Онлайн чтение книги Любовь и Ненависть
Глава 17. АДАМ И ЕВА С ГРЯЗНЫМИ НОГТЯМИ

Таким был великий и опасный Вольтер, которого теперь встречали женевцы в своем городе. Они радовались, как троянцы, втаскивавшие деревянного коня[177] Они радовались, как троянцы, втаскивавшие деревянного коня — Здесь речь идет об одном из решающих событий во время Троянской войны, известном по древнегреческому эпосу. Троянская война разразилась между жителями древнего города Трои и коалицией ахейских царей во главе с Агамемноном — царем Микен. Война длилась десять лет и завершилась взятием Трои ахейцами. Взять осажденный город удалось с помощью хитрости: по совету Одиссея построили огромного деревянного коня, в полое нутро которого спрятались воины. Остальное войско инсценировало снятие осады. Троянцы ввели в город коня, считая его даром Афине. Из коня ночью выбрались ахейцы и открыли городские ворота своим воинам.. Женева была городом, который совсем недавно Руссо надеялся сохранить как образец примитивного счастья, как пример для подражания, как урок, преподанный всему миру. И теперь его захватил Вольтер, даже не проявляя для этого особого рвения.

Наконец, после долгих месяцев ожидания, Руссо получил известие, которого он с таким нетерпением ждал. Доктору Трончену удалось добиться от Малого совета должности городского библиотекаря для Жан-Жака с весьма, правда, скромным жалованьем. Всего двенадцать сотен франков. По сути дела, это было жалкое подаяние. Правда, один знатный житель города уступал Руссо свой домик на берегу Женевского озера.

Почему они предложили все это Руссо только теперь? Где они были раньше? Неужели они думают, что он будет стоять вместе с кучерами, лакеями и привратниками перед освещенными окнами шато Вольтера, наблюдая за пышным великолепием и весельем внутри? Неужели он станет прислушиваться к цветистым комплиментам Вольтера, которыми тот осыпает своих гостей? Женевцам, мол, не хватает для счастья только театра.

Разве хорошо, что древние драконовские законы запрещают открывать в Женеве театры? Ничто, кроме сцены, не придает мужчинам и женщинам окончательного лоска, грациозности и такта.

Эти слова Вольтера, несомненно, станут подсказкой для мадам Дени. Как-то, обращаясь к своим гостям, она мимоходом заметит: кто же здесь может помешать дорогому дядюшке открыть в своем доме небольшой частный театрик? Чтобы со сцены произнести великие строчки из его последней пьесы «Китайская сирота», которая вот-вот пойдет в Париже? Или из «Альзиры»? Или из «Магомета», пьесы, которую он посвятил самому Папе? Или из его любимой «Заиры»? Вольтеру нравилась в ней роль Лузиньяна, старика крестоносца! Он столь увлеченно исполнял ее, что всегда умел исторгнуть слезы у своих благодарных слушателей. Разве не прискорбно, что этот великий драматург, который обогатил французскую литературу многими шедеврами, теперь не может видеть постановку собственных пьес? Почему он вынужден жить в городе, в котором нет театра? Разве не похожа его судьба на судьбу Велизария[178] Разве не похожа его судьба на судьбу Велизария, который, завоевав Италию для императора Юстиниана, подвергся жестокому наказанию?  — Юстиниан I (482–565) — император Восточной Римской империи, в 527–565 гг. стремился к восстановлению Римской империи в ее прежних границах. Его полководец Велизарий (505–565) своими военными походами и завоеваниями проводил в жизнь политику Юстиниана. В 562 г. его обвинили в заговоре, но через год оправдали. Предание, будто Велизарий был ослеплен и вынужден просить милостыню, очевидно, неверно, хотя и зафиксировано в средневековом греческом эпосе., который, завоевав Италию для императора Юстиниана, подвергся жестокому наказанию? Ему выкололи глаза, и он вынужден был просить подаяния.

