Онлайн чтение книги Любит? не любит? Я руки ломаю
Мир опять цветами оброс. 1922–1929

Обшаркан мильоном ног.

Исшелестен тыщей шин.

Я борозжу Париж —

до жути одинок,

до жути ни лица,

до жути ни души.

Вокруг меня —

авто фантастят танец,

вокруг меня —

из зверорыбьих морд —

еще с Людовиков

свистит вода, фонтанясь.

Я выхожу

на Place de la Concorde [3]Площадь Согласия (фр.)..

Я жду,

пока,

подняв резную главку,

домовьей слежкою умаяна,

ко мне,

к большевику,

на явку

выходит Эйфелева из тумана.

— Т-ш-ш-ш,

башня,

тише шлепайте! —

увидят! —

луна — гильотинная жуть.

Я вот что скажу

(пришипился в шепоте,

ей

в радиоухо

шепчу,

жужжу):

— Я разагитировал вещи и здания.

Мы —

только согласия вашего ждем.

Башня —

хотите возглавить восстание?

Башня —

мы

вас выбираем вождем!

Не вам —

образцу машинного гения —

здесь

таять от аполлинеровских вирш.

Для вас

не место — место гниения —

Париж проституток,

поэтов,

бирж.

Метро согласились,

метро со мною —

они

из своих облицованных нутр

публику выплюют —

кровью смоют

со стен

плакаты духов и пудр.

Они убедились —

не ими литься

вагонам богатых.

Они не рабы!

Они убедились —

им

более к лицам

наши афиши,

плакаты борьбы.

Башня —

улиц не бойтесь!

Если

метро не выпустит уличный грунт —

грунт

исполосуют рельсы.

Я подымаю рельсовый бунт.

Боитесь?

Трактиры заступятся стаями?

Боитесь?

На помощь придет Рив-гош [4]Левый берег (фр.)..

Не бойтесь!

Я уговорился с мостами.

Вплавь

реку

переплыть

не легко ж!

Мосты,

распалясь от движения злого,

подымутся враз с парижских боков.

Мосты забунтуют.

По первому зову —

прохожих ссыпят на камень быков.

Все вещи вздыбятся.

Вещам невмоготу.

Пройдет

пятнадцать лет

иль двадцать,

обдрябнет сталь,

и сами

вещи

тут

пойдут

Монмартрами на ночи продаваться.

Идемте, башня!

К нам!

Вы —

там,

у нас,

нужней!

Идемте к нам!

В блестеньи стали,

в дымах —

мы встретим вас.

Мы встретим вас нежней,

чем первые любимые любимых.

Идем в Москву!

У нас

в Москве

простор.

Вы

— каждой! —

будете по улице иметь.

Мы

будем холить вас:

раз сто

за день

до солнц расчистим вашу сталь и медь.

Пусть

город ваш,

Париж франтих и дур,

Париж бульварных ротозеев,

кончается один, в сплошной складбищась Лувр,

в старье лесов Булонских и музеев.

Вперед!

Шагни четверкой мощных лап,

прибитых чертежами Эйфеля,

чтоб в нашем небе твой израдиило лоб,

чтоб наши звезды пред тобою сдрейфили!

Решайтесь, башня,—

нынче же вставайте все,

разворотив Париж с верхушки и до низу!

Идемте!

К нам!

К нам, в СССР!

Идемте к нам —

я

вам достану визу!

Александр Сергеевич,

                                      разрешите представиться.

                                                                                        Маяковский.

Дайте руку!

        Вот грудная клетка.

                                Слушайте,

                                           уже не стук, а стон;

тревожусь я о нем,

                              в щенка смирённом львенке.

Я никогда не знал,

                              что столько

                                                 тысяч тонн

в моей

            позорно легкомыслой головенке.

Я тащу вас.

                    Удивляетесь, конечно?

Стиснул?

                Больно?

                              Извините, дорогой.

У меня,

             да и у вас,

                               в запасе вечность.

Что нам

              потерять

                              часок-другой?!

Будто бы вода —

                              давайте

                                            мчать болтая,

будто бы весна —

                             свободно

                                             и раскованно?

В небе вон

                  луна

                          такая молодая,

что ее

          без спутников

                                  и выпускать рискованно.

Я

   теперь

            свободен

                          от любви

                                        и от плакатов.

Шкурой

            ревности медведь

                                        лежит когтист.

Можно

           убедиться,

                            что земля поката,—

сядь

       на собственные ягодицы

                                              и катись!

Нет,

       не навяжусь в меланхолишке черной,

да и разговаривать не хочется

                                                ни с кем.

Только

           жабры рифм

                               топырит учащённо

у таких, как мы,

                          на поэтическом песке.

Вред — мечта,

                       и бесполезно грезить,

надо

        весть

                 служебную нуду.

Но бывает —

                     жизнь

                                встает в другом разрезе,

и большое

                понимаешь

                                   через ерунду.

Нами

         лирика

                     в штыки

                                    неоднократно атакована,

ищем речи

                  точной

                              и нагой.

Но поэзия —

                     пресволочнейшая штуковина:

существует —

                       и ни в зуб ногой.

Например

                 вот это —

                                  говорится или блеется?

Синемордое,

                     в оранжевых усах,

Навуходоносором

                             библейцем —

«Коопсах».

Дайте нам стаканы!

                                 знаю

                                          способ старый

в горе

          дуть винище,

                                но смотрите —

                                                         из

выплывают

                   Red и White Star'ы [5]Красные и белые звезды ( англ. ).!

                                           с ворохом

                                                разнообразных виз.

Мне приятно с вами,—

                                     рад,

                                            что вы у столика.

Муза это

              ловко

                        за язык вас тянет.

Как это

            у вас

                     говаривала Ольга?..

Да не Ольга!

                     из письма

                                      Онегина к Татьяне.

— Дескать,

                  муж у вас

                                  дурак

                                           и старый мерин,

я люблю вас,

                    будьте обязательно моя,

я сейчас же

                   утром должен быть уверен,

что с вами днем увижусь я.—

Было всякое:

                     и под окном стояние,

письма,

             тряски нервное желе.

