Онлайн чтение книги Дядя Ник и варьете Lost Empires
3

Дом, в котором мы остановились в Шеффилде, был безусловно необычный. Владелец его, Джордж Уолл, был хорошим литейщиком и проработал несколько лет в Санкт-Петербурге, где обзавелся русской женой. Вернувшись в Шеффилд, он получил — не по своей вине — тяжелую травму ноги и на деньги, уплаченные в виде компенсации за увечье, купил этот дом. Его сестра-актриса посоветовала превратить дом в театральную берлогу. Он сильно хромал, постоянно ходил в рубашке с закатанными рукавами, открывавшими его толстые мускулистые руки, курил дешевый черный табак в маленькой и тоже черной трубке и выглядел очень свирепо, хотя в действительности был человеком добродушным и любезным. Его жена Варвара была смуглая невысокая, сухопарая женщина с пронзительным голосом, энергией и неутомимостью напоминавшая какое-то суетливое насекомое вроде муравьиной королевы. Она вносила в атмосферу дома что-то неповторимо-своеобразное, не определимое словами, и несомненно русское. И пахло в этом доме так, как ни в одном доме Шеффилда. Едва перешагнув порог, вы оказывались где-то за тридевять земель — может быть, в Санкт-Петербурге. Варвара была хорошая кухарка и потчевала нас русскими яствами — щами, борщом, крошечными пирожками с мясом и рыбой, цыплятами по-киевски, которые нравились только нам с Джули. Помогала ей прислуга — молодая толстуха по имени Анни, родом из маленького шахтерского городка (наши комнаты находились рядом, и храп ее отчетливо доносился сквозь стену), и таинственная старая русская женщина в черном платке, которая всегда молчала, но поглядывала на нас так, словно все мы были круглыми дураками.

Здесь не было принято кормить каждого постояльца отдельно, даже когда мы возвращались после представления. Все ели за одним большим столом в столовой. Кроме нас пятерых было еще двое постоянных жильцов на пансионе: тихая пожилая вдова, которая давала уроки игры на фортепиано, и тоже пожилой, но совсем не тихий профессор Ланселот Байерс — он преподавал где-то риторику и выступал с публичным чтением Диккенса. Этот человек высказывал одни ходячие мнения и банальности, причем изрекал их с невероятным апломбом и выговаривал каждую гласную и согласную так отчетливо, точно зачитывал государственный документ. Джули, дядю Ника и меня он раздражал или усыплял, но Сисси слушала его с открытым ртом, а Томми Бимиш, озорно сверкая глазами, старался его раззадорить. Потом, когда мы уехали из Шеффилда, он изумительно спародировал профессора Байерса в своем скетче, сочинив длинный нелепейший монолог.

Вынужденные проводить часть времени вместе, мы все сильно этим тяготились. Дядя Ник и Томми Бимиш уважали друг друга как артисты, совместно участвовали в спасении миссис Фостер-Джонс от тюрьмы, но настоящего расположения между ними не было. Джули не любила дядю Ника, презирала Сисси и должна была проявлять осторожность в отношении меня. Бедняжка Сисси совсем растерялась, но время от времени огрызалась на Джули. Томми я не нравился не только из-за того, что ко мне благоволила Джули, а он это знал. Я думаю, он не выносил меня отчасти потому, что я был молод и полон сил, вел иной образ жизни, и еще потому, что Джули наверняка рассказала ему о моей мечте стать художником, так что для него я не был настоящим артистом. Я не отвечал ему неприязнью, хотя под маской профессиональной веселости он разок-другой давал мне крепкого пинка, и пока еще не ревновал к нему Джули, это пришло чуть позже. Я пользовался впервые представившейся мне возможностью наблюдать его вблизи и пытался понять, что он за человек.

