Онлайн чтение книги Любовь и Ненависть
Глава 24. Я НЕ СТАНУ ВАС МАРАТЬ

Для Руссо все, однако, обстояло иначе. Долой лицемерные предосторожности! Долой все попытки замазывать истину! Долой ложь! Он этим всем сыт по горло из-за гнилой морали своего времени. Все, он освободился от этого!

Кроме того, что им с мадам д'Удето скрывать? То, что они любят друг друга? Или что, по крайней мере, он любит ее? Что тут прятать? Все это реальность. Он не собирается пачкать ее грубой ложью. Это — настоящая любовь, которой Руссо никогда прежде не испытывал. Ни с мадам де Варенс, ни с Терезой. Это была любовь со всей ее стихийной силой.

Но все целомудренно. Высоко целомудренно. И поэтому ему нечего скрывать. Ему не нужны предосторожности. Ему не нужны никакие трюки. Напротив, пусть весь мир все видит, пусть восхищается. Вот она, великая, прекрасная, целомудренная любовь! Разве может быть иначе у такого человека, как он? Или у такой женщины, как мадам д'Удето?

Он — человек чести, гражданин Женевы. Она — уникальная в мире женщина.

Все лето и всю осень эти двое встречались почти ежедневно. Казалось, они живут вместе — настолько влюбленные стали необходимы друг другу. Мадам сняла домик в Обонне, расположенном в нескольких милях, и они встречались либо у нее, либо на природе. Иногда она приезжала в поместье свояченицы. Они подолгу гуляли вместе. Ей так нравилось говорить о де Сен-Ламбере, который наполнил счастьем ее жизнь. И он, Руссо, даже поощрял любимую на такие разговоры, хотя каждое такое слово жгло его, как раскаленный уголек. Он касался руки мадам, их пальцы переплетались. Она все ощутимее отвечала Жан-Жаку на его прикосновения. Так они долго молча бродили, наслаждаясь тишиной. Шли, покуда он, тяжело вздохнув, не начинал говорить о своей работе, о своей Юлии д’Этанж. О той безнадежной любви, которая связывала ее с Сен-Прэ.

Так постепенно, мало-помалу он приучал ее к своему новому мышлению. Он говорил ей о том, как жалеет человека, рожденного свободным, но закованного в цепи. И во всем виноваты плохие власти, неэффективные законы, отвратительные религии, никудышная система образования и воспитания, дурные обычаи. Учителя, воспитатели пичкают их абсолютно не нужными знаниями. Сколько же нужно сделать в этом мире, чтобы излечить его? Сколько еще предстоит человеку пережить страданий, какие моря крови ждут его впереди, чтобы улучшить мир. Когда Жан-Жак сбивчиво говорил об этом мадам д'Удето, становилось ясно, сколько долгих лет он размышлял над этим, как велика его любовь к людям. Как мечтал он видеть их совершенными.

Его искренность вызывала у мадам д'Удето слезы. Он плакал вместе с ней. Что это было — любовь?

Наконец мадам восклицала:

— Ах, ни один мужчина на свете не умеет так любить, как вы! Кроме де Сен-Ламбера, — тихо, торопливо спохватывалась она.

— Да, кроме де Сен-Ламбера, — послушно повторял Руссо. И если у него когда-нибудь возникало желание убить де Сен-Ламбера, то сейчас был именно такой момент.

Для чего все скрывать?

Словно для того, чтобы доказать всем полную невинность своих отношений, они прохаживались иногда взад и вперед по террасе замка д'Эпинэ. Такие показательные прогулки длились иногда часами: пусть все посмотрят. И домашняя прислуга, и вообще вся деревня.

И, само собой, мадам д'Эпинэ, которая, казалось, старалась не попадаться им на глаза, хотя ее невидимое присутствие постоянно ощущалось. Она была там, за шторой, откуда наблюдала, как ее «медведь», ее «дикарь» прогуливается под ручку с ее свояченицей.

Но на Руссо это не действовало. Даже когда слухи об этом достигли Парижа и во всех фешенебельных салонах заговорили об увлечении аскета-философа Жан-Жака мадам д'Удето.

— Подумать только! Наш «маленький» Жан-Жак влюблен! Кто бы мог себе представить! Попробуйте догадаться — в кого? Никогда не угадаете!