Когда Вольтер читал свои стихи, многие женевцы украдкой утирали слезы. Мадам Дени поняла, что наступил удобный момент. Она выскользнула из гостиной и вскоре вернулась с двумя лакеями, которые несли яркие костюмы. Мадам Дени развернула их перед гостями. Это были театральные костюмы, только что прибывшие из Парижа. Ну, кто видел что-нибудь более чудесное? Вскоре прибудет еще одна партия!

Через несколько секунд она, набросив на себя один из великолепных восточных нарядов из «Тысячи и одной ночи»[179] «Тысяча и одна ночь» — памятник средневековой арабской литературы; сборник сказок, переведенный около IX в. с оригинала (не сохранился) на средне-персидский язык; сложился сборник к XV в., начала играть, стоя напротив своего дядюшки. Остановившись, мадам Дени стала умолять гостей покончить с робостью и выбрать костюмы. А какие роли им хотелось бы сыграть? Позже они займутся планами создания настоящего театрального представления.

Молодые женевцы были счастливы от такой захватывающей перспективы. Но люди постарше с восторгами не торопились. Мадам Дени все щебетала, увлекая гостей рассказами о том, какие прекрасные времена ждут их впереди. Особенно после того, как в Женеву приедет один величайший французский актер и примет участие в театральном представлении.

Что она говорит? Величайший французский актер собирается в Женеву? Чтобы навестить Вольтера? Неужели великий Лекен[180] Лекен Анри Луи (1729–1778) — французский актер, реформатор сценической игры, театрального костюма.?

Почему бы и нет? Кто привел его на сцену, как не Вольтер? Именно Вольтер однажды увидал в его руках табакерку с нюхательным табаком и, пораженный его грациозностью, воскликнул: «Что такое? Вы торгуете табакерками, когда на французской сцене нет ни одного актера, способного на такое изящество в движениях!» Да, ждали самого Лекена. И все гости этого приема, конечно, приглашались на встречу с ним.

Какая любезность! Разве можно устоять перед этим? Но что скажут по этому поводу священники?

— Они будут против нас, — заверил их Вольтер. — Церковь может иногда только терпеть театр, но никогда его не одобряет. Почему? Ну, вообразите себе человека, который смотрит, скажем, десять пьес в год. За тот же период он слышит двадцать или даже пятьдесят проповедей. Сколько пьес сможет он вспомнить в конце года? Ну а сколько проповедей? Своими пьесами, — гордо заявил Вольтер, — я обращался к народу с лучшими проповедями, и к гораздо большему числу людей, чем любой из священнослужителей. Почему в таком случае кальвинисты не должны видеть моих пьес? Неужели я такой злой по сравнению с Кальвином? Разве я высылал людей только за то, что они осмелились не согласиться со мной, как выслал Кальвин Больсека, Окина и немало других? Скажите, кому я велел отрубить голову? А по приказу Кальвина так казнили несчастного Груэ. Кого я велел сжечь на костре, как Кальвин поступил с Серветом, с Бертелье? А скольких еще он замучил или казнил? — И тихо добавил, словно не хотел, чтобы его услышали: — Я гораздо лучше, чем Кальвин. — И улыбнулся.

На самом деле он хотел обвести вокруг пальца Женеву!

Дикие, горькие мысли носились в голове Руссо, когда он решил отказаться от поездки в Женеву. Руссо писал в своем дневнике: «Богачи! Законы умещаются в их туго набитых кошельках. А бедняк должен продавать свою свободу за черствую корку хлеба».

Дело не в том, что Руссо сам хотел разбогатеть. Да, конечно, он время от времени мечтал об этом, но тут же отгонял эти мысли.

«Предположим, у меня будут свечи в золотых подсвечниках, — писал он своему приятелю в Женеву. — Неужели от этого я стану лучше писать?»

Он раз и навсегда призван судьбой быть бедняком. Но почему он должен терпеть поражение от человека, который к нему абсолютно равнодушен? Такой разгром ужасно унизителен.

Он притворялся, что это мадам д'Эпинэ не позволила ему уехать в Женеву. Он убеждал себя, что мольбы и заботы этой женщины не позволили ему уехать в родной город, куда так рвалась душа и где ждала удача.