Я уже писал, что Томми, несомненно, был комик поразительный, почти великий. Когда он находился на сцене, вы чувствовали, что это прирожденный юморист, который не нуждается ни в трюках, придуманных другими, ни в каком-то специальном материале: он просто творил смешную до колик комедию из чего угодно и из ничего, заставляя вас хохотать просто потому, что он Томми Бимиш. На первый взгляд он оставался таким и вне сцены — человеком, для которого безудержная клоунада была чем-то естественным и необходимым, даже когда он второпях забегал промочить горло или занимал свое место за обеденным столом. (Впрочем, как почти всякий горький пьяница, ел он очень мало.) Пухлым круглым лицом, на котором пережитое не оставило никакого отпечатка, он часто напоминал веселого озорного мальчишку. Но его поблескивавшие любопытством глаза не были мальчишескими. Мне казалось порой, что они смотрят из-под маски на мир, который никогда не будет его миром. Правда, некоторые изумительные клоуны — Грок, например, — всегда представлялись нам наивными и полными радужных надежд пришельцами с другой планеты, серьезными существами, которые попали в незнакомые, трудные условия и совершенно подавлены тем, что дважды два равно четырем. Но к Томми это не относилось. Тут не было никакой наивности, никаких радужных надежд. В его клоунаде было что-то отчаянное и даже зловещее. Иногда я понимал, что за шутовской маской, сквозь которую глаза его смотрели так пристально и тревожно, таилась страшная бескрайняя пустыня, где он влачил свои дни среди побелевших костей, в жестокой опустошенности, растеряв и наивность, и всякую надежду. И в такие минуты я чувствовал, что он ненавидит всех нас, даже Джули.

Какая это была адская мука — жить с нею под одной крышей, постоянно чувствовать на себе любопытные взгляды и не иметь возможности ни минуты побыть вдвоем. Зачарованный ее мрачной, чуть поблекшей красотой, которую, кажется, один только я оценивал по достоинству, я тем не менее не был по-настоящему влюблен. Будь это Нэнси, я был бы счастлив просто одной ее близостью. Но Джули вызывала во мне чисто сексуальное возбуждение, которое она постоянно подогревала, доводя меня почти до кипения — отчасти из женского озорства, чтобы развлечься и рассеять скуку, но также и потому, — об этом я узнал позже, — что скоро сама начала закипать. Если мы случайно встречались на лестнице или на минуту оказывались наедине в гостиной или столовой, мы торопливо обнимались и целовались; и даже в присутствии остальных Джули умудрялась то мимоходом коснуться меня, то быстро и незаметно сжать мою руку, отчего я весь вспыхивал. Это была опасная игра, доставлявшая ей большое удовольствие, — по крайней мере, до тех пор, пока она не обнаружила, что сама охвачена пламенем. Вдобавок всю ту неделю в Шеффилде стояла скверная декабрьская погода, и я томился от безделья, потому что не мог, как ожидал, бродить по окрестностям с этюдником. Я без особой охоты пытался рисовать у себя на чердаке, но там было слишком уныло, да и к тому же мечты о Джули заслонили от меня все остальное; будь я в здравом уме, это можно было бы предвидеть.

Мы с Джули провели вместе только один день. Томми позавтракал с каким-то своим поклонником в клубе и вернулся домой, чтобы отоспаться. Джули сказала, что ей надо пройтись по магазинам. Мы вышли из дома по отдельности, но встретились в конце улицы. День был сырой и сумрачный, и мы первым делом зашли в маленький кинотеатр, где долго обнимались, глядя на Бронко Билли Андерсона и кейстоунских полицейских, а потом пили чай в соседнем кафе. Джули вначале была очень тихой и какой-то подавленной, но наконец заговорила.

— Что ты обо мне знаешь, Дик?

Я коротко пересказал ей то, что слышал от дяди Ника.

— Это правда, — сказала она. — Я жила с одним человеком, и вдруг все кончилось. Он исчез, а потом женился. Он любил выпить, вот и я пила с ним. А когда я осталась одна, начала пить за двоих. И тут я совершила роковую ошибку. Вместо того чтобы пить после работы, я пила до и во время спектакля. Однажды из-за меня пришлось опустить занавес, и тогда все всё узнали и меня выгнали. Тут уж не только с Вест-Эндом было покончено: меня даже в приличную гастрольную труппу не взяли бы. Мой единственный шанс, — а я хорошая актриса, милый, правда, хорошая, — состоял в том, чтобы получать сносное жалованье, скопить немного денег, бросить пить и уговорить кого-нибудь, чтобы меня взяли в Австралию или Южную Африку. После этого, если я буду в порядке, вест-эндские антрепренеры могут снова мною заинтересоваться. А такое жалованье, из которого можно что-то откладывать, мне предложил один Томми Бимиш. Он хотел мне помочь, потому что сам когда-то тоже оступился. Так нас стало двое. И я каждую неделю откладываю пятнадцать фунтов.

— Наверно, еще и потому, — сказал я язвительно, хотя, надеюсь, не злобно, — что у вас общая спальня.

