КРУПНЫЙ РАЗГОВОР

Онлайн чтение книги Личное счастье
КРУПНЫЙ РАЗГОВОР

Начало учебного года чувствовалось всюду. Ученики запасались учебниками, матери покупали девочкам черные и белые школьные фартуки, а мальчикам – пиджачки и фуражки.

В выходной день у прилавка магазина стоял вальцовщик Стрешнев со своей старшей дочерью Зиной, расправляя крупной, загрубевшей от работы красивой рукой маленький нежно-белый передник с плечиками, похожими на крылья мотылька.

– Как думаешь, Зина, не мала эта вещица? А? Напялим мы на Изюмку?

– Да что ты, папа, еще и велик будет. Ведь она же не в пятый класс идет, а в первый!

– А это – для первого? А годится ли для первого-то?

Зина не сдержала усмешки:

– Папка, какой же ты простоватый! А для кого же такие фартуки? Ведь дошкольникам не шьют школьной формы! Покупай, покупай скорее, нам еще Антону надо новые брюки купить, старые коротки совсем!

Отец и дочь ходили из магазина в магазин, искали, выбирали, покупали разные вещи для своих маленьких школьников…

Стрешнев после смерти жены почти два года ходил с почерневшим лицом, не поднимая головы. Сейчас он немного выпрямился, стал улыбаться, глаза его посветлели и потеплели – жизнь шла вперед, дети росли, требовали забот и ласки. Но над его бровями как залегли горькие складки в ту страшную ночь, так и остались навсегда – печать того, что не забывается до конца дней. Теперь вся радость жизни его была в работе и в детях. Он удивлялся, глядя на них, что они так быстро, так неудержимо растут. Даже вот эта малявка, которая не так давно кричала умирающей матери: «Мамочка, открой глазки, я не буду больше баловаться!» – и которая месяц тому назад отыскивала эльфов в цветах, нынче идет в школу! Ей уже нужны сумка, тетради, карандаши… Удивительно!

А глазастый простак Антон – он уже в третьем, его уже скоро будут принимать в пионеры. Батюшки мои, сплошь партийные люди в моей семье, – ведь вот-вот и эта малявка Изюмка нацепит себе на грудь октябрятскую звездочку!

«А Зина… Ну уж Зина…» – Отец шел от кассы с оплаченным чеком и смотрел на Зину, стоявшую у прилавка. Тоненькая, стройная, с белокурой косой, подвязанной крендельком на затылке… Что напоминала она? Молоденькую березку весной, свежесть лесного ветерка, чистую утреннюю зарю, распукольку дикого шиповника на тонкой росистой ветке… Что-то далекое и волнующе прекрасное, являвшееся ему в раннем деревенском детстве.

– Папа, папа, послушай! – подозвала его Зина. – Посмотри, какие хорошие рубашки. И как раз твой размер. Давай купим, а?



Отец пожал плечами.

– А на что мне такая рубашка? Жениться мне, что ли?

У Зины на секунду глаза стали неподвижными. Жениться, жениться… Мгновенно представилась какая-то неведомая женщина, вторгнувшаяся в их маленькую, полную воспоминаний о маме квартиру. Но Зина тотчас отогнала это тревожное видение.

– А если не жениться, то и хорошие рубашки носить не надо? Что ты, люмпен-пролетарий, что ли?

– Да видишь ли… – Отец смущенно опустил глаза. – Денег-то у нас не очень…

Продавец, больше не интересуясь покупателями, уложил голубую, до блеска отутюженную рубашку в большую коробку.

– Подожди, папа, пускай денег не очень. Мы потом сэкономим, я тебе обещаю. Скоро праздник, Антона будут в пионеры принимать. Ведь должен же ты к нам в школу прийти. А в чем ты пойдешь, ну-ка?

– Так уж у меня и рубашек нет?

– Но, папа, они же старые, тебе надо новую рубашку. Ну-ка, давай деньги, я заплачу. Думаешь, маме приятно было бы, если бы ты в старой рубашке пришел на праздник, а?

Отец вынул деньги из кармана и молча отдал Зине.

Через десять минут голубая рубашка, аккуратно завернутая, была в руках Зины.