Он заставил себя поверить, что только ради него мадам д'Эпинэ переделала коттедж, предназначавшийся ему, в удобный жилой дом с пятью комнатами, кухней, кладовой, подвалом. Вокруг дома были огород и сад. Неподалеку находился лес, где Руссо мог совершать долгие прогулки. Все это она предложила ему в качестве приманки.

И он ее заглотнул. Сколько раз он говорил ей, что мечтает

о чем-то подобном. Уединенное место — приют отшельника. Здесь он может наслаждаться тишиной и плодотворно работать. Здесь его будет окружать дикая природа. И недалеко от Парижа, чтобы его друзья — Дидро, Гримм и другие — могли приезжать время от времени. Он получил все, что хотел. Вот из-за чего он не поехал в Женеву.

Ложь! Он отказался от Женевы только из-за Вольтера! Но Руссо предпочитал не говорить об этом. Только позже, значительно позже он напишет в своей «Исповеди»: «Я сразу почувствовал, что этот человек способен совершить революцию в Женеве. И все то, что вызывало мою ненависть в Париже, все, что гнало меня прочь из этого города, — его жалкое притворство, его мотовство, его высокомерие и манерничание, — все это вскоре пропитает и мою родную страну.

Но что я мог поделать? Вступить в борьбу с Вольтером? Как я мог? Ведь я такой плохой оратор, такой робкий человек, такой, ко всему, одинокий. Бороться с этим ярким, красноречивым, таким заносчивым и самонадеянным, таким богатым человеком, которого поддерживали все знатные люди города, оказавшие ему восторженный прием?..

Я не осмелился снова отправиться в Женеву. Я знал, что, если поеду туда, мне придется делать выбор между двумя взаимоисключающими путями. Или мне предстояло самым трусливым образом смириться с провозглашенной Вольтером революцией и тем самым убедить себя в своем никчемном гражданстве, или же ввязаться в борьбу, что представит меня в глазах всех невыносимым педантом…»

Но и эти его слова не были до конца правдой. Жан-Жак все еще восхищался Вольтером, боготворил его. Как только вышла в свет его книга «Рассуждение о начале и основаниях неравенства», отправил один экземпляр доктору Трончену в Женеву с просьбой передать его господину Вольтеру и выразить при этом уважение к нему автора.

Вольтер принял дар с легкой улыбкой. Как только у него выдастся свободная минутка, он раскроет книгу и еще раз посмеется от души над этим идиотом. Но когда он начал читать, ему стало не до смеха. Нет, этот Руссо заходит слишком далеко. Это опасная, фанатная чепуха!

И какая наглость! Послать такую дребедень ему, Вольтеру, только что опубликовавшему эссе «О нравах». Несмотря на многочисленные искажения, эта книга выражала его несокрушимое убеждение, что человек не имеет права гордиться содеянным на этой земле, кроме одного — цивилизации.

Неужели этот маленький Руссо собирается убедить его, Вольтера, в том, что, как раз напротив, цивилизация стала гибелью человечества?

В своем эссе Вольтер восхвалял способность человека мыслить. «Тот, кто мыслит, — писал он, — заставляет мыслить других». Как же этот Руссо может писать, что «мыслящий человек — это человек развращенный»! Что такое? Мысль человека — это развращенность, за которую ему должно быть стыдно и от чего он вынужден краснеть?

Великого француза охватил такой приступ гнева, что он, схватив перо, размашисто перечеркнул одну из страниц. Он лихорадочно листал книгу, царапая пером уничижительные замечания на полях: «Гнилая логика!», «Д урень! Зачем все взрывать и искажать?», «Убогость!», «Абсурд!», «Чудовищно!».

А когда Руссо выступил против стремления человека выделяться из толпы, Вольтер написал: «Что же ты несешь, Диогенова обезьяна? Ведь тем самым ты осуждаешь самого себя!»

Вольтер хотел было передать томик своему переписчику — пусть немедленно, с первой же почтой отошлет его обратно этому Руссо. Но заколебался. Он вспомнил другого

Руссо: поэта, который уже давно умер. Этот лицемер порвал дружбу с Вольтером только потому, что его поэма оскорбила его глубокие религиозные чувства! Религиозные чувства! Какая чудовищная ложь! Как будто сам Жан Батист Руссо никогда не писал антирелигиозных поэм!

Кроме того, поэма Вольтера «За и против» — это вовсе не антирелигиозное произведение, как раз напротив, оно пронизано любовью к Творцу. Церковь считала главным веру в нее, в Церковь, — вот против чего выступил Вольтер. Это ведь неприкрытая тирания! Тирания над человеческим разумом, над его сердцем. У Церкви нет права быть тираном.

Вольтер решил отомстить ему, написав поэму «Трескиниада», чудовищный образец поэзии. Для этого он прибегнул к излюбленному стилю самого Жана Батиста, к стилю Маро[181] Маро Клеман (1496–1544) — французский поэт, гуманист., в котором Вольтер считался непревзойденным. Это был открытый вызов, брошенный Жану Батисту Руссо: «Ну-ка попробуй! Попытайся превзойти меня! Или хотя бы со мной сравняться! Вперед! Покажи на деле, какой ты поэт, ты, которого все считают одним из самых выдающихся. Давай! Нападай на меня. Я избрал твое собственное оружие — твой стиль, чтобы облегчить тебе ответ».

Но Жан Батист не смог ответить. Он, несомненно, пытался. Можно себе представить, как он старался! Сколько бумаги он извел, чтобы написать лучше, чем Вольтер. Он, старый, всеми признанный мастер, который ежегодно приезжал в качестве почетного гостя на поэтические состязания в коллеж «Людовик Великий», где учился Вольтер. Однажды он вручил премию этому худенькому, жалкому на вид мальчику.

Теперь ему пришлось признать, что у него нет такого таланта, как у того мальчугана. Покуда он не создаст что-то лучшее, чем «Трескиниада» Вольтера, он не сможет ничего печатать, не хочется слыть второсортным.

А поэма Вольтера сообщала всему миру, что Сатана, завидовавший Богу, решил тоже сотворить живое существо. По своему подобию: с желчью в сердце и распухшей от дурных мыслей головой. Именно таким, по мнению Вольтера, Сатана создал Руссо.

Мог ли Вольтер гордиться таким произведением? Конечно нет. Он сам как-то написал на полях книги: «Как прискорбно, что месье де Вольтер, гордившийся тем, что никогда не использовал свой талант для уничтожения другого, сделал это».

А само название поэмы — «Crepinade» («Трескиниада») имело для Руссо особый смысл: отец поэта был всего лишь сапожником. Крепин и Крепина были святыми патронами гильдии сапожников. Таким образом Вольтер нанес хитрый, сокрушительный удар Жану Батисту Руссо.

Но разве Вольтер виноват? Виноваты во всем эти идиоты, эти полные невежды, которые постоянно раздражают его, приводят в дикую ярость! А этот новый Руссо, например! Этот глупец Жан-Жак Руссо по кличке «маленький». Надо же, прославляет чудные прошлые дни. Возрождает старые ошибки, заблуждения. Разве он, Вольтер, не заклеймил такую глупость в своей поэме «Светский человек»?

Какую волну негодования обрушили на бедную голову Вольтера богословы, когда поэма только-только появилась. Как же они его полоскали! Можно подумать, им гораздо лучше известно, как на самом деле выглядели Адам и Ева в раю. Вольтер ничего не выдумывал, он только опирался на силу своего здравого рассудка. Как могли выглядеть обнаженные мужчина и женщина, если они годами были вынуждены стоять на солнцепеке, в грязи, в окружении колючих кустов куманики[182] Куманика — ежевика несская; ягодная культура, возделываемая в основном в США, а также в Великобритании, Канаде, Германии., не защищенные даже от укусов насекомых? Как могли они выглядеть, если в их распоряжении не было брадобрея, расчески, мыла, ножниц? Само собой, Адам и Ева не отличались особой опрятностью. Тела их были покрыты липкой грязью. Волосы спутаны и всклокочены. Самые настоящие животные. Наперекор всем древним произведениям искусства, так идиллически их изображающим.

