Онлайн чтение книги Любовное приключение
II

В течение месяца два или три раза в неделю я обедал с г-жой Бульовски и два или три раза в неделю водил ее в театр.

Должен заметить, наши звезды не так уж ослепили ее, за исключением Рашели.

Госпожи Ристори не было тогда в Париже.

Как-то утром г-жа Бульовски зашла ко мне.

— Я уезжаю завтра, — сказала она.

— Почему завтра?

— Потому что у меня осталось денег только на то, чтобы вернуться в Пешт.

— Вас это огорчает?

— Нет, я увидела в Париже все что хотела.

— Сколько же у вас осталось?

— Тысяча франков.

— Вам потребуется не больше половины этой суммы.

— Нет, ведь я не сразу еду в Вену.

— И каков ваш маршрут?

— Вот он: я еду в Брюссель, Спа и Кёльн. Я поднимусь по Рейну до Майнца и оттуда отправлюсь в Мангейм.

— Какого дьявола вы собираетесь делать в Мангейме? Вертер застрелился, а Шарлотта скончалась.

— Я хочу встретиться с госпожой Шредер.

— Трагической актрисой?

— Да, а вы ее знаете?

— Однажды я видел ее игру во Франкфурте; гораздо лучше я знаком с ее двумя сыновьями и дочерью.

— У нее два сына?

— Да.

— А я думала, что один — Девриент.

— Он актер, а я знаю и другого, священника, который живет в Кёльне, за церковью святого Гедеона. Если хотите, я дам вам письмо для него.

— Благодарю, но у меня дело к его матери.

— И чего вы хотите от нее?

— Как я вам уже говорила, я венгерка и играю в комедии, драме и трагедии на венгерском языке. Так вот, мне уже наскучило играть для шести или семи миллионов зрителей. Я бы хотела играть на сцене на немецком, чтобы меня слушали тридцать или сорок миллионов человек. Для этого я хочу увидеть госпожу Шредер, показать ей какой-нибудь отрывок на немецком, и, если она даст мне надежду, что за год репетиций я смогу избавиться от акцента, я продам несколько бриллиантов, буду жить в тех городах, где будет жить она, в качестве компаньонки или горничной, если она захочет. А через год я начну выступать в театрах Германии… Ну, как?

— Я вами восхищаюсь.

— Да нет же, вы мною не восхищаетесь, вы находите это вполне естественным; я ужасно честолюбива, у меня был большой успех, и мне захотелось большего.

— С такой силой воли вы этого добьетесь.

— А теперь мы вместе пообедаем, не так ли? Мы пойдем в театр в последний раз. Вы дадите мне несколько рекомендательных писем в Брюссель, где я собираюсь остановиться на день или два и отправить мой багаж в Вену; мы попрощаемся, и я уеду.

— Почему мы должны прощаться?

— Я вам еще раз говорю: потому что я уезжаю.

— Мне пришла в голову одна мысль.

— Какая?

— У меня есть дело в Брюсселе. Ну и вот, вместо того чтобы писать для вас письма, я поеду вместе с вами. Одной вам будет смертельно скучно, признайтесь.

Она засмеялась.

— Я была уверена, что вы мне это предложите, — сказала она.

— И вы заранее решили согласиться?

— Признаюсь, да. По правде сказать, я вас очень люблю.

— Спасибо.

— И кто знает, может, мы никогда больше не увидимся! Итак, договорились: мы уезжаем завтра.

— Завтра… и каким поездом?

— Утренним, восьмичасовым. Ну, я убегаю.

— Уже?

— Я ужасно занята, вы понимаете, последний день… Кстати…

— Что?

— Мы поедем не вместе, а встретимся там случайно…

— Почему?

— Потому что я еду со своими знакомыми.

— Они из Вены?

— Да.

— Вам больше недостаточно вашей чистой совести?

— Они не глупы.

— Тогда сделаем лучше.

— Лучшее — враг хорошего.

— Вместо того чтобы уезжать завтра утром, отправляйтесь завтра вечером.

— Тогда и они поедут вечером — они решили ехать вместе со мной.

— И далеко они так собираются ехать?

— Всего лишь до Брюсселя.

— Постойте, вот что мы сделаем: мы уедем завтра вечером.

— Вы настаиваете?

— Я настаиваю: в конце концов вы сделаете это для меня! Вы не хотите пойти мне навстречу.

— Вы меня в этом упрекаете?

