Онлайн чтение книги Люди на перепутье
ЗА РАБОТОЙ

Галачиха сидела перед рамой, подобной пяльцам, на которой висели листы с эскизом, и набирала основу. Наверху лежал навой с основой; новичку Ондржею когда-то такие навои показались в тысячу раз увеличенной катушкой с маминой швейной машины. Как далеки эти времена! Сейчас он стоял рядом с Галачихой и подавал ей по порядку нужные нити. Эскиз был у них перед глазами, новый, только что полученный из конторы, — фабрика переходила на летние ткани.

Галачиха иногда поглядывала на бумажку с вычерченным узором, словно справляясь с картой.

— Можно? — спросила, подойдя, Ева Казмарова, барышня в очках, и стала сзади работницы. — Я вам не помешаю? — продолжала она с детским дружелюбием человека, который никуда не спешит.

Галачиха кивнула головой и продолжала работу.

— С какой невероятной быстротой она делает это! — обратилась барышня к сопровождавшему ее директору Выкоукалу. Несмотря на ее просьбу не беспокоиться, он пошел провожать ее, показывая ей новые корпуса и оборудование, установленное за время ее отсутствия.

Директор был к ней вдвойне внимателен: как к дочери Хозяина и как к богатой невесте, на которой он охотно женил бы сына. Позволив девушке только заглянуть в красильню, где в ядовитых испарениях работали полуобнаженные мужчины и где лужицы едких жидкостей могли испортить ее туфельки, он не долго задержался и в горячей шлихтовальне, надеясь, что дочери Хозяина понравятся ткацкие цехи. Стремительный бег челноков и тканный серебром сложный узор наверняка получат достойную оценку даже такого профана, как наследная принцесса.

Но барышня не спешила к машинам. Она смотрела на руки Галачихи, быстро бегавшие с крючком по пестрым нитям, и откровенно вздыхала с беспомощным выражением человека, никогда не державшего в руках ничего, кроме пера: «Ни за что в жизни я бы этого не сумела».

«Какая некрасивая, — подумал Ондржей, глядя на девушку в очках. — Совсем не похожа на Хозяина».

— В ее интересах работать быстро, — не понижая голоса, сказал при Галачихе директор Выкоукал, добавив: — У наших работниц это дело спорится лучше, чем у мужчин.

Только он произнес эти слова, как Галачиха, словно нарочно, сбилась и начала снова. Ей хотелось швырнуть в них иглой; она терпеть не могла, чтобы кто-нибудь глядел ей на руки и говорил о ней, когда она наводила бердо. Есть люди, которые любят показывать, как они работают; но есть и другие, которых это раздражает. Галачиха принадлежала к последним и ничего не могла с собой поделать. Когда кто-нибудь смотрел на нее, она сбивалась и теряла сноровку.

— Стареет, стареет! — проронил директор Выкоукал, выходя вместе с Евой Казмаровой из цеха. — Это уже заметно. А какая ловкая была работница! Ничего не поделаешь, ей уже лет сорок. Я предпочитаю молодежь не старше двадцати пяти.

Барышня Казмарова остановилась.

— Но ведь вы не уволите ее после стольких лет работы у вас? — сказала она, глядя на Выкоукала, о котором уже кое-что слышала.

Директор улыбнулся неискушенности наследной принцессы и тотчас сделался серьезным.

— Конечно, нет, — заверил он ее солидным басом, и они вошли в ткацкую.

Бабушка Евы Казмаровой пряла шерсть горных овец, как и все другие жители деревни, ела терновую ягоду, чтобы во рту было больше слюны, и ее прялку с клочком грязной шерсти, а также веретено и сновальную раму ученики школы Казмара видели однажды в витрине улецкого музея. Там же стоял деревянный ткацкий станок семьи Казмара, приводившийся в движение педалью. Зимой бабушка, чередуясь с дедушкой, ткала суконце, а потом дедушка взваливал товар на спину и нес его на ярмарку в Драхов, до которого полдня ходьбы от дому.

Казмар, когда на него находит блажь, еще и теперь становится к станку и ткет, чтобы показать, что не забыл дедовское ремесло. Такие демонстрации, правда, задерживают работу цеха, но зато показывают интерес Хозяина к производству. Ева Казмарова уже из другого теста. Она изучала латынь, не может отличить сновальной машины от мотальной и вообще даже не понимает, что делают рабочие. Право, не знаю, следует ли мне ее выдавать, но когда она вошла с Выкоукалом в ткацкую (последний раз она была здесь еще при жизни деда, школьницей) и увидела башенку Жаккарда, с которой свисали вниз какие-то грубые нити, то подумала про себя: «Вот здорово, уже ткут вертикально!» Бедняжка приняла подъемные шнуры за вторую основу! Хорошо еще, что она не произнесла этого вслух. А впрочем, если бы и сказала, не беда: никто не услыхал бы в грохоте станков.

Рабочие удивленно и с неохотой здоровались с хозяйской дочерью. Что ей здесь нужно? Эти визиты только тормозят работу. И рабочие вновь погружались в свое дело. Не подумайте, что они встречали Еву революционной ненавистью, сжимая кулаки, как это иногда изображают в газетах. Нет, боже упаси! На нее просто не обращали внимания. Когда умрет Казмар, вся эта масса машин будет принадлежать вот этой маленькой девушке в очках, что ходит сейчас по цехам как потерянная. Все Улы будут ее собственностью, но она здесь более чужая, чем беспаспортный бродяга, ибо все ей кажется незнакомым.

Ева отлично понимала, насколько лишняя она здесь, и стеснялась рабочих.

— Пойдемте же отсюда, мы мешаем, — попросила она Выкоукала. Но к ним подошел мастер Лехора и, чрезвычайно польщенный, стал что-то показывать и объяснять, хотя из его объяснений не было слышно ни слова. Еве казалось, что он все время говорит одно и то же. На машины, которых значительно прибавилось в Улах, пока Ева росла, она глядела глазами человека, занимающегося гуманитарными науками. Машины, этот конек ее отца, то нагоняли на нее скуку своей загадочностью, то вызывали детское удивление чудесными результатами своей работы. Они внушали ей почтительный страх и были противны.

Мысль, что она сама могла бы всю жизнь, из года в год, изо дня в день, быть прикованной к машинам, приводила ее в отчаяние. Ей казалось, что заработок рабочих — это хитро придуманный выкупной платеж, с помощью которого ее семья покупает себе свободу, и она не могла прямо смотреть в глаза рабочим. Но эти хмурые люди, видимо, гордились своими станками, как шофер гордится автомашиной. Что-то от изобретательской гордости передавалось рабочему, который обслуживал этот станок, директору Выкоукалу, заказавшему этот станок для фабрики, и мастеру, отвечающему за станок, и как-то связывало хозяев и рабочих — этих классовых врагов. Машины — это мужское дело, как математика и война, ими движет вечный дух состязания, мужской дух.

И когда барышня Казмарова со своими провожатыми подходила к ткацкому станку, лицо ткача — даже того хмурого, одноглазого — прояснялось не столько из учтивости к дочери Хозяина, сколько из гордости своей Машиной и тем, что он и его станки вместе умеют сделать. Моторы вращались, счетчики отсчитывали обороты, основы текли, челноки летали из стороны в сторону так, что рябило в глазах.

Изменчивый узор возникал на глазах у барышни Казмаровой. И вдруг сзади кто-то грубо схватил ее за руку и дернул вниз. Что-то стремительно веселое и злое просвистело у нее над головой. Ева зажмурилась. А когда открыла глаза, удивилась, где же Выкоукал, ведь он стоял рядом. И только потом близорукими глазами она разглядела, что директор поднимается с полу; он пригнулся, чтобы уберечься от сорвавшегося челнока. Мастер испуганно поглядел на нее и Выкоукала, выругался и бросился налево от них к станку, который уже автоматически остановился. Еву, собственно говоря, больше всего испугало ругательство.

— Ах, сволочь, челнок! — сказал рабочий, который оттащил Еву. — На волосок ближе, и быть бы несчастью.

— Пролетел, как снаряд! — подтвердил другой.

Ткач из третьего ряда принес металлический, похожий на лодочку челнок, который сорвался, но, слава богу, ни в кого не попал. Рабочий, поднявший челнок, не хотел выпускать его из рук и показывал всем. Присутствующие оживились, послышались догадки, почему сорвался челнок, вспоминали случаи, когда вот так же челнок убил человека.

— У меня тоже от него памятка, — сказал одноглазый ткач, показав на свое запавшее веко, и слегка усмехнулся.

Барышня Казмарова, подавленная и смущенная, торопливо благодарила спасшего ее рабочего, а он вдруг разговорился, внезапно подобрев, как человек, почувствовавший свое превосходство над другим, которому он только что оказал серьезную услугу.

— Вот неудача, — сказал он. — В кои-то веки к нам пришли, и такой случай… Вам бы даже страхкасса пособие не заплатила, — пошутил он.

Мастер был очень огорчен и все время извинялся: еще, мол, ни разу, как он здесь, ничего подобного не случалось. Директор Выкоукал нахмурился и отрывисто сказал, что пришлет инженера осмотреть предохранительные сетки, и, выпрямившись более обычного, поспешил вместе с барышней выйти из цеха. «Теперь мы его здесь не скоро увидим!» — смеялись рабочие.

Прогуливаясь по плотине, где в рабочее время обычно не бывает ни души, барышня Казмарова нервно морщилась, вспоминая о сорвавшемся челноке. «Значит, эти челноки каждую минуту могут сорваться и ударить рабочего, — думала она и прибавляла шагу. — И угораздило же меня попасть туда именно в такой момент. Куда я ни прихожу, всюду приношу только несчастье».

— Слышали, слышали! На наследную принцессу совершено покушение! — дразнил за обедом Еву доктор Розенштам. Он говорил тем шутливым тоном, каким много и напряженно работающие мужчины любят говорить в короткую минуту отдыха.

— Одной бабой было бы меньше! — в тон Розенштаму ответила Ева. Но с ее обликом не вязался этот тон.

— А что бы делали Далеш, Выкоукал и все претенденты на руку и трон? — насмешливо продолжал Розенштам. — Что бы делал без вас я? А Хозяин?

— Он и не заметил бы, что меня нет, — со смехом возразила Ева. — Он слишком занят. — И она не удержалась, чтобы не добавить: — Вот если бы я была сыном… — И в голосе ее послышалось сожаление не о себе, а об отце.

— Ах, деточка, деточка! — печалясь за нее, сказал Розенштам, который, как все евреи, был и насмешлив и чувствителен. Наклонившись над столом, он сочувственно заглянул ей в глаза.

— Нервы? — спросил он с невольной нежностью и по праву друга, который старше ее почти на четверть века — о чем он не раз напоминал, — успокаивающим жестом положил свою руку на ее. Девичья рука дрогнула от этого прикосновения и затрепетала до кончиков пальцев. Розенштам видел, как порозовело и просветлело серьезное, юное некрасивое лицо; Казмарова опустила глаза, на которых сейчас не было очков — Ева снимала их, приходя в клуб служащих в часы, когда там обедал Розенштам. Если отца не было в Улах, она всегда охотнее обедала в клубе, чем дома с мачехой.

— Вам рассказывали в детстве, — спросил Розенштам, медленно отнимая руку по какому-то наитию, в основе которого была мужская осторожность, — сказку о печальной принцессе, не умевшей смеяться? Да будет вам известно: принцесса эта — вы. Как развеселить вас? Хотите, я сделаю стойку и пройдусь на руках? Или свистну в три пальца? Не думайте, я умею. Знаете что? Быстренько возьмите пальто, и пойдем на солнышко. Я свистну так, что будет слышно на всю округу.

Барышня Казмарова безропотно повиновалась и, несмело улыбаясь, вышла вместе с Розенштамом, который через несколько минут уже удрал к себе в лабораторию.

Мастер шестнадцатого ткацкого цеха Лехора верил, как и все другие мастера, что если в цехе случилась одна неприятность, жди следующую. И за ней дело не стало. Сразу же после казуса с челноком, сорвавшимся как раз когда в цехе были высокие гости, произошел скандал с Шестаком. Этого еще Лехоре не хватало!

До поступления к Казмару ткач Шестак работал очень добросовестно. Здесь же все делалось наспех. Швейные цехи хватали материал из аппретурной чуть ли не мокрым. (Сейчас это кажется невероятным.) Когда Шестак освоился и сообразил что к чему, он тоже научился работать по-здешнему: побыстрее и кое-как. А вскоре, присмотревшись, он решил обвести мастера вокруг пальца и стащил у него ключик от счетчика утков. Мастер недоумевал: «Куда я дел ключ?» А Шестак, выждав удобный момент, открыл механизм, подтянул там цепочку, а потом пожалуйте — дал такую выработку, что весь цех ахнул и дивился на него как на рекордсмена. Однако ж всякое излишество вредит. Шестак зарвался, очень ему понравилось творить чудеса, не стал следить за счетчиком, и тот ему отомстил: накрутил такие астрономические цифры, что обман стал очевиден и младенцу. Дело все равно раскрылось бы со временем, но цифры выработки Шестака были настолько невероятны, что его моментально выгнали с фабрики.

Мастер обвел глазами цех, остановился на Ондржее и движением головы указал ему на освободившуюся машину.

— Слушай-ка, ты разбираешься в этом? Стань попробуй. Может быть, справишься.

В школе уже проходили ткацкое дело, и Ондржей ответил:

— А почему бы и нет? Попробую.

Ондржей взял шпульку, закрепил и вдел нить, включил мотор, подтолкнул машину руками, как — он видел — делают старые ткачи, и челнок побежал своим обычным путем. Ондржей покраснел до ушей и, хотя и раньше молчал, весь как-то затих в грохоте цеха. С тревогой утки, впервые пустившей утят на воду, он следил, как бегает челнок. Стан работал, челнок летал от «коробочки» к «коробочке», тянул за собой нить, ткал, — да, да, взаправду ткал! Когда вы что-нибудь делаете впервые и дело идет на лад, радость и неуверенность борются в вас. Если бы Ондржей не стеснялся, он закричал бы от радости… Вдруг станок остановился. Кончился уток? Нет, порвался ход. Соседний ткач пришел на помощь Ондржею.

Ондржей снял со станка кусок сотканной им ткани, еще неровный, еще неказистый, как все новорожденное. Только когда материя пройдет через каландр, она будет по-настоящему готова. Это был первый кусок, который Ондржей соткал сам. Какое счастье! Вот она, эта ткань, ее можно пощупать, помять пальцами, прикинуть на вес, рассмотреть узор. Ткани не было, и вот она появилась, отличный оксфорд, нечто ощутимое, что существует и пойдет в мир. Эта материя не принадлежит Ондржею, он не будет ее носить, он даже не продаст ее, и все же это его кусок. В школе Ондржей обязан был надписывать каждую свою тетрадь с глупейшими задачками. А здесь никто не узнает, что штуку № 3769-бис впервые в жизни соткал, исполненный опасений и чувства ответственности, некто Ондржей Урбан, один из сотен тысяч неизвестных. На его счастье, никто не узнает и о том, кто сделал на этой штуке брак — «лесенку». Брак огорчил Ондржея больше, чем мастера и приемщика, изъян на ткани мучил его, как язва на собственном теле, даже ночью ему мерещилась «лесенка». Отныне с него будут удерживать за брак. Но ему самому хотелось работать безупречно. Товарищам он, разумеется, с небрежным видом упомянул, что его уже поставили к станку, и, чтобы его не высмеяли, сделал вид, что больше интересуется футболом, чем работой.

Конверт с первой получкой! Он взволновал Ондржея, как первое любовное письмо. Как это вам объяснить? Больше, чем сами деньги, его радовало признание, которое они означали. До сих пор он получал каждую субботу только расчетную ленточку, в которой было обозначено, какую долю его содержания покрыла его работа. Читать эту ленточку было так же неинтересно, как прошлогоднее расписание поездов. А тут настоящая кредитка в знакомом конвертике с улецкой картонажной фабрики! Да еще монеты, которые сбились в угол или перекатываются в конверте! Можно даже пощупать свой успех, воплощенный в деньгах, подержать в руке первую получку. От радости Ондржею захотелось прыгать.

Получив деньги, Ондржей сразу же побежал на почту и послал матери всю свою первую получку. Не буду изображать Ондржея иным, чем он был, и поэтому не скажу лицемерно, что он сделал это из любви к матери. Ему хотелось похвалиться перед домашними. В интернате его за это пожурили, хотя и по другим мотивам: «Ваша мамаша, Урбан, как нам известно из анкеты, которую вы заполнили, живет в тепле и не голодает. А вы, молодой человек, совсем выросли из костюма, воротнички у вас поистрепались, галстук такой, что просто срам. Магазин «Яфеты» рядом, через дорогу, там вы оденетесь за гроши. Копите деньги на одежду! Для наших работников — особо льготные условия».

Францек Антенна был прав, когда говорил, что в Улах фирма Казмара буквально лезет вам в карман, и это действительно было противно.

Товарищи давно заметили усердие Урбана, его стремление выдвинуться, обогнать других и не доверяли ему. Как только он появлялся в комнате и подходил к кружку разговаривающих, все замолкали. Ондржей заметил это и страдал от несправедливости. Доносчик он, что ли? За кого они его принимают? Разве он наушник, как какой-нибудь Колушек? Ну и ладно, никто ему не нужен. Одиночество — удел людей успеха — окружало Ондржея. Он не был общителен и за время, которое прожил в Улах, не говорил почти ни с кем, кроме Францека и Лиды Горынковой. Влечение обоих юношей к этой девушке сближало их.

Францек уже жил в рабочем общежитии и работал в красильне, где химические процессы протекают медленно и весь цех похож на царство водяного. В жарком сумраке красильного цеха люди работали полуголыми, там была атмосфера тропического болота, с рабочих лил пот, а ноги зябли на мокром каменном полу. Они вынимали из ванн пропитанные индиго ткани и снова погружали их в ванны, травили их серными испарениями в отбельной камере. Однажды в вентиляционную отдушину влетела ласточка и тотчас упала замертво. «Эх, куда же ты без противогаза!» — пошутил Францек. Старых красильщиков мучил ревматизм, который в Улах рекомендовали лечить так: пойди в лес, разденься по пояс и ляг на муравейник. Муравьи тебя искусают, кожа будет гореть, но зато муравьиная кислота замечательно действует против ревматизма. Только смотри в оба, чтобы это не были ядовитые муравьи — те, что с крылышками. Одного сукновальщика они покусали так, что он скинул с себя даже белье и бегал голым по лесу. Об этом рассказывал Францек, у него всегда были наготове разные анекдотические случаи, и Лидка смеялась до упаду.

Из красильни Францек выскакивал мокрый как мышь: «Ох и пить хочу, ребята! Как крокодил!» — открывал водопроводный кран и, проклиная улецкий «сухой закон», выпивал бог знает сколько кружек воды. Еще бы, такой великан! Рослый Ондржей рядом с ним казался хрупкой девушкой. Резко очерченный рот выделялся на смуглом и сухом лице Францека, он встряхивал головой, отбрасывая прядь волос с глаз, воспаленных от хлористых испарений. Когда из красильни выпускают в реку отработанные химикаты, вода в Улечке краснеет, словно при египетской резне. Горная форель давно подохла, в реке не осталось даже плотвы. Казалось, часть этих едких соков из волшебных котлов красильни перешла в кровь Францеку: он остро мыслил и был язвителен в разговоре. Один из прядильщиков, живший за городом, тайком привозил ему «Красное пламя»: в Улах эту газету не позволяют продавать, приобрести ее можно только за пределами «Казмарии». В Улах Казмар — царь и бог, он запретил рабочим заниматься политикой. Не спорю, он хочет, чтобы его рабочие жили лучше, но пусть они за все будут благодарны только ему, Хозяину. Францек называл Улы «Казмаровский заповедник ослов с шорами на глазах». Когда Ондржей получил первую получку и тщетно старался скрыть радость, Францек сухо сказал: «Хитер Казмар, пользуется трудом несовершеннолетних, делает из них батраков».

Лидке Горынковой не нравились эти разговоры.

— Да не слушай ты его! — дружески и рассудительно посоветовала она Ондржею, когда Францек не пришел на свидание и Ондржей с Лидкой, оказавшись вдвоем, как всегда, заговорили о нем. — Вечно придирается. Не люблю таких беспокойных. Наш папаша всегда говорит…

Старый Горынек, смазчик в прядильне, помнил первые шаги Хозяина и был привязан к фабрике. Вся его семья работала у Казмара. Две дочери шили у «Яфеты», третья была надвязчица, сын работал плотником на стройке, но больше всего Горынек гордился вторым сыном — Штепаном. Штепану двадцать восемь лет, а он уже директор универмага в Каире, у него на книжке деньги, о которых Лидка говорила с почтением простолюдинки, напоминавшим Ондржею разговоры матери о деньгах. Младший братишка Лидки — того ей довелось понянчить! — тоже, как вырастет, пойдет к Казмару. Куда ж ему еще деться! Все они работали у Казмара, ели его хлеб, и на выборах за него голосовал весь край. «Пусть радуется, что сыт», — решительно сказала Лидка о Францеке. Но недоверчивый Ондржей подозревал, что девушка поносит товарища, чтобы скрыть свое недовольство Францеком за то, что тот не пришел на свидание. А у Францека были другие встречи и другие интересы. Его часто можно было видеть оживленно разговаривающим среди рабочих. Не прочь был он и с девушками поболтать. Ондржея все время мучило сомнение, наконец он не выдержал и как-то под вечер, когда они с Францеком шли с футбола в кино, где их ждала Лидка, спросил товарища деланно непринужденным тоном:

— Слушай, гуляешь ты с Горынковой или не гуляешь?

Францек с высоты своего роста улыбнулся этому вопросу, заданному с такой детской прямотой, и сказал:

— А зачем тебе знать?

Ондржей запнулся.

— Так… Чтобы не мешать, — ответил он на ходу, глядя в сторону.

Францек остановился и посмотрел на него в сумраке насмешливыми проницательными глазами. Ондржею казалось, что Францек играет им, как мячиком, перекидывая с руки на руку.

— Не гуляю, только шутки шучу, — добродушно пробасил он и зашагал дальше. Добродушие сказывалось в его манере разговаривать и размашисто шагать. — Поболтать не грех. А ты сейчас все всерьез.

Францек внушал Ондржею тревогу. Дело было не только в Лидке. Францек всюду вносил дух сомнения, во всем находил темные стороны. Все в Ондржее восставало против смелой непринужденности Францека. Ондржею казалось, что он вечно спорит с Францеком и доказывает свою правоту, но не ему, а самому себе. И поэтому его тянуло к Францеку. Врожденная осторожность говорила Ондржею, что не следует водиться с таким человеком, он осуждал Францека, но хотел быть таким, как он: никогда не колебаться, ни перед чем не останавливаться, ничего не воспринимать трагически. Францек же, пока не встречался с Ондржеем, не вспоминал о нем, а при встречах думал, что Ондржей хороший парень, но недалекий, надо над ним поработать, и поддразнивал Ондржея, предваряя свои колкие замечания о Казмаре словами: «Извини, я не щажу твоих привязанностей»; или, подняв брови, как актер, говорил: «С тобой, конечно, другое дело. Тот, кто хочет выслужиться…»

— Какое там выслужиться, что ты твердишь все одно и то же! — обозлился Ондржей и в бешенстве схватил приятеля за руки. Францек не рассердился, как не сердятся на котенка. — Почему вы все меня оскорбляете? — кричал Ондржей. — Почему вы вечно изображаете меня рабом, подлизой и ябедой? На кого я донес? Вы думаете, я забочусь о его выгодах, о его славе? Ничего подобного! — Он отпустил руки товарища и сказал смущенно: — Как тебе это объяснить? Не могу вот я…

— Что не можешь?

— Работать без души, — сказал Ондржей и густо покраснел. Человек, которого мучит жажда совершенства, стесняется ее, почти как влюбленности. Он должен был наконец сказать это, он боролся с собой и не в силах был молчать. Горя от стыда, словно виноватый, он воскликнул:

— Я люблю работу!

И весь сжался, ожидая, что Францек разразится хохотом. Но тот вопреки ожиданию даже не улыбнулся, а лишь слегка скривил губы и проронил:

— Эх, братец, и я бы ее любил, кабы все это было наше.

— Ты не прав, — возразил Ондржей. Все внушенные ему понятия о справедливости вдруг заговорили в нем, и он обрел равновесие. — Ты пораскинь мозгами, Францек. Кто оборудовал фабрику? Кто начал строить ее голыми руками на пустом месте и сам на все заработал? Кто вложил в это дело деньги? Да что деньги, главное — замысел, находчивость, идеи! Для такого дела нужна голова!

— Ну ладно, — ответил Францек. — Но хотел бы я знать, почему я должен зарабатывать здесь ревматизм ради того, чтобы казмаровская дочка могла путешествовать вокруг света? Она-то здесь при чем? Сейчас я тут вдыхаю хлор и серу, потом меня призовут в армию, а когда вернусь, Казмар наплюет на меня. Это мы знаем. Такова система. Не случайно на предприятиях Казмара — самые молодые рабочие во всей республике.

— Например, мой отец! — иронически вставила Лидка, и Ондржей рассмеялся вместе с ней. — И чего ты нас все пугаешь, — добавила девушка и погладила Францека по рукаву.

Что касается Ондржея, то он не ломал себе головы над тем, что будет через год, и старался получше овладеть своими машинами. У фабричного ткача должен быть верный глаз, но еще более верное ухо. Чуть какие перебои в машине, сразу надо сообразить, где неполадка. К примеру, станок «захлопал», значит — ослабла основа, или плохо раздается зев, или ограничитель не в порядке и станок никак не запустишь, потому что челнок не на месте. Когда Ондржей впервые очутился в «тарахтелке» (ткацкой), где, как и в прядильне, рабочие из-за шума моторов и грохота машин не слышат собственных слов, он никогда бы не поверил, что со временем натренирует свой слух так, что среди общего шума будет слышать только «свои машины». Вскоре мастер доверил ему два нортропа, этих «грабителей труда», как называют их последние могикане — ручные ткачи. Они должны были работать очень четко, в ритме слов «будет все, будет все», как подобает узкому стану и торопливым Улам. У каждого стана свой говорок, разве вы не знаете этого? «Не сегодня, а завтра, не сегодня, а завтра», — твердит тяжелый стан, вырабатывающий парусину, а старый, тот, что ткет полотно, шепчет: «На сахар, на кофе, на сахар, на кофе».

Ондржей даже не вспоминал о своих прошлогодних мечтах, об автоаэрогидроплане и пани Гамзовой. Какое мальчишество! У него не было времени ни бродить, ни мечтать, и потому жизнь стала как-то устойчивее. Хорошее дело — навык, он дает душе человека ритм, помогает шагать нужным темпом, как в марше, который вы насвистываете на ходу, даже если у вас совсем нет слуха. Ондржей преодолел усталость, изматывавшую его в первое время, и жил в ладах с работой: она уже не подгоняла его, как раньше, они были ровня. Галачиха, у которой он когда-то был подручным, а теперь сам принимал от нее основы, не раз говаривала, что такой рассудительный паренек, как Ондржей, если бы задумал жениться через час, и то не сделал бы плохого выбора. В женских устах это была похвала. Детей у Галачихи не было, и к Ондржею она относилась по-матерински.

Теперь речь улечан уже не казалась Ондржею такой убаюкивающей, так как он сам перенял от Лидки эти интонации. Он не замечал более запахов города, притупилась острота первых впечатлений, и Ондржею трудно было представить себе то время, когда все окружающее оставалось для него еще не разгаданным: утки казались бабками для игры, а валы основы напоминали в тысячу раз увеличенную шпульку с маминой швейной машины. Так выучившемуся грамоте человеку «S» уже не кажется похожим на извивающуюся змейку, «С» — на серп, а единица — на кнутик. Производственный процесс стал понятен Ондржею, с работой он вполне справлялся, с мастером Лехорой ладил. К Ондржею начальство вообще относилось лучше, чем товарищи, в нем было что-то положительное, устойчивое, внушавшее доверие старшим. Ондржей перешел в ткацкую из-за неладов с мастером Тирой: с тех пор как Казмар отчитал его при Ондржее, тот стал придираться к юноше, вечно был им недоволен. Таков уж был характер у мастера: ему всегда казалось, что к нему не проявляют должного уважения. С Лехорой работалось легче. Рассердившись на что-нибудь, Лехора кричал, пока не выкричится, потом успокаивался. Он всегда шутил, зачастую грубо. Утки он называл мужиками, а основы — бабами. Мол, мужики и бабы только вместе производят на свет что-то новое, порознь им — грош цена. И бабе при этом приходится труднее, рожает-то ведь она, ее тело мучится. Стало быть, надо ей подкрепиться, надо сварить для нее крепкий «бульон». Лехора умел безошибочно определить шлихту для каждой основы, такой же нюх был у него на людей: он всегда знал, куда кого поставить. Из рабочих он старался извлечь максимум, а себя не обидеть и сорвать побольше; вместе с тем Лехора умел входить в положение людей. Старый практик, он верен Хозяину, выдвинувшему его из рабочих; он наловчился обходить хозяйские запреты и ездил выпивать за пределы «Казмарии», в лесной кабачок, где сходились улецкие гуляки. Так же как Хозяина, он обманывал и жену, изменяя ей со смазливыми девушками. Насчет еды, шашней и развлечений губа у него была не дура; он был грубоват, но его цех жил вместе с ним полнокровной жизнью, и работалось там легко.

Ондржей уже приобрел квалификацию и стал знающим ткачом, когда произошло событие, ненадолго вновь связавшее его с тринадцатым цехом неудачника Тиры.