Они шли по гладким плитам богатых товарами рядов ГУМа. Сквозь стеклянный гумовский небосвод просеивалось нежаркое августовское солнце, зажигая блестками большой фонтан. Из-за широких витрин заманчиво глядели расписные ларцы, резные тарелки, фаянсовые горшки, отливающие желтым и красным хохломские ковши и братины, разливались сияющими потоками шелка, манили пестротой свежих красок ситцы, штапели, маркизеты, кокетливо выставляли узкие носы светлые туфельки, облаками нейлона и капрона дымилось розовое и голубое дамское белье…

Зина с трудом отводила глаза от этих витрин, она не могла налюбоваться красотой вещей, созданных для радости. Ей хотелось бы взять с собой всего – и шелку на платье, и туфельки, и широкого тюля на окна, и ковер для спальни, и ночную рубашку, всю в оборочках и кружевах, и хорошенькое платьице для Изюмки, и матросский костюм для Антона, и габардиновый плащ, который как раз годился бы отцу, и дорогие акварельные краски, и прекрасный альбом слоновой бумаги для рисования…

– Вот видишь, – сказал отец, – все растратили мы с тобой, всем накупили подарков. А что же для тебя? Для тебя-то и не купили ничего.

– Ну, – с улыбкой отмахнулась Зина, – а мне-то и не нужно ничего.

И вдруг, сказав это, она почувствовала, что и в самом деле ей ничего не нужно. Неужели она могла бы надеть эти узконосые туфли с уродливым каблучком или эту пышную прозрачную ночную рубашку? А занавески у них еще хорошие, и к тому же их сшила из полотна мама. Неужели Зина снимет мамины скромные красивые полотняные шторы и повесит какой-то дрянной тюль!

– Нет, нет, – повторила она, – ничего, ничего мне не нужно. И даже не хочется ничего!

– Ну уж новые краски-то, наверное, хочется, – сказал отец, покосившись на нее. – Вот тут у меня еще кой-какая мелочь. Может, купим? И потом будем экономить. А?

Против этого соблазна Зина устоять не могла, и ящичек с красками перешел в ее сумку.

Дома Зина все покупки любовно разложила по местам. И в этот вечер все – то отец, то Зина, то Антон – не раз доставали из комода и из шкафа обновки и снова любовались ими.

После чая Зина села рисовать новыми красками. Почему-то вспомнился далекий-далекий день, когда она с подругами шла по лесу, собирая букеты из желтой и оранжевой осенней листвы. Вот и встал этот лес на кремовом листе слоновой бумаги, встал далекий, волшебный, счастливый – ведь это было в то время, когда еще была жива ее мама. А вот и девочки идут. И впереди их дорогая учительница Елена Петровна. И вот четыре девочки делят дубовую ветку: как крепка дубовая ветка, так крепка будет их дружба. Вот они четверо – Зина, Маша, Тамара… А четвертая отошла. Она не хочет давать никаких обещаний, она любит – пока любит. А перестанет любить – никакие обещания ее не удержат. Это Фатьма. Это она, с длинными косами, огорченная и расстроенная, идет одна, в стороне… Глупые детские клятвы! Зачем они были? Фатьма и сейчас с ней, с Зиной, она самый верный ее друг. А где Тамара, которая всех горячее клялась? Тамара стала совсем чужой им всем, она идет по каким-то своим дорогам, ищет какого-то своего счастья, неведомого им всем.

В дверях кто-то позвонил. И, будто вызванная магической силой воспоминания, в комнату вошла Тамара Белокурова.

Зина выпустила из рук папку с рисунком, в глазах ее были изумление, растерянность.

– Тамара! Откуда ты взялась? Ты же уехала!

– Ну уехала. А вот и приехала. Здравствуйте.

Тамара непринужденно поздоровалась со Стрешневым, который сидел с Антоном на диване и рассказывал ему про водолазов. Антону в последнее время что-то грезились водолазы, может, после картины, которую он видел по телевизору. Вот была картина! Там люди, надев ласты и акваланги, разгуливали вместе с рыбами в глубинах моря, и сколько чудес они там видели!

– Ну что тебе водолазы? – смеялся отец. – Ты ведь водолазом не станешь?

– А почему не стану? – нерешительно возражал Антон.

– Ясно почему – потому что трус.

Но Антон не сдавался.

– А ты рассказывай, не отвиливай! Все только трус да трус. А может, осмелею?

– И в затонувший корабль полезешь?

– А может, и полезу. Ты давай рассказывай!

Тамара сразу разрушила спокойную теплую атмосферу. Отец замолчал, он не мог так непринужденно болтать с Антоном при чужом человеке. Антон тоже умолк и, раскрыв во всю ширь свои круглые голубые глаза, уставился на Тамару.

А Тамара, делая вид, что ничего не замечает, прошла к столу и села рядом с Зиной.

