Онлайн чтение книги Дядя Ник и варьете Lost Empires
9

Когда я узнал, что она и в самом деле уехала, то, по правде сказать, мне стало чуть легче, но все равно, в то время, да и потом, мне долго еще было чертовски плохо. Пусть я не был особенно влюблен, — на этом я никогда и не настаивал, — но в моей лондонской жизни, где главное место принадлежало ей, вдруг образовалась огромная, холодная пустота — Ничто, лишенное событий и движения. Друзей у меня не было, да я и не умел заводить знакомства, так что некому было заменить ее и не с кем было словом перемолвиться. И главное, жестоко уязвлена была моя гордость, — у двадцатилетних — самолюбие с виду как утес, а тронешь — сразу рассыплется: а я ведь с той страшной ночи переживал унижение за унижением. Да и любовный голод не давал мне покоя. Я был как растение, взлелеянное в теплице и вдруг выброшенное на холод, в ночь. Я все еще горел огнем желанья, но ее уже не было рядом. По усам текло, а в рот не попадало: пирог убрали, и на столе лежала одна сухая корка с заплесневелым сыром. Страсть осталась, но предмет ее исчез. И конечно, все время мучила мысль о том, что ведь меня предупреждали. Желторотый юнец, я колесил по улицам чудовищного города, который и знать меня не хотел, если не считать двадцати минут, когда я вечером выступаю в роли индейца; юнец, которого предупреждали, а он и слушать не стал, проклятый дурак.

Но даже в эти дни не все было болью, сожалением и мраком. Я по-прежнему восхищался замечательными комиками, гордостью нашей программы. Правда, большинство номеров вызывало лишь зевоту или раздражение: все эти клоуны со своими идиотскими перепалками, теноры-ирландцы, пьяными слезами оплакивавшие покойных матушек, бесконечные песенки о девушках с «кудрявыми кудрями», вечный Браун и его собутыльники, скучнейшие исполнители характерных монологов — «любимцы публики», — даже отдаленно не похожие на солдат и матросов, которых они изображали. Каждые пять номеров из восьми были, по-моему, просто потерей времени; правда, нам никогда не приходилось выступать вместе с другими фокусниками или иллюзионистами. Но вся эта бездарная трескотня окупалась игрой лучших комиков, которые были на целую голову выше всех остальных. Вечер за вечером я не уставал слушать и смотреть, и это помогло мне справиться с жалостью к самому себе, точно так же, как помогало несчастным загнанным жителям предместья, которым артисты варьете дарили ощущение освобождения и искры буйного веселья.

Дважды гвоздем программы был у нас комик, которого, мне кажется, не сумели тогда оценить по достоинству. Это был Гарри Тейт. Его скетчи об автомобилистах, о рыбной ловле, бильярде несли в себе зерно сюрреалистской комедии; он гениально изображал взбешенных, рычащих спортсменов, остолбеневающих перед чудовищностью события, это была убийственная карикатура на существующий в жизни отвратительный тип англичанина. А один раз с нами выступал Крошка Пич. Его специально отпустили из Тиволи, чтобы потрясти зрителей предместья. Дядя Ник хорошо знал Пича по совместным гастролям за границей и представил меня ему — маленькому важному мистеру Рольфу, который беседовал со мной о живописи. Кого бы он ни играл — адвоката в суде, пьяного гуляку или даму, запутавшуюся в длинном шлейфе, — его миниатюрные создания, такие разные, обладали бьющей через край энергией и в жгучих гротесках пародировали самые главные и нелепейшие наши чудачества. Также всего лишь раз побывал у нас Грок, который тогда впервые выступал в Англии и не достиг еще своей славы, но уже в то время это был лучший клоун из всех, кого мне приходилось видеть, если не считать Чаплина. Он играл серьезного, скромного, полного надежд гостя с другой планеты, который постоянно становится жертвой непонятных и враждебных ему обстоятельств, и так же, как Чаплин, в конце концов вызывал у вас смех сквозь слезы. Я был бы рад высказать ему свое восхищение и благодарность, но вне сцены он был угрюм и казался нелюдимым, может быть, потому, что ему было не по себе в Англии, двуликой стране, где одна половина жителей поклоняется комическому таланту, а вторая — не просто равнодушна, а даже нетерпима к нему. Когда мой артрит мне позволяет, я и теперь еще могу очень грубо воспроизвести некоторые номера Грока, — конечно, это только жалкое подражание, но те, кто не видел его самого во всем блеске, до сих пор смеются, глядя на меня. А в марте 1914 года, когда я так нуждался в помощи, его номера очень много для меня значили.

