Онлайн чтение книги Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти
УЧИТЕЛЬ И УЧЕНИЦА

— Что с вами, не больны ли вы? — спросила Станю его соседка по первому балкону, рецензентка газеты «Дамские новости», и предложила ему эвкалиптовые конфетки. Станя приходил от них в ужас.

— Вы очень любезны, сударыня, но я вполне здоров. Мне не на что жаловаться, — ответил он.

— Тихая сегодня потрясающая, — начала журналистка с другого конца. — В последнее время она растет. Вы не находите?

Станя и глазом не моргнул.

— Ну, я бы не сказал, рост ее никак не изменился.

И почему только эта дама набивается ему в друзья? Почему она вечно берет его под защиту? Ох-ох, Станя не любит пишущих дам…

— Вы, вероятно, слышали о Тихой от родителей. (Никогда в жизни!) Мы тогда вместе кутили. Я еще писала в «Сигнале» о модах. (Видно, поэтому твои театральные рецензии очень похожи на прежние; правда, я их отроду не читал, но живо себе представляю…) Ах да, с вашими милыми родителями и с пани Тихой, которая тогда была еще Хойзлерова, знаете, ее муж был тот доктор Хойзлер, что потом развелся с ней и женился на какой-то лавочнице. Ну, не жестоко ли с его стороны? Такая актриса!

Станя грозно поглядел на рецензентку. Чего ради она все это рассказывает?

— Но вы этого, должно быть, не помните, — добавила та с невинным видом, — вы слишком молоды.

На каждом шагу его теперь упрекали в молодости, и всегда в тщательно маскируемой связи с именем Власты Тихой. Станя переживал за актрису. Есть разве рецепт, который мешал бы двум людям различного возраста в совершенстве понимать друг друга? Черт побери сплетницу Прагу! Повернемся к ней спиной.

Когда Тихая разучивала роль Марии Кальдерон, она в самом деле позвала Станю. Он не ждал от нее такой последовательности. Артистка прочитала ему стихи с истинным трепетом.

— Так хорошо? — спрашивала она каждую минуту, и Станя очень извинялся, когда шипящие казались ему все же недостаточно чистыми.

— Ну, значит, у меня язык совсем не поворачивался, — крестилась актриса. — И почему мне этого не говорили те бездельники? А ведь у меня, слава богу, все зубы целы.

Станя ждал, что она вот-вот обидится; но, к его удивлению, Тихая, известная своими стычками с режиссерами, вела себя тише воды, ниже травы.

—  Iktus, iktus …[66]Такт, размер, ударение (лат.). Подождите, что это такое?.. Ах, вы такой ученый, а я просто неграмотная, — польстила она с чуть заметной иронией. — Ну, не важно, вам вот как хочется. — И Тихая читала стихи так, что любо-дорого слушать.

— А если Арбес захочет, чтобы я читала по-другому, брошу все и уйду, — заявила она.

Станя был так возвеличен, что ему стало не по себе. А вдруг она ему когда-нибудь бухнет, что он еще недавно был маленьким, что дома его звали «недотепой»? А вдруг она разглядит своими совиными глазами, что Станя еще не имел дела с женщинами, и намекнет об этом, как его коллеги по библиотеке? Но когда человек на службе, он становится благоразумным. Станя был очень строг к Тихой и ничего ей не прощал: ни безударных предлогов, ни растянутого «е». Она не сводила глаз с его губ, что очень его связывало, наматывала на ус все его замечания и сразу же с чисто женским талантом подражания претворяла их в жизнь. Это были примерные учитель и ученица. Всем известны свободные манеры в театральном мире, где актеры и актрисы не стесняются физических прикосновений. Но здесь — ничего подобного. Если, наливая Стане чай с таким нежным вниманием, будто юноша тяжко болен, Власта задевала его рукав, она тотчас же извинялась: «Простите». Станя весь сжимался. «Пардон», — шептал он. Они очень следили за собой, что правда, то правда; очень боялись один другого и казались друг другу неуязвимыми. Были церемонны, как древние китайцы; даже чересчур.

После нескольких занятий Станя объявил, что произношение пани Тихой безупречно; он только убеждал ее каждый день упражняться хотя бы по десять минут — скрипач ведь тоже должен ежедневно упражняться — и распростился, подчеркивая, что больше не придет. Это излишне. Время пани Тихой дорого, а Станя ей уже не нужен.

— Как не нужен? — испугалась артистка. — Приходите обязательно на генеральную репетицию, я скажу, чтобы вас пригласили. А после премьеры поедем кутить.

— Ну, это будет уже не то, — возразил Станя. — Прямо беда с вами, вы такая знаменитая…

— Скажите лучше «старая»! — взорвалась Власта. И юноша страшно обрадовался.

— Вы никогда не должны так говорить, — в смятении перебил он ее. — Потому что… ни одна девушка…

Актриса смотрела на него.