– Вот и я. Здравствуй. Ты уж думала, наверное, что больше меня не увидишь? А я вот приехала. И вот пришла – рада или не рада, а я пришла.

Зина покраснела. Она хотела сказать, что очень рада, но не могла. Зина совсем не обрадовалась Тамаре, наоборот, ей было неприятно, что Тамара со своим громким голосом и небрежным разговором нарушила течение их мирного вечера.

Зина что-то пролепетала, но Тамара не слушала ее.

– Пойдем пройдемся, – сказала она, занятая какими-то своими мыслями. – На улице очень хорошо. Мне надо поговорить с тобой.

Зине не хотелось уходить из дому, не хотелось идти с Тамарой.

– А почему же надо идти на улицу? Здесь тоже можно.

– Но мне нужно поговорить с тобой… а не со всеми…

Она покосилась в сторону Андрея Никаноровича. Тот почувствовал себя неловко. Он не знал, как ему обратиться к Тамаре, сказать ли ей «ты» – ведь она подруга его дочери, – или уже нужно говорить «вы» – вон она какая нарядная, на высоких каблуках, с лакированной сумочкой, да еще и в перчатках.

– А чего ж вам убегать? Мы и сами можем уйти.

И они вместе с Антоном поднялись и ушли в спаленку. Зина стала убирать свое рисование. Тамара взяла в руки картинку.

– Что это? Лес какой-то. За грибами, что ли, ходят?

– Это так… – сказала Зина, – одно воспоминание. Как мы ходили в лес с Еленой Петровной…

– А! Это когда мы клялись веткой дуба? Вот-то смешные были!

Зина взяла у нее рисунок и положила в папку.

– А что ж? – продолжала Тамара. – Все-таки эта ветка сыграла свою роль, не правда ли? Вот, например, мы с тобой так ведь и остались друзьями! Ну кто твой лучший друг – разве не я?

Зина, немного растерявшись от такой явной неправды, с недоумением посмотрела на нее. Тамара – ее лучший друг!

Мгновенно вспомнились те страшные, никогда не забываемые дни, когда у нее не стало мамы. Как трудно было опомниться от этого внезапного горя, невозможно казалось вынести то, что случилось! Друзья, подруги окружили ее тогда, помогли устоять, утешали как умели. Кто же являлся к ней каждый день и развлечь, и помочь, и присмотреть за младшими ребятами? Фатьма, в первую очередь Фатьма, которая вовсе не клялась никакими громкими клятвами. И Шура была тогда с Зиной, и Сима Агатова, и Маша Репкина, и Вася, и Андрюшка…

Только не Тамара Белокурова. Ни разу за все то время она не зашла к Зине, никогда Зинино горе не трогало ее. У Тамары всегда были только свои личные дела, и сейчас так же – всегда только свои беды и радости, из-за которых она не видит других людей. И это она, Тамара, оказывается, ее лучший друг!

В молчании Зины Тамара почувствовала упрек.

– А разве нет? Не так? – продолжала она. – Разве не к тебе первой я пришла тогда со своим горем, не к тебе?

– Со своим горем – да, – сдержанно сказала Зина.

Тамаре не понравился ее тон, но ей было не до того, чтобы раздумывать о Зининых настроениях.

– И вот теперь – опять я к тебе же пришла! Не к Симке Агатовой, не к Фатьме же!

– Могла бы и к ним пойти.

– Как это – к ним? Ведь я же твоя подруга!

Зина не хотела ссориться, не хотела ворошить все те горькие минуты, которые ей пришлось пережить из-за Тамары. Ей вспомнилась рука Тамары, белая рука в кружевном нарукавничке, поднятая за исключение Зины из пионеров. Почти единственная рука во всем классе!

– Да! – сказала она с горечью и принялась прибирать на столе свои книги и тетради. – Да, да, конечно!

– Я пришла посоветоваться с тобой, – продолжала Тамара, – сядь, пожалуйста, и выслушай как человек. Ведь это очень серьезно!

Конечно, потому и пришла, что у нее опять что-то случилось.

Зина села. В окнах уже засинело, Зина включила лампу.

Но Тамара тотчас погасила ее:

– Не надо. Мне как-то спокойней в сумерках!

Наступило молчание. Тамара сидела нахмурившись. Из спаленки слышались негромкие голоса – Антон читал отцу сказку. Зина молча ждала. Она видела, что Тамаре трудно начать свой разговор, но Зина не могла заставить себя помочь ей.

