѣзжали…

Дѣвушка кивнула ему, круто дернула возжею одной рукой, другою хлестнула по спинѣ своего пѣгашку, и нетычанка ея, описавъ широкій кругъ на дворѣ, запрыгала по дорогѣ въ Хомяки, гулко расплескивая зеленоватую воду не просохшихъ еще послѣ грязи лужъ.

Она была не на шутку раздосадована и взволнована. Прежде всего, "какъ смѣлъ онъ, не сказавши ей ни слова, заявлять о такомъ абсурдѣ, какъ это намѣреніе отказаться отъ своей должности?" Само собою, слова одни, потому что она "ему никогда не позволитъ"… Она давно успѣла привыкнутъ держать капитана, по отношенію къ себѣ, на положеніи полнаго крѣпостничества; давно уже воля ея была для него священнѣйшимъ закономъ. А затѣмъ она безпокоилась о немъ… Любила-ли она его? Она никогда не была въ состояніи отвѣтить себѣ на это серьезно, какъ не въ состояніи была никогда дать положительный отвѣтъ на просьбы его выйти за него замужъ. "Посмотримъ, кто знаетъ, заслуж и те!" говорила она съ громкимъ смѣхомъ на его признанія, а когда онъ приходилъ въ слишкомъ большое уныніе отъ ея "жестокости", подставляла ему подъ губы свои пухлыя ладони, "чтобъ ему терпѣть было легче", и опять принималась хохотать беззаботно и безпощадно…

Но она "привыкла къ нему", къ его обожанію, къ тому, чѣмъ обязана она была ему. Онъ былъ для нея источникъ всякой благостыни, нежданно пролившейся на нее по пріѣздѣ ея изъ Петербурга, гдѣ жила она, слушая какіе-то курсы, на 15 рублей въ мѣсяцъ. У вчерашней неряшливой "студентки" были теперь и красивые обои на стѣнахъ "келейки", отведенной ей теткою въ Мурашкахъ, и мягкая мебель, и коверъ передъ диваномъ, и розаны на столахъ, и журналы, и свой "экипажъ", и какіе-то фетры изъ Лондона и американскіе непромокаемые сапоги, чтобы ходить съ ружьемъ "на бекасовъ" въ болото. И за все это даже спасибо отъ нея не требовалось, все это подносилось ей какъ должное, съ видимымъ страхомъ, что все это недостаточно хорошо, всего этого мало, съ несомнѣннымъ убѣжденіемъ, что къ ногамъ такой царицы какъ она къ мѣсту повергнуть лишь развѣ сокровища Индійской императрицы…

Она "привыкла къ нему", да, — и никогда такъ сильно не сказывалось это ей, какъ въ эту минуту. "Революція какая-то произошла съ нимъ", повторяла она мысленно слова Барабаша; она "могла потерять его", смутно чувствовала она, и какое-то непривычное тоскливое безпокойство мутило ей душу… "И все изъ за какой-то сентиментальной кислятины"! — пробовала она объяснить себѣ "выходку" капитана одною изъ тѣхъ забористыхъ " радикальныхъ" фразъ, которыхъ, къ сожалѣнію, было слишкомъ много въ ея словахъ,- но внутреннее, не затронутое чувство правды тутъ протестовало противъ такого объясненія и молодое сердце дѣвушки щемило чувство жалости и уваженія къ тѣмъ поводамъ глубокой скорби, которые прозрѣвала она за образомъ дѣйствій своего обожателя…

— А все-таки дозволить ему сдѣлать эту глупость нельзя! рѣшила она, нетерпѣливо похлестывая возжею свою и такъ очень усердно работавшую ногами лошадку.

Она доѣхала до Хомяковъ. Старикъ лѣсничій, Лавръ Ѳадѣевъ, сидѣлъ на крылечкѣ своей избы и попивалъ изъ глиняной кружки цѣлебный чай, который, какъ мы знаемъ, училъ его изготовлять венгерецъ коновалъ, взятый въ плѣнъ подъ Дебречиномъ. Онъ всталъ и вытянулся, увидавъ "барышню".

— Здѣсь Иванъ Николаичъ? крикнула она ему.

Онъ какъ бы нѣсколько смущенно передернулъ усомъ, показалось ей, и замѣшкалъ отвѣтомъ.

— Здоровъ онъ? поспѣшно спросила она на это.

— Ничего-съ… здоровъ, промямкалъ усачъ.

— Что значитъ: "ничего-съ?" нетерпѣливо вскликнула она; гдѣ онъ?

— Не могимъ знать…

Пинна Афанасьевна даже въ лицѣ перемѣнилась:

— Это что такое? Вы говорите: "ничего-съ, здоровъ", значитъ, вы его видѣли! Какъ-же вы теперь увѣряете, что не знаете, гдѣ онъ?