— Нет, я лишь отмечаю это.

— Ну хорошо, посмотрим.

— Мы уедем вечерним поездом, но не будем встречаться: вы поднимитесь со своими венскими знакомыми в любой вагон, я за этим прослежу и укажу на вас одному из служащих. Затем я поднимусь в вагон один. На второй или третьей станции вы пожалуетесь на духоту, и тогда этот железнодорожный служащий предложит вам пройти в более свободный вагон; вы согласитесь и пройдете в мой вагон, где для вас будет вполне достаточно воздуха… и где вы сможете спокойно спать всю ночь.

— Я смогу там спокойно спать?

— Слово чести.

— Ну что же, такое можно устроить!

— Так вас это устраивает?

— Вполне.

— Тогда до вечера?

— Нет, до завтра.

— Мы обедаем завтра вместе?

— Это невозможно, поскольку я вечером должна обедать с моими венскими друзьями.

— Так мы увидимся только в поезде?

— Я постараюсь зайти и пожать вам руку днем.

— Заходите.

Я уже начал привыкать к тому, что в ней, облаченной в тафту и шелк, я находил очаровательного товарища, хотя раньше надеялся обнаружить привлекательную женщину.

Мы пожали друг другу руки, и она ушла.

На следующий день я получил короткую записку:

«Нет возможности прийти к Вам, так как воюю со своими портнихами и торговцами модных товаров. Я упаковала столько, что можно будет открыть магазин в Пеште. Не представляю, как бы я уехала сегодня утром — я ничего бы не успела сделать.

До вечера. Доброй ночи.

Лилла».

Выражение «Доброй ночи», сильно подчеркнутое, показалось мне весьма ироничным.

— Доброй ночи! — повторил я. — Однако никто не знает, что этой ночью может произойти.

Вечером я приехал на вокзал на полчаса раньше, чем предполагал. Не знаю, представится ли мне когда-нибудь удобный случай, чтобы отблагодарить всех работников железной дороги за проявленное ко мне внимание с той минуты, как я оказался в одном из коридоров перед дверью, на которой крупными буквами были написаны привычные слова:

«ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН».

Отыскав начальника вокзала, я объяснил ему суть дела. Он начал хохотать.

— Это не то, что вы думаете, — сказал я ему.

— Так ли?

— Слово чести!

— Ода! Но в пути…

— Я так не считаю.

— Ну не важно. Удачи!

— Запомните: охотнику не желают удачной охоты.

Я поднялся в свой вагон, в котором начальник вокзала меня наглухо закрыл, повесив на ручке моей двери табличку, на которой крупными буквами было написано:

«ЗАНЯТО».

Когда я услышал, как пассажиры с шумом спешат занять свои места, я высунул голову из двери, позвал начальника поезда и, показав ему г-жу Бульовски, поднимающуюся в вагон в компании ее венских друзей — трех мужчин и четырех женщин, объяснил ему, о каком одолжении я его прошу.

— Это какая же? — спросил он.

— Самая красивая.

— А, та, что в шляпе наподобие мушкетерской?

— Точно.

— Ну вы и ловкач!

— Вы так думаете?

— Красавица!

— Да, но только не моя.

Начальник поезда лукаво посмотрел на меня и пошел прочь, с сомнением качая головой.

— Качайте головой сколько хотите, но это так и есть, — сказал я ему, совершенно раздосадованный тем, что не сумел его убедить в своей непорочности.

Поезд тронулся. Когда он остановился в Понтуазе, уже совсем стемнело. Моя дверь открылась, и я услышал голос начальника поезда:

— Поднимайтесь, сударыня, это здесь.

Я протянул руку и помог моей прекрасной попутчице подняться на две ступени.

— О! Вот и вы, наконец! — воскликнул я.

— Время тянулось для вас медленно?

— Конечно, ведь я был один.

— А мне, наоборот, казалось, что время идет медленно, потому что я была не одна. К счастью, я закрыла глаза и думала о вас.

— Вы думали обо мне?

— А разве нельзя?

— Ну уж я за это вас бранить не буду. А все-таки, какого рода мысли у вас были обо мне?

— Самые нежные.

— Ах, вот как!

— Да, и я вас уверяю, что я вам в высшей степени признательна за то, как вы себя со мной ведете.

— Неужели?

— Уверяю вас.

— Это в порядке вещей. Вот только когда вы окажетесь в Вене, вы надо мной посмеетесь.