– Я уехала от отца совсем, – начала Тамара. – Я больше ни за что не поеду туда! Как они живут! Разве можно так жить? Работа, работа, каждый день с утра до ночи работа и работа! И все в земле, в грязи… Нет, это совсем невозможно!

Тамара вспомнила, как ее осмеяли в совхозе девушки-работницы, – это воспоминание ее больно укололо.

– А народ какой – грубый, неразвитый! Ну ты подумай – начали смеяться над моими платьями. Будто в шелковых платьях и ходить нельзя! Ну ты понимаешь теперь? Им это дико!

– Конечно, если полоть или снопы вязать, то в шелковых платьях и вправду дико, – чуть-чуть улыбнулась Зина. – А по-твоему, нет?

– Нет, по-моему, нет! – Тамара рассердилась. – И вообще я не за тем туда поехала, чтобы им снопы вязать!

– Ты – им. А они – тебе.

– Ты смеешься надо мной? – Тамара вспыхнула и, вскочив со стула, раза два прошлась по комнате. – Неужели я только того и стою, что снопы вязать?

Зина хотела спросить – а чего же она стоит? Но сдержалась.

– Так разве в совхозе только снопы вяжут? Там небось и клуб есть и читальня. Могла бы, наверное, в клубе работать.

Тамара фыркнула:

– Как же! Антирелигиозные лекции, что ли, читать?

– А хотя бы!

– Нет, ты просто меня нарочно злишь, – крикнула Тамара, и в ее голосе послышались слезы, – ты просто назло!

Зина не хотела злить ее, она искренне думала, что в совхозе можно найти множество интересных дел, если захотеть. Но она не знала, что Тамара пыталась браться за эти дела.

…Отец не сразу отпустил Тамару. После одной пылкой ссоры, когда Тамара уже собрала чемодан, отец глубоко призадумался.

– Мы с тобой оба слишком вспыльчивы, – сказал он примиряюще. – Давай разберемся, давай поищем путей.

– Ты же нашел мне путь – техникум, – обиженно ответила Тамара. – Интересно, какой? Малярный, может быть? Или электричество проводить? Или, может, телят воспитывать?

Николай Сергеевич опять глядел на нее недоумевающими глазами, он опять не мог понять ее горечи и возмущения.

– Ну подожди, ты не горячись. И маляр, и электрик, и телятница – все это люди уважаемых и очень нужных профессий. И, если хочешь знать мое мнение, будь ты сейчас маляром и работай на какой-нибудь стройке, я бы гордился тобой. А уж если бы ты зоотехником пришла к нам на молочную ферму, я бы не только гордился, но и счастлив был бы!

Тамара, пожав плечами, отвернулась. Это движение начисто зачеркивало разговор.

– Ну хорошо, ну давай подумаем о другом, – терпеливо продолжал отец. – Ты как-то сказала, что умеешь делать то, чего никогда не сумеют наши девчата. Может, ты мне объяснишь, что же такое это «то»? Может, в этом и есть твое призвание?

Тамара молчала. Отец ждал.

– Вот у нас клуб есть, – опять начал он. – Может, ты могла бы какой-нибудь доклад сделать? Или беседу провести?

– Какую беседу? О чем?

– Ну мало ли на свете сейчас интересного творится! Вот поди в Космосе побывали – собери материал, да и расскажи поподробнее. Или можно хотя бы поговорить о химии – ты, конечно, читала, какие чудеса – полимеры – открывают и создают нынче химики? Или, например, что делает химия для сельского хозяйства. Это же страшно интересно!

Тамара вполглаза читала о полете в Космос Гагарина и Титова, по телевизору видела их и слышала. Но кто же не видел и не слышал? А химию она учила в школе, но интересного ничего в ней не заметила, лишь бы сдать. И снова Тамара молчала, а отец ждал.

– Может, ты еще скажешь, антирелигиозную лекцию прочесть? – наконец спросила она с усмешкой.

Отец обрадовался:

– Правильно! Вот нужный разговор, Тамара! Ты все-таки не глупый у меня человек!

Тамара сказала это, чтобы задеть отца, а он обрадовался. Он совсем не понимает ее!

– Вот так и решили, – заключил отец, – договорись с заведующей клубом, там у нас хорошая деваха работает, Таня Голубкина, она тебе поможет. Ты только попробуй, только начни что-нибудь делать и увидишь, как интересно тебе станет жить!

– Ну хорошо, – согласилась Тамара, – только я не буду читать антирелигиозную лекцию. Я лучше расскажу о Третьяковской галерее. Я же там была два раза!