Ее темные глаза сверкнули молнией, но голос звучал спокойно:

— Это, конечно, помогает. Но шлюхой я не стала, Дик, милый. Томми пришел мне на помощь. Я ему очень благодарна. Но не забывай, что я в состоянии подыгрывать ему в минуты, когда у любой другой актрисы вся роль вылетела бы из головы и она бы заявила, что бросает эту ужасную работу и что с ним невозможно иметь дело. Я каждый вечер по два раза отрабатываю свое жалованье на сцене, далеко от спальни, которую ты приплел к разговору, глупый мальчик. Ты что, ревнуешь?

— Нет, но скоро, наверно, начну.

— Ах, вот как? Разве ты не принимаешь какие-то вещи как само собой разумеющиеся?

— Нет, я бы не сказал. А спальню я помянул потому, что всю эту неделю думал о Томми и надеялся, что ты расскажешь, каков он на самом деле. — Я подождал немного, но она молчала, и я продолжал: — На сцене он удивительный, но в жизни я, пожалуй, его не люблю — как, впрочем, и он — меня.

— Это от зависти, — сказала Джули. — Просто потому, что ты молодой, сильный, красивый. Не думай об этом, милый.

— Рикарло говорит, он не в своем уме, — выпалил я.

Джули и бровью не повела.

— Чаще всего это очень умный и капризный ребенок, который может быть и очень добрым и благородным. Четыре дня из пяти, пожалуй.

— А что бывает на пятый день?

— Сплошной ужас. Но теперь ты понимаешь, почему я не могу бросить его. Это мой единственный шанс вернуться когда-нибудь в свой мир. Но все было бы иначе… Куда легче… если бы… — Она замолчала.

— Если бы что?

— Если бы кто-нибудь полюбил меня по-настоящему, — сказала она очень тихо, не глядя на меня. Потом взглянула и продолжала: — Знаешь, Дик, было бы лучше, если бы тебе не приходилось все время жить в одной берлоге со своим дядюшкой и его идиоткой. Почему ты не отстаиваешь свою независимость?

— Потому что они знают, где найти берлогу, а я нет. Все очень просто. На следующей неделе мы в Берманли. Я там никогда не был и ничего не знаю. А у них есть список адресов.

— У Томми тоже есть. И я тоже не знаю Берманли. Но после Берманли мы будем неделю в Ноттингеме — как раз на Рождество. Прекрасно. В Ноттингеме у меня есть знакомые, и ты сможешь у них остановиться. Ты пойдешь туда, если я договорюсь?

— Конечно. Только предупреди меня заранее и расскажи об этих людях, чтобы я мог притвориться перед дядей Ником и Сисси, что я их знаю. А как насчет Берманли?

Она засмеялась.

— Боюсь, что в Берманли снова придется видеться мельком, дорогой. Так же, как и теперь. Нам пора. Дик.

В субботу после ленча я понял, что под крышей Джорджа Уолла мы вели себя совсем не так умно, как нам казалось. Ленч был весьма плотный, за столом сидело в общей сложности десять человек: нас пятеро из «Эмпайра», двое постоянных жильцов, Уоллы и таинственная русская старуха, присоединившаяся к нам ради этого случая. Служанка Анни была простужена и ее уложили в постель, а я вызвался таскать из кухни тяжелые подносы. Миссис Уолл, невысокая и сухопарая Варвара Уолл, приготовившая почти всю еду своими руками, велела старухе и своему мужу Джорджу заняться мытьем посуды и увела меня в маленькую заднюю гостиную, о существовании которой я даже не подозревал. Там она налила бренди себе и мне, закурила русскую сигарету с длинным бумажным мундштуком, а после того как мы чокнулись и выпили, серьезно посмотрела на меня своими огромными черными глазами и заговорила. У нее все еще был сильный русский акцент, и я не всегда понимал, что она хочет сказать, поэтому я воспроизвожу ее речь довольно приблизительно.

— Дик, — начала она. — Я зову тебя Дик, потому что ты мне в сыновья годишься. Ты молоденький. И хорош собою, и сам, сдается мне, славный мальчик. Поэтому я говорю с тобой как мать. Я кой-чего заметила. И бабушка тоже заметила. И даже мой муженек Джордж говорит. Мы все это видим. — Она замолчала, выпустила клуб дыма и искоса посмотрела на меня.

— Не понимаю, миссис Уолл. — В тот момент я действительно не понимал, о чем идет речь.

— Дик, я говорю с тобой, как мать… о любви…

— О любви?