Вот

       когда

                 и горевать не в состоянии —

это,

       Александр Сергеич,

                                      много тяжелей,

Айда, Маяковский!

                               Маячь на юг!

Сердце

             рифмами вымучь —

вот

       и любви пришел каюк,

дорогой Владим Владимыч.

Нет,

        не старость этому имя!

Т`ушу

          вперед стрем`я,

я

   с удовольствием

                              справлюсь с двоими,

а разозлить —

                        и с тремя.

Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!

Entre nous [6]Между нами ( фр. ).…

                     чтоб цензор не нацикал.

Передам вам —

                         говорят —

                                           видали

даже

        двух

                 влюбленных членов ВЦИКа.

Вот —

           пустили сплетню,

                                       тешат душу ею.

Александр Сергеич,

                               да не слушайте ж вы их!

Может

           я

              один

                       действительно жалею,

что сегодня

                   нету вас в живых.

Мне

       при жизни

                         с вами

                                     сговориться б надо.

Скоро вот

                 и я

                       умру

                                и буду нем.

После смерти

                      нам

                              стоять почти что рядом:

вы на Пе,

                а я

                      на эМ.

Кто меж нами?

                         с кем велите знаться?!

Чересчур

               страна моя

                                 поэтами нища.

Между нами

                   — вот беда —

                                         позатесался Надсон.

Мы попросим,

                       чтоб его

                                     куда-нибудь

                                                         на Ща!

А Некрасов

                  Коля,

                          сын покойного Алеши,—

он и в карты,

                     он и в стих,

                                        и так

                                                 неплох на вид.

Знаете его?

                   вот он —

                                   мужик хороший.

Этот

         нам компания —

                                     пускай стоит.

Что ж о современниках?!

Не просчитались бы,

                                  за вас

                                             полсотни отдав.

От зевоты

                 скулы

                           разворачивает аж!

Дорогойченко,

                        Герасимов,

                                          Кириллов,

                                                          Родов —

какой

          однаробразный пейзаж!

Ну Есенин,

                  мужиковствующих свора.

Смех!

          Коровою

                         в перчатках лаечных.

Раз послушаешь…

                              но это ведь из хера!

Балалаечник!

Надо,

          чтоб поэт

                           и в жизни был мастак.

Мы крепки,

                   как спирт в полтавском штофе.

Ну, а что вот Безыменский?!

                                              Так…

ничего…

               морковный кофе.

Правда,

              есть

                      у нас

                                Асеев

                                          Колька.

Этот может.

                     Хватка у него

                                           моя.

Но ведь надо

                      заработать сколько!

Маленькая,

                  но семья.

Были б живы —

                          стали бы

                                         по Лефу соредактор.

Я бы

         и агитки

                        вам доверить мог.

Раз бы показал:

                         — вот так-то, мол,

                                                       и так-то…

Вы б смогли —

                        у вас

                                 хороший слог.

Я дал бы вам

                     жиркость

                                     и сукна,

в рекламу б

                   выдал

                              гумских дам.

(Я даже

             ямбом подсюсюкнул,

чтоб только

                   быть

                            приятней вам.)

Вам теперь

                   пришлось бы

                                         бросить ямб картавый.

Нынче

           наши перья —

                                   штык

                                             да зубья вил,—

битвы революций

                              посерьезнее «Полтавы»,

и любовь

               пограндиознее

                                       онегинской любви.

Бойтесь пушкинистов.

                                   Старомозгий Плюшкин,

перышко держа,

                          полезет

                                      с перержавленным.

— Тоже, мол,

                     у лефов

                                  появился

                                                 Пушкин.

Вот арап!

               а состязается —

                                         с Державиным…

Я люблю вас,

                     но живого,

                                       а не мумию.

Навели

           хрестоматийный глянец.

Вы

      по-моемý

                     при жизни

                                      — думаю —

тоже бушевали.

                          Африканец!

Сукин сын Дантес!

                              Великосветский шкода.

Мы б его спросили:

                              — А ваши кто родители?

Чем вы занимались

                                     до 17-го года? —

Только этого Дантеса бы и видели.

Впрочем,

               что ж болтанье!

                                        Спиритизма вроде.

Так сказать,

                    невольник чести…

                                                   пулею сражен…

Их

      и по сегодня

                           много ходит —

всяческих

                 охотников

                                   до наших жен.

Хорошо у нас

                      в Стране советов.

Можно жить,

                      работать можно дружно.

Только вот

                  поэтов,

                              к сожаленью, нету —

впрочем, может,

                            это и не нужно.

Ну, пора:

               рассвет

                            лучища выкалил.

Как бы

            милиционер

                                разыскивать не стал.

На Тверском бульваре

                                   очень к вам привыкли.

Ну, давайте,

                    подсажу

                                  на пьедестал.

Мне бы

             памятник при жизни

                                               полагается по чину.

Заложил бы

                   динамиту

                                   — ну-ка,

                                                  дрызнь!

Ненавижу

                 всяческую мертвечину!

Обожаю

             всяческую жизнь!

От этого Терека

                         в поэтах

                                       истерика.

Я Терек не видел.

                            Большая потерийка.

Из омнибуса

                    вразвалку

сошел,

           поплевывал

                               в Терек с берега,

совал ему

                в пену

                           палку.

Чего же хорошего?

                              Полный развал!

Шумит,

             как Есенин в участке.

Как будто бы

                      Терек

                                сорганизовал,

проездом в Боржом,

                                 Луначарский,

Хочу отвернуть

                         заносчивый нос

и чувствую:

                    стыну на грани я,

овладевает

                  мною

                            гипноз,

воды

         и пены играние.

Вот башня,

                  револьвером

                                       небу к виску,

разит

         красотою нетроганой.

Поди,

          подчини ее

                             преду искусств —

Петру Семенычу

                           Когану.

Стою,

          и злоба взяла меня,

что эту

            дикость и выступы

с такой бездарностью

                                   я

                                      променял

на славу,

               рецензии,

                               диспуты.

Мне место

                 не в «Красных нивах»,

                                                    а здесь,

и не построчно,

                          а даром

реветь

           стараться в голос во весь,

срывая

            струны гитарам.