– Два раза! – Николай Сергеевич снова был обескуражен. – Да что же ты узнала там за два-то раза?!

– А что особенного? Я очень многое помню.

– Ну хорошо, – сдался отец, – если тебе нравится – подготовься как следует и расскажи о Третьяковской галерее. Все-таки, конечно, ты многое видела своими глазами, а это очень дорого. Съезди в район, у нас там хорошая библиотека, подбери материал. Там, помнится, и о самом Третьякове есть книга. Вот если ты хотя бы рассказала, кто такой был Третьяков. Впрочем, нет, об этом наши ребята знают, учительница в кружке культуры лекцию читала. Ну ты можешь рассказать о картинах, которые тебе особенно запомнились, и рассказать о них поподробнее. Это может получиться очень интересно.

«Зине бы это, – подумалось тогда Тамаре, – она бы сумела. – Но тотчас же самолюбиво возразила себе самой: – Зина сумела бы, а я не сумею? Подумаешь! Вот съезжу в район…»

Но ни в какой район она не поехала – вот еще, таскаться по жаре. Да и что особенно готовиться? Картины и так будто живые стоят у нее перед глазами: Репин, Шишкин, Левитан…

Ах, если бы Тамара смогла навсегда забыть этот злосчастный вечер – столько позора, столько унижения она тогда вынесла!

Сначала как будто пошло неплохо. Она рассказала про Васнецовскую «Аленушку», про «Трех богатырей»… А потом что-то пошло вкривь и вкось. Она спутала Поленова с Левитаном. «Боярыню Морозову» приписала Репину… Почему так случилось? Ведь у нее даже была в руках репродукция «Боярыни Морозовой», Тамара сняла ее у отца со стены. Ведь там же ясно было написано имя художника! Но Тамара верила своей памяти, она твердо помнила, что «Боярыню Морозову» написал Репин…

– «Боярыня Морозова» художника Репина…

Смех, прокатившийся по залу, остановил Тамару. Почему они смеются?

– Вы маленько ошиблись! – Молодой тракторист Ярослав Григорьев, Ярошка, которого она не раз видела в поле чумазого, в замасленной спецовке, этот Ярошка выскочил на сцену и встал рядом с Тамарой. – Надо нашего лектора маленько поправить!

Он взял из рук Тамары репродукцию и обратился к залу:

– Мы в нашем кружке культуры рассматривали картины русских мастеров. Кто занимался, тот, конечно, знает. А кто не знает, тому скажу. Картину эту написал не Репин, а Суриков.

И, обернувшись к Тамаре, со своим вздернутым носом и веснушками, сказал с упреком:

– А уж если таких вещей не знать, то не надо бы и браться. Зачем же голову морочить!

Тамара повернулась и ушла с подмостков. Народ с шутками, со смехом начал расходиться.

– Вот это прослушали лекцию!

– Пополнили образование!

Тамара, спрятавшись за занавес, слушала эти насмешливые слова.

– Ну и ладно, ну и смейтесь. Подумаешь! – твердила она про себя. – Испугалась я… Нужны вы мне!

Вдруг кто-то негромко, совсем близко от нее, сказал в раздумье:

– Вот и в столице живут, а ничем-то по-хорошему не интересуются. Удивительно! Так, живут пустоцветы какие-то.

Это замечание больнее всего задело Тамару. Она незаметно отодвинула занавес – кто это так уничтожил ее?

Мимо медленно проходил пожилой человек, с бородой, с нависшими по-стариковски бровями. Тамара узнала его, это был пастух Трофим Иванович. Трофим Иванович пригладил ладонью черные с сединой волосы и, надев кепку, пошел вместе с народом из зала… Напрасно отец уверял Тамару, что ничего страшного не случилось, что Тамара может снова выступить, только хорошенько подготовившись.

– Помнишь в шестом классе свою выставку? – сказал он. – Ведь тогда то же самое случилось. Как же ты могла поступить опять точно так же? Неужели ты могла подумать, что у нас здесь такой народ, что примет любую чепуху и не заметит ничего? Эх, ты! Вот они, наши телятницы да трактористы, оказывается, далеко тебе до них!

Тут отец спохватился, что он уже не успокаивает ее, а упрекает, и снова начал уверять, что все можно поправить, только потрудиться над этим нужно.

Но для Тамары уже все было кончено.

Тамара провела рукой по лбу, стараясь отогнать это воспоминание. Обида, негодование снова охватили ее сердце. Она с упреком взглянула на Зину.