А возьмите любовь. Первую любовь между мужчиной и женщиной. Можете вы ее себе вообразить?

Боже, как же взвыли священники, — в их фантастический рай проникли разум и логика! Не все, конечно, среди них тоже были разные люди. Век просвещения коснулся и их. Таким был епископ Ноайля, он велел выбросить из храма реликвию, считавшуюся самой драгоценной, — пупок Иисуса Христа. Короче говоря, такие священники считали, почти как и Вольтер, что Творец никогда бы не наделил человека разумом, если бы не желал, чтобы он им достойно пользовался.

И как смеет этот Жан-Жак утверждать, что мыслящий человек непременно развращен! Может, у него такой образ мышления? Разве то, что наши далекие предки не знали ни слов, ни понятий «твое» и «мое», — их большое преимущество перед нами?

Вольтер умно высмеял того, кто призывал всех жить в нищете, вести аскетический образ жизни, подражать древним людям. «Тот, кто не принадлежит собственному веку, не имеет своей эпохи, — говорил Вольтер. — Нужно любить сегодняшний день, но работать ради лучшего будущего».

Да, чтобы поставить на место этого глупца Жан-Жака, самое лучшее — отослать его книгу обратно со всеми злобными замечаниями на полях. Это заставит его заткнуться! Во всяком случае, это предостережет его от судьбы, которой он заслуживает, если не пересмотрит свои взгляды. Это напомнит ему о судьбе другого Руссо. О судьбе Мопертю!

Но все же… Вольтер колебался. На свете существует такая штука, как жалость… Этот Жан-Жак не мог быть настолько испорченным человеком. Он был другом Дидро и д'Аламбера, составителей большой «Энциклопедии». Разве он сам не принимал, пусть небольшое, участие в этом важнейшем деле? Он отвечал за музыкальные статьи, сам писал на другие темы, например, готовил статьи по политической экономии.

Этот человек, безусловно, не законченный идиот. Несмотря на два своих дурацких эссе. Нет, вероятно, в нем есть что-то хорошее. И он, Вольтер, наверняка совершит ошибку, если заставит его страдать, он не имеет права уничтожать и обижать ни одного полезного для общества человека.

Вольтер раздумал посылать книгу Руссо и затолкал ее на полку. Она оставалась там до его смерти, после чего вместе с его книгами и бумагами стала собственностью российской императрицы Екатерины Великой.

Вольтер написал Руссо довольно умеренно злобное письмо, где были иронические уколы, не более. С их помощью автор послания выражал свою позицию. Письмо было выдержано в корректном, уважительном тоне, ведь знаменитый писатель обращался к своему коллеге.

«Дорогой месье, — начал Вольтер, — я получил Вашу новую книгу, направленную против человеческого рода. Прошу Вас принять мою благодарность за это».

Можно ли описать те смешанные чувства, с которыми Руссо получил это письмо. Только подумать, письмо от Вольтера! Наконец-то. После такого долгого ожидания! Письмо, о котором он мечтал, молился, которого ждал целых двадцать пять лет! Целая жизнь в ожидании письма! Да, и вот наконец перед ним длинное, весомое письмо, а не те несчастные нацарапанные наспех записочки, которые он дважды получал.

Вот оно — письмо от Вольтера, именно теперь, когда сердце Жан-Жака истекало черной завистью к великому французу. Но, несмотря ни на что, он был счастлив.

Его задело содержание письма. Снова, как и прежде, — элегантная смесь лести и иронии, хитроумное варево из уважения и унижения.

Но главное — послание Вольтера было у него в руках. Наверняка «учитель» не писал никому таких слов: «Никто еще не живописал ужасы нашего общества в таких ярких красках, как Вы. Никто не проявлял столько разума, пытаясь указать человечеству его глупость».