Убѣдительность и горячность тона этого разсужденія съ разу сбили съ толку стараго, служиваго.

— Я, вашес… извините!… Какъ мнѣ приказывали, такъ я и отвѣчать долженъ, забормоталъ онъ.

— Кто приказывалъ, капитанъ? Онъ приказывалъ вамъ говорить, что не знаете, гдѣ онъ? А я сейчасъ изъ Темнаго Кута; мнѣ тамъ прямо сказали, что онъ здѣсь… Подержите мою лошадь, — я пойду въ нему… что это за мальчишеское прятанье!

Лѣсникъ поспѣшно сбѣжалъ съ крыльца и взялъ пѣгашку за узду:

— Доподлинно позвольте доложить вамъ, ваше с… нѣту ихъ здѣсь, сказалъ онъ.

— Какъ нѣту, когда я знаю! Онъ сюда поѣхалъ, на вашей лошади, онъ былъ здѣсь…

— Были, да… да ушли, рѣшился наконецъ выговорить старикъ.

— Ушелъ? Пѣшкомъ, значитъ?

Онъ только головою повелъ.

Она подозрительно прищурилась на него:

— Гулять пошелъ?

— Стало быть, что гулять, подтвердилъ онъ, какъ бы обрадовавшись такому объясненію, — потому какъ нѣсколько головой отяжелѣли… словно сорвалось у него съ языка.

Она поняла и примолкла, пасмурно задумавшись…

— Въ какую сторону пошелъ онъ? спросила она черезъ минуту.

Старикъ внезапно поморщился, отвернувъ лицо, и махнулъ неопредѣленно рукою.

— А все туда-же! проговорилъ онъ страннымъ голосомъ.

Пинна Афанасьевна поняла опять:

— Къ Вѣдьмину Логу?

Онъ пожалъ плечами и, все такъ же не глядя на нее:

— Со вчерашняго вечера, молвилъ онъ, четвертый разъ ходятъ. Всю ночь хоша бы глазъ сомкнули. Проходили вчерась весь день съ народомъ, а и сегодня покою себѣ не знаютъ… Все это у нихъ въ головѣ, какъ-молъ намъ, Лавра, тѣло оттуда достать, чтобъ по христіянству, значитъ, и какъ они такого большаго званія господинъ были… А какъ его оттолѣ достанешь, сами посудите, когда болото проклятое, можетъ, скрозь всю землю идетъ, и дна ему нѣтъ, и только одно, что самому доставаючи погибать слѣдоваетъ!…

— Я его сейчасъ верну оттуда, вскликнула Пинна Афанасьевна, — а если онъ опять какъ-нибудь вздумаетъ, скажите ему, что вы мнѣ пожалуетесь, что, я приказывала вамъ не пускать его.

Дорога была такъ размыта третьягоднишнею грязью, что прошло не менѣе часа времени, пока успѣла она добраться до просѣки, гдѣ встрѣтилась она тогда съ Коверзневымъ. Вода, залившая Вѣдьминъ Логъ, добѣгала до половины этой просѣки. Она едва узнала мѣсто, — какъ едва узнала капитана, котораго увидѣла сидящимъ на срубленномъ пнѣ, у самой воды, съ головою низко опущенною на грудь. Онъ не только не походилъ на себя, но, какъ говорится, ни на что не походилъ. Онъ третій день не раздѣвался; лохматый, въ порванной въ лохмотья, покрытой грязью одеждѣ, со своею потерявшею теперь всякую форму тирольской шляпой, откинутой на затылокъ, онъ напоминалъ тотъ отталкивающій обликъ бродяги, въ какомъ на провинціальныхъ театрахъ традиціонно выступаетъ въ послѣднемъ актѣ главное дѣйствующее лицо драмы Тридцать лѣтъ или жизнь игрока.

Какая-то смѣсь ужаса, отвращенія и состраданія охватила дѣвушку при этомъ видѣ. Но она нашла силу превозмочь свои ощущенія и, осадивъ лошадь, крикнула ему сколь возможна спокойнымъ голосомъ:

— Капитанъ, что вы тутъ дѣлаете?

Онъ вздрогнулъ отъ звука ея голоса — стука телѣжки онъ видимо не слыхалъ, — и подался внезапно впередъ съ такою какъ бы испуганною поспѣшностью, что шляпа свалилась съ его головы, и самъ онъ едва сохранилъ равновѣсіе.

— Иванъ Николаичъ! вырвалось у нея невольно изъ груди скорбнымъ упрекомъ.

Онъ обернулся на нее, понялъ… Воспаленные зрачки его глядѣли на нее не то дико, не то безсознательно. Икота отъ времени до времени прорывалась сквозь его спекшіяся губы, подергивала его лицевые мускулы.