Я знаю мой голос:

                             паршивый тон,

но страшен

                   силою ярой.

Кто видывал,

                      не усомнится,

                                            что

я

   был бы услышан Тамарой.

Царица крепится,

                             взвинчена хоть,

величественно

                        делает пальчиком.

Но я ей

             сразу:

                       — А мне начхать,

царица вы

                  или прачка!

Тем более

                с песен —

                                 какой гонорар?!

А стирка —

                    в семью копейка.

А даром

              немного дарит гора:

лишь воду —

                      поди,

                                попей-ка! —

Взъярилась царица,

                                к кинжалу рука.

Козой,

           из берданки ударенной.

Но я ей

             по-своему,

                              вы ж знаете как —

под ручку…

                   любезно…

                                    — Сударыня!

Чего кипятитесь,

                            как паровоз?

Мы

       общей лирики лента.

Я знаю давно вас,

                             мне

                                    много про вас

говаривал

                  некий Лермонтов.

Он клялся,

                  что страстью

                                        и равных нет…

Таким мне

                   мерещился образ твой.

Любви я заждался,

                              мне 30 лет.

Полюбим друг друга.

                                  Попросту.

Да так,

            чтоб скала

                              распостелилась в пух.

От черта скраду

                           и от бога я!

Ну что тебе Демон?

                              Фантазия!

                                              Дух!

К тому ж староват —

                                   мифология.

Не кинь меня в пропасть,

                                         будь добра.

От этой ли

                  струшу боли я?

Мне

       даже

                пиджак не жаль ободрать,

а грудь и бока —

                            тем более.

Отсюда

             дашь

                      хороший удар —

и в Терек

                замертво треснется.

В Москве

                больнее спускают…

                                                куда!

ступеньки считаешь —

                                      лестница.

Я кончил,

                и дело мое сторона.

И пусть,

              озверев от помарок,

про это

             пишет себе Пастернак,

А мы…

             соглашайся, Тамара!

История дальше

                          уже не для книг.

Я скромный,

                     и я

                            бастую.

Сам Демон слетел,

                              подслушал,

                                                 и сник,

и скрылся,

                  смердя

                               впустую.

К нам Лермонтов сходит,

                                         презрев времена

Сияет —

               «Счастливая парочка!»

Люблю я гостей.

                            Бутылку вина!

Налей гусару, Тамарочка!

Билет —

              щелк.

                        Щека —

                                     чмок.

Свисток —

                  и рванулись туда мы

куда,

         как сельди,

                           в сети чулок

плывут

            кругосветные дамы.

Сегодня приедет —

                               уродом-урод,

а завтра —

                  узнать посмейте-ка:

в одно

           разубран

                          и город и рот —

помады,

             огней косметика.

Веселых

              тянет в эту вот даль.

В Париже грустить?

                                Едва ли!

В Париже

                площадь

                              и та Этуаль,

а звезды —

                  так сплошь этуали.

Засвистывай,

                      трись,

                                 врезайся и режь

сквозь Льежи

                      и об Брюссели.

Но нож

            и Париж,

                           и Брюссель,

                                              и Льеж —

тому,

         кто, как я, обрусели.

Сейчас бы

                 в сани

                            с ногами —

в снегу,

             как в газетном листе б…

Свисти,

             заноси снегами

меня,

          прихерсонская степь…

Вечер,

           поле,

                    огоньки,

дальняя дорога,—

сердце рвется от тоски,

а в груди —

                    тревога.

Эх, раз,

             еще раз,

стих — в пляс.

Эх, раз,

             еще раз,

рифм хряск.

Эх, раз,

             еще раз,

еще много, много раз…

Люди

         разных стран и рас,

копая порядков грядки,

увидев,

            как я

                     себя протряс,

скажут:

             в лихорадке.

Обыкновенно

                      мы говорим:

все дороги

                 приводят в Рим.

Не так

           у монпарнасца.

Готов поклясться.

И Рем

          и Ромул,

                        и Ремул и Ром

в «Ротонду» придут

                              или в «Дом» [7]Кафе на Монпарнасе.,

В кафе

           идут

                   по сотням дорог,

плывут

            по бульварной реке.

Вплываю и я:

                      «Garcon,

                                    un grog

americain!» [8]Официант, грог по-американски! (фр.)

Сначала

              слова

                        и губы

                        и скулы

кафейный гомон сливал.

Но вот

           пошли

                      вылупляться из гула

и лепятся

                фразой

                             слова.

«Тут

        проходил

                        Маяковский давеча,

хромой —

                 не видали рази?» —

«А с кем он шел?» —

                                 «С Николай Николаичем»,—

«С каким?» —

                       «Да с великим князем!»

«С великим князем?

                                Будет врать!

Он кругл

              и лыс,

                        как ладонь.

Чекист он,

                 послан сюда

                                      взорвать…» —

«Кого?» —

                «Буа-дю-Булонь [9]Bois de Boulogne — Булонский лес (фр.)..

Езжай, мол, Мишка…»

                                    Другой поправил:

«Вы врете,

                 противно слушать!

Совсем и не Мишка он,

                                      а Павел.

Бывало сядем —

                            Павлуша! —

a тут же

              его, супруга,

                                   княжна,

брюнетка,

                 лет под тридцать…» —

«Чья?

         Маяковского?

                                Он не женат».—

«Женат —

                 и на императрице».—

«На ком?

               Ее же расстреляли…» —

                                                     «И он

поверил…

                 Сделайте милость!

Ее ж Маяковский спас

                                    за трильон!

Она же ж

                омолодилась!»

Благоразумный голос:

                                   «Да нет,

вы врете —

                   Маяковский — поэт».—

«Ну да,—

               вмешалось двое саврасов,—

в конце

              семнадцатого года

в Москве

               чекой конфискован Некрасов

и весь

           Маяковскому отдан.

Вы думаете —

                        сам он?

                                     Сбондил до иот —

весь стих,

                 с запятыми,

                                     скраден.

Достанет Некрасова

                                 и продает —

червонцев по десять

                                 на день».

Где вы,

            свахи?

                        Подымись, Агафья!

Предлагается

                      жених невиданный.