— Ни одна девушка в мире, — запинался Станя и умоляюще схватил ее руку. — Вы это хорошо знаете…

Артистка освободила руку и погладила его волосы.

— Это вам кажется, это вам только кажется…

— Нет, не кажется! — упрямо возразил Станя, отбросил ее играющую руку, прижал к себе хрупкую женщину так, что чуть душу из нее не выдавил, и стал целовать ее как сумасшедший. Даже слепой увидел бы, что ни с одной женщиной он еще не был близок. Тут уж страшно обрадовалась Власта, но головы не потеряла.

— Нет, нет! Не сейчас, — испуганно зашептала она, — я должна быть пай-девочкой. У меня такая примета… Перед премьерой — нет. Иначе плохо сыграю.

Станя озирался как обезумевший и собирал разбегавшиеся мысли. Потом его охватила мальчишеская забота о прическе, и он пригладил волосы.

— Вы бесчеловечны, — хрипло произнес он, метнувшись к двери.

Артистка схватила за плечо убегающую молодость.

— Но после мы увидимся?

Станя обернул к ней молодое, серьезное лицо.

— Что же мне делать, — сказал он беспомощно, развел руками и вышел.

Наступило время, когда Станя сделался ужасно таинственным, — лучшему другу он ни за что на свете не поведал бы, почему ему не хочется идти вместе со всеми в кафе, и куда он исчезает после спектакля, и чьи ключи позвякивают у него в кармане. Одного он не умел: подавить трепет, когда Тихая появлялась на сцене. Он дышал за нее, замирал, когда она делала «накладку», и сиял, как молодой бог, когда ей удавалась роль. Нет, он не умел погасить свое лицо, и вся Прага подмечала это. За столиками кафе считали годы актрисы, злые языки трещали, кумушки крестились, люди перемывали косточки любовникам, а те только пренебрежительно посмеивались. Что вы знаете! Любовь открыли мы!

— Власта, а ты с самого начала знала, что эти уроки так кончатся?

— Ничего подобного, — обиделась Власта. — Я думала по-честному. Я только хотела тебя умаслить, как критика.

— Ты ужасна, — сказал Станя. — Ужасна! Я никогда и не думал…

— И я не думала, — со вздохом произнесла Власта.

Ах, сколько горячих ласк родила любовь! Засыпали смертельно бледные, но утром румянец возвращался к ним, и они становились веселее детей. Они играли в «семейную жизнь», и артистка, как добрая хозяйка, всячески угождала Стане. У нее был столик на колесах, и, накрыв его, Власта передвигала его по комнате, останавливаясь каждый раз в новом месте — то перед тахтой, то в оконной нише, то у камина.

— Власта, не затевай ничего! — ходил за ней Станислав. — Посидим немного.

Где там! Власта вдруг замечала, что вон та картина висит криво, и тотчас вскакивала на стул. Станя снимал ее со стула, но, очутившись на полу, она выскальзывала из его рук и шла поливать цветы. Артистка двигалась со своей лейкой так грациозно, будто танцуя под музыку Моцарта; возможно, она это знала. Вечно она в движении, как эльф, как Пук, говаривал ей Станя. Все, что касалось ее, она выслушивала с жадностью. Зато «идеек» избегала, как черт ладана. Станя привык к дебатам со студентками, но такое развлечение было не для артистки. Она не нуждалась в рассуждениях, ей нужны были происшествия. Сама она сыпала ими, как из рога изобилия. Поджаривая гренки на своей маленькой комнатной печке, она не без остроумия передавала театральные сплетни.

Вот Власта мелет кофе в тугой турецкой мельнице. При каждом обороте мельница поскрипывает, идет тяжело (зато как она мелет зерна!), и Станя отбирает ее, чтобы Власта не утомлялась; но при этом он так неловок, что получает по пальцам. Ему вообще не везет. Однажды он разбил какую-то дешевую тарелочку, и артистка расплакалась. Станя почувствовал себя просто убийцей.

— Не плачь, — утешал он ее, — не плачь. Посуда бьется к счастью. Успокойся, я куплю тебе другую. Получишь их целую дюжину.

— Да, но это все равно будет не та, — хныкала Власта. — В Софии, где я играла Нору,[67] Нора — героиня одноименной пьесы Г. Ибсена. я купила эту тарелку у одного старика, а у него было семь носов, один краснее другого, — смеялась она.

Смех и слезы были у нее всегда рядом, как у детей. Хозяйничала она тоже с детской серьезностью. Станя восхищался. Ей-богу, Геда Габлер действительно верит, что она по-настоящему хозяйничает. Это его трогало. Сколько раз на сцене ее закалывали и душили! Сколько раз она кончала самоубийством! Наумиралась она за свою жизнь предостаточно! Теперь Власта идиллически отдыхает и с внимательностью алхимика готовит французский салат. Каплей масла, щепоткой соли, зернышком перца больше или меньше — все это очень важно. Зато это будет салат! Кудрявый, какого вы не увидите на обычном семейном столе, свежий, как апрель, в нем тысяча и один вкус. Блесточка масла, наперсток водки — все у Власты по-особому, отлично от других; у нее подают розовый сахар, который достал ей чиновник какого-то посольства. Но сама она не возьмет ни кусочка: как и все артистки, она смертельно боится потолстеть. Она питается апельсинами и грызет орешки. И чем ты только жива, голубушка! Ну и дисциплина! Ну и каторжная работа! Утром ее будит массажистка, потом — репетиции; после обеда — занятия и портнихи, вечером — спектакль. И это — не считая гастролей. Рабочий хоть в воскресенье свободен. А Власта когда?

В кои-то веки это, однако, случилось, Власта собрала свою волшебную сумку, в которую можно упрятать все хозяйство, побросала туда необходимые вещи — от купального костюма до неократина, — задернула «молнию», сунула Стане в руку патефон в чемоданчике («Ты выглядишь с ним как знатный путешественник»), они сели в «малютку» артистки и выехали за город.

Если бы Власта была девушкой из парикмахерской, выданной замуж за богатого, она, вероятно, воротила бы нос от такого пригорода, как Розтоки. Но артистка Большого театра не так аристократична, и, посасывая кокосовые конфетки, она пускается в разговоры с любой бабкой, торгующей в пригородном киоске. Ведь у каждого человека свои особые песенки; такая бабка вам чудесно расскажет: с какой стороны налетает гроза, и чей это замок на том холме, и что за несчастье случилось тут много лет назад, в память чего у дороги стоит этот крест. Власта смотрит на просительную позу жены шарманщика, на легкомысленных барышень, чопорных жен мелких буржуа в воскресных платьях, на женщин, битых пьяными мужьями, измученных заботами о куче чумазых детей, на матерей-мучениц; смотрит твердым и ясным взглядом, и что-то в ней, помимо ее сознания, фиксирует виденное — она никогда не выключается целиком. Ярмарка жизни обостряет в ней вкус к своей профессии, пробуждает неодолимое желание работать. Жаль, что жизнь так коротка. Сколько б ни было женщин на свете, всех бы сыграла.

— Да ты и так их играешь, — говорит на это Станя. — Ведь Шекспир — это полная коллекция женских типов.

Станя против жанровых сцен и против реализма фотографии, Власта уже знает это. Теория нисколько не интересует актрису, но то, что сказал Станя, — свято. Когда любишь мужчину, — его ум властвует над тобой. А потом, он такой красивый и ненасытный мальчик! Власта помолодела, и они наслаждались весной от полного сердца — как студент и швея.

Потом Власта вдруг спохватилась, оставила машину на берегу, и они погрузились на один из влтавских «океанских» кораблей.

Оба влюбились в смешной пароходик, который наклоняет трубу, проходя под мостом. Когда пароход встречался с другим, капитаны здоровались со своих мостиков, и это было чудесное зрелище. Капитан следит в бинокль за далеким горизонтом; рулевой не спускает глаз с компаса и с метеорологических приборов — не близится ли тайфун, и при первой же капле дождя вся команда облекается в непромокаемые костюмы. Мы плывем со скоростью сорока пяти узлов. Смотри, вон уже и подольская каменоломня, красивая каменоломня, куда ходили писать первые чешские кубисты. Отец с сыном, жители колонии безработных, ловят над каменоломнею голубей, прямо над обрывом — они свалятся, вот посмотришь, они свалятся! Власта закрывает глаза, у нее кружится голова: она не может видеть ни трубочиста, ни кошки на крыше, она изумляется кровельщикам. Что только ей пришлось испытать в подъемнике, когда она играла Ариэля![68] Ариэль — добрый дух, сказочный персонаж из комедии Шекспира «Буря». Но ради театра она пойдет на все.

Пароходик въехал в ворота шлюза, Власта затихла, как котенок. Не очень-то уютно наблюдать, как вода все прибывает, все прибывает, будто в кошмарном сне. Один из пассажиров сказал: «Господи, стоит стенке лопнуть, и всем нам каюк», — и Власта схватила Станю за руку. Та самая Власта, которая объездила полмира. Что она — действительно боится или ей нравится разыгрывать испуг? Не разберешь. Видно, и то и другое. Но она действительно тряслась всем телом.

— Граммофон, Станя, — шепнула она, закрывая глаза, — скорей граммофон, или я с ума сойду.

Станя поставил пластинку с джазом, и Власта ожила.

— Правильно, — успокоилась она, — при гибели «Титаника» должна играть музыка.

Станя немножко стыдился людей, все на нее смотрели, ее безусловно узнали. Он не любил привлекать внимание — ему казалось, что он греется в лучах чужой славы. Иногда ему становилось неловко на службе у Власты, переменчивой, как апрель; но как он мог раньше жить без нее? Такой пустоты он уже не в состоянии был себе представить.