— Ну, да, вотъ… какъ видите… Полюбоваться можно! пролепеталъ онъ съ неестественнымъ харканьемъ и поднялся съ мѣста.

— Послушайте, Иванъ Николаичъ, все это вздоръ, поспѣшила она заговорить, — я пріѣхала увезти васъ отсюда.

Онъ молча, не глядя на нее, закачалъ отрицательно головой.

— Вы не хотите? воскликнула она; — послушайте, вѣдь это абсурдъ!.. Я не понимаю, что съ вами дѣлается… Мнѣ сейчасъ сказалъ вашъ Барабашъ, что вы и отъ мѣста своего отказываться хотите?..

— Вѣрно! произнесъ онъ еле слышно, но съ поразившею ее твердостью интонаціи.

Ее начинала разбирать досада:

— Вы, должно быть, двѣсти тысячъ выиграли, пылко возразила она, — потому что жить, вѣдь, чѣмъ-нибудь надо…

— Зачѣмъ? глухо, съ растерянной улыбкой проговорилъ онъ на это.

— Какъ зачѣмъ? повторила она озадаченно, — вѣдь потому что вашъ Валентинъ Алексѣичъ изъ-за своего упрямства…

Она оборвала разомъ, испуганная выраженіемъ его лица. Всего его будто свела безконечная внутренняя мука. Онъ качнулся на ногахъ и какимъ-то судорожнымъ движеніемъ протянулъ руку съ направленнымъ на нее указательнымъ пальцемъ:

— Изъ-за вашего слова!.. Голосъ его хрипѣлъ и прерывался:- зачѣмъ вы ему это слово сказали?

— Какое слово?.. Она вся вспыхнула:- это, за что вы и тогда на меня разсердились, да? Что я ему сказала про барскіе капризы?..

— А! Помните! надрывающимъ смѣхомъ разсмѣялся вдругъ капитанъ;- чѣмъ упрекнуть вздумали!.. Барство!.. Онъ человѣкъ былъ, настоящій, Пинна Афанасьевна!.. Изъ мертвыхъ, почитай, воскресилъ меня этотъ человѣкъ… А вы ему сказали что! И эти всѣ слова ваши, сами знаете, кимвалъ одинъ… Только онъ не могъ послѣ этого ѣхать съ вами, и… и гдѣ онъ теперь, гдѣ, Пинна Афан…

Безумное, потрясающее рыданіе вырвалось изъ этой широкой груди и откликнулось какимъ-то нечеловѣческимъ отзвукомъ въ глубинѣ лѣсной чащи. Дѣвушка вздрогнула. Эта истинная, эта святая человѣческая скорбь захватывала ее за лучшія стороны ея души. Крупныя слезы выступили мгновенно изъ глазъ ея и покатились по щекамъ.

— Иванъ Николаичъ, милый, заговорила она прерывающимся голосомъ, — это ужасно, ужасно! — Но вы сами понимаете, могла-ли я думать, что эти глупыя слова, въ самомъ дѣлѣ, будутъ имѣть такія послѣдствія… Да и точно-ли отъ этихъ словъ? Вѣдь онъ и раньше никакъ не соглашался вернуться въ Хомяки… Но все равно, я виновата, я признаюсь, что вообще говорю, по привычкѣ, многое… ненужное; простите мнѣ!.. И прошу васъ, милый, перестаньте такъ убиваться! На васъ, просто, смотрѣть больно!..

Онъ тѣмъ временемъ какъ бы совладалъ съ собою и, отеревъ лицо свое рукавомъ, молча глядѣлъ на нее отрезвѣвшими и безнадежными глазами:

— Вѣдь какъ вы ни любили этого человѣка, продолжала она, — онъ былъ прекрасный: достойный, я знаю, я понимаю васъ, — но сами вы знаете, каждая человѣческая жизнь есть самоцѣль…

— "Самоцѣль"! съ усиліемъ, медленно повторилъ Переслѣгинъ:- кимвалъ, Пинна Афанасьевна!..

Она покраснѣла слегка, но не разсердилась — и улыбнулась даже, нѣсколько черезъ силу:

— Вамъ и это мое слово не нравится? Извольте, я беру его назадъ. Но сущность остается все-таки та же. Неужели потому что его нѣтъ болѣе, для васъ уже ничего не осталось въ жизни, ни радостей, ни привязанности?..

Онъ усмѣхнулся вдругъ горькою, горькою усмѣшкой:

— Должно быть, не надо мнѣ этого ничего… и не бывать!.. Жена была… Онъ… Кому я только всю душу… прахомъ все, прахомъ. Не надо!..