Видано ль,

                  чтоб человек

                                        с такою биографией

был бы холост

                       и старел невыданный?!

Париж,

            тебе ль,

                        столице столетий,

к лицу

            эмигрантская нудь?

Смахни

             за ушми

                            эмигрантские сплетни.

Провинция! —

                        не продохнуть. —

Я вышел

               в раздумье —

                                      черт его знает!

Отплюнулся —

                        тьфу напасть!

Дыра

         в ушах

                     не у всех сквозная —

другому

             может запасть!

Слушайте, читатели,

                                  когда прочтете,

что с Черчиллем

                           Маяковский

                                                дружбу вертит

или

       что женился я

                               на кулиджевской тете,

то, покорнейше прошу,—

                                         не верьте.

Асфальт — стекло.

                              Иду и звеню.

Леса и травинки —

                               сбриты.

На север

               с юга

                         идут авеню,

на запад с востока —

                                   стриты.

А между —

                  (куда их строитель завез!) —

дома

         невозможной длины.

Одни дома

                  длиною до звезд,

другие —

                длиной до луны.

Янки

         подошвами шлепать

                                          ленив:

простой

              и курьерский лифт.

В 7 часов

                человечий прилив,

в 17 часов —

                     отлив.

Скрежещет механика,

                                    звон и гам,

а люди

            немые в звоне.

И лишь замедляют

                              жевать чуингам,

чтоб бросить:

                       «Мек моней?»

Мамаша

              грудь

                        ребенку дала.

Ребенок,

              с каплями из носу,

сосет

         как будто

                          не грудь, а доллар —

занят

         серьезным

                          бизнесом.

Работа окончена.

                            Тело обвей

в сплошной

                   электрический ветер.

Хочешь под землю —

                                  бери собвей,

на небо —

                  бери элевейтер.

Вагоны

             едут

                     и дымам под рост,

и в пятках

                  домовьих

                                   трутся,

и вынесут

                 хвост

                           на Бруклинский мост,

и спрячут

                в норы

                            под Гудзон.

Тебя ослепило,

                        ты

                              осовел.

Но,

      как барабанная дробь,

из тьмы

              по темени:

                                 «Кофе Максвел

гуд

      ту ди ласт дроп».

А лампы

              как станут

                                ночь копать,

ну, я доложу вам —

                                пламечко!

Налево посмотришь —

                                    мамочка мать!

Направо —

                  мать моя мамочка!

Есть что поглядеть московской братве.

И за день

               в конец не дойдут.

Это Нью-Йорк.

                        Это Бродвей.

Гау ду ю ду!

Я в восторге

                     от Нью-Йорка города.

Но

     кепчонку

                     не сдерну с виска.

У советских

                    собственная гордость:

на буржуев

                   смотрим свысока.

Бродвей сдурел.

                          Бегня и гулево.

Дома

         с небес обрываются

                                         и висят.

Но даже меж ними

                               заметишь Вульворт.

Корсетная коробка

                               этажей под шестьдесят.

Сверху

            разведывают

                                  звезд взводы,

в средних

                тайпистки [10]Тайпистки — машинистки.

                                  стрекочут бешено.

А в самом нижнем —

                                  «Дрогс сода,

грет энд феймус компани-нейшенал».

А в окошке мисс

                           семнадцати лет

сидит для рекламы

                               и точит ножи.

Ржавые лезвия

                         фирмы «Жиллет»

кладет в патентованный

                                        железный зажим

и гладит

               и водит

                             кожей ремня.

Хотя

        усов

                 и не полагается ей,

но водит

               по губке,

                               усы возомня,—

дескать —

                  готово,

                               наточил и брей.

Наточит один

                       до сияния лучика

и новый ржавый

                           берет для возни.

Наточит,

               вынет

                          и сделает ручкой.

Дескать —

                  зайди,

                              купи,

                                        возьми.

Буржуем не сделаешься с бритвенной точки.

Бегут без бород

                          и без выражений на лице.

Богатств буржуйских особые источники:

работай на доллар,

                               а выдадут цент.

У меня ни усов,

                          ни долларов,

                                               ни шевелюр,—

и в горле

               застревают

                                   английского огрызки.

Но я подхожу

                      и губми шевелю —

как будто

                через стекло

                                     разговариваю по-английски.

«Сидишь,

               глазами буржуев охлопана.

Чем обнадежена?

                             Дура из дур».

А девушке слышится:

                                   «Опен,

опен ди дор [11]Open, open the door. — Откройте, откройте дверь ( англ. ).».

«Что тебе заботиться

                                  о чужих усах?

Вот…

          посадили…

                             как дуру еловую».

А у девушки

                    фантазия раздувает паруса,

и слышится девушке:

«Ай лов ю» [12]I love you. — Я люблю Вас ( англ. )..

Я злею:

            «Выйдь,

                         окно разломай,—

а бритвы раздай

                           для жирных горл».

Девушке мнится:

                            «Май,

май горл [13]My girl. — Моя девочка (англ.).».

Выходит

              фантазия из рамок и мерок —

и я

      кажусь

                  красивый и толстый.

И чудится девушке —

                                    влюбленный клерк

на ней

            жениться

                            приходит с Волстрит.

И верит мисс,

                       от счастья дрожа,

что я —

              долларовый воротила,

что ей

           уже

                  в других этажах

готовы бесплатно

                             и стол

                                         и квартира.

Как врезать ей

                         в голову

                                        мысли-ножи,

что русским известно другое средство,

как влезть рабочим

                                во все этажи

без грез,

              без свадеб,

                                без жданий наследства.

Погода такая,

                      что маю впору.

Май —

            ерунда.

                         Настоящее лето.

Радуешься всему:

                            носильщику,

                                                контролеру

билетов.

Руку

        само

                подымает перо,

и сердце

              вскипает

                              песенным даром.

В рай

          готов

                   расписать перрон

Краснодара.

Тут бы

           запеть

                      соловью-трелёру.

Настроение —

                        китайская чайница!

И вдруг

             на стене:

                           — Задавать вопросы

                                                            контролеру

строго воспрещается! —

И сразу

            сердце за удила.

Соловьев

               камнями с ветки.