К ним даже приезжали из Парижа, чтобы собственными глазами во всем убедиться. Среди них был и барон де Гольбах, атеист и философ, он тоже захотел посмотреть на этот спектакль. Гольбах остался на обед, чтобы побыть в компании мадам д'Эпинэ и Руссо, за едой он без умолку болтал, делал сотни замечаний, — одно забористее другого, и мадам то и дело хваталась за живот, чтобы не лопнуть со смеху. А Жан-Жак слушал его с глупой улыбкой — до него не доходили самые остроумные шутки веселого барона. Он не очень понимал, что происходило. Барон вышучивал любовь? Но что смешного в любви? Каким потрясающим чувством юмора наделены все вокруг! Вот только он, Жан-Жак…

Не правда ли, странно, что он, являясь мишенью всех этих забав, сам не принимал в них никакого участия? Он просто ничего не понимал. Его еще удивляло, почему у барона, такого веселого и остроумного, столь злые глаза. Руссо знал одно. Он на самом деле безумно влюблен, но люди не должны над этим глумиться. Он страстно влюблен в мадам д'Удето, а она страстно влюблена в другого. Оба без ума от любви, только объекты их наваждений не совпадают. Но если это так, то ведь не грех и поплакать, не так ли? Так должны поступать искренние, симпатизирующие Жан-Жаку люди. Те, что считают себя его друзьями.

Однажды Руссо потребовал от мадам д'Удето ответа:

— Вы смеетесь? Надо мной? Неужели я настолько смешон?

— Вы? Смешны? — смутилась она.

— Так ответьте мне, прошу вас, ответьте. Вы смеетесь надо мной? Признавайтесь!

— Но, мой дорогой Руссо, — отбивалась она, — почему я должна над вами смеяться?

— Не знаю. Я просто спрашиваю, смеетесь ли вы надо мной? Мне нужно знать!

— Но как можно смеяться над другом, который так дорог? — возражала мадам.

— Может, потому, что я… — Он не находил нужных слов. — Может, потому, что я… такой дряхлый…

— Дряхлый? Как вы можете такое говорить! Во-первых, вы совсем не дряхлый. А во-вторых, кто из-за этого посмел бы смеяться над вами? Неужели вы думаете, что я способна на такую глупость?

— Я хотел сказать, потому что я стар, — уточнил он.

— Но вам еще нет и пятидесяти, — возражала мадам д'Удето.

Вероятно, придется высказаться пояснее.

— Короче говоря, потому, что я не настаиваю на более красноречивом доказательстве вашей привязанности ко мне. Потому что я не настаиваю на решительном доказательстве.

— Разве я в чем-то вам отказываю? — изумилась она. Слезы навернулись у нее на глазах, голос ее стал таким милым, таким нежным, что он поверил: эта женщина способна принести ради него в жертву все на свете, даже де Сен-Ламбера. — Только попросите, — продолжала она, — и ваша просьба тут же будет удовлетворена.

— Но мне ничего от вас не нужно! — закричал он. — Ничего! Я готов умереть от охватившей меня бурной страсти! Я страдаю от этих насмешников. Но никогда не сделаю только одного. Я никогда не толкну вас на низость ради того, чтобы добавить себе самоуважения. — Произнося эти слова, он все же думал о том, что она дошла до такой низости с другим. — Запомните, — продолжал он, — если вы когда-нибудь позволите себе малейшую вольность по отношению ко мне, я немедленно поддамся, это неизбежно.

Но я буду ненавидеть себя за это. Я хочу возвратить вас де Сен-Ламберу в той чистоте, в которой вы пребывали и после его отъезда.

Ему хотелось знать, готова ли она дать ему то, что он пожелает. Ему не нужен был адюльтер, но его так и подмывало узнать, может ли он склонить ее к этому.

Теперь, увы, они стали скрытничать. Они прятались.

Да, делали то, чего он как раз и не хотел. Его к этому принудили жестокие светские насмешники.

Мадам не оказывала ему сопротивления. Ее нежное, мягкое тело отвечало всем его желаниям.

— Она никогда не отказывала мне в том, что могут дать самые близкие отношения, — вспоминал Руссо, — но не позволяла ничего, что могло нарушить ее супружескую верность.

Хотя опасное опьянение охватило их обоих, он все же умел держать себя в руках.

— Я могу, конечно, забыть о своем долге. Но о вашем — отказываюсь. Ах, если бы существовал такой способ, чтобы я мог грешить, а вы нет! Ибо я не забочусь о своей душе, я боюсь, чтобы вы не утратили свою собственную.

Он жил этим безумием, упивался им. И все же он ухитрялся не бросать работу. Он мечтал по-прежнему о новых книгах, продолжал писать свой роман и тщательно переписывал его, чтобы подарить потом ей.

Руссо делал все это почти бессознательно, словно в каком-то тумане. Его безумное увлечение мадам д'Удето пошло на убыль, он убедился, какой ущерб его слабому организму нанесла эта пагубная страсть, — он нажил двустороннюю паховую грыжу. Если прежде мочеиспускание было для него пыткой, то теперь каждый раз это было настоящей казнью. До конца жизни ему придется носит бандаж. «Опускание брюха, — напишет он в «Исповеди», — я унесу с собой в могилу. Или, скорее, оно унесет меня туда».

Тем не менее его постоянное возбуждение заставляло забывать обо всем. Он чувствовал безысходность, у него кругом шла голова, но в то же время он испытывал что-то чудесное, неповторимое. Такого ему не приходилось переживать никогда в жизни.

Может, в этом была повинна взрывная смесь вымученного целомудрия и естественного желания? Может, как раз в такой ситуации, которую он и сам не мог оценить до конца, все его эмоции достигают наивысшего накала? От чего же он все-таки получает наивысшее удовлетворение?

Жан-Жак обожал эту женщину, считал, что она создана для поклонения. Вокруг нее Руссо видел таинственное свечение, которое притягивало его, манило к себе. Этим магическим лучом был… Вольтер. Да, именно так — через мадам д'Удето Руссо намеревался отомстить Вольтеру. Но если бы в их отношения с мадам д’Удето никто не вмешивался! Если бы их оставили в покое!

Руссо остерегался не напрасно. Он встретил мадам д'Удето испуганную, всю в слезах.

— Де Сен-Ламбер! — воскликнула она. — Он все знает!

— Но каким образом? Что случилось?

— Он получил анонимное письмо, — рыдала мадам. — Больше нам нельзя видеться. По крайней мере, не так часто.

Напрасно старался Руссо переубедить ее, доказать, что если де Сен-Ламберу на самом деле все известно, то им нечего бояться.

Реальная угроза скандала вызвала у обоих такой приступ страха, что Жан-Жак тут же принялся писать мадам д'Удето почтительные послания, которые начинались с обращения: «Дорогая мадам!» В них он называл их любовные свидания «случайными прогулками», во время которых они могли «обсуждать темы, доступные честным душам».

Боже! Теперь он сам пытался тихонько закрыть двери. Он сам стряпал свидетельства, способные доказать де Сен-Ламберу, что якобы любовные письма — не что иное, как невинная переписка.

Руссо было не по себе, но его принудили к таким уловкам. Он, самый неподдельный, самый естественный человек своего века, оказался вовлеченным в оголтелый разврат благодаря махинациям всех этих атеистов и философов с их брызжущим чувством юмора. Конечно, это они написали и отправили анонимное письмо де Сен-Ламберу. И кто же, как не сама мадам д'Эпинэ, был его инициатором?

Быстро, пока не минул приступ гнева, Руссо набросал ей оскорбительную записку. Тереза должна была немедленно отнести ее в замок и оставить на столике в прихожей. Вскоре из замка прибежал лакей с ответом от мадам д'Эпинэ.

«Ну вот, торопится оправдаться!» — с презрением подумал он. Но, прочитав письмо, он поразился, как ловко повернула она все в свою пользу. Мадам д'Эпинэ утверждала, что ужасно изумлена его обвинениями, но остается спокойной, пока не узнает, в чем все-таки виновата.

Ну нет! Он не такой простак! И ни за что не попадется на эту дамскую уловку — он не станет писать этой женщине, в чем она виновата! А она потом покажет это де Сен-Ламберу. Сколько раз пыталась мадам д'Эпинэ перехватить хотя бы одно его письмо к мадам д’Удето! Однажды, загнав Терезу в угол, она не постеснялась ощупать ее платье, не спрятано ли там письмо. Так сильно разыгралось ее любопытство! Нет, Руссо не попадется на ее удочку, но даст понять этой особе раз и навсегда, что ему хорошо известны все ее отвратительные интриги. Мадам д'Эпинэ разъярилась. Весть о ссоре Жан-Жака Руссо и мадам д'Эпинэ быстро распространилась. В эту неприятную историю оказались втянутыми Гримм и Дидро. Весь Париж наполнился сплетнями. Маркиз де Кастри[208] Маркиз де Кастри — Шарль де Ла Круа, маркиз де Кастри (1727–1800) — французский маршал, был министром флота Франции с 1780 по 1787 г. высказался по этому поводу: «Боже мой! Куда ни пойдешь, все только и говорят о Руссо и Дидро. Вы подумайте! Какие ничтожества! У этих господ даже нет своего дома! Они не в состоянии вовремя заплатить за пару жалких комнат на чердаке. Куда же мы идем? В этом мире скоро нельзя будет жить приличным людям!» По сути дела, он оплакивал кончину аристократии, настоящей, родовой аристократии, к которой сам принадлежал. Похоже было, на смену ей пришла новая — «аристократия всеобщего внимания». Та, что выставляла свою жизнь напоказ. В основном она состояла из актеров, писателей, художников и политических деятелей.

Мадам д'Удето и Руссо виделись все реже, их великая, родившаяся весной любовь не дожила и до первого снега.

Однажды мадам д'Эпинэ пригласила Руссо к себе в замок. По словам Жан-Жака, она была необычайно взволнована, хотя и старалась это скрыть.

— Мой друг, — начала она, — я уезжаю в Женеву.

— В Женеву? — удивился он. — Так сразу? Но ведь зима не за горами…

— К сожалению, я должна ехать немедленно, — заявила мадам. — У меня плохо с легкими. Здоровье постоянно ухудшается. Необходимо проконсультироваться у доктора Трончена.

Доктор Трончен! Теперь все стало яснее. Все члены семьи Трончен были на дружеской ноге с Вольтером. Государственный советник Трончен помог Вольтеру приобрести дом в Женеве. Банкир Трончен хранил часть его денежных сбережений. Доктор Трончен стал его личным врачом.

Несмотря на дурные предчувствия, Руссо продолжал беседу как ни в чем не бывало:

— Говорите, легкие? Печально слышать об этом. Месье д'Эпинэ, несомненно, едет с вами? Вы же не поедете одна?

— Увы, — отвечала мадам, — он слишком занят. Но я беру с собой сына. И его наставника. — Потом, словно невзначай, добавила: — Только если вы, мой дорогой медведь, не окажете мне такую любезность и не составите мне компанию.

Шила в мешке не утаишь! Она хотела привезти Руссо в Женеву не только, чтобы положить конец его отношениям с мадам д'Удето. Мадам желала унизить «своего медведя» в его родном городе. Чтобы женевцы видели своего знаменитого гражданина в компании женщины, пользующейся дурной славой.

Какой подарок Вольтеру! Этот любитель веселого, громкого смеха непременно расхохочется!

Жан-Жак старался не выдавать своих чувств. Он притворился, что ничего не заподозрил.

— Ваш медведь — больное животное, — ответил он. — Ну только представьте себе, что это будет за путешествие, если двум хворым придется ухаживать друг за другом в пути?

— Мне казалось, вы так горячо желали вернуться в Женеву… Ведь вы всегда мечтали о такой возможности, не правда ли?

— В любое другое время, — поспешил согласиться он. — Но сейчас, когда зима на носу? Боюсь, что я никогда так и не доберусь до места назначения.

— Прискорбно слышать от вас такое, — тихо промолвила мадам. Больше она к этой теме не возвращалась. Обсудив еще кое-что, они расстались.

Тереза, выслушав Жан-Жака, совсем обескуражила его:

— Значит, она выбрала Женеву, чтобы отделаться от своего отродья?

— Не хочешь ли ты сказать, что мадам д'Эпинэ беременна?

— В доме нет ни одного слуги, который не знал бы об этом, — ответила Тереза.

Ах эта сука! Притворяется больной! Собирается проконсультироваться у доктора Трончена по поводу состояния своих легких! А месье д'Эпинэ, конечно, слишком занят и не может ее сопровождать. «Только если вы, мой дорогой медведь, не окажете мне такую услугу и не составите мне компанию». А на самом деле эта блудница бежит в Женеву, чтобы скрыть рождение незаконного ребенка! От Гримма, от кого же еще! Вполне естественно, месье д'Эпинэ никуда не поедет.

Теперь Руссо был ясен смысл заговора. Чисто вольтеровский вариант. Опять мужа выставляют дураком. А ему, Жан-Жаку, была уготована роль шута и одновременно отца ребенка. А Вольтер, само собой, окажется тут как тут, чтобы вдоволь насладиться комедией, поставленной по его сценарию.

Руссо правильно смоделировал ситуацию, он в этом не сомневался. А письмо, полученное от Дидро, лишь подтвердило его мудрость.

«Что я слышу, мой дорогой Жан-Жак? — писал Дидро. — Мадам д'Эпинэ едет в Женеву, чтобы поправить пошатнувшееся здоровье, а ты, судя по всему, не собираешься ее сопровождать? Почему ты не подумал о тех обязательствах, которые взял на себя перед этой щедрой женщиной? Тебе представилась прекрасная ситуация вернуть ей свой долг. Поразмысли над этим как следует, мой друг. Она на самом деле больна. Ей нужен человек, который смог бы скрасить долгое и утомительное путешествие. К тому же зима на носу…»

Кипя от негодования, Руссо тут же сел за стол, чтобы ответить. «Да, меня пригласили жить в коттедж мадам д'Эпинэ, по-моему, такая жертва была принесена ею во имя нашей дружбы. Должен ли я теперь приносить ответную — в знак благодарности? Может, заплатить ей вдвое за аренду? Ты говоришь об обязательствах. У тебя хоть есть представление о том, в каком месте, лишенном всяческих удобств, я живу? Мне выделено двадцать слуг, но нет ни одного, кто почистил бы мои башмаки. Мне приходится есть за тесным столом, и я с сожалением вспоминаю о той простой пище, которую ел дома. Я уж не говорю о каком-то обслуживании. Мне приходится здесь самому служить. От целой дюжины лакеев нет никакого толку — они меня намеренно не замечают, так как я не могу дать им «на чай». О каких обязательствах с моей стороны ты толкуешь? Кто кому должен?»

Снова полетели туда и обратно легкие письма. Дело дошло до того, что Дидро наконец написал Гримму: «Я дрожу при мысли, что когда-нибудь снова придется свидеться с Руссо!»

Гримм сочинил послание похлестче: «Если бы я когда-нибудь смог простить тебя за оскорбление, которое ты нанес мадам д'Эпинэ, я счел бы себя недостойным человеком. В отношении тебя я испытываю только одно желание: никогда в жизни больше тебя не видеть».

Только де Сен-Ламбер отказался порвать с Руссо. Может, потому, что открытый разрыв только подтвердил бы подозрения любовной связи мадам д'Удето и Руссо. Де Сен-Ламбер писал Жан-Жаку: «Ваша категоричность мне слишком хорошо известна, чтобы питать в отношении Вас недостойные подозрения».

Но тем не менее мадам д'Удето попросила Руссо вернуть ее письма. С каким тяжелым сердцем Руссо отдавал их! Он хотел получить обратно свои послания, но мадам заявила: «Я сожгла все ваши письма».

Руссо, ничего не понимая, уставился на нее. Похоже, и она каким-то странным образом причастна к заговору? Может, она собиралась использовать его письма в каких-то неблаговидных целях? Нет, конечно нет. Просто она оставалась женщиной. Она играла. Руссо писал ей такие любовные письма, которые не шли ни в какое сравнение с тем, что было в его романе о Сен-Прэ и Юлии д'Этанж. Ни одна женщина на свете не смогла бы бросить в печь признания в такой любви! У нее не поднялась бы рука. Она конечно же солгала. Солгала, чтобы сохранить эти письма у себя навсегда…