– Неужели ты думаешь, что мне только и места, что в совхозе! Неужели я уж такая никудышная!

Зине становилось тяжело слушать эти непонятные злые жалобы.

– А разве в совхозе живут никудышные? – холодно сказала она. – Разве там люди не такие, как везде? И разве отец твой никудышный, если он там живет?

– Ты не хочешь понять, как мне тяжело… – В голосе Тамары послышались слезы. – Ты… ты не можешь найти для меня доброго слова.

– Я не хотела тебя обидеть, – возразила Зина, смягчаясь, – только я привыкла уважать рабочих людей – и тех, кто в городе, и тех, кто в деревне. Я никогда не забываю, что ем хлеб, который эти люди вырастили. Так меня мама учила, так и отец учит, так и комсомол учит. Вот я и не пойму тебя никак, я не пойму, за что ты так сердишься на них, и на их работу, и вообще на всё. Ну не понравилось в совхозе – живи в Москве. Только почему же так свысока ты говоришь о совхозе? Совхоз тебя недостоин, что ли?

– «Живи в Москве»… – Тамара будто не слышала последних слов. – Да, конечно. Буду жить в Москве.

Лицо ее опять стало хмурым, в больших почерневших глазах зажглись недобрые огоньки.

– И если отец нас бросит – пускай. Мама сказала, что потребует квартиру, и чтобы деньги давал, и чтобы мы каждый год на курорт ездили. Вот и пускай повертится.

– Тамара! – Зина возмущенно прервала ее. – Кто «пускай повертится»? Это ты о своем отце так говоришь?!

– Ну и говорю! – Тамара вызывающе посмотрела на нее. – А если бы твой отец привел тебе другую мать – как бы ты о нем говорила?

Зина побледнела.

– Мой отец?..

– Да. Твой отец.

– Ну что ж… Если бы он захотел жениться… Я как-то не думала об этом. Я знаю только одно, что никогда, никогда не обидела бы нашего отца. Никогда! Если бы он женился… ну что ж, значит, ему так было бы лучше. А я только и хочу, чтобы ему было лучше.

– Ах, ему? А тебе?

– А если лучше ему, то лучше и мне. Разве я не хочу, чтобы мой папа был счастлив? И разве наш папа не хочет, чтобы мы все были счастливы? Разве он сделает что-нибудь для себя, а о нас не подумает? Никогда, никогда он так не сделает! И я никогда не обижу нашего папочку, а если его кто-нибудь обидит, так я тому человеку буду навеки врагом!

Тамара устало вздохнула:

– Что говорить с тобой? Ты всегда была чудная. Наивная. А я уже многое поняла и скажу прямо – я хочу сама съесть конфетку, смешно отдать ее другому, да еще и радоваться, что кому-то сладко!

Зина встала. Снова эти подлые слова! Она с затаенным страхом глядела на Тамару и ждала, что та еще скажет, и боялась того, что она скажет.

– И надо вещи называть своими именами и смотреть правде в глаза, – жестко продолжала Тамара. – Отец уходит, а мать что? Что она должна сказать ему: «Иди и живи и будь счастлив, пожалуйста»? Так, что ли?

– Да, так, – сказала Зина. – Раз он любит другую, он должен уйти… А где же тогда у твоей мамы гордость?

– Ах, так? Хорошо. Пускай уходит. Но пускай он дает нам деньги. Мама так и сказала: «Оставлю ему на хлеб и на воду. Вот и пускай повертится! А иначе развода не дам».

– Я больше не могу, я больше не хочу тебя слушать! – остановила ее Зина. – Зачем ты пришла ко мне? Я не хочу… я не могу…

– Ну ладно, ладно. – Тамара опять притихла. – Ты никогда не понимала, что такое личное счастье.

– А ты понимаешь? А у тебя оно есть?

– Да, я понимаю. Только у меня его нет. Но когда-нибудь будет же. Я найду его, добьюсь!

– Вот ты все говоришь – «счастье, личное счастье». Ну а в чем ты его видишь? – спросила Зина, внимательно глядя Тамаре в глаза. Она искренне хотела понять ее, понять, чего она хочет, чего добивается. – Ну как бы тебе хотелось жить, чтобы чувствовать себя счастливой?

– Правду?

– Конечно, правду.