А хочется спросить:

                                — Ну, как дела?

Как здоровьице?

                           Как детки? —

Прошел я,

                глаза

                         к земле низя,

только подхихикнул,

                                 ища покровительства.

И хочется задать вопрос,

                                        а нельзя —

еще обидятся:

                       правительство!

Вы ушли,

               как говорится,

                                      в мир иной.

Пустота…

               Летите,

                            в звезды врезываясь.

Ни тебе аванса,

                         ни пивной.

Трезвость.

Нет, Есенин,

                     это

                           не насмешка.

В горле

            горе комом —

                                   не смешок.

Вижу —

              взрезанной рукой помешкав,

собственных

                     костей

                                 качаете мешок.

— Прекратите!

                         Бросьте!

                                        Вы в своем уме ли?

Дать,

         чтоб щеки

                          заливал

                                        смертельный мел?!

Вы ж

         такое

                  загибать умели,

что другой

                  на свете

                                 не умел.

Почему?

              Зачем?

                          Недоуменье смяло.

Критики бормочут:

                               — Этому вина

то…

       да сё…

                    а главное,

                                     что смычки мало,

в результате

                    много пива и вина.—

Дескать,

              заменить бы вам

                                         богему

                                                     классом,

класс влиял на вас,

                               и было б не до драк.

Ну, а класс-то

                       жажду

                                   заливает квасом?

Класс — он тоже

                            выпить не дурак.

Дескать,

               к вам приставить бы

                                                  кого из напостов —

стали б

            содержанием

                                  премного одарённей.

Вы бы

           в день

                       писали

                                   строк по сто,

утомительно

                     и длинно,

                                     как Доронин.

А по-моему,

                    осуществись

                                          такая бредь,

на себя бы

                  раньше наложили руки.

Лучше уж

                 от водки умереть,

чем от скуки!

Не откроют

                   нам

                          причин потери

ни петля,

                ни ножик перочинный.

Может,

            окажись

                           чернила в «Англетере»,

вены

         резать

                    не было б причины.

Подражатели обрадовались:

                                             бис!

Над собою

                 чуть не взвод

                                       расправу учинил.

Почему же

                  увеличивать

                                       число самоубийств?

Лучше

           увеличь

                        изготовление чернил!

Навсегда

               теперь

                           язык

                                    в зубах затворится.

Тяжело

            и неуместно

                                разводить мистерии.

У народа,

                у языкотворца,

умер

        звонкий

                      забулдыга подмастерье.

И несут

             стихов заупокойный лом,

с прошлых

                  с похорон

                                   не переделавши почти

В холм

            тупые рифмы

                                   загонять колом —

разве так

                 поэта

                           надо бы почтить?

Вам

       и памятник еще не слит,—

где он,

            бронзы звон

                                 или гранита грань? —

а к решеткам памяти

                                  уже

                                         понанесли

посвящений

                    и воспоминаний дрянь.

Ваше имя

                 в платочки рассоплено,

ваше слово

                   слюнявит Собинов

и выводит

                  под березкой дохлой —

«Ни слова,

                 о дру-уг мой,

                                      ни вздо-о-о-о-ха».

Эх,

       поговорить бы иначе

с этим самым

                       с Леонидом Лоэнгринычем!

Встать бы здесь

                          гремящим скандалистом:

— Не позволю

                       мямлить стих

                                              и мять! —

Оглушить бы

                     их

                          трехпалым свистом

в бабушку

                 и в бога душу мать!

Чтобы разнеслась

                            бездарнейшая погань,

раздувая

               темь

                        пиджачных парусов,

Чтобы

           врассыпную

                               разбежался Коган,

встреченных

                     увеча

                               пиками усов.

Дрянь

          пока что

                         мало поредела.

Дела много —

                       только поспевать.

Надо

         жизнь

                    сначала переделать,

переделав —

                     можно воспевать.

Это время —

                      трудновато для пера,

но скажите

                   вы,

                         калеки и калекши,

где,

       когда,

                 какой великий выбирал

путь,

         чтобы протоптанней

                                           и легше?

Слово —

               полководец

                                  человечьей силы.

Марш!

           Чтоб время

                              сзади

                                        ядрами рвалось.

К старым дням

                         чтоб ветром

                                             относило

только

           путаницу волос.

Для веселия

                   планета наша

                                          мало оборудована.

Надо

         вырвать

                       радость

                                    у грядущих дней.

В этой жизни

                      помереть

                                     не трудно.

Сделать жизнь

                        значительно трудней.

Мир

       опять

                цветами оброс,

у мира

           весенний вид.

И вновь

             встает

                        нерешенный вопрос —

о женщинах

                    и о любви.

Мы любим парад,

                            нарядную песню.

Говорим красиво,

                             выходя на митинг.

Но часто

               под этим,

                               покрытый плесенью,

старенький-старенький бытик.

Поет на собранье:

                             «Вперед, товарищи…»

А дома,

            забыв об арии сольной,

орет на жену,

                      что щи не в наваре

и что

         огурцы

                     плоховато просолены.

Живет с другой —

                              киоск в ширину,

бельем —

               шантанная дива.

Но тонким чулком

                             попрекает жену:

— Компрометируешь

                                  пред коллективом.—

То лезут к любой,

                            была бы с ногами.

Пять баб

               переменит

                                 в течение суток.

У нас, мол,

                  свобода,

                                а не моногамия.

Долой мещанство

                             и предрассудок!

С цветка на цветок

                               молодым стрекозлом

порхает,

              летает

                         и мечется.

Одно ему

                в мире

                            кажется злом —

это

      алиментщица.

Он рад умереть,

экономя треть,

три года

              судиться рад:

и я, мол, не я,

и она не моя,

и я вообще

                  кастрат.

А любят,

              так будь

                            монашенкой верной —

тиранит

              ревностью

                                всякий пустяк

и мерит

             любовь

                          на калибр револьверный,

неверной

                в затылок

                                 пулю пустя.

Четвертый —

                       герой десятка сражений,

а так,

          что любо-дорого,

бежит

           в перепуге

                             от туфли жениной,

простой туфли Мосторга.