— А я, Иванъ Николаичъ, вы меня забыли? вскрикнула въ неудержимомъ порывѣ дѣвушка, — вы говорили мнѣ сто разъ, что любите меня, умоляли быть вашей женою… Ну, хорошо, я согласна, я за васъ пойду… когда хотите… Только придите въ себя, уѣдемте отсюда скорѣй!..

Онъ поднялъ еще разъ на нее глаза, полные тоски и какъ бы испуга:

— Я, дѣйствительно, Пинна Афанасьевна, за… за счастье думалъ, потому… достойнымъ себя почиталъ… А теперь… Сами вы видѣли!..

— Это ничего не значитъ! торопливо возразила она;- съ кѣмъ это не бывало!.. Поѣдемте сейчасъ въ Темный Кутъ, я васъ довезу. Ложитесь спать, а завтра забудемъ оба и думать объ этомъ…

Капитанъ уронилъ голову и прошепталъ дрожащимъ голосомъ:

— Вы, можетъ быть, дѣйствительно, Пинна Афанасьевна, по молодости… и по добротѣ вашей… А мнѣ не забыть-съ… не забыть-съ никогда!..

Она вся измѣнилась въ лицѣ. Слова его имѣли для нея совершенно опредѣленный смыслъ: онъ уже не ожидалъ отъ нея счастья, онъ не въ состояніи будетъ простить ей никогда то, что она сказала покойному Коверзневу и что "въ возбужденной головѣ своей" почиталъ онъ причиною его трагическаго конца… Ей стало и больно, и обидно до слезъ…

— Послушайте, Иванъ Николаичъ, молвила она, — вы разстроены въ настоящее время, и я поэтому не хочу признавать то, что вы сейчасъ сказали, за ваше послѣднее слово. Если вы не согласны теперь ѣхать со мной, я васъ, конечно, увезти силой не могу; но я увѣрена, что вамъ самимъ сдѣлается стыдно, и что вы завтра пріѣдете просить у меня прощенія за то, что такъ огорчили меня сегодня… И я вамъ прощу, потому что я, можетъ быть, часто и вздоръ говорю, но въ сущности, очень добрая, какъ вы и сами сейчасъ сказали, промолвила она, скрывая душевное волненіе подъ этой напускною шутливостью тона.

Онъ молчалъ и какъ бы насмѣшливо, почудилось ей, покачивалъ головою. Ее взорвало это "пренебреженіе", котораго ни въ какомъ случаѣ не могла она ожидать отъ него.

— Послушайте, капитанъ, пылко, съ загорѣвшимся взглядомъ воскликнула она, — я васъ буду ожидать завтра цѣлый день въ Мурашкахъ. Если вы не пріѣдете, я послѣ завтра уѣду въ Петербургъ… Вы знаете, что я только изъ-за васъ жила въ здѣшнихъ мѣстахъ.

Онъ, будто движимый какою-то пружиной, вскинулъ на нее вдругъ съ какою-то жадностью свои большіе, круглые глаза. Выраженіе мучительной борьбы сказалось на мгновеніе въ его чертахъ… Вѣки его заморгали, дрогнули судорожно губы… Но все это такъ же мгновенно исчезло. Онъ взглянулъ въ сторону, махнулъ рукой…

— Что же дѣлать, Пинна Афанасьевна, проговорилъ онъ тихо, тихо, какъ бы про себя, — дай вамъ Богъ!…

Чувство оскорбленія взяло у нея верхъ надо всякими иными соображеніями: она хлестнула свою лошадь обѣими возжами и, не взглянувъ на него, покатила назадъ въ Хомяки.

Но не проѣхала она и двухъ верстъ, какъ вдругъ ей неожиданно сдѣлалось страшно. "Неужели я его болѣе не увижу, и онъ вздумалъ что-нибудь сдѣлать надъ собою?" такъ и гвоздила ей въ голову эта внезапная, только теперь возникшая въ ней мысль…

Телѣжка подпрыгивала, тѣни и яркія пятна солнца мелькали въ ея глазахъ. Какъ-то гулко отдавался стукъ колесъ въ глухой чащѣ лѣса; часто густыя вѣтви, наклоняясь, хлестали по дугѣ, обдавая свѣжими каплями. Она ничего кругомъ не замѣчала, — ей казалось, что теперь, сейчасъ должно случиться что-то важное, что-то такое, что должно было измѣнить всю ея жизнь… Ѣхала она, ужасно волнуясь, негодуя и усиленно мигая, чтобы не дать хлынуть слезамъ, которыя, она чувствовала, такъ и подступали подъ ея вѣки. Лошадка ея, точно чувствуя, въ свою очередь, разстроенное состояніе своей барышни, самымъ усерднымъ образомъ, не жалѣя ногъ, мчалась по рытвинамъ и колеямъ.