— Когда мужчина и женщина любят друг друга — это хорошо. Когда любят девочка и мальчик вроде тебя — это тоже хорошо. А между мальчиком и женщиной не бывает настоящей любви. Это не любовь, а просто переспать охота. И между тобой, Дик, и мисс Блейн ничего кроме этого нет, одно животное чувство. Нет, ты не вздумай отрицать, глупо. Мы же видим. Мы уже тут про вас говорили. Мы знаем. Ты, Дик, молодой, сильный. Тебе нужна девушка. А девушки у тебя нет. Мисс Блейн — другое дело. Она взрослая женщина, очень чувственная и изголодавшаяся, это всякому видно.

— У нее есть Томми Бимиш, — пробормотал я.

— Он ей не подходит. Ни ей, да и вообще, я б сказала, никакой женщине не подходит. Я была в понедельник на первом представлении и смеялась до упаду, а Джорджа, так того и унять было нельзя. Бимиш очень смешной комик. Мисс Блейн способная актриса — не комическая, но хороша для Бимиша. На сцене хороша. А после сцены, мне думается, ничего хорошего у них быть не может. Это все… — Тут она почти выплюнула какое-то русское слово, которого я, конечно, не понял; впрочем, она, по-моему, и не хотела, чтобы я его понял, а сказала просто, чтобы отвести душу. — Дик, повторяю, я говорю с тобой как мать. Ты спал с этой женщиной?

— Нет, миссис Уолл, — ответил я довольно резко.

— То есть «занимайся своим делом», верно? А я только им и занимаюсь. С театральным людом по-другому разве можно? Но ты молодой. Красивый мальчик. Славный. Носишь подносы. Кто еще носит подносы? Никто. Потому я и говорю с тобой как мать. Ты не спал с нею. Но она с тобой уже спала. Мысленно. Я вижу по ее глазам. Ома хочет тебя, Дик. Не ради любви — между вами это невозможно, — а потому что она адски изголодалась. И если ты будешь сидеть сложа руки, тебе этого не миновать. Она ведь не девочка — милая, мечтательная… как Татьяна в письме к Онегину… Хотя ты ведь не знаешь Пушкина. Она — женщина в угаре страсти. Тебе такие впервой. Это не то, что с девушками. Тебе такой женщины больше не встретить. Это наваждение. У моего кузена было такое с женщиной старше его и тоже изголодавшейся. Это как ужасная болезнь. Ничего похожего на настоящую любовь. Ни души, ни сердца. Нет ни гармонии, ни взаимопонимания. Дик, я тебе как мать говорю. — Она перегнулась через стол и постучала указательным пальцем по моей руке. — Предупреждаю. Найди себе хорошую молоденькую девочку. Только не мисс Блейн, слышишь. Кончай с этим. Если сейчас не покончишь, после пожалеешь. Предупреждаю тебя.

— Верно, — сказал Джордж Уолл, который в этот момент вошел, прихрамывая, в комнату с полотенцем через руку. — Ты, брат, слушай, что она говорит. И знаешь, почему? Варвара у нас вроде бы немного… Как это… провидица, и всегда такой была. Но она бы ничего не сказала, если бы ты ей не полюбился. Так что можешь быть уверен, она тебе добра желает. Хотя если ты такой же, как я был в твоем возрасте, то десять против одного, что все пропустил мимо ушей.

— Дурак ты, Джордж! — хрипло выкрикнула она. — Это очень серьезно. Я его предостерегла. Иди, мой посуду.

— Уже вымыли. — Он положил мне на плечо тяжелую руку. — Варвара знает, что говорит, а у нее дома, когда говорят о любви, все называют своими именами, не то что здесь, у нас. Так что слушай и наматывай на ус. — Он сжал мое плечо. — И не вздумай обижаться. Никто бы тебе ничего не сказал, если б ты нам не понравился. Но по-нашему, ты в этой компании лучше всех. А вовремя сказанное слово…

— Успокойся. Разговор окончен. Дик хороший мальчик… и теперь он предупрежден.

Очень скоро — правда, в другом месте и совсем при иных обстоятельствах — я внезапно, сам того не желая, вспомнил, как сидел в этой маленькой и душной гостиной, вдыхая ее странные русские запахи, а за окном густели субботние шеффилдские сумерки, и Варвара Уолл с огромными, во все лицо черными глазами предостерегающе похлопывала меня по руке. Это осталось самым отчетливым моим воспоминанием о той неделе. Но хотя она не сказала ничего нового, — где-то в темной и безмолвной глубине подсознания я сам все это чувствовал, — я быстро забыл ее предостережение, а потом было слишком поздно. А когда мне снова почудилось, что она похлопывает меня по руке, я был уже другим Диком Хернкаслом и самозабвенно предавался безумной радости, ошеломленный и терзаемый страстью.