– Ну так вот, я никогда не была так счастлива, как в то лето на даче у Олечки… – Взгляд Тамары стал влажным, мечтательным и далеким. – Как весело они живут, как хорошо там, всегда накрытый стол, всегда гости, музыка, танцы, молодежь… Ой, как хорошо мы там жили! Встанем, искупаемся, а на веранде уже стол накрыт. Отец у них уезжал рано, приезжал поздно, мы его и не видели никогда.

– Но ведь это же дача, отдых… Нельзя же всю жизнь только отдыхать! – начала было Зина.

Но Тамара не дала ей продолжать.

– Позавтракаем, оденемся… Я люблю красивые платья, – ну что ж, сознаюсь, люблю. А потом идем гулять, катаемся на лодке, танцуем… Пластинки у них заграничные. Уже к обеду в доме полно. Молодые люди, такие все любезные, хорошо одетые. Иногда, правда, чуть-чуть выпивали лишнего… Но они же не дети, в конце концов! И так у них каждый день, каждый день! Дача? Отдых? Пустяки. У них и в Москве так же. Счастливые!

– Значит, отец с утра до ночи работает, а они…

– Ну и что же? Он же не возражает!

– А эти… ну, молодые люди – вроде Яна?

– Ну а что, в конце концов, Ян? – Тамара пожала плечами. – Я сама не знаю, зачем-то устроила истерику. Ну выпил, даже напился. Жалко, что я его увидела тогда… Не видела бы и не знала бы ничего. А теперь вот – сиди одна. И Олечка не зовет к себе…

– Но ты ведь знаешь, какой он! – с изумлением воскликнула Зина. – И все-таки сожалеешь? Да ведь это же подонок, Тамара, хорошо одетый подонок, его же судить надо за его жизнь, за его поведение в жизни. У нас же судят таких! Как же ты не видишь этого, не понимаешь?

– Да, не понимаю, – надменно ответила Тамара. – Он же не вор? Нет. И вообще не понимаю, что это за суды такие. Кто имеет право вмешиваться в личную жизнь человека? Как хочу, так и живу – вам-то какое дело? Я ведь не ворую, не убиваю, документов не подделываю? При чем тут суд? Никто не имеет права!

– Нет, барышня, мы имеем право, – вдруг негромко, но сурово сказал, выходя из спаленки, Андрей Никанорович. – Вон у нас слесарь Клеткин тоже не вор и документов не подделывает. Однако судили мы его на заводе, да еще как судили. Всем коллективом судили. С песком продрали, да еще как, до живого! Со слезами за свою пьяную подлость прощения просил. И в личную жизнь вмешались, сына отдали в интернат. Ничего! Вмешиваемся и будем вмешиваться.

Тамара немножко оробела, уж очень суровый был вид у Зининого отца, уж очень гневно глядели на нее его глаза. Она хотела что-то возразить, но не нашлась.

– А таких вот субчиков, как этот ваш Ванька Рогозин, – продолжал Андрей Никанорович, – грязной метлой из Москвы погоним. Пускай пойдет поработает, как люди работают. А то, ишь ты, дармоеды какие развелись тут, словно клопы. Наши лучшие ребята целинные земли распахивают, стройки огромные строят, пути через тайгу прокладывают, всю самую тяжелую работу на своих плечах поднимают, а эти расхаживают тут по ресторанчикам, коптят небо да еще мнят о себе что-то, дрянь всякая. А почему бы им тоже не попробовать, как эти все наши стройки нам достаются? А то люди сделают, а они пользуются этим, да еще на тех же самых людей и плюют.

– А если человек не захочет, то и не поедет. – Тамара справилась со своим мимолетным смущением и уже с вызовом смотрела на Стрешнева. – И не пошлете насильно.

– Пошлем, не беспокойтесь! У нас государство рабоче-крестьянское, и лозунг наш – «Кто не работает, тот не ест» – еще в архив не сдан!

– Папа, успокойся, – негромко сказала Зина, – не волнуйся так. Ты спать не будешь.

– Да как же не волноваться? Ведь болит душа-то!

– До свидания. – Тамара круто повернулась и вышла из комнаты.

Зина поспешила проводить ее. Запирая дверь за Тамарой, она сказала:

– Ты просила у меня рекомендацию в комсомол, Тамара.

– Да, и ты обещала.

– Так вот я хочу сказать, что не могу дать тебе рекомендацию. И, если ты подашь заявление, я выступлю против.

– Выступай. Тебе никто не поверит. И потом, – Тамара усмехнулась, – ты же должна людей привлекать в комсомол, воспитывать! А ты отталкиваешь.

