Онлайн чтение книги Любовное приключение
IX

Это было первое предупреждение надвигающегося шторма: как благородный враг дает своему противнику время, чтобы тот собрал силы против него, так и нам, казалось, дали несколько минут передышки.

Вокруг царили мрак, молчание и, я бы даже сказал, покой.

Мы с Фердинаном воспользовались затишьем, чтобы сесть на матрас, расстеленный напротив того места, где лежала Мария.

Нас освещал дрожащий свет лампы, которая висела под потолком.

Мария разглядывала по очереди нас, будто бы спрашивая себя, к кому в случае опасности она может обратиться за помощью.

Фердинан был небольшого роста, худой и бледный. Его хрупкое телосложение вряд ли могло бы обеспечить помощь в случае катастрофы. В противоположность ему, я был крепко сложенным, рослым, не подверженным никаким недомоганиям даже в трудные времена. Мой вид, справедливо или нет, внушал спокойствие и силу, вызывал доверие и укреплял надежду.

В итоге взгляд Марии остановился на мне, и он ясно говорил: «Вы знаете, что именно на вас я рассчитываю!»

Признаюсь, мне польстило это предпочтение, которое почему-то не вызвало у Фердинана ревности.

Но Фердинану было вовсе не до ревности! У него началась морская болезнь.

Я понял, что его неподвижность и бледность вызваны вовсе не страхом. Мне слишком часто приходилось видеть, как развиваются симптомы этого ужасного недомогания, и я ни минуты не сомневался в своем открытии.

«Вам плохо?» — спросил я Фердинана.

Он подтвердил это кивком.

В таком положении все затруднительно: даже односложное слово сказать — и то тяжело.

«Какой бы ни была погода, — сказал я ему, — если у вас морская болезнь, вам лучше находиться снаружи».

«Вообще-то, — отозвался он, — я угорел от запаха лампы».

Невероятно, как в подобных обстоятельствах обостряется обоняние: скорее всего оно усиливается за счет ослабления других четырех чувств. Запаха, который, по словам барона, невозможно было переносить, я даже не почувствовал.

Фердинан собрал все свои силы, чтобы произнести эту фразу. Он схватил меня за руку. Я встал на ноги и, поднимаясь, увлек его за собой. Судно наше так качало, что мы два или три раза чуть не упали, прежде чем достигли выхода. Наконец, цепляясь за занавески, мне удалось, все еще спотыкаясь, ухватиться за трос.

Капитан, видя, как неуверенно мы вышли, понял, что с нами неблагополучно, и поспешил к нам на помощь.

Фердинан повис у него на шее.

Говорят, что утопающий цепляется и за раскаленный прут. У человека с морской болезнью упорство совсем другого рода.

«О капитан, — взмолился Фердинан, оставив меня, чтобы ухватиться за хозяина судна, — отведите меня, пожалуйста, на другой конец корабля».

Было очевидно, что не только в том положении, в каком он находился, но и в более сложном, в котором ему предстояло очутиться, он предпочитал оказаться подальше от Марии.

Его просьба была исполнена. Достаточно твердой походкой, на какую он был способен при такой качке, капитан проводил Фердинана. И я видел, как тот, продвигаясь в темноте, опирался не только на плечо капитана, но и на все, что попадалось по дороге, — на людей, снасти, тросы.

Исходя из своего богатого жизненного опыта, я мог предположить, что Фердинану понадобится два-три часа или чуть меньше, чтобы уладить все свои дела на носовой части судна.

Я не мог оставить Марию одну, так как шторм все усиливался и ей могла понадобиться моя помощь, да и морская болезнь заразительнее чумы…

Я вернулся в каюту. Мария вовсе не выглядела бодрой, но она не испытывала ни малейших признаков недомогания, ведь это было ее пятое или шестое морское путешествие, и у нее уже появилась выносливость.

Она посмотрела на меня с удовольствием, которое и не пыталась скрывать.

«Ах, а я боялась, что вы не вернетесь», — сказала она.

«А вы что, слышали крик: „Человек за бортом“?»

«Нет, хотя я слушала очень внимательно».

«Ну, тогда вы могли быть вполне уверены, что увидите меня вновь».

«Вам могло стать плохо, как Фердинану».

«И вы собирались посмеяться над нами, вы, по-евангельски стойкая женщина?»

«Нет. Хотите знать, что я подумала, когда смотрела на вас обоих, сидящих рядом друг с другом?»

«Скажите».

«Так вот, я сказала себе, что в случае опасности я доверилась бы вам, а не ему».

Я протянул к ней руку, и она сжала ее в своих руках.

Это пожатие рук совпало с ужасным раскатом грома. Несомненно, она считала меня чересчур хорошим сопровождающим, ибо, тихонько оттолкнув меня, сказала:

«Там… Ложитесь спать там на матрасе напротив меня, не можете же вы оставаться на ногах при такой болтанке».

И действительно, волна так сильно ударила о наше маленькое суденышко, покачнув его, что я несколько раз чуть было не упал.

Осознав, что совет Марии исполнен благоразумия и что, чем дальше я отодвинусь от нее, тем меньше рискую нарушить святые законы дружбы, я без лишних слов устроился на своем матрасе.

Мы лежали друг напротив друга, разделенные пространством всего лишь в какой-то метр между нашими спальными местами.

Она оперлась на правый локоть, я — на левый. Мы переглядывались и улыбались.

Временами лампа грозила погаснуть из-за того, что в ней кончалось масло.

Шторм все усиливался. Были слышны топот матросов, скрип мачты и снастей, короткие и отрывистые команды Нунцио.

Время от времени Мария спрашивала своим чистым и: звонким голосом:

«Non с'ё pericolo, capitano?» note 5Опасности нет, капитан? (ит.) И то с одного, то с другого места капитан отвечал:

«No, no, no, siete quieta, signora» note 6Нет, нет, нет, будьте спокойны, синьора (ит.).

Еще более сильный порыв ветра и еще более грозная волна, обрушившиеся на судно и опровергшие последние слова капитана, заставили Марию вскрикнуть.

Лампа начала потрескивать.

«Бог мой! — воскликнула Мария. — Мы же останемся без света!»

«Мы откроем занавески, — успокоил я ее, — и молнии заменят нам лампу».

«Нет уж, — возразила она, — пусть уж лучше будет темно, чем подобный свет».

Ужасная качка, беспрерывные раскаты грома, раздававшиеся один за другим крики: «Burrasca! Scirocco! Maestrale!» note 7Буря! Сирокко! Мистраль! (ит.), служившие как бы предупреждением об опасности, которой надо противостоять, и одновременно ободрением для матросов, — все это нарастало и становилось все более и более беспокойным.

Мария уже машинально повторяла свой вопрос:

«Non с'ё pericolo, capitano?»

Тем временем лампа, потрескивая, бросала последние отблески света.

Неожиданно крики «Burrasca! Burrasca!» повторились. Молния сверкнула так, будто попала прямо в наше суденышко, а огромная волна приподняла его, ударив прямо в борт.

Мария потеряла равновесие и, как ни старалась, не смогла удержаться на матрасе. Соскользнув на покатый пол, наклонившийся, словно крыша, она очутилась в моих объятиях.

Лампа погасла.

«Questa volta, с'ё pericolo» note 8На сей раз это действительно опасно (ит.), — сказал я ей, смеясь.

И правда, опасность была велика, изменилась только ее природа.

«Ах! — вздохнула Мария, когда опасность была позади. — Кто бы только мог предположить, что в подобную минуту вы сохраните присутствие духа».

Гроза не утихала всю ночь. Блаженная гроза! Она не подозревала, что среди тех, для кого она была смертельной опасностью, был мужчина, навсегда сохранивший ей признательность.

Утром море стало успокаиваться. Я занял место Фердинана на носовой части корабля и с улыбкой смотрел на вздымавшие нас водяные громады и эти впадины, которые, казалось, хотели нас поглотить. Я дышал полной грудью как молодой, сильный и счастливый мужчина.

Неожиданно меня коснулась чья-то рука и затем оперлась на мою.

Осторожно повернув голову, я увидел нежное и утомленное лицо Марии.

«Il pericolo ё sparito» note 9Опасность миновала (ит.), — сказал я ей, смеясь.

«Прекратите, — ответила она, — и поговорим серьезно».

«Как серьезно?»

«Ну да, очень серьезно».

«А как там Фердинан?»

«Он промучился всю ночь и теперь спит весь промокший».

«Вот что значит иметь морскую болезнь», — заметил я.

«Не смейтесь, вы заставляете сострадать ему».

«Неужели?»

«Конечно, бедный малый!»

«Его можно только пожалеть!»

«Вы не представляете, как он меня любит!»

«Ну, так что же? Кто же может ему рассказать о том, что случилось?»

«я».

«Как это вы?»

«Да, я. Неужели вы думаете, что я смогу выйти замуж за Фердинана, после того что произошло между нами?»

«Черт возьми! Неужели это так серьезно?»

«Да, сударь, это очень серьезно».

«Ну хорошо — это было случайностью».

«В том-то все и дело, что нет».

«Объяснитесь».

«Это не было случайностью».

«Ну вот!»

«Послушайте, когда я вас вновь увидела…»

«И что же?»

«Так вот, я почувствовала сердцем, что наступит день, когда я буду принадлежать вам».

«Правда?»

«Честное слово! Это было дело времени и обстоятельств», «Так что нынешней ночью…»

«… когда вы протянули мне руку…»

«… вы поняли, что время настало и обстоятельства не терпят отлагательства».

«Если вы смеетесь, я не только не доскажу вам остального, но и до конца своей жизни не заговорю с вами».

«Сохрани меня Боже от подобного наказания! Смотрите, я больше не смеюсь».

Не знаю, какое выражение приняли мои глаза, но, без сомнения, по ним можно было прочитать мои мысли.

«Вы любите меня хоть немного?» — спросила она.

«Я вас просто обожаю».

«Повторите, чтобы успокоить меня».

«А вы закончите то, что начали говорить. Ведь вы прекрасно видите, что я больше не смеюсь».

«Так вот, я вам говорила, что этой ночью не слишком крепко держалась за свой матрас, как следовало бы. И в том, что произошло со мной, вины качки гораздо меньше, чем вы можете предположить».

«О! — воскликнул я. — Какое же вы восхитительное создание — я это предчувствовал еще в Париже».

«Да, — отозвалась она вполне серьезно, — однако, восхитительное оно или нет, это создание — честная женщина. Между мной и Фердинаном было условлено, что мы не будем задавать друг другу вопросов о нашем прошлом. Но сегодняшняя ночная гроза — это настоящее. Я нарушила слово, и это замужество не может состояться.

«Признайтесь, что вы не были раздосадованы, найдя для этого повод».

«А вы были бы раздосадованы, проведя со мной целый месяц в одном из красивейших мест на свете?»

«Нет, ведь этот месяц был бы, возможно, самым счастливым в моей жизни».

«И это то, что вас ожидает, когда мы прибудем в Палермо».

«Кстати, мы направляемся в Мессину, а не в Палермо».

«Почему?»

«Потому что ветер гонит нас в Мессину, а не в Палермо, и капитан сейчас сказал мне, что если мы возьмем курс на Мессину, то будем там завтра вечером, тогда как если будем упорствовать, двигаясь в Палермо, то одному Богу известно, когда мы туда попадем».

«Согласна, поедем в Мессину, мне все равно. Остаток пути я проделаю по суше. Вот что вы должны сделать, когда мы прибудем в Мессину…»

«Приказывайте, я буква в букву все выполню».

«Вы нас покинете, Фердинана и меня, и продолжите ваше путешествие; как только вы уедете, я расскажу ему все».

Я сделал непроизвольное движение.

«О, успокойтесь, — сказала она. — Я буду с ним такой же откровенной, как была с вами, и первым же пароходом он вернется в Неаполь».

«Может, вы подождете…»

«Нет, я непреклонна в своем решении, тем более что чувствую себя виноватой».

«А что должен делать я?»

«Если вы не слишком торопитесь увидеть меня вновь, то можете совершить путешествие по Сицилии; если дело обстоит иначе, то в Джирдженти или Селинунте вы возьмете лошадей или мулов, пересечете Сицилию и присоединитесь ко мне в Палермо».

«Я найму лошадей или мулов и присоединюсь к вам в Палермо».

«Конечно».

«Уверяю вас, что вы можете на это рассчитывать».

Она протянула мне руку.

«Я рассчитываю на это, — сказала она, — и с этой минуты — ни слова, хорошо? Ни единого слова, которое могло бы дать хотя бы малейший повод для подозрения о том, что произошло. Я хочу ему во всем признаться и не желаю, чтобы он сам догадался».

Эти рассуждения были настолько преисполнены чуткости и деликатности, что возразить было нечего.

Я пообещал Марии точно выполнить все ее наставления.

Едва мы заключили это соглашение, как вновь появился Фердинан. У него был вид выходца с того света.

Поскольку Мария никогда до этого публично не проявляла своих чувств к нему, ей ничего не пришлось менять в своем поведении.

Я оставил их наедине. Признаюсь, я чувствовал себя очень стесненным в присутствии моего бедного друга, хотя во всем была виновата гроза, а вовсе не я.

И как если бы буря вышла из пещеры Эола лишь для того, чтобы натворить то, о чем я рассказал, она быстро успокоилась. Сильные ветры, казалось дувшие со всех сторон, уступили место северо-западному спокойному ветру, который сгладил море и расчистил небо. Лазурной лентой выступило побережье Калабрии, и к четырем часам пополудни мы уже шли так близко от него, что капитан мог назвать нам все поселения, белыми точками вырисовывающиеся на берегу.

Вечером, когда сын капитана читал «Аве Мария», море было гладким как зеркало, а на небе не было ни одного облачка.

Излишне говорить, что на ночь мы с Фердинаном были изгнаны из каюты и спали на палубе.

Трудно представить себе более чарующую картину, чем эти летние грозы у берегов Неаполя и Сицилии. Они похожи на поссорившихся любовников: природа злится, неистовствует, рыдает, потом заключается мир, восстанавливается спокойствие, улыбается солнце на голубом небе, слезы высыхают и возвращаются светлые дни.

Мы плыли весь день, делая семь-восемь узлов, так что к четырем часам дня можно было различить мыс Пальмьери. С того места, где мы были, казалось, что он совершенно закрывает проход, а Мессинского залива почти не было видно, и нам следовало держать курс правее к берегу.

Слева от нас белые домики селения Скилла с самой вершины холма каскадом спускались к морю.

По мере приближения, мы могли уже наблюдать, что море, как острие пики, вклинивается между Сицилией и Калабрией.

Наконец мы увидели пролив.

Мы прошли через него и собирались бросить якорь в старом порту Дзанкле, который напоминал по форме косу и потому так назывался.

Сходить на берег было уже слишком поздно.

Наши матросы, счастливые, оттого что удачно справились с непогодой и наконец-то добрались до цели, весь вечер пели и танцевали. Во время этих танцев и пения Мария, улучив минуту, пожала мне руку, проходя мимо, и тихо проговорила:

«Как и условились, вы уезжаете завтра утром. Фердинан отправляется с первым пароходом, а мы встречаемся в Палермо».

Я тоже пожал ей руку и повторил:

«Как и условились».

Была чудесная, звездная, светлая ночь. Ветер, нежный, как ласка, и благоухающий, как духи, казалось, хотел покрыть всю землю своими поцелуями.

Мне не спалось, но во время бессонницы меня утешало одно: даже не находясь рядом с Марией, я чувствовал, что она спала ничуть не больше, чем я.

Два или три раза, одетая в муслиновый пеньюар, она приподнимала занавески, вглядываясь в небо и стараясь отыскать на востоке первые лучи восходящего солнца.

Один раз она, легкая как тень, прошлась по палубе достаточно близко от моего матраса. Мне удалось коснуться полы ее пеньюара и поцеловать его.

Фердинан крепко спал, восстанавливая силы после бури.

Два или три раза в течение дня он вспоминал о священнике, которого мы встретили перед отплытием.

«Проклятый священник! — возмущался он. — Я не суеверен, однако, нужно признать, капитан был прав».

А что он скажет, когда узнает, что и само путешествие он совершил напрасно?

Наступил день. Сначала проснулся порт, а потом город. Лодки отделялись от берега и направлялись к судам, пришедшим вечером и ночью. Капитан подал знак, и прибыла карантинная служба, которая после проверок дала нам разрешение сойти на берег.

Наступило время прощаться. Со смешанным чувством угрызения совести и стыда я пожал руку Фердинану. Я поцеловал Марию, и она, целуя меня в ответ, прошептала:

«До Палермо!»

Она первой спустилась в лодку, за ней — Фердинан. Лодка отделилась от сперонары и на веслах направилась в Мессину.

Мария села так, чтобы ни на минуту не терять меня из виду. Она смотрела на меня и улыбалась. И взгляд, и улыбка ясно говорили мне: «Я спокойна, счастлива и рассчитываю на тебя».

Самая нежная и чувствительная женщина жестока, когда она не любит. Мария решила для себя, что она поступает честно, раскрывая все Фердинану. Но она совершенно не беспокоилась о том, какое впечатление произведет ее признание на того человека, который ее любит, но которого она не любит. Она делала то, что считала своим долгом исполнить, и полагала, что этого достаточно.

Добравшись до порта, она в последний раз взмахнула платком. Я в ответ помахал ей шляпой. Она спрыгнула на берег, непонятно под каким предлогом отказавшись от протянутой руки Фердинана. Пройдя рядом с ним около сотни шагов, она оглянулась в последний раз и как тень исчезла за углом какой-то улицы.

Капитан ушел с ними и вернулся с готовыми документами. Меня ничто больше не удерживало в Мессине, одном из самых тоскливых городов мира; к тому же я его уже посещал.

Сделав запасы мяса, рыбы и свежих овощей, мы воспользовались попутным ветром и в тот же день подняли парус.

Неделю спустя я был в Джирдженти, древнем Агригенте. Я покинул свое судно в порту, распорядившись, чтобы оно шло через Марсалу и встретило меня в Палермо. Наняв лошадей и договорившись с предводителем разбойников, чтобы меня не останавливали в пути, я три дня путешествовал по суше и прибыл, наконец, в Палермо. Там я разыскал гостиницу «Четырех наций», где должна была остановиться Мария.

Наведя справки, я узнал, что она приехала одна, имела колоссальный успех и действительно остановилась в гостинице.

Только что она ушла на репетицию.

Я снял комнату на ее этаже. Не очень далеко, но и не слишком близко от ее апартаментов.

Потом я помчался в купальню, рассчитывая уже быть у себя, когда она вернется.

Мне удалось это. Я ждал ее, перегнувшись через перила на верху лестницы, когда услышал, как ей сказали, что какой-то господин спрашивал о ней.

— О! Это он! — закричала она и бросилась вверх по ступенькам, не беспокоясь ни о том, следуют ли за ней слуги, ни о том, видят или слышат что-нибудь другие путешественники.

Она ворвалась в свой номер, крича:

— Я совсем свободна! Свободна! О, понимаешь ли ты, сколько счастья уже в одном этом слове: свободна, свободна, свободна! Честное слово, никогда ни птица в воздухе, ни кобылица в степи, ни косуля в лесу не вызывали у меня подобного представления о силе, я бы даже сказала почти о величии этого слова: «свободна!»

Мария обещала мне месяц счастья в самом красивом месте на свете, а оно продлилось на две недели дольше, чем она обещала. И вот спустя уже двадцать лет, я говорю: «Спасибо, Мария! Я твой вечный должник!»

Что сказать о Палермо? Это рай на земле. И да будет благословен он поэтами!

Прошло полтора месяца, и нужно было расставаться. Две недели прошли в безнадежной борьбе с самим собой. Каждый день я собирался уезжать, и каждый день это решение тонуло в море слез.

Каждый день я говорил себе: «Завтра я уезжаю».

В конце концов настал час расставания. Я взошел на свое судно. Мария не уходила, пока не подняли якорь. Она играла вечером и должна была играть божественно.

Дул попутный ветер. Мне оставалось лишь осмотреть те острова архипелага, которые я не посетил во время своего последнего путешествия. Мы взяли курс на Аликуди.

Пятнадцать — двадцать миль ветер позволял нам идти со скоростью пять-шесть льё в час, затем он стал понемногу затихать, и вскоре наступил полный штиль.

Мне стало жаль, что я не отложил свой отъезд еще на день, поскольку мой отъезд ничего не ускорил.

Я провел прекрасную ночь, наслаждаясь всеми красотами природы: бездонным небом и прозрачным, искрящимся, великолепным морем, ароматами, доносящимися с берега, и трепетом всего незримого, что пронизывает все вокруг. Казалось, все соединилось, чтобы заставить меня забыть о том, что я сейчас утратил, и дать понять, что потерянного мною хватило бы, чтобы сделать меня одним из избранников мироздания.

Я заснул, думая о Марии и говоря себе:

«Она думает обо мне!»

Около семи часов утра капитан разбудил меня, сказав, что из порта вышла лодка и направляется в нашу сторону, подавая нам сигналы.

Я вышел из каюты, полагая, что лодка привезла мне письмо от Марии.

Все оказалось гораздо лучше — лодка привезла саму Марию.

На рассвете эта восхитительная женщина узнала, что установился полный штиль и наша сперонара еще находится в виду берега; она побежала в порт, наняла лодку и отправилась, чтобы еще раз со мной попрощаться.

Еще никогда в жизни я не испытывал радости, подобной той, какую почувствовал, когда Мария прижалась к моей груди.

А она смеялась, плакала, кричала от радости. О природа, ты прекрасна во время цветения, будь то любящая женщина или распустившийся цветок!

Матросы зарукоплескали. Ведь они еще не забыли тот день пения и танцев, который им устроила Мария.

— Конечно, конечно, — проговорила она, тронутая таким приемом, — будьте спокойны, мы споем, и вы станцуете обязательно.

После этого она повернулась ко мне, и в ее взгляде соединились нежность газели и неистовство львицы.

«Мы ведь будем любить друг друга, не так ли?»

Чтобы праздник был полным, Мария погрузила в свою лодку холодную снедь и вино. И все это было распределено между экипажами лодки и сперонары.

Пиршество началось.

А наше пиршество, для нас двоих, заключалось во взглядах, полных любви, и слезах, в словах, прерываемых поцелуями, радостных вздохах и печальных улыбках.

День прошел в танцах и пении.

Наступила ночь. Лодку пришвартовали к сперонаре. Два палермских моряка присоединились к нашим матросам.

Штиль продолжался.

Прекрасная ночь, нежная ночь, слишком короткая ночь. Дата ее пылающими буквами будет записана в глубине моего сердца.

Но пришел день, а с его наступлением, увы, появился и ветер.

Нужно было расставаться: вечером Мария играла.

Не считаясь ни с чем, она хотела остаться еще на час. Это было невозможно.

Как приговоренный к смерти, она просила то полчаса, то четверть часа, то пять минут.

Пришлось поднять ее и отнести в лодку.

О! Насколько же красота в драме и на сцене уступает реальности!

Я видел Марию в «Норме», в «Отелло», в «Дон Жуане» и аплодировал ей от всей души.

Но она была совсем другой, еще прекраснее в жизни, когда ею овладело ее собственное подлинное отчаяние! Восхищение во мне соперничало с любовью; когда она стала удаляться от меня и мы продолжали протягивать друг другу руки, я не мог сдержаться и прокричал:

«Я люблю тебя! Ты прекрасна! Ты прекрасна, я люблю тебя!»

Ветер усиливался, и наше судно быстро удалялось.

В свою очередь матросы в лодке налегли на весла: они опасались, как бы сильный ветер не помешал им добраться до порта.

Мария, не думая об опасности, встала на корме и замахала платком. И каждое движение этого белого облачка, которое удалялось с каждой минутой, говорило мне: «Люблю тебя!»

В конце концов расстояние между нами стерло все и лодка исчезла из моих глаз.

Я достаточно долго наблюдал за портом, пока, по моим расчетам, Мария не добралась туда.

Больше я ее никогда не видел.

Прошло уже двадцать лет, но ни одно облачко не затмило в моей памяти сияние этих полутора месяцев, проведенных в Палермо.

В эти полтора месяца у двух существ было одно сердце, одна жизнь, одно дыхание.

О, я уверен, что в эти полтора месяца Господь не раз обращал свои взоры на Палермо.

Я повернулся к двум своим попутчицам.

Они смотрели на меня, улыбаясь и затаив дыхание.

— Вот и вся моя история, — сказал я им, — не просите меня, чтобы я рассказал вам еще одну, подобную. Два раза с человеком такое не случается.