— Нет, ведь я не только честная женщина, но, полагаю, еще и умная женщина…

— А я умный мужчина, как по-вашему?

— Со всеми и для всех — да. — А для вас?

— Для меня вы еще лучше: вы добрый человек. Теперь поцелуйте меня и пожелайте мне спокойной ночи — я чувствую себя очень усталой.

Уж не знаю на какой манер я ее поцеловал — на немецкий или английский. Она же подарила мне поцелуй, который для любой француженки означал бы очень много, а затем спокойно устроилась в своем уголке.

Я смотрел на нее, пытаясь убедить себя в том, что если мужчина неуважительно ведет себя по отношению к женщине, то, несомненно, она сама этого хотела.

Она несколько раз меняла свое положение, тихо ворча, потом открыла глаза и, глядя на меня, сказала:

— Определенно мне будет удобнее, если я положу голову вам на плечо.

— Вам, возможно, и будет лучше, — ответил я ей, смеясь, — но вот мне точно будет хуже.

— Так вы мне отказываете?

— Черт возьми, и не думал.

Мы сидели напротив друг друга. Я пересел к ней. Она сняла свою шляпу, повязала на шею шелковый платок, устроилась у меня на плече и через мгновение спросила:

— Мне так очень удобно, а вам?

— У меня на этот счет нет своего мнения.

— Ну, тогда до завтра, может, оно у вас появится. Утро вечера мудренее.

Она сделала еще несколько движений, устраиваясь, словно птица, которая прячет голову под крыло, нашла своей рукой мою и тихонько ее пожала, желая мне спокойной ночи, пошевелила губами, пробормотав что-то невнятное, и заснула.

Мне никогда раньше не приходилось испытывать столь необычное чувство, как то, что я пережил, когда волосы этого очаровательного создания коснулись моих щек, а на своем лице я ощутил ее дыхание. Ее лицо приобрело такое детское, невинное и спокойное выражение, какого я до этого не видел ни у одной женщины, спавшей у меня на груди.

Я долго разглядывал ее, а потом мало-помалу мои глаза стали то закрываться, то открываться. Я приложил к ее лбу губы, прошептав, в свою очередь: «Спокойной ночи!» — и заснул тихим и сладостным сном.

В Валансьене начальник поезда лично открыл наш вагон, прокричав:

— Валансьен, стоянка двадцать минут!

Мы одновременно открыли глаза и засмеялись.

— По правде сказать, я никогда раньше так сладко не спала, — сказала Лилла.

— То, что я вам отвечу, откровенно говоря, не очень галантно: но я тоже.

— Вы очень милый человек, — сказала она, — и у вас есть большое достоинство.

— Какое?

— Вы остаетесь загадкой, и это готовит сюрпризы тем, кто с вами знакомится.

— Вы обещаете оправдать меня в глазах Сапфира?

— Клянусь это сделать.

— И пришлете мне клиенток?

— О, вот этого не будет, я вас в этом заверяю.

— Однако, если бы я вел себя с теми, кого вы рекомендуете, так же как с вами?

— Меня бы это сильно огорчило.

— А если бы я вел себя совсем по-другому?

— Я была бы ужасно рассержена.

— Так что же вы предпочитаете в конце концов?

— Бесполезно вам об этом говорить, поскольку я никого не буду вам рекомендовать.

— Вы будете выходить или останетесь?

— Я остаюсь, мне очень хорошо. Только позвольте мне изменить положение и устроиться на вашем правом плече.

— Вы находите, что я, как святой Лаврентий, уже достаточно поджарился с левой стороны, не так ли? Хорошо, действуйте.

Она примостилась на моем правом плече так же, как раньше на левом, снова заснула и не просыпалась уже до Брюсселя.

— Вы будете выходить? — спросила она.

— А что скажут ваши венские знакомые, увидев нас вместе?

— Действительно, я о них и забыла. Где вы обычно останавливаетесь?

— В гостинице «Европа»; но там обо мне сложилось столь плохое мнение, что ради вас я предпочел бы поехать в другое место.

— Выбирайте.

— Тогда — гостиница «Швеция».

— Хорошо. Так как вы приедете раньше меня, ведь у меня десять или двенадцать чемоданов, подберите мне комнату.

— Будьте спокойны.

— Вы меня не поцелуете?

— Нет, черт возьми, вы сами меня поцелуете, если вам так этого хочется.

— Вы безусловно самый настойчивый из всех, кого я знала! — сказала она.

И она меня поцеловала, заливаясь смехом.

Час спустя она была в гостинице «Швеция». Проводив ее в приготовленную для нее комнату, я вежливо поцеловал ей руку и удалился, бормоча:

— Как было бы замечательно, если бы можно было иметь женщину-друга!

Излишне говорить, что я снял себе комнату на той же лестничной площадке.

Я принял ванну и заснул.

Проснувшись, я справился о своей попутчице. Она уже ушла и занялась отправкой своих десяти или двенадцати чемоданов, которые должны были следовать малой скоростью, в то время как она будет совершать свое артистическое турне в поисках г-жи Шредер.

Как все артисты, привыкшие к быстрым переездам, моя попутчица отличалась тем, что была не более обременительной, чем мужчина: она собирала и упаковывала свои чемоданы, набивала и закрывала свои дорожные сумки и всегда была готова за пять минут до назначенного срока, о чем никогда не следует просить ни одну светскую женщину.

Пока я справлялся о ней, она вернулась.

— Признаться, — сказал я ей, — мне подумалось, что вы упорхнули.

— Да так и было.

— Но я подумал, что навсегда.

— Я похожа по натуре на ласточку — всегда возвращаюсь в свое гнездо.

— Что же вы сделали?

— Я отправила все свои чемоданы и получила за них квитанции. В итоге у меня осталось только платье, что на мне, еще одно в сумке и шесть рубашек. Ни один студент не сделал бы лучше, уверяю вас.

— И когда вы уезжаете?

— Когда вы пожелаете.

— Однако вы хотите посмотреть Брюссель?

— А что стоит смотреть в Брюсселе?

— Церковь святой Гудулы, площадь Ратуши, пассаж святого Губерта.

— Что еще?

— Еще Зеленую аллею.

— А еще?

— Вот, пожалуй, и все.

— Хорошо, отведите меня в какой-нибудь кабачок, и я угощу вас завтраком.

— Вы?

— Да… Отправка чемоданов обошлась мне дешевле, чем предполагалось, и теперь я богачка. Что здесь едят?

— Остендских устриц, копченую говядину, раков.

— А что пьют?

— Фаро и ламбик.

— Давайте выпьем фаро и ламбик и поедим раков, копченую говядину и остендских устриц.

— Согласен.

И мы отправились в кабачок.

Уверяю вас, что, если бы на моей приятельнице были брюки и редингот вместо платья и пальто с капюшоном, я пал бы жертвой самообмана и пребывал в уверенности, что являюсь наставником приятного молодого человека, а не кавалером хорошенькой женщины.

Мы позавтракали, потом посетили церковь святой Гудулы, пассаж святого Губерта и площадь Ратуши, прогулялись по Зеленой аллее и вернулись в гостиницу «Швеция».

— Итак, мы увидели в Брюсселе все заслуживающее внимания? — спросила меня попутчица.

— Все, кроме Музея.

— А что в этом Музее?

— Четыре или пять великолепных полотен Рубенса и два или три дивных полотна Ван Дейка.

— Почему вы не сказали мне об этом сразу?

— Я забыл.

— Ну и гид!.. Пойдемте осматривать Музей.

Мы пошли в Музей. Замечательная актриса, которая знала Шекспира так же хорошо, как Шиллера, Виктора Гюго -как Шекспира, Кальдерона — как Виктора Гюго, знала и Рубенса и Ван Дейка — как Кальдерона и рассуждала о живописи так же, как о театре.

Мы провели в Музее добрых два часа.

— И что же еще осталось мне увидеть в столице Бельгии? — спросила она, выйдя из него.

— Госпожу Плейель, если хотите.

— Госпожу Плейель! Госпожа Плейель — знаменитая артистка, о которой мне столько говорил Лист?

— Она самая.

— Вы с ней знакомы?

— Прекрасно.

— И вы можете меня ей представить?

— Через полчаса.

— Извозчик!

И моя восторженная венгерка подала знак кучеру — тот, подъехав и узнав меня, поспешил открыть дверцу.

Мою попутчицу удивляла моя популярность, которая проявлялась не только на улицах Парижа, где из десяти человек пятеро приветствовали меня, кивая или делая знак рукой, но и сопровождала меня в провинции, пересекла со мной границу и шла вслед за мной в другой стране. И вот мы приехали в Брюссель, и в Брюсселе, включая и извозчиков, уже не пять, а восемь человек из десяти узнавали меня.

Мы сели в экипаж. Госпожа Плейель жила довольно далеко, в предместье Схарбек, и у моей очаровательной приятельницы было достаточно времени расспросить меня о знаменитой артистке, к которой мы ехали, а у меня было время ответить на все ее вопросы.

Я знал г-жу Плейель уже почти двадцать пять лет. Когда однажды мне доложили о ее приходе, о ней знали тогда только как о жене известного своей деловой хваткой предпринимателя и я не был знаком с ней лично. Ко мне вошла молодая худощавая женщина с темными волосами, белозубая, с великолепными черными глазами, с чрезвычайно подвижным лицом.

С первого взгляда я понял, что имею дело с артистической натурой.

Пребывая в нерешительности и чувствуя, что в ее груди бьется восторженное сердце, она на самом деле не знала еще, к какому виду искусства ее влечет, и пришла ко мне за советом по поводу того, как ей следует поступить.

В то время она видела свое будущее в театре.

Я тогда работал над «Кином». Подойдя к столу, я взял рукопись, открыл ее на сцене диалога Кина и Энн Дэмби и прочитал г-же Плейель это место. Ситуация была точно такой же.

К тому же г-жа Плейель не была свободна: у нее был муж, и, чтобы пойти работать в театр, ей нужно было отказаться от общепринятых условностей, а разрыв с ними всегда болезнен и драматичен.

К счастью, я смог убедить ее, по крайней мере на короткое время, что никакие триумфы на сцене не стоят спокойного однообразия семейной жизни.

«Она пряла шерсть и сидела дома», — писали древние римляне на могилах своих матрон.

Год или два я ничего не слышал о г-же Плейель, а потом случайно узнал, что с ней случилось несчастье.

Я не помню, жертвой каких грязных козней она стала.

Ей пришлось уехать.

Она даже не вспомнила обо мне в своем горе, таком большом, что она не могла ни о чем думать, кроме того, что ей нужно покинуть Францию.

Вместе с ней уехала и ее мать.

Они жили в Гамбурге, почти умирая от голода, и вот однажды, когда г-жа Плейель проходила мимо магазина музыкальных инструментов, ее охватило желание зайти в него, словно она хотела купить фортепьяно и освежить себе душу малой толикой гармонии.

В то время она не была еще такой замечательной артисткой, как сейчас, однако горе высветило в ней искру гения. Она села за инструмент, ее пальцы упали на клавиши, и с первых же аккордов раздались душераздирающие звуки.

Торговец, совсем не знавший ее, ведь для него она была обычной посетительницей, просто из меркантильной учтивости подошел к ней и стал слушать.

Она не играла какую-то определенную мелодию: она импровизировала. Но в эту импровизацию она вложила все, что ей пришлось выстрадать за эти три месяца: разочарование в любви, горе, утрату надежд, слезы, изгнание — вплоть до страшных криков хищной птицы, летавшей над ней и звавшейся голодом.

«Кто вы и что я могу сделать для вас?» — спросил торговец, когда она закончила.

Она залилась слезами и рассказала ему все.

И этот замечательный человек разъяснил ей, каким суровым, но несравненным учителем становится горе; он обрисовал ей тот таинственный путь, по которому Провидение вело ее к успеху, известности и, возможно, к славе. Она не была уверена в себе. Он успокоил ее, прислал ей домой свое лучшее фортепьяно и убедил дать концерт.

Концерт! Дать концерт — ей, еще накануне не ведавшей о своем таланте!

Торговец настаивал, брал на себя все издержки и готов был отвечать за все.

Она решилась, бедная Мари.

Ее звали Мари, как Малибран, как Дорваль.

Я был близким другом трех этих выдающихся и несчастных женщин. Я не прав, говоря «несчастные»: к имени Мари Плейель более подходит эпитет «счастливая».

Счастливая, поскольку концерт удался и она могла предвидеть уготованное ей счастливое будущее.

В течение последующих десяти лет она имела небывалый успех в Санкт-Петербурге, в Вене, в Дрездене. Она вернулась на свою родину, в Бельгию, и, вопреки всем правилам, ей воздали должное.

Она стала преподавать в консерватории.

Слава шла впереди нее, и это позволило ей вернуться в Париж; там она дала несколько концертов и имела ошеломляющий успех.

Вот тогда я увидел ее вновь.

Потом, после 2 декабря, я, в свою очередь, отправился в Бельгию и там увидел ее в третий раз.

Когда мы звонили в дверь к Мари Плейель, г-же Бульовски было известно о ней не меньше, чем мне.

Горничная, узнав меня, воскликнула от радости:

— О! Как госпожа будет довольна!

И, не подумав закрыть за нами дверь, она бросилась в гостиную, выкрикивая мое имя.

— Ну, — спросил я мою спутницу, — вы еще сомневаетесь в том, что нас хорошо примут?

У нее не было времени ответить, потому что Мари Плейель предстала перед нами — величественная, как королева, грациозная, как актриса.

— Сначала обнимитесь, — сказал я двум женщинам, — а потом познакомитесь.

Моя спутница обеими руками обхватила шею Мари Плейель, и на секунду я замер, восхищаясь этими двумя созданиями, такими разными внешне и такими поистине прекрасными. Красота одной подчеркивала красоту другой.

Госпожа Бульовски была худенькая, гибкая, светловолосая, свежая и сентиментальная, как все немки и венгерки.

Госпожа Плейель, наоборот, была высокая, с развитой фигурой, брюнетка, спокойная, почти суровая.

Если какой-нибудь скульптор смог бы воссоздать две столь разные натуры, он бы имел невероятный успех.

После того как они обнялись, я взял их за руки. Мы вместе вошли в гостиную, и я усадил их по обе стороны от себя.

Затем я рассказал г-же Плейель о цели нашего визита.

— Это значит, что вы хотите меня послушать? — спросила г-жа Плейель гостью.

— Изнемогаю.

— Боже мой, нет ничего легче! Ведь с вами мужчина, который может делать со мной все, что он захочет.

Я бросился к ней и обнял за шею: ведь мы еще не поцеловались.

— Как, по-вашему, что мне ей сыграть, вашей трагедийной актрисе? — совсем тихо спросила она меня.

— Что-нибудь вроде того, что вы играли торговцу фортепьяно в Гамбурге.

Она улыбнулась, и эта милая и печальная улыбка напомнила о ее минувших страданиях и стала восхитительной прелюдией.

— Ах, Мари, Мари, — сказал я ей, — вы счастливы! Но не о счастье мы просим вас рассказать.

— А если у меня сердце разрывается, как у Антонии?

— Хорошо! Я положу на него руку и не дам ему разорваться.

Она посмотрела на меня, слегка пожала плечами и сказала:

— Ветреник!

И она начала играть.

Я не могу сказать вам, что играла нам эта выдающаяся пианистка. Никогда еще под чьей-нибудь рукой слоновая кость и дерево не издавали подобных звуков. В течение часа, без перерыва, самые горестные чувства и опьяняющие скорбью звуки следовали один за другим. Казалось, сам инструмент страдал, жаловался, томился и причитал.

Наконец, когда прошел почти целый час, она поднялась.

— Вам меня совсем не жалко! — воскликнула она, обратившись ко мне. — Неужели вы не видите, что убиваете меня?

Я посмотрел на г-жу Бульовски. Она была бледна, дрожала и находилась почти в обморочном состоянии.

Слушательница и исполнительница были достойны друг друга.

Женщины вновь обнялись, и я увел г-жу Бульовски, так как я более опасался за это хрупкое и чувствительное создание, чем за сильную и стойкую натуру Мари Плейель.

— Итак, — спросил я, когда мы были уже на улице, — хотите ли вы еще что-нибудь увидеть в Брюсселе?

— Неужели вы думаете, что можно еще что-либо смотреть после того, как мы видели и слышали эту замечательную женщину? — воскликнула она.

— Что же мы будем теперь делать?

— Я еду в Спа… А вы?

— Черт возьми, я с вами.

Уже через четверть часа мы были на железнодорожном вокзале и отправлялись в город лечебных вод и азартных игр, на посещение которого в течение моего трехлетнего пребывания в Бельгии у меня недостало любопытства.


Читать далее

Александр Дюма. Любовное приключение
I 12.04.13
II 12.04.13
III 12.04.13
IV 12.04.13
V 12.04.13
VI 12.04.13
VII 12.04.13
VIII 12.04.13
IX 12.04.13
X 12.04.13
XI 12.04.13
XII 12.04.13
КОММЕНТАРИИ 12.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть