Онлайн чтение книги Любимая мартышка дома Тан
8. Прекрасная Ян

– Ты знаешь, ты знаешь! – сказала мне эта удивительная женщина, бросив на меня один лишь взгляд. – И как же ты узнал?

– Рассказал мальчик на базаре, – с предельной вежливостью поклонился я ей. – Он все знал за месяц до меня.

– И ты сердит, – добавила она. – Лю, ты когда-нибудь видела его таким сердитым?

А затем она разыграла маленький спектакль, который я и сегодня помню во всех деталях.

Ее лицо мгновенно исказилось от горя, она издала вздох и закрыла лицо, до самых бровей, полупрозрачным веером розовых, белых и голубых оттенков. А потом медленно начала опускать его.

Ее длинные и узкие глаза, показавшиеся из-под веера, сверкали от еле сдерживаемого смеха.

Потом эти глаза стали вдруг серьезными, она змейкой скользнула к моим ногам, присев на корточки, так что бледно-зеленый шаньдунский шелк широкими складками лег на чистый, просеянный песок и гравий дорожки сада.

Она взяла с этой дорожки камешек побольше, потом другой – и положила их рядом. И потянулась за третьим. И поманила меня присесть рядом с ней.

– Господин Мань, – сказала она своим приберегаемым для особых случаев шелковым полушепотом. – Мы ведь с вами не очень молоды. Если бы не странный желтоватый цвет ваших волос и бородки, то я могла бы разглядеть в них седину – а, вот сейчас даже и вижу. В первый раз.

Она взяла еще несколько камешков и присоединила к предыдущим.

– Ну конечно, не так уж мы и стары, но вон те… – она махнула рукой куда-то за стену, – они моложе нас. И если посчитать, сколько месяцев нам осталось жить… даже, кто знает, недель… и каждый месяц будет вот таким камешком, то все они будут лежать на этой дорожке совсем небольшой кучкой. Так стоит ли тратить драгоценное время на гнев и огорчение? Случилось то, что случилось. Что же теперь делать.

Мы сидели посреди дорожки на корточках, глаза наши были совсем близко друг от друга. Если не считать Лю, старавшейся делать вид, что ее здесь нет, двор был пуст. Зато из ворот, видимо, уже выехали веером мои охранники, которые теперь должны были уже от главных, квартальных ворот предупреждать звуком рожков охрану у дома о каких-то неожиданных гостях.

– Как же я должен теперь называть вас, госпожа, – прервал молчание я, еще более вежливо, – Ян Гуйфэй – драгоценная наложница Ян?

– Да, да, – дважды кивнула она (как же я надеялся до последнего мгновения, что все это – ошибка!), – но это если вокруг нас много людей. А если нет – можно просто Ян. А когда мы совсем одни – там, – кивнула она в сторону моего целительского павильона, – пожалуйста, называй меня, как и раньше, Яшмовым Браслетиком, Юй Хуань. Думаешь, меня часто так называют?

Я молчал и смотрел в ее глаза.

– И что же мы сидим здесь, – сказала она, – если у меня еще и болит плечо, которое я неловко повернула? Тебе нужно только чуть-чуть нажать пальцами, и все проходит. Ах, как мало времени…

И она бросила в кучку еще один камешек. Он упал с еле слышным сухим стуком.

Почему у меня отняли мою радость, думал я после ее (и Лю) ухода, сидя среди душной тьмы все там же, на подушках в центре темного двора, и прислушиваясь к ночным птицам. Почему я не могу просто лежать с этой женщиной рядом всю ночь и ни о чем не беспокоиться? Или, наоборот, почему я даже не могу выгнать ее из ворот – если мне когда-нибудь придет в голову такая безумная мысль?

Почему я обречен теперь каждое наше мгновение вместе думать о множестве вещей, о том, например, что эта женщина вполне может знать все что угодно о Втором Великом западном походе. Например – о дне, в который он должен начаться. О том, когда именно под стенами моего города, по ту сторону реки Сиаб, выстроятся длинные красно-серые ряды воинов с усталыми пыльными лицами, с тюркскими луками в изогнутых тряпичных чехлах у левой ноги. И еще ряды, и еще, до самого горизонта.

Впрочем – тут я вытянул ноги и вздохнул, – впрочем, судьба ко мне не так уж и жестока. Потому хотя бы, что Ян (я с трудом заставил себя назвать ее этим именем) про меня до сих пор не знает почти ничего, а я про нее, оказывается, знаю почти все. Как практически каждый житель империи.

Девочка Ян по имени Яшмовый Браслетик, родом из семьи чиновника из южной столицы, в шестнадцатилетнем возрасте во время конной прогулки познакомилась с принцессой Сяньи, любимой дочерью нынешнего императора. А та познакомила ее со своим братом, принцем Ли Мао.

Это была, наверное, самая пышная свадьба в империи, с сотнями музыкантов, конной охраной с развевающимися праздничными знаменами. Великолепны были оба: и признанная к этому моменту первая красавица империи Ян, и ее принц.

Она могла бы стать императрицей – и какой императрицей! Потому что именно принца Ли Мао его мать, наложница Светлого императора, попыталась вскоре сделать наследником престола. Для чего устроила по-детски простую интригу с тогдашним наследником и его двумя братьями: она подговорила их срочно прибыть во дворец в оружии, якобы на помощь отцу, которому грозила опасность, – а императору сообщила, что его сыновья начали мятеж.

Но вскоре после их казни по очень странным причинам (я не мог не вспомнить о некромантии и прочем колдовстве) умерла и сама любимая наложница императора.

И пятидесятидвухлетний император после всего случившегося на глазах начал превращаться в развалину. Он перестал есть. Его больше не интересовали женщины. Пришлось перешивать халаты, висевшие на нем мешком.

Это продолжалось три года.

Спасение принес евнух Гао Лиши, возможно единственный человек, кого император мог считать своим другом. Он привез императору во дворец Хуацин, к теплым источникам, первую красавицу страны – жену его сына. Это произошло шестнадцать лет назад.

То, что можно говорить точно, – что владыка Поднебесной после этой встречи объявил всеобщую амнистию. Прочее же стало предметом песен, стихов и сплетен по всей империи.

И во всех них фигурировал бассейн, бассейн с горячими струями из подземных расселин. Одни говорили, что император оказался у этого бассейна как бы случайно, как раз когда служанки помогали войти туда утомленной юной принцессе. Другие – что они повели ее к этому бассейну после танца на пиру, снимая с нее одежды на глазах у всех гостей. В общем, кто знает теперь, как это было. Единственное, что я мог бы сказать точно, – что мне, недостойному торговцу из западной страны, несказанно повезло увидеть все это во второй раз в исполнении самой героини, а бассейном была моя бочка с водой. «Нет, видеть эту сцену я не могла никак». Конечно, как бы она могла наблюдать сама себя со стороны…

Рассказывали и другие истории, которые я теперь считал совсем не забавными. О том, например, как драгоценная наложница расправлялась с соперницами. А их было немало – из сорока тысяч дворцовых женщин можно было выбирать и выбирать.

Иногда, впрочем, у нее не получалось. В ответ на очередную устроенную ею сцену ревности император однажды швырнул чашу с вином, вдребезги разбив ею коралловый куст, да еще и установленный в фарфоровой вазе. И Ян Гуйфэй мелкими, но быстрыми шажками благоразумно исчезла с императорских глаз.

И что же? В этот же вечер на ужин ему подали, чтобы утешить, блюда, которые он особенно любил. И владыка мира разъярился снова, потому что во всех них он не обнаружил никакого вкуса!

Повара были лишены должности, каждого из них наказали тридцатью ударами палки – «чтобы лопнула кожа и обнажилось мясо». Столько же досталось слугам, которые попытались убрать битую властителем посуду.

Но все устроилось, когда к восходу луны глава дворцовых евнухов Гао Лиши вернул во дворец Гуйфэй, и император вскочил с кресла со словами: «Юй Хуань! Юй Хуань вернулась!»

Так что нетрудно представить себе, что ждало бы меня, реши Яшмовый Браслетик поиграть, с моей помощью, чувствами своего повелителя.

А ведь такая перспектива была вполне возможной.

Не так уж давно, если верить народному гласу, на госпожу Ян снизошло весеннее безумие. Она отправила служанку за князем Нин, младшим братом императора, известным великолепной игрой на флейте.

Эта пара начала свой концерт в садовом павильоне, и ехидные поэты вскоре после этого сложили стих о том, что «в тихом грушевом саду, скрытая от посторонних взоров, она играла на яшмовой дудочке князя». Надо ли говорить, что называется в этой прекрасной стране «яшмовой дудочкой».

А затем произошла невероятная история. Понятно, что Гуйфэй за ее забавы изгнали из дворца. После чего она укрылась в доме двоюродного брата Яна, который составил совершенно чудовищный план по схеме «смерть и возрождение».

Брат пошел к императору и предложил предать несчастную казни. Впрочем, предварительно он договорился кое о чем с евнухом Гао Лиши, и достойный Гао, которому по его должности полагалось, в числе прочего, казнить провинившихся женщин дворца, сыграл свою роль блестяще.

Слугу, отправленного императором со смертным приговором, властитель возвращал с полдороги несколько раз. Но кончилось все неожиданно: император скомандовал «выполнять». И никого уже не отзывал.

Этого Гуйфэй не ждала. Тем большего восхищения достойны ее дальнейшие действия.

Она отрезала волосы.

И произнесла: «Все, что у меня было, все, чем я обладала, было милостиво предоставлено мне императором! Мои – лишь кожа и волосы! Мне нечем больше отблагодарить его величество за всю его доброту».

И когда очередной слуга, из тех, что грамотно управлялись невидимой рукой Гао Лиши, вложил императору в руки тяжелый теплый пучок черных шелковистых волос, началось неописуемое.

И только тихие слова о том, что господин Гао все-таки ждет «последнего указания», привели властителя в чувство.

Дальше был банкет, много музыки и танцев.

И это было неплохо. Но что мне меньше всего нравилось в этой истории – что с тех пор в столице что-то не видно было князя Нин. И никого, похоже, его судьба не интересовала.

Еще я – как и вся империя – знал, что чуть не перехитривший сам себя Ян, двоюродный брат Гуйфэй, был, собственно говоря, премьер-министром державы Ян Гочжуном. Как, одновременно, и держателем более сорока других должностей, в том числе и должности императорского наставника – что бы это ни значило. Очень интересный человек: бывший гвардейский офицер, он был известен в столице своими конями. Если где-то в мирный полдень (или вечер, или утро) вы слышали грохот дикого галопа, а потом храп поднимаемого чуть ли не на полном скаку на дыбы ферганского коня, чертящего задними копытами борозды в песке, это означало, что приехал господин Ян.

И это был тот самый человек, чья канцелярия готовила Второй Великий западный поход.

Кто там еще окружал прекрасную Ян? Ее сестры, безуспешно пытавшиеся пробраться в императорскую постель, – жены властителей княжеств Хань, Цинь и Го, ежегодно получавшие из казны императора на свое содержание до миллиона. Были и их родственники. И надо ли говорить, что народ их совершенно не любил. А вот саму госпожу Ян… по странным причинам, известие о том, что на той неделе на прекрасную женщину можно будет посмотреть издалека, с другого берега озера, где она будет на императорском банкете и празднике любования цветами, – такие разговоры вызывали в столичных жителях сладостный трепет. Ее боготворили. Она была живым символом всего прекрасного, что есть в этой жизни. Она была нескончаемым спектаклем о любви и красоте.

Но для меня начался уже совсем другой спектакль, и куда менее приятный, размышлял я. Актрисы Юй Хуань больше нет, есть другая, совсем другая женщина. Хотя – то же тело, белое с легким лимонным оттенком, те же длинные, убегающие куда-то к вискам глаза, та же улыбка… Но все остальное изменилось.

Когда надвигается война, внутри живота человека поселяется какой-то жесткий предмет – как будто сжатый кулак. И это меняет человека целиком – пусть даже внешне все остается прежним, и сам человек рысит к воротам столицы в полном парадном облачении западного торговца (колпак, длинный халат сине-зеленых тонов), на предназначенном как раз для таких случаев красавце-ферганце, в сопровождении почетного эскорта.

Столица задыхалась от жары шестого месяца. Толстые чиновники в шапках, приколотых шпилькой к пучку волос на затылке, из-под которых к их бородкам ползли струйки пота, предпочитали ехать уже не верхом, а в повозках. Потемневшая листва висела неподвижно. Вся улица, по которой я продвигался к цели, замерла – только по серой черепице каменной стены молча шел от одного пятна света к другому недовольный кот.

Но и эта жара, и эта листва, и даже ни в чем не повинный кот – все уже было частью начавшейся для меня войны.

Более того, именно в этот день она началась для меня по-настоящему – с пустякового эпизода, на который я даже сначала не обратил внимания.

Он произошел в парке, летнем императорском парке на юго-востоке от столицы, на берегу речки Цзюй, с его мощными стенами для прогулок, воздвигнутыми над сплошной зеленью. Ехал я туда по приглашению Гуйфэй, которое получил совершенно открыто, для участия в чрезвычайно важном банкете.

– Я просто хочу видеть тебя чаще. Почему нет – ты ведь, как я узнала, известный торговец, тебя приглашают на императорские церемонии. Так что мы можем иногда видеться официально. Как это будет забавно – смотреть друг на друга строгим взглядом и держать себя в руках, – сказала мне она. – И еще я хочу сделать тебе подарок: научиться, наконец, произносить твое имя по-настоящему. Мань…

– Ма-ни-ах, – сказал я. – Нанидат Маниах.