– Да зачем тебе в комсомол, ну зачем? – Зина чуть не плакала от возмущения. – Ты же…

– Правду?

– Конечно, правду, правду!

– Затем же, зачем и тебе. Чтобы легче жить. Чтобы легче устраиваться. Чтобы поступить в вуз. Вот тебе правда.

– Затем же, зачем и мне?!.

Зине хотелось ударить Тамару. Она просто ослепла от гнева, у нее перехватило дыхание.

– Я выступлю, – продолжала она, задыхаясь от ярости, – я выступлю… Потому что такие, такие подлые не должны… не должны быть в комсомоле. И такие, как ты, не смеют брать в руки билет, где имя Ленина…

– Ты для этого вызвала меня на откровенный разговор? Чтобы выпытать и воспользоваться? Вот это подружка!

Но Зина справилась со своим гневом.

– Уходи, – сказала она почти спокойно. – Я тебе не подружка.

Тамара вышла. Зина молча закрыла дверь и повернула ключ.

За ужином разговаривал один Антон. Отец и Зина были задумчивы и молчаливы.

– Ну что же, – сказал наконец Андрей Никанорович. – Мы же с тобой и виноваты, кажется?

Зина подняла на него опечаленные глаза:

– Папа, я, кажется, неправа. Комсомол должен таких воспитывать, правда? А я ее прогнала!

– Не знаю, не думаю… – Отец покачал головой. – Антонина Андроновна уже воспитала ее. Комсомолу тут не справиться. Что сделаешь с человеком, который всюду видит только подлецов, а все честное и доброе считает фальшью и притворством? Это больные люди. Это уроды. И думаю я, что прежде всего надо спрашивать с отцов и матерей, которые дают нам вот таких уродов. Это прежде всего их вина. А наша – беда.

– А что же все-таки нам-то делать теперь?! Ведь она наша ученица, нам с ней рядом жить. Мы же не можем закрыть глаза…

– Надо бы ее куда-нибудь на работу послать – вот самое верное дело. Да на такую работу, чтобы некогда было кудерьки завивать да раздумывать, на какую вершину свою особу вознести.

– Папа, ты забываешь, у нас трудом не наказывают.

– А я и не говорю, чтобы наказать трудом. Я говорю – чтобы вылечить! Надо поговорить в нашей парторганизации. Отца нет, мать никудышная. А как она, эта твоя Тамара, учится? Хорошо?

– Что ты, папа! На тройках едет все время.

– Так чего же она в вуз пялится? Все равно экзаменов не выдержит. Да и делать ей там нечего со своими тройками. Ремеслу ей надо учиться, чтобы дело какое-нибудь в руках было. В парткоме надо поговорить, с учителями, с матерью.

– С матерью! – Зина невесело усмехнулась. – А разве с ней можно говорить? Она же ничего не понимает! Разве с ней учителя не говорили? О, еще сколько раз! А она только грубит им – и все.

– Ну, не договоримся с матерью – вызовем отца. А то и без них решим. Не пропадать же человеку! Поступит в техникум, выучится, будет работать. Ведь ей жизнь жить!

Зина задумчиво покачала головой:

– Она не будет работать. Никогда не будет.

Зина долго не могла уснуть, расстроенная тяжелым разговором с Тамарой. Опять вылезла тень Рогозина с этой его конфеткой, которую он хочет есть сам.

Но потом вспомнила, что сказала на это Елена Петровна.

«Настоящему человеку, – сказала она, – так же радостно сделать что-нибудь хорошее для других, как если бы он сделал это для себя. А так, как говорит этот человек, делают только узколобые эгоисты. Это не настоящие люди».

И тут же в мыслях ее возникли милые лица друзей, которые все с ней рядом, которые думают так же, как она, и чувствуют так же. Их много, они вместе, они сильны тем, что вместе. А такие, как Тамара, всегда одиноки. В вечной погоне за своим личным счастьем они всегда несчастливы, потому что, не видя ничего в жизни, кроме себя, считают, что жизнь пуста и неинтересна. И не замечают, что пусты и неинтересны только они сами.

А потом откуда-то издалека, из той страны, где рождаются мечты и сияют радуги, выступил неясный облик светловолосого человека, у которого шрамчик около левой брови… Он улыбнулся Зине теплыми карими глазами и сказал:

«Это ты, беленькая? Я так же думаю, как и ты. Ты права!»

Сердце сразу согрелось, и Зина уснула успокоенная и счастливая.


Читать далее

КРУПНЫЙ РАЗГОВОР

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть