Онлайн чтение книги Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти
ФРАНТИШКА ПОЛАНСКАЯ

Уже повеяло весной, потеплело, земля просыпалась, на орешнике появились почки, березы покрылись сережками, благоухали лиственницы.

«Хорошо, что светит солнышко! — думала Поланская. — По крайней мере, наши там не замерзнут, патрулируя фабрику. В теплую погоду легче бастовать».

Поланская возилась в саду. Она не знала толком, для кого садит цветы. Когда расцветет душистый горошек, в доме уже будет новый хозяин и настанут новые порядки. Семейство Гамзы уедет, но Поланские останутся, Гамза оговорил это в контракте. Франтишке было бы трудно расстаться с деревянным домом, куда она с мужем приехала сразу же после свадьбы, а еще трудней — с садом, ведь она помнит время, когда березы у забора были вот такие маленькие, ребенок мог бы их выдернуть. А нынче, как зазеленеют, двухэтажного дома с дороги за ними не видно. Вьющиеся розы так разрослись, что не пройдешь в беседку, а прорезать их приходится со стремянки. Когда розы расцветают, кусты прямо светятся и все кругом гудит от пчел. Цветы сперва становятся белыми, потом краснеют, как вино, и даже пахнут вином и корицей.

Франтишка знала здесь каждый кустик и каждый стебелек. В уголке сада, что граничит с участком Чапеков, ничего не принимается. Покойная хозяйка сажала там серебристую ель, пришлось ее выкопать, посадили дубок, зачах и он, привезли новой земли, все равно не помогло. И не то чтобы там слой земли был слишком тонок, но чего-то, видимо, в ней не хватало, да еще и от холма Капрадь сюда падает тень. Зато на восточной стороне, рядом с Баштецкими, отлично растут кустарники, японские вишни, айва, форзиции, а на южном участке, под верандой, персиковые деревья дают такой урожай, какого не собирает даже садовник из замка, у которого Франтишка когда-то выпросила черенок. А в обмен она ему дала свою алую герань. Муж поддразнивал Франтишку: мол, все торгуешь. А ведь приходилось!

В позапрошлом году, когда сильные морозы стояли до самого благовещенья и в доме полопались водопроводные трубы, почернел и погиб орех, что рос за беседкой, у Поланской померзли кусты чайных роз, хотя она еще в ноябре, как обычно, укрыла их хвоей. Конец розам. Супруги Гамза не пополняли убыль благородных растений, как покойница бабушка, не заказывали рассаду цветов в Молиторове и луковиц в Гиллегоме. Старая хозяйка ничего не жалела для сада, а молодая — она не из таких, да и денег у них нет, это всем известно. После смерти бабушки сад жил своей былой славой, старыми запасами и рвением садовницы. Кто бы там ни купил дом, а сад вскапывала, удобряла и ухаживала за ним Франтишка Поланская. Сад был ее. Вот сейчас, например, еще весна. Франтишка возится в саду, где только появились первые почки, солнышко греет ей затылок. Но стоит прикрыть глаза — и сад представляется ей цветущим, во всей своей красе.

Поланские были бездетны. И хорошо, что господь бог не послал им детей. Ну как бы жили эти дети? В нужде да в беде. Они вдвоем с мужем и то едва перебиваются. Так часто говаривала Поланская. Бездетная Франтишка тянулась ко всему живому. Когда через неделю после смерти бабушки подох Гук, она всплакнула. Вот и говорите, что животное ничего не понимает! Посмотрели бы вы, сколько слеталось птиц в задний садик, где их кормили Поланские! Во время морозов этой зимой Вацлав пристроил на шесте кормушку, куда они сыпали семена разных трав, которые Франтишка берегла в мешочках: синицам — конопляное семя, щеглам — терновник, а снегирям — рябину. У каждой птицы свой вкус.

Бездетная Поланская никогда не называла своего мужа отец, старый или Поланский, как принято у здешних жен. Она все еще звала его Вацлав, как в первые дни замужества, когда она переехала из Горки в Нехлебы, привезя с собой пяльцы для кружев, которыми пренебрегают нынешние невесты, и все еще любовалась им, как в девичьи годы. Он нравился ей, когда в субботу, после работы, ловко колол перед гаражом дрова — запас на целую неделю; нравился, когда, спокойный и быстрый, возвышаясь над прохожими, утром ехал на велосипеде на фабрику. Ей, правда, казалось, что он слишком много времени уделяет заботе о других и действует иногда слишком смело, но она знала, что Вацлав прав, даже когда поступает в ущерб себе самому. Она гордилась тем, что он вожак рабочих и что они его любят. С того момента, как фабрику заняла полиция, Франтишка не находила себе места, тревожась за Вацлава.

То, что рабочие бастуют, совсем не удивительно: ведь управляющий выключил станки тех ткачей, которые, после того как уволили товарищей, а их милостиво допустили к работе, не пошли на уступку и снова начали работать только на одном станке. Они отказались обслуживать второй станок, заявив, что не хотят отнимать работу у товарищей. Вацлав тогда сказал, не возьмете на работу их — не станем работать и мы, и он прав. Цехи один за другим присоединялись к бастующим, и фабрика опять стала. Потом их обманули с углем, — не следовало это делать, рабочие очень обозлились. Полицейский комиссар дал слово Вацлаву, что вагон угля, прибывший для Латмана, не будет разгружен. И не одному Вацлаву, были и другие свидетели: адвокат Гамза — он правозаступник рабочих, — секретарь партийной организации, Францек Антенна и еще несколько делегатов. Вацлав поверил комиссару и уговорил рабочих, окруживших товарную станцию, разойтись и не затруднять дальнейшие переговоры. Рабочие послушались, они доверяют Вацлаву. А что выкинула администрация фабрики? Ночью они все-таки разгрузили уголь! Ночью, в темноте, как воры! Потом директор и полицейский комиссар делали вид, что они не поняли друг друга и что все произошло по недоразумению. А интересно, кто именно в ту ночь выслал усиленный полицейский патруль? После этого случая рабочие стали недоверчивыми.

Потом в стачку вмешалась латманская прядильная фабрика в Усти, а уж известно, что где начинается штрейкбрехерство, там ничего хорошего не жди. Одним словом, дело обстояло так. У старого барона Латмана, что жил в Устецком замке, купленном у Аушперков, было два сына, Рудольф и Бедржих. Старшему он завещал замок и прядильную фабрику в Усти, а младшему — ткацкую фабрику в Нехлебах. Братья работали рука об руку: устецкая фабрика снабжала пряжей нехлебскую. Но братья привыкли жить не по средствам и были плохими хозяевами. Кроме того, они никак не могли примириться с республикой и большую часть года проводили за границей, а управляющий Гурих прижимал рабочих и обворовывал владельцев. Когда для текстильной промышленности пришли тяжелые времена, латманские фабрики были проданы с торгов, и братья переехали в Вену; им там сейчас живется неплохо, они кое-что припрятали на черный день. Прядильной и ткацкой фабриками распоряжается теперь банк, который раньше кредитовал их. Обе фабрики по существу составляют одно предприятие: если в Нехлебах бездействуют веретена — в Усти стоят челноки; если бы нехлебская фабрика не выпускала тканей — прядильной фабрике очень скоро не на что было бы покупать сырье. И вполне понятно, что господа из Усти поспешили на помощь господам в Нехлебах. Они нашли у себя трех мастеров, хорошо знающих ткацкое дело, и послали их на нехлебскую фабрику — знакомиться с машинами и вербовать штрейкбрехеров.

Да только на фабрику эти мастера не попали! Рабочий патруль задержал фабричный грузовик, что каждую пятницу привозил основы из Усти в Нехлебы, и повернул его обратно вместе с мастерами. Тогда какой-то устецкий ловкач придумал хитрость: запряг в деревенскую телегу волов, посадил в нее мастеров — и будьте здоровы, езжайте с богом, теперь вас ни одна живая душа не заметит. Как бы не так! Нехлебские рабочие после случая с углем были начеку и днем и ночью. Связные рабочего комитета, которые разъезжают на велосипедах и агитируют загородных рабочих, донесли: следите, ребята, за возом, запряженным волами, он проедет околицей у Красного омута.

Около Красного омута находится каменоломня. Там нехлебские ткачи и подстерегли устецких ловкачей. Они стащили штрейкбрехеров с телеги, в которой обычно возили навоз, — вот было смеху! — изругали штрейкбрехеров иудами и рабами, оплевали их, запустили в них палками и каменьями. Те удрали в лесок. Когда потасовка кончилась, один из штрейкбрехеров побежал в город за полицейскими. Пришли полицейские, но на месте происшествия уже никого не было, составили протокол, окружили телегу, и под таким эскортом телега торжественно двинулась назад.

Но несколько молодых рабочих не удержались, чтобы не поглазеть на эту унылую процессию и не потешиться. А Францек Антенна даже подошел к самой телеге, засунул руки в карманы, остановился перед волами и с серьезным видом, покачав головой, сказал:

— Вот это почет: на двух волов восемь полицейских!

Полицейские сочли эту шутку оскорблением полиции и арестовали Францека, а когда он стал упираться, повели его силой. Дело, говорят, кончится судом… А Вацлав сейчас такой сердитый, даже не разговаривает. Их с Францеком водой не разольешь, всюду вместе. Он любит его, как сына. (Вацлаву все-таки досадно, что он бездетный.) От Лоречка до Усти люди повторяют шутку Францека, сочувствуют ему и смеются над полицейскими. Полицейские ходят злые, народ волнуется, вчера забастовщиков отогнали от фабрики, и бог весть как пойдут сегодня дела на решающих переговорах в ратуше. Откажется ли Латман от увольнения, или стачка будет продолжаться.

Франтишка копалась в саду, но работа ее не занимала. Руки садовницы были в земле, а глаза все время устремлялись через забор на оживленную дорогу.

Вдоль забора проехали из Нехлеб два незнакомых велосипедиста с портфелями на рулях. Она слышала, как один сказал другому: «Неважные дела…» Видимо, речь шла о стачке и беспорядках, ни о чем другом сейчас не говорят. Этот обрывок фразы испугал Поланскую. Что там неважно? Вацлава она не видела со вчерашнего вечера.

Из-за поворота появились двое полицейских. Они приближались и в свете ясного дня были похожи на картинки. Но это не был местный вахмистр Лоуда, синеглазая дочка которого всегда возится в песке перед караулкой. Ее знает вся команда. («Куда идешь, Оленька? Смотри не упади! Погладь, погладь котенка, он не царапается. Хочешь орешек?») Это не был и полицейский Бабак, что ходит играть в карты в трактир и волочится за дочкой лавочника Миной. Эти двое были незнакомы маленькой женщине, склонившейся у клумбы, и у нее так застучало сердце, что она даже рассердилась на себя. Франтишка слышала, как раздаются за забором ровные шаги, поскрипывают ремни, громко звучат бодрые голоса. Известно, что полицейские никогда не разговаривают о деле, которым сейчас заняты… Взглянув на деревянный дом, они пошли дальше, в Нехлебы. У них был такой же независимый и неприступный вид, как и у всех полицейских в округе после инцидента с телегой. Франтишка Поланская проводила их косым взглядом, каким теперь люди смотрели на защитников штрейкбрехеров.

— Маржка! — крикнула она, увидав жену слесаря с фабрики, и поднялась над забором. — Разгоняют?

Маржка подошла к ней и рассказала, что от фабрики рабочих отогнали и, говорят, будет запрещен митинг на площади. Наверняка еще неизвестно. Жена слесаря спросила Поланскую, пойдет ли она на митинг. Франтишка ответила отрицательно.

— Я люблю покой, — сказала Поланская. — Если бы только этих не послали туда! — добавила она, кивнув в сторону полицейских. — Люди собрались бы, послушали речи и снова вернулись бы откуда пришли. А с ними заварится каша, помяни мое слово.

— Да, зря их посылают, — подтвердила Маржка и, несмотря на страх перед полицейскими, отправилась в город, куда шли сегодня все.

Проехали полицейские на мотоциклах, а за ними полная машина людей в военной форме. На дороге сегодня было оживленно, как на мосту в Праге. Для прабабушки Станислава это был сущий праздник. Она, не отрываясь, смотрела в окно, как дети смотрят на солдат, и радовалась, что на дворе такое оживление и что ей все видно. Все происходившее на улице для нее обычно бывало своего рода представлением: проедет почтмейстер с невестой, пройдет охотник с собакой, промаршируют на парад пожарные, пройдет похоронная процессия: впереди священник в облачении, за гробом — духовой оркестр. Приятно было смотреть и на полицейских, освещенных весенним солнцем, и сознавать, что бродячие музыканты и цыгане сегодня не посмеют появиться около дома.

Станислав Гамза, обещавший к определенному сроку написать статью о романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»[56] …статью о романе Марселя Пруста «В поисках утраченного времени»…  — Оценка романа Пруста в статье Станислава близка к мыслям самой Пуймановой, выраженным в ее статье о Прусте (М. Пуйманова. Слишком изощренное искусство. — «Přitomnost», 1929, № 4.)., с усердием новичка старался быть точным и проклинал свою привычку браться за все в последний момент. Движение на дороге, под окном, отвлекло его, несмотря на то что он решил не обращать никакого внимания на местные события. Предоставим их тем, кто ими всегда занимается. Отец торчит в Нехлебах из-за забастовки на фабрике, это его дело. Станислав погрузился в чтение романа и уже одолел четырнадцать томов. Читая, он осуждал неврастенический самоанализ Пруста, но восхищался богатством смысловых оттенков французского языка. Станислава не тяготила ипохондрия классового самосознания, характерная для поколения его родителей. «Стачечникам не поможет, если я плохо напишу свою статью о Марселе Прусте», — думал он и с отвагой ученика, только что окончившего школу, готовился атаковать этого писателя. Творческий метод Пруста Станислав решил характеризовать как интеллектуальный импрессионизм и отметить неправильное видение мира. Если поднести вещь слишком близко к глазу, ее изображение оказывается за сетчаткой и видно неотчетливо. То же у Пруста: он с чрезмерной тщательностью, с микроскопическими подробностями воспроизводит свои переживания, читателю становится скучно. Эту замедленную съемку Станислав считал излишней изощренностью в искусстве. Пруст так много дает читателю, что тому уже нечего додумывать и не о чем догадываться, и он остается равнодушным.

Статья уже была готова в голове Станислава, но никак не хотела переходить на бумагу. Молодой человек слонялся от стола к окну, выбитый из колеи весной и забастовкой, ему мешала какая-то безотчетная тревога, похожая на пульсацию крови в артерии, и он измерял время выкуренными сигаретами. Наконец он бросил перо и вышел в сад. Его светлые волосы мелькнули на террасе.

Тут к дому повернул мотоциклист. Мотор трещал, солнце светило, и ездок в крагах, которыми он гордился, — это был архитектор Мразек (тот самый, с кем покойная бабушка собиралась перестраивать дом, но не успела), — стараясь перекричать треск мотора, еще на ходу громко крикнул через забор:

— Госпожа Поланская! В чем провинился ваш Вацлав? Его ведут под конвоем! Я их как раз встретил: он и двое полицейских по бокам!

И, потрещав мотором, Мразек миновал освещенную сторону дороги, мелькнул на ней изломанной тенью и исчез. Она крикнула ему вслед: «Вацлав никогда не сделает ничего плохого», — и, как была, в фартуке, с испачканными землей руками, выбежала из ворот. Пробившаяся сквозь забор ветка хлестнула ее, соседи закричали: «Ты куда?» — но Франтишка свернула с дороги на шоссе и побежала к городу. Станислав едва поспевал за ней. Он окликал ее, умоляя подождать, говорил, что идет с ней и что, может быть, все это неправда, но Франтишка даже не оглянулась. Женщины выходили на порог и смотрели ей вслед. Старый Чапек, стоявший на стремянке (он подстригал яблоню), крикнул: «Поланская, вернитесь, послушайтесь доброго совета. Ничего вы там не добьетесь». Но она не слушала и все спешила вперед. На перекрестке Станислав догнал ее.

— Франтишка, образумься, — сказал он, — Его выпустят. Пойдем к отцу. — Но она молчала, словно не узнавая Станислава, глядела вперед и бежала, тяжело переводя дыхание. Никогда в жизни она не торопилась так!

Эти двое пустоголовых бросили ворота настежь, и прабабушка осталась в доме одна, а собаки-то у них теперь нет!

Ондржею сказали на станции: «Если хотите попасть в Нехлебы, поторопитесь, а то потом не пройдете. Там беспорядки».

По обеим сторонам моста стояли полицейские. Это напомнило Ондржею картинку в учебнике истории: «Вход в императорский замок». Мост стал важным пунктом, да и вообще Ондржей не узнавал Нехлебы. Несмотря на будний день, лавки были закрыты, и по Вокзальной улице гуляли люди. Их было очень много, и — странно! — они, казалось, веселились, что не подобало беднякам. Работницы покинули нетопленный трактир, ходили парами, прогуливались с мужчинами под липами, на которых уже набухали почки. Воздух был свежий, пахло морем, — это была весна. Ондржей не мог не удивиться тому, как изменились рабочие Латмана за это время. Они уже не топтались перед воротами фабрики беспомощной продрогшей толпой. Какое-то веселое напряжение заметно было в людях, оно сказывалось в походке, во взглядах, во вспышках смеха. Людей, которые обычно это время дня, когда сияет солнце, простаивали у станков, охватило хмельное весеннее настроение, они словно отведали вина весны. Рабочие ходили по улице, и даже мальчишки-ученики, которые в другое время бегают, шаркая локтем по стенам или стуча палочкой по забору, гордо шагали посреди улицы.

Около фабрики, недвижный, как изваяние, стоял полицейский, его было видно сквозь решетку ограды. Но рабочие даже не подходили к фабрике. К чему? Фабрику нашу вы заняли, нас от нее прогнали, а мы ничего. Мы только гуляем. Разве беднякам запрещено гулять? Свободного времени у нас хватает, а улица — для всех.

Все это было больше похоже на игру, и полицейские пока ничего не предпринимали, сидели в своих автобусах и в трактирах, выжидали. Забастовка была на том этапе, когда обе стороны тревожно ждут, что будет дальше, каждый чувствует холодок на спине, все довольны тем, что что-то готовится, и никто уже не боится.

Пробили часы, и толпа двинулась к площади. Ондржею было по пути с рабочими, и он шагал вместе с ними по улице, в душе желая им удачи. Но они не принимали его за своего. С кем бы рядом он ни шел, на него косились и замолкали. Как в Улах, так и здесь. Видно, он родился под несчастливой звездой.

Краем уха он уловил, что Поланский арестован за антиправительственные выступления во время разгона полицейскими толпы. Ондржей услышал разговор о Францеке и понял, что Антенну тоже арестовали. Ему очень хотелось узнать, как было дело, но забастовщики уклонялись от его расспросов: «Пойдите спросите полицейских». Ондржей здесь был чужой, и ему не доверяли.

Шагая в толпе, Ондржей вспоминал первомайскую речь Францека, и в душе его боролись два чувства: было приятно сознавать, что он уже не встретится с Францеком, не услышит его насмешек, но наряду с этим Ондржей ломал голову и над тем, как бы помочь товарищу. Окруженный людьми, Ондржей чувствовал себя страшно одиноким. На площади перед ратушей все остановились.

«Вот там, за темп окнами, идут переговоры о нас. Мы хотим знать, что там решат, это наше право, и мы подождем результатов здесь». Все население местечка спешило к площади, в рабочих домиках у вокзала и около кладбища остались только старики и дети. На площади было черно от людей. В Усти прядильщики сегодня бросили работу в знак солидарности с нехлебскими ткачами и тоже пришли сюда. Перед ними ехали агитаторы на велосипедах, в спицы которых были вплетены красные лепты, за прядильщиками ехал полицейский автобус. От кирпичного завода до Нехлеб два шага; рабочие этого завода тоже были здесь. Рабочие из каменоломни у Красного омута, что рвут динамитом скалы, а по субботам после получки приходят в Нехлебы пьянствовать, драться и ухаживать за девушками, сегодня бросили свой инструмент и тронулись в город. Полиция хотела вернуть их, но они, разделившись на три группы, кружными путями все же прорвались, пришли к площади. Кроме того, пришло много безработных и людей, которым нечего терять. Матери привели детей, и дети выглядели как души умерших, а взрослые — как тени, а вся толпа — как сборище мучеников. Это был великий весенний праздник голода на нехлебской площади.

Ондржей вдруг увидел в толпе светлые волосы Станислава и начал проталкиваться к нему, удивленный тем, что видит здесь этого аполитичного человека. Потом он заметил, что Станислав держит под руку Поланскую, а она старается вырваться. Кругом тесной кучкой стояли мужчины и взволнованные работницы. Франтишка Поланская узнала, что арестованных привели во двор ратуши. Вацлав сейчас там, и она хочет пройти к нему. Станислав уговаривал ее подождать, пока кончатся переговоры и делегация рабочих выйдет вместе с Гамзой. Стоявшие рядом мужчины соглашались с ним и тоже уговаривали ее, но женщины шумно возражали:

— А почему бы ей не пойти?! Она права, он ей муж. Поланская, мы тоже идем с тобой!

— Идите, вас там всех и заберут, — рассудительно сказал кто-то.

— Пускай заберут! — кричал какой-то человек со странно неподвижным взглядом. Он все время прислушивался к разговорам, но явно не принадлежал к бастующим. — Пускай меня убьют! — Он с трудом выпрямился, выпятил грудь и зашатался. — Или я погибну за правду, или… — Он ухватился за Ондржея, чтобы не упасть. Никто на эти крики не обратил внимания, его здесь знали. Человек не отпускал Ондржея и, глядя на него восторженным взглядом и дыша винным перегаром, ругал «эту, как ее… рационализацию».

— Это все равно, как если бы одного мужика заставить спать с двумя бабами.

Стоявший сзади рабочий, усмехнувшись, сказал Ондржею:

— А сам в жизни не стоял у станка. Сколько я его знаю, никогда не работает.

— Я газеты читаю! — защищался человек.

— Какие?

— Разные… Сегодня одни, завтра другие. Я читаю газеты всех партий.

— У тебя читальня, что ли? — подтрунивали над ним.

Все ждали, чем кончатся переговоры в ратуше, и старались шутками скоротать время, не хныкать же в самом деле!

Посреди нехлебской площади стоит памятник павшим воинам. На этот памятник поднимались ораторы, чтобы их было хорошо видно и слышно. Из Праги три рабочие партии прислали сюда своих представителей: что, мол, у вас тут происходит, ребята? Дело чести — быть у нехлебских текстильщиков, которые бастуют, на которых глядит весь край. Выступающий сейчас оратор, краснолицый человек с крупным носом, видать, бывалый говорун: умеет с невинным видом Гурвинека задать вопрос и тотчас убедительно ответить на него. Он открывает рот, кривит лицо, кричит так, что чуть не разрывает себе глотку, машет кулаками и мечет слова, как пушечные ядра.

Франтишку Поланскую наконец уговорили набраться терпения. Она стояла, тихая и тревожная, глядя на оратора с такой набожностью, с какой ее мать и бабка, кружевницы из горного селения, смотрели на алтарь нехлебского храма, где Франтишка не бывала с тех пор, как они обвенчались с Вацлавом.

У ткача Цибулека шестеро детей, один из них калека. Из четырех уток, что он откармливал на продажу, трех задушила ласка, а четвертая сдохла. Цибулек страдает падучей, но припадки у него бывают редко, так что он может работать. Теперь его уволили с фабрики. Если бы такая участь постигла его одного, он наверняка бы впал в отчаяние. Но на миру и смерть красна. То, что за тебя вступились все, вся фабрика, что об этом пишут в газетах, во всеуслышание говорит оратор из Праги, — это захватывает и придает силы.

Мужчины и женщины, пришедшие из дому на площадь, серьезно слушали, как оратор поднимает на необычайную высоту их маленькие будничные Нехлебы: из утомительных споров с фабричной администрацией, из вереницы домашних забот, из голодной рабочей нужды рождаются ведущие идеи века. И они слушали, эти мужчины с выступающими кадыками, и женщины с впалой грудью, и их дети, недоуменно поднимавшие взгляды к матерям при особенно громких возгласах оратора. Все эти живые люди олицетворяли собой ту правду, о которой так высокопарно говорил оратор.

Оратор еще не кончил, когда Ондржей заметил, что какой-то подросток проталкивается через толпу с таким видом, словно несет важную весть. Лица подростка не было видно, Ондржей заметил лишь направление его движения к другой стороне площади и след этого движения в постепенно смыкавшейся толпе. Подросток исчез из виду, а над площадью продолжал греметь оратор. Но какое-то беспокойство пронеслось по толпе, люди оглядывались, будто разыскивая кого-то. Казалось, пузырится густое горячее торфяное болото, на другой стороне площади люди тоже забеспокоились. Ондржей услышал, как сзади один рабочий сказал другому: «Их должны были бы провести здесь». — «Не забудь, что из ратуши есть выход на Кирпичную улицу», — возразил тот.

Неизвестно, кто первый принес эту весть, может быть, тот подросток, а может, и кто другой. Ондржей невольно оглянулся на Поланскую, и она, поймав его взгляд, стала недоверчиво озираться. По толпе вдруг пробежало волнение, головы задвигались, все взоры обратились к ратуше. Оттуда вышли какие-то люди, наверное представители бастующих, толпа окружила их, заслонив от Ондржея. Поланская, не обращая ни на кого внимания, проталкивалась вперед, женщины устремились за ней, Станислав остался позади. Через толпу в сторону фабрики пробирался с озабоченным видом хмурый полицейский комиссар. Его фигура в форме резко выделялась в толпе. На постаменте памятника неожиданно очутился возбужденный Гамза. Казалось, он бежал куда-то и задержался здесь. Так иногда выглядят взволнованные люди.

— Товарищи! Администрация фабрики не хочет уступать. Не уступайте и вы! Держитесь до конца! Не забывайте о Поланском! Вы спрашивали, что с ним… — Гамза набрал воздуху и воскликнул, как показалось Ондржею, радостно: — Поланского и Францека Черного сейчас ведут на поезд, чтобы отвезти в Градец, в тюрьму.

Комиссар поднял руку, крича, что закроет митинг, и заслонил от Ондржея Гамзу. Неестественно высокий и какой-то одинокий женский голос закричал: «Не отдавайте Поланского! Не отдавайте его!» И маленькая женщина в фартуке бросилась вперед, подняв руки, словно прыгая в воду. Ондржей и не представлял, что тихая Франтишка Поланская могла так истошно кричать.

Головы и плечи задвигались, люди закричали: «Не отдадим! Не отдадим Поланского! Францека не отдадим!» Многоголосый крик, ликующий и жалобный, разносился под широким небом. Послышался громкий топот, будто это была не пешая толпа, а всадники, которые, повернув коней, устремились к Вокзальной улице.

Ондржей и Станислав очутились в самой толчее, выбирать пути не приходилось. Их давили, на них нажимали, толкали на идущих впереди. Памятник — людская волна смыла с него Гамзу, и Станислав тщетно искал отца глазами — мешал движению, как камень в реке, о который разбивается поток. Наиболее ловкие перебегали через постамент, то же сделали и наши приятели. На минуту они увидели Поланскую в фартуке, застегнутом на спине, потом ее поглотила толпа. Какого-то старика толпа, словно прибой, швырнула на памятник. Человек споткнулся, взмахнул руками и упал лицом на каменную плиту. Помогли ли ему подняться, растоптали ли его, Ондржей уже не видел. Людской поток нес его так быстро и с такой силой, словно за него шли чужие ноги. Ондржей сознавал, что он и Станя вместе с другими идут на вокзал выручать Францека и Поланского, и совсем не удивлялся этому. Вместе с толпой Ондржей кричал во все горло и заметил это только тогда, когда уже выбился из сил.

Там, где толпа вливалась с площади в Вокзальную улицу, движение захлебнулось. Так через узкое горлышко бутылки не может сразу вылиться все содержимое. Люди топтались на месте, пыхтели под напором задних, тяжело дышали на чужие спины и шеи и наконец вваливались в улицу.

Все вы, даже если никогда не бывали в Нехлебах, должны знать эту нескладную улицу, что ведет от площади к вокзалу. Она ни старая, ни новая, ни городская, ни деревенская, она тянется между двумя рядами казарменных домиков непрерывно и утомительно, как неделя без воскресенья; единственная зелень на ней — это ряд молодых лип, а единственной прелестью в тот день был весенний воздух. Таковы Вокзальные улицы всех чешских городков. На нехлебской Вокзальной улице живет половина всех рабочих латманской фабрики, но в тот день дома оставались только старухи с внучатами. Старухи, держа малышей на руках (старшие дети давно разбежались), смотрели из окон на улицу. Толпа шумела, как весенний разлив. Несколькими минутами раньше, когда толпа еще ждала перед ратушей, полицейские вывели с Кирпичной улицы двух человек в наручниках.

На станции раздался удар колокола — сигнал к поезду на Градец. Знаком ли вам этот тревожный звон вокзального колокола, который и невозмутимого путника на шоссе заставляет прибавить шагу? Это был удар набата. В людей словно вселился бес. Не опоздать бы! Толпа кинулась бежать. Не отдадим Поланского! Не отдадим Антенну! Не отдадим их, даже если придется остановить поезд. На станцию, ура! Бежало около двух тысяч человек.

Городок Нехлебы и фабрика находятся на правом берегу реки, а узкоколейная железнодорожная ветка на Градец — на левом. Кому надо из Нехлеб на поезд, должен перейти мост. Но мост сегодня был закрыт — там стоял полицейский кордон. Блокированы были оба моста — пешеходный и железнодорожный. Недвижная, будто нарисованная шеренга людей в форме стояла против толпы, как стена. Какое-то мгновение они в упор смотрели друг на друга — женщины в фартуках, стоявшие в передних рядах, и малорослые деревенские мужчины с озябшими лицами, а против них вымуштрованные плечистые полицейские. И у тех и у других были матери, те и другие росли в бедности, те и другие любили, и те и другие когда-нибудь умрут, и все они говорили на одном языке — чешском. Но между ними была незримая черта ненависти. На мост входа нет! Так приказано! Никто не вступит на мост! Разойдись!

В ответ послышался глухой рев. Впереди была река, сзади — запруженная толпой улица, над крутым берегом направо и налево — домики, к которым вела узенькая, как ладонь, тропинка. Хотели или не хотели этого первые ряды, но напор сзади толкнул их на полицейских. Взметнулись дубинки, полетел первый камень, началась свалка. Бойкий мальчишка, один из тех, которые всюду влезут и всюду должны быть первыми (не он ли тогда прибежал на площадь с вестью?), быстро, как обезьяна, вскарабкался на высокие дугообразные перила моста и, торжествующе ухмыляясь, оказался над толпой. Ему была видна вся толпа на Вокзальной улице; лица повернулись к нему, словно приветствуя. Полицейский, чья голова была у ног мальчишки, взмахнул дубинкой, ударил ею мальчишку по икре, тот дернулся, потерял равновесие, удивленно вскрикнул «ой!», взмахнул руками и полетел вниз. Вода шумно брызнула, женщины ахнули от ужаса, толпа метнулась вперед. Несколько мужчин схватили ближайшего полицейского за руки и за ноги и хотели бросить в реку, вслед за мальчишкой, но на них накинулись другие полицейские.

«Осторожно, это я!» — хотел крикнуть Ондржей, но на его плечо уже обрушилась дубинка полицейского. Такой удар долго будешь помнить! Однажды в Улах Ондржея ушиб спускавшийся лифт. Что-то сходное было в ударе дубинки, будто это был удар не человека, а двигавшейся машины. Все смешалось, и события уже не зависели от воли людей. Впереди фельдфебельским голосом выкрикивал распоряжения командир полицейского отряда, из задних рядов через головы толпы летели камни. Ондржей придерживал правой рукой ушибленную руку (она даже не болела, но стала тяжелой и нечувствительной) и тщетно старался пробраться к какому-нибудь домику. Станислава он давно потерял из виду. И вдруг какое-то почти незаметное движение: что-то мелькнуло в воздухе, а полицейские словно взяли на караул. Еще взмах, и на секунду воцарилась оглушительная тишина.

Потом люди впереди закричали чужими и новыми голосами, незнакомыми им самим, и этот крик будто вызвал из небытия снопы искр и хлопающие удары. Ужасаясь тому, что происходит, люди хватались за голову, поворачивались и бежали, бежали со всех ног. Почему они так кричат, ведь когда лопнет автомобильная шина, звук бывает гораздо громче… Но тут что-то маленькое, быстрое и веселое взвизгнуло над ушибленным плечом Ондржея, и вся жизнь до этого показалась ему такой неповторимо прекрасной! Это ведь как лотерея… в меня, может быть, и не попадут, ведь нас здесь так много… но все страшно мешают друг другу… Быстрей, быстрей вперед, Урбан, не то задние свалят тебя. Вон там какой-то неловкий споткнулся, кепка слезла у него на ухо, руки протянулись вперед, весь он как-то осел…

— Что вы делаете, полицейские! Ведь мы уже слушаемся! — кричал Ондржей, сам не слыша себя в отчаянии от этого недоразумения. Свидетель бог, люди действительно разбегались. Залп повторился. У полицейских автоматическое оружие, видно, потому они и должны выстрелить несколько раз.

Все это скорее было странно, чем страшно: ведь стрелять полагается охотнику с собакой в поле, а не людям в людей на обыкновенной улице. Звенели стекла в домиках, изнутри захлопывались, как перед бурей, ставни, где-то раздался высокий, похожий на смех, звон бьющегося стекла, напомнивший Ондржею о пожаре в тринадцатом цехе. Паника из-за стрельбы была страшнее самой стрельбы. «Господи боже, ребенка убили!» Это кричит женщина. Ондржею, конечно, и в голову не пришло, что разбитое окно имеет отношение к этому крику. Все кругом утратило всякую связь.

Раздался последний, запоздалый, как бы извиняющийся выстрел, и наступила тишина. Стало невероятно тихо, и только немного пахло порохом. За закрытыми ставнями ничто не шевелилось. Ондржей прижимался к запертым дверям какого-то домика и, глядя исподлобья, осторожно повернул голову. Он боялся пошевельнуться, как после жуткого сна. В нескольких шагах от себя Ондржей увидел женщину в фартуке и башмаках. Она шла по опустевшей прямой улице, обсаженной двумя рядами лип, и была видна на редкость отчетливо, как в стереоскопе. Ондржей долго не мог забыть этой картины. Он сперва не узнал Поланскую, она шла, пошатываясь и согнувшись.

— Обопритесь на меня, — сказал Ондржей, — это пройдет.

Он не видел крови, не знал, что она ранена. И все-таки в ней было что-то пугающее. Она отвернулась, будто не хотела никого затруднять, остановилась и, ссутулившись, осторожно, почти деловито кашлянула. Ондржей пытался отвести ее на тротуар, к стене. Стоя спиной к мосту, он чувствовал беспокойство: здесь мы ничем не прикрыты!

Поланская вдруг начала хватать воздух руками и вцепилась в больное плечо Ондржея с таким ожесточением, с каким утопающий цепляется за своего спасителя. Она висела на нем и хрипела. В груди ее слышалось клокотанье и шум, — казалось, она спешила умереть, но не могла, и в ней еще била крыльями испуганная, плененная душа. Ондржею ничего не оставалось, как держать ее. А помощи ниоткуда не было. Бог весть куда делась вся толпа, заполнявшая улицу. Яблоку негде было упасть, а сейчас пусто.

Франтишка Поланская качнула головой, взглянула на Ондржея, чужого человека с улицы, чтобы почерпнуть мужество из чьих-то живых глаз, хотела, видимо, что-то сказать, но вместо слов изо рта у нее хлынула кровь, и от этого Поланской как будто сразу стало легче. Ондржей подхватил ее. Она не упала, а потихоньку свалилась набок, голова у нее свесилась с такой же страшной беспомощностью, как у спящих пассажиров в поезде. Как тяжела была эта маленькая, слабая женщина! Ондржей боялся уронить ее. Он крикнул и застучал локтем в дверь домика, но оттуда не отзывались. Событие еще не остыло, и страх у людей не прошел.

В этот момент Ондржей увидел, что к нему по тротуару бежит Станислав, весь красный, с развевающимися светлыми волосами.

— Ты тут? — кричал он издалека. — Цел? Отец поехал на велосипеде в Градец, вслед за ними. А ты не видел, где По… — и умолк, увидев ее. В тишине послышался шум уходившего поезда, не того, конечно, в котором повезли Поланского и Францека, тот давно ушел.

И только услышав этот звук, Ондржей осознал, из-за чего и как именно все произошло…