А другой

               стрелу любви

                                     иначе метит,

путает

            — ребенок этакий —

уловленье

                любимой

                               в романические сети

с повышеньем

                        подчиненной по тарифной сетке…

По женской линии

тоже вам не райские скинии.

Простенького паренька

подцепила

                  барынька.

Он работать,

                     а ее

                            не удержать никак —

бегает за клёшем

                            каждого бульварника.

Что ж,

           сиди

                    и в плаче

                                   Нилом нилься.

Ишь! —

             Жених!

— Для кого ж я, милые, женился?

Для себя —

                   или для них? —

У родителей

                    и дети этакого сорта:

— Что родители?

                           И мы

                                     не хуже, мол! —

Занимаются

                     любовью в виде спорта,

не успев

               вписаться в комсомол.

И дальше,

                к деревне,

                                 быт без движеньица —

живут, как и раньше,

                                   из года в год.

Вот так же

                   замуж выходят

                                            и женятся,

как покупают

                       рабочий скот.

Если будет

                  длиться так

                                      за годом годик,

то,

     скажу вам прямо,

не сумеет

                разобрать

                                и брачный кодекс,

где отец и дочь,

                          который сын и мама.

Я не за семью.

                       В огне

                                  и в дыме синем

выгори

             и этого старья кусок,

где шипели

                   матери-гусыни

и детей

             стерег

                        отец-гусак!

Нет.

        Но мы живем коммуной

                                               плотно,

в общежитиях

                        грязнеет кожа тел.

Надо

         голос

                  подымать за чистоплотность

отношений наших

                              и любовных дел.

Не отвиливай —

                            мол, я не венчан.

Нас

       не поп скрепляет тарабарящий.

Надо

         обвязать

                        и жизнь мужчин и женщин

словом,

            нас объединяющим:

                                             «Товарищи».

Мне б хотелось

                        вас

                              воспеть

                                           во вдохновенной оде,

только ода

                 что-то не выходит.

Скольким идеалам

смерть на кухне

                          и под одеялом!

Моя знакомая —

                           женщина как женщина,

оглохшая

               от примусов пыхтения

                                                    и ухания,

баба советская,

                         в загсе венчанная,

самая передовая

                          на общей кухне.

Хранит она

                   в складах лучших дат

замужество

                  с парнем среднего ростца;

еще не партиец,

                          но уже кандидат,

самый красивый

                           из местных письмоносцев.

Баба сердитая,

                        видно сразу,

потому что сожитель ейный

огромный синяк

                          в дополнение к глазу

приставил,

                  придя из питейной.

И шипит она,

                      выгнав мужа вон:

— Я

       ему

              покажу советский закон!

Вымою только

                       последнюю из посуд —

и прямо в милицию,

                                 прямо в суд…—

Домыла.

              Перед взятием

                                      последнего рубежа

звонок

            по кухне

                           рассыпался, дребезжа.

Открыла.

                Расцвели миллионы почек,

высохла

              по-весеннему

                                    слезная лужа…

— Его почерк!

письмо от мужа.—

Письмо раскаленное —

                                     не пишет,

                                                     а пышет.

«Вы моя душка,

                         и ангел

                                      вы.

Простите великодушно!

                                      Я буду тише

воды

         и ниже травы».

Рассиялся глаз,

                        оплывший набок.

Слово ласковое —

                             мастер

                                         дивных див.

И опять

             за примусами баба,

все поняв

                и все простив.

А уже

          циркуля письмоносца

за новой юбкой

                         по улицам носятся;

раскручивая язык

                             витиеватой лентой,

шепчет

            какой-то

                          охаживаемой Вере:

— Я за положительность

                                       и против инцидентов,

которые

              вредят

                         служебной карьере.—

Неделя покоя,

                      но больше

                                      никак

не прожить

                   без мата и синяка.

Неделя —

                и снова счастья нету,

задрались,

                 едва в пивнушке побыли…

Вот оно —

                 семейное

                                «перпетуум

мобиле».

И вновь

             разговоры,

                               и суд, и «треть»

на много часов

                         и недель,

и нет решимости

                            пересмотреть

семейственную канитель.

Я

   напыщенным словам

                                     всегдашний враг,

и, не растекаясь одами

                                     к восьмому марта,

я хочу,

           чтоб кончилась

                                    такая помесь драк,

пьянства,

                лжи,

                       романтики

                                         и мата.

В газетах

               пишут

                         какие-то дяди,

что начал

                любовно

                              постукивать дятел.

Скоро

          вид Москвы

                              скопируют с Ниццы,

цветы создадут

                         по весенним велениям.

Пишут,

            что уже

                        синицы

оглядывают гнезда

                              с любовным вожделением.

Газеты пишут:

                       дни горячей,

налетели

               отряды

                           передовых грачей.

И замечает

                  естествоиспытательское око,

что в березах

                      какая-то

                                    циркуляция соков.

А по-моему —

                      дело мрачное:

начинается

                   горячка дачная.

Плюнь,

            если рассказывает

                                          какой-нибудь шут,

как дачные вечера

                              милы,

                                        тихи.

Опишу

хотя б,

            как на даче

                               выделываю стихи.

Не растрачивая энергию

                                        средь ерундовых трат,

решаю твердо

                       писать с утра.

Но две девицы,

                         и тощи

                                     и ряб`ы,

заставили идти

                          искать грибы.

Хожу в лесу-с,

на каждой колючке

                               распинаюсь, как Иисус.

Устав до того,

                       что не ступишь на ноги,

принес сыроежку

                            и две поганки.

Принесши трофей,

еле отделываюсь

                           от упомянутых фей.

С бумажкой

                    лежу на траве я,

и строфы

                спускаются,

                                    рифмами вея.

Только

           над рифмами стал сопеть,

                                                     и —

меня переезжает

                           кто-то

                                      на велосипеде.

С балкона,

                 куда уселся, мыча,

сбежал

            во внутрь

                             от футбольного мяча.

Полторы строки намарал —

и пошел

              ловить комара.

Опрокинув чернильницу,

                                        задув свечу,

подымаюсь,

                    прыгаю,

                                  чуть не лечу.

Поймал,

             и при свете

                                мерцающих планет

рассматриваю —

                            хвост малярийный

                                                           или нет?

Уселся,

            но слово

                          замерло в горле.

На кухне крик:

                         — Самовар сперли! —

Адамом,

              во всей первородной красе,

бегу

        за жуликами

                             по василькам и росе,

Отступаю

                 от пары

                               бродячих дворняжек,

заинтересованных

                              видом

                                         юных ляжек.

Сел

       в меланхолии.

В голову

              ни строчки

                                 не лезет более.

Два.

        Ложусь в идиллии.

К трем часам —

                           уснул едва,

а четверть четвертого

                                    уже разбудили.

На луже,

              зажатой

                            берегам в бока,

орет

        целуемая

                        лодочникова дочка…

«Славное море —

                            священный Байкал,

Славный корабль —

                                омулевая бочка».

Комната

              проходная

во театре Корша

                           (бе).

Ух ты мать…

                      моя родная!

Пьеска —

                 ничего себе…

Сюжетец —

                    нету крепче:

в роли отца —

мышиный жеребчик

с видом спеца.

У папы

            много тягот:

его жена

собой мордяга

и плохо сложена.

(Очевидно,

                 автор влип

в положительный тип.)

Целый день семенит

на доклад с доклада.

Как

       змее

               не изменить?!

Так ей и надо.

На таких

               в особенности

скушно жениться.

И папа,

             в меру

                        средств и способностей,

в служебное время

                              лезет на жилицу.

Тут где ж

                невинность вынести?

И сын,

           в семейке оной,

страдая от невинности,

ходит возбужденный.

Ему

       от страсти жарко,

он скоро

              в сажень вытянется…

А тут уже —

                    кухарка,

народа представительница.

Но жить

              долго

нельзя без идеолога.

Комсомолец

                    в этой роли

агитнуть ужасно рад:

что любой из граждан

                                    волен

жить с гражданками подряд.

Сердце не камень:

кухарка

              в ту же ночку

обеими ногами

лезет

         на сыночка.

Но только лишь

                          мальчишеских уст

коснулись

                 кухаркины уста —

в комнату

                 входит

                             один хлюст

в сопровождении

                            другого хлюста.

Такому

            надо много ли:

монокль в морщине,

и дылда

              в монокле

лезет к мужчине.

Целует

           у мальчика

десять пальчиков.

Пока

         и днем и ночью

вот это длится,

не отстают

                  и прочие

действующие лица.

Я сбежал

               от сих насилий,

но

     вполне уверен в этом,

что в дальнейшем

                             кот Василий

будет жить

                  с велосипедом.

Под потолком

                       притаилась галерка,

места у нее

                   высоки…

                                Я обернулся,

                                            впиваясь зорко:

— Товарищи,

                      где свистки?!

Пускай

            партер

                        рукоплещет —

«Браво!» —

но мы,—

               где пошлость,

                                      везде,—

должны,

              а не только имеем право

негодовать

                  и свистеть.

Сказал

            философ из Совкино:

«Родные сестры —

                              кино и вино.

Хотя

         иным

                   приятней вино,

но в случае

                   в том и в ином —

я должен

               иметь

                         доход от кино

не меньше

                  торговца вином».

Не знаю,

               кто и что виной

(история эта —

                         длинна),

но фильмы

                  уже

                         догоняют вино

и даже

            вреднее вина.

И скоро

             будет всякого

от них

           тошнить одинаково.

Простите

               меня,

                        товарищ Костров,

с присущей

                   душевной ширью,

что часть

                на Париж отпущенных строф

на лирику

                 я

                    растранжирю.

Представьте:

                     входит

                                 красавица в зал,

в меха

            и бусы оправленная.

Я

    эту красавицу взял

                                   и сказал:

— правильно сказал

                                или неправильно? —

Я, товарищ,—

                       из России,

знаменит в своей стране я,

я видал

             девиц красивей,

я видал

             девиц стройнее.

Девушкам

                 поэты любы,

Я ж умен

               и голосист,

заговариваю зубы —

только

           слушать согласись.

Не поймать

                   меня

                            на дряни,

на прохожей

                     паре чувств.

Я ж

       навек

                 любовью ранен —

еле-еле волочусь.

Мне

       любовь

                   не свадьбой мерить:

разлюбила —

                      уплыла.

Мне, товарищ,

                        в высшей мере

наплевать

                 на купола.

Что ж в подробности вдаваться,

шутки бросьте-ка,

мне ж, красавица,

                              не двадцать,—

тридцать…

                  с хвостиком.

Любовь

             не в том,

                            чтоб кипеть крутей.

не в том,

               что жгут угольями,

а в том,

             что встает за горами грудей

над

       волосами-джунглями.

Любить —

                 это значит:

                                    в глубь двора

вбежать

              и до ночи грачьей,

блестя топором,

                          рубить дрова,

силой

          своей

                    играючи.

Любить —

                 это с простынь,

бессонницей рваных,

срываться,

                  ревнуя к Копернику,

его,

      а не мужа Марьи Иванны,

считая

            своим

                       соперником.

Нам

        любовь

                    не рай да кущи,

нам

       любовь

                   гудит про то,

что опять

                в работу пущен

сердца

            выстывший мотор.

Вы

      к Москве

                     порвали нить.

Годы —

             расстояние.

Как бы

            вам бы

                         объяснить

это состояние?

На земле

              огней — до неба…

В синем небе

                     звезд —

                                  до черта.

Если б я

              поэтом не был,

я бы

        стал бы

                     звездочетом.

Подымает площадь шум,

экипажи движутся,

я хожу,

            стишки пишу

в записную книжицу.

Мчат

         авто

                 по улице,

а не свалят наземь.

Понимают

                 умницы:

человек —

                  в экстазе.

Сонм видений

                        и идей

полон

          до крышки.

Тут бы

            и у медведей

выросли бы крылышки.

И вот

          с какой-то

                           грошовой столовой,

когда

          докипело это,

из зева

            до звезд

                          взвивается слово

золоторожденной кометой.

Распластан

                  хвост

                            небесам на треть,

блестит

             и горит оперенье его,

чтоб двум влюбленным

                                     на звезды смотреть

из ихней

               беседки сиреневой.

Чтоб подымать,

                          и вести,

                                        и влечь,

которые глазом ослабли.

Чтоб вражьи

                     головы

                                 спиливать с плеч

хвостатой

                 сияющей саблей.

Себя

        до последнего стука в груди,

как на свиданьи,

                            простаивая,

прислушиваюсь:

                           любовь загудит —

человеческая,

                      простая.

Ураган,

            огонь,

                      вода

подступают в ропоте.

Кто

       сумеет

                  совладать?

Можете?

              Попробуйте…

В сердце

              будто

                        заноза ввинчена.

Я

    разомлел,

                   обдряб

                              и раскис…

Выражаясь прозаично —

у меня

           продрались

                              все носки.

Кому

         хороший носок не лаком?

Нога

         в хорошем

                           красива и броска.

И я

      иду

             по коммуновым лавкам

в поисках

                 потребного носка.

Одни носки

                   ядовиты и злы,

стрелки

             посажены

                              косо,

и в ногу

              сучки,

                         задоринки

                                           и узлы

впиваются

                  из фильдекоса.

Вторые —

                 для таксы.

                                   Фасон не хитрый:

растопыренные и коротенькие.

У носка

             у этого

                         цвет

                                  панихиды

по горячо любимой тетеньке.

Третьи

            соперничают

                                  с Волгой-рекой —

глубже

            волжской воды.

По горло

              влезешь

в носки-трико —

подвязывай

                    их

                         под кадык.

Четвертый носок

                            ценой раззор

и так

         расчерчен квадратно,

что, раз

             взглянув

                            на этот узор,

лошадь

            потупит

                          испуганный взор,

заржет

            и попятится обратно.

Ладно,

           вот этот

                         носок что надо.

Носок

           на ногу напяливается,

и сразу

            из носка

                          вылазит анфилада

средних,

               больших

                              и маленьких пальцев.

Бросают

               девушки

                              думать об нас:

нужны им такие очень!

Они

        оборачивают

                              пудреный нос

на тех,

            кто лучше обносочен.

Найти

           растет старание

мужей

           поиностраннее.

И если

           морщинит

лба лоно

              меланхолическая нудь,

это не значит,

                        что я влюбленный,

что я мечтаю.

                       Отнюдь!..

Из сердца

                 лирический сор

                                           гони…

Иные

          причины

                          моей тоски:

я страдаю…

                    Даешь,

                                госорганы,

прочные,

                впору,

                           красивые носки!

Париж,

             как сковородку желток,

заливал

             электрический ток.

Хоть в гости,

                     хоть на дом —

женщины

                тучею.

Время —

               что надо —

распроститучье.

Но с этих ли

                     утех

французу

                распалиться?

Прожили, мол,

                        всех,

кроме

           полиции.

Парижанин

                    глух.

Но все

           мусьи

подмигивают

                      на углу

бульвар де Капюсин.

Себя

        стеля

идущим

              дорогою,

на двух

             костылях

стоит

          одноногая.

Что

       была

                за будущность?

Ну —

          были ноги.

Была

         одной из будочниц

железной

                дороги.

Жила,

          в лохмотьях кроясь,

жуя

       понемногу.

И вдруг

             на счастье

                              поезд

ей

     срезал ногу.

Пролечена

                 выплата.

Поправлена

                    еле,

работница

                  выплюнута

больницей

                  в панели.

Что толку

                в ногатых?

Зеваешь,

               блуждая.

Пресыщенность

                          богатых

безножье

                возбуждает.

Доказательство —

                              налицо.

Налицо —

                 факт.

Дрянцо

             с пыльцой,

а девушка

                  нарасхват.

Платье

            зеленое

выпушено

                  мехом,

девушка

               определенно

пользуется

                  успехом.

Стихом

             беспардонным

пою,

         забывши

                         меру —

как просто

                  за кордоном

сделать

             карьеру.

Вы себе представляете

                                    парижских женщин

с шеей разжемчуженной,

                                        разбриллиантенной

                                                                        рукой…

Бросьте представлять себе!

                                            Жизнь —

                                                            жестче —

у моей парижанки

                              вид другой.

Не знаю, право,

                          молода

                                      или стара она,

до желтизны

                     отшлифованная

                                                в лощеном хамье.

Служит

             она

                    в уборной ресторана —

маленького ресторана —

                                        Гранд-Шомьер.

Выпившим бургундского

                                        может захотеться

для облегчения

                         пойти пройтись.

Дело мадмуазель

                           подавать полотенце,

она

       в этом деле

                          просто артист.

Пока

         у трюмо

                       разглядываешь прыщик,

она,

        разулыбив

                          облупленный рот,

пудрой подпудрит,

                               духами попрыщет,

подаст пипифакс

                             и лужу подотрет.

Раба чревоугодий

                             торчит без солнца,

в клозетной шахте

                              по суткам

                                               клопея,

за пятьдесят сантимов!

                                      (по курсу червонца

с мужчины

                   около

                             четырех копеек).

Под умывальником

                                ладони омывая,

дыша

          диковиной

                            парфюмерных зелий,

над мадмуазелью

                            недоумевая,

хочу

        сказать

                     мадмуазели:

— Мадмуазель,

                        ваш вид,

                                       извините,

                                                        жалок.

На уборную молодость

                                    губить не жалко вам?

Или

       мне

              наврали про парижанок,

или

       вы, мадмуазель,

                                 не парижанка.

Выглядите вы

                       туберкулезно

                                             и вяло.

Чулки шерстяные…

                                Почему не шелка?

Почему

             не шлют вам

                                   пармских фиалок

благородные мусью

                               от полного кошелька? —

Мадмуазель молчала,

                                  грохот наваливал

на трактир,

                   на потолок,

                                      на нас.

Это,

        кружа

                   веселье карнавалово,

весь

        в парижанках

                                гудел Монпарнас.

Простите, пожалуйста,

                                     за стих раскрежещенный

и

   за описанные

                         вонючие лужи,

но очень

               трудно

                           в Париже

                                            женщине,

если

        женщина

                        не продается,

                                               а служит.