– О, нет, нет, сначала просто Мань-ни-а… Как?..

Банкет в овеваемой ветерком беседке был действительно великолепен, драгоценная наложница императора сама разливала вино в маленькие плоские керамические чашечки, выпивала первой и, как положено, показывала всем, чуть-чуть переведя дыхание, что чашечка пуста. За столом блистали мужчины как ханьской, так и прочих национальностей, дерзкие и почтительные одновременно. И что-то неуловимо общее в них было. Что? Явно нечиновный вид? Бесспорно умные глаза?

Тут еще одна придворная дама провозгласила состязание поэтов, и после короткой перебранки темой была избрана фамилия дамы – Ма, то есть «лошадь».

Первым, помнится, читал стихи самый неприятный из собравшихся – не очень молодой чиновник на редкость скучной внешности, с длинными, тощими, свисающими до подбородка усами и совершенно не запоминающимся лицом. Чиновник этот (звали его господин Ду) чувствовал себя в нашей блистательной компании неуютно, стыдясь своего не очень нового и слишком жаркого для такой погоды халата. А таких людей я никогда не любил, потому что от ущемленных завистников добра не жди.

Его творчество, впрочем, было не совсем обычно – стих был как-то вызывающе прост и очень короток. Помнится, речь там шла о заболевшем коне, и концовка звучала примерно так:

В принципе в этой простоте что-то было. Но тут чуть раскрасневшаяся от вина Лю кивнула сидевшему рядом со мной очевидному и явному тюрку со строгим лицом, изрытым глубокими морщинами, и грустными зелеными глазами. Он начал читать если не совсем сиплым, как у Юкука, то хриплым и очень звучным голосом:

Паника желания? Окружающие начали удивленно поднимать брови. Перевести стих с тюркского на ханьский вообще было дерзким экспериментом. И он явно не получался. У тюрка был стих не классической формы, где одна рифма на сорок строк, и не образец нового сурового стиля, где третья строка должна перекликаться с четвертой, а пятая с шестой быть их «эхом» и так далее. Тюрок делал что-то совсем иное, его слова были как будто изобретены в первый раз, к изумлению самого их автора:

Монотонно звучал голос этого странного поэта, и я, наверное, был тут единственным, чья тюркская половина откликалась на эти обжигающие своей неожиданностью слова:

Кончалась же эта история, впрочем, хорошо: всадник шептал своей возлюбленной лошади на ухо «куда пойдешь ты, туда и я», они «поворачивались как один», превращались в «силуэт на сером западном небе» и – «исчезали как дым, исчезали как эта песня».

Воцарилось неловкое молчание. Наконец, наиболее дерзкий и изящно одетый юноша, позволявший себе даже не подводить слишком сильно бровей, выговорил:

– Я надеюсь, это все-таки не о лошади как таковой, дорогой друг?

За столом раздалось хихиканье.

До сих пор жалею, что не помню даже имени этого поэта, не говоря уж о том, чтобы найти где-либо полную запись этого странного стиха.

Но тут драгоценная наложница Ян прекратила литературную пытку, став вдруг очень серьезной.

– Я знала, что вас удивит такая поэзия, – начала она речь. – Но в наше время удивляться чему-либо вряд ли следует. Это время – другое. Мы живем совсем в другой империи, чем наши деды или прадеды. Поднебесная – дом всех народов. Когда она была такой? Никогда. Здесь есть место и тюрку, и согдийцу, тем более если он ездит на таком великолепном коне (тут она улыбнулась мне, и я понял, в каком качестве был приглашен – как не худший из представителей своей страны), и вообще всему миру. Может быть, это оттого, что великие предки нашего императора, предки дома Тан, сами родом – из Шачжоу, с западной границы, земель между песком и горами?

Вот тут за столом воцарилась неловкая тишина. Известно, что высказанные вслух общеизвестные вещи всегда производят шоковый эффект. То, что императоры дома Тан были настолько же ханьцами, насколько и тюрками, было известно. И если бы тюрки Великой Степи не воспринимали первых императоров династии как «ханов народа табгач», то вряд ли бы Великий предок, император Тай-цзун, привлек бы на военную службу тысячи воинов Степи. Эти железные всадники, которых всегда ставили в авангард для первого удара, изменили лицо, вооружение и строй имперской армии. В общем, дом Тан был империей не одного народа, а двух, тюрок сухих северных степей и ханьцев влажного юга.