Да, письмо от Вольтера. Но, может, лучше было бы его вообще не получать? Ведь ему, Руссо, предстояло на него ответить? А как он мог? У него не было для этого таланта. Он не знал правил игры. Разве мог он противопоставить свой ум его уму?

Собравшись с духом, он выжал из себя: «Напротив, месье, мне нужно благодарить Вас за Ваше письмо. На самом деле, доверяя Вам черновой вариант своих печальных мыслей и грез, я не имел никакого представления о том, что посылаю Вам подарок, достойный Вашего внимания. Я скорее считал, что исполняю тем самым свой долг, оказываю Вам почтение, которое мы все к Вам испытываем как к своему вождю. Человеку, указавшему путь к славе».

Как тяжело все написано. Как скучно. А проза Вольтера, казалось, легко скользила, едва касаясь листа бумаги. Словно стремительная ласточка над прудом.

«При чтении вашего сочинения, — продолжал Вольтер, — велик соблазн опуститься на четвереньки. Но, увы, за последние шестьдесят лет я избавился от этой привычки и уже чувствую себя неспособным вновь вернуться к ней. Поэтому я оставляю такую более естественную позу для тех, кому она понравится значительно больше, чем мне или Вам…» И так далее…

Вольтер попросил разрешения у Руссо напечатать оба письма. Для чего? Чтобы весь мир увидел, что он и в подметки не годится своему учителю? Но разве мог он отказать Вольтеру?

А все было очень просто: великий писатель хотел напечатать свою пьесу «Китайский сирота». Она шла с огромным успехом в Париже и стала настоящей сенсацией. Впервые французский драматург обращался к китайским источникам для написания своего произведения (за основу была взята трагедия тринадцатого века «Сирота из семьи Чао»). По парижской сцене разгуливали актеры в диковинных китайских костюмах.

Но пьеса оказалась слишком короткой, и тогда Вольтер предложил сомневающемуся издателю присовокупить к ней его письмо к Руссо и полученный от него ответ. Через несколько дней (это было в ноябре) «Меркюр де Франс» напечатала их.

Письма имели бешеный успех! Разумеется, Вольтер с его деликатной, но злой иронией превосходил Руссо по всем статьям. Их напечатали вместе. Руссо рядом с учителем. Слава принадлежала обоим. Вольтер был настолько куртуазен, что пригласил Руссо в свой замок в Швейцарии.

Впервые все одновременно заговорили о Вольтере и Руссо, заговорили так, словно они были равны. Их письма постоянно перепечатывались, похоже, судьба сулила им войти в классику французской литературы.

Словно в одно мгновение — после стольких лет нечеловеческих усилий — Руссо доказал всем, что он достоин уважения Вольтера.

Вольтер и Руссо! Поразительно! Еще несколько месяцев назад все указывали на Вольтера и Монтескье. Но Монтескье только что умер. И Руссо проскользнул на вакантное место. Пока оно было свободно.

Чем Руссо заслужил такой почет? На самом деле — весьма немногим. Двумя книжицами и небольшой оперой. Это, конечно, привлекло к нему внимание, но вряд ли давало право быть приравненным к такому мэтру, как Монтескье, и стоять рядом с Вольтером. Учителем, который прославил себя десятками ярчайших сочинений. Этот человек проявил себя в столь разных областях, что никто, в том числе Руссо, не мог мечтать о подобном.

И все же эти двое оказались в паре.

Вольтер и Руссо! Какое чудо!

Да, чудо. Но кто его сотворил? Кто написал первое письмо? Кто заставил другого дать ответ? Кто намеревался их напечатать? Чье письмо привело к столь плодотворному обмену посланиями? Все сделал Вольтер. Вольтер поставил Руссо на ноги, увлек за собой. Мог ли он с такой же легкостью бросить Руссо?

Часто, очень часто Жан-Жак вспоминал темную комнату в доме маркиза де Бонака, свет от свечи, упавший на томики Жана Батиста Руссо. И слова де Да Мартиньера: «Значит, вы на самом деле хотите стать писателем? Очень хорошо, очень. В таком случае вам придется остерегаться Вольтера. Особенно с таким, как у вас, именем».