Один лишь человек догадывался, что со мной происходит, хотя мы никогда об этом не говорили, — это была Сисси Мейпс. Она считала, что мы с ней товарищи по несчастью и должны держаться друг друга. Пренебрежение дяди Ника угнетало ее, она боялась, что он подыщет для номера другую девушку. И стоило мне на неделю получить отдельную уборную, как она под любым предлогом старалась забежать ко мне и всегда задавала такие вопросы о дяде Нике, которые ставили меня в тупик. Я любил Сисси и жалел ее, но в конце концов стал мечтать, чтобы она оставила меня в покое. И вот однажды, когда мы выступали в шепердском «Эмпайре», я после представления отправился сразу к себе домой; идти в ресторан мне не хотелось, я накупил всякой холодной снеди и еще не закончил ужин, как вдруг кто-то позвонил в дверь. Звонок у меня и так был пронзительный, а тут трезвонили как на пожаре. Это была Сисси, растрепанная и вся в слезах.

— Уже поздно, я знаю, Дик, ты извини за беспокойство. Но мне непременно нужно с тобой поговорить. Да и вообще я зашла по дороге, — добавила она, сразу же отказываясь от срочности, о которой только что говорила: это было так похоже на бедную Сисси.

— Ничего, Сисси. Заходи. Хочешь есть? Вот ветчина, пирог с мясом и картофельный салат.

— Спасибо, Дик. — Она сняла шляпу и длинное пальто. — Пожалуй, закушу. Но больше всего мне хочется выпить.

— У меня есть только пиво.

— Я возьму немножко и разбавлю джином. У меня найдется полбутылки. — Я не удивился, потому что Сисси всегда таскала с собой непомерно большие сумки. — Ты когда-нибудь пил пиво с джином? Непременно попробуй. Это называется «Собачий нос».

(Много лет спустя, когда я поселился в Дейлсе, часто писал и подолгу бродил по болотам, моим любимым напитком, если удалось добраться до кабачка, стал именно этот «Собачий нос» — большая порция джина, смешанная с пинтой пива. И часто, сидя за полупустой бутылкой, я вспоминал тот вечер, когда Сисси пришла ко мне в Уолхем Грин.)

Мы выпили «Собачьего носа», потом она принялась за пирог и спросила между двумя глотками, не переставая жевать:

— Как ты меня находишь? Только отвечай честно и откровенно. Что бы ты ни сказал, я не обижусь. Лишь бы это была правда. Честное слово, не обижусь…

Как это было похоже на Сисси — требовать откровенной оценки, в то время как она сидела совсем не прибранная, да еще с набитым ртом. Впрочем, когда она из кожи вон лезла, чтобы сравняться с такими, как Джули, то выглядела еще хуже. Я уже писал после первого знакомства с ней, что в своем стиле — мягком и безвольном — она была недурна; самому мне такие не очень нравились, но она была ничуть не хуже девичьих головок, которые рисовали на сентиментальных цветных открытках.

— Ты говоришь о лице и фигуре?

— А о чем же еще? Я же не спрашиваю, гожусь ли в директора банка. Ну, говори.

По молодости лет я тут же раздулся от важности, так что мне и в голову не пришло, что не нужны ей никакие откровенные мнения, а просто захотелось услышать несколько приятных слов в свой адрес, чтобы не было так тоскливо и обидно. Я же пустился в рассуждении о том, что лицом она скорее мила, чем наоборот, а фигура у нее еще лучше, только я нахожу, что она не всегда умеет себя подать…

— Да уж ясно не так, как эта чертова мисс Джули Блейн! — сердито оборвала она. — Ясно, что классом пониже. Не считая того случая, когда Томми Бимиш спустил с нее шкуру… Да, да, Ник мне рассказывал. Он мне ведь кое-что рассказывает…

— Мне продолжать?

— И тогда она дала дёру от тебя, верно? А ты не догадываешься почему? После всего, что случилось, разве она могла глядеть тебе в глаза? Черта с два, только не она, царственная мисс Джули Блейн. Но если бы я столько времени с тобой спала, — не воображай, пожалуйста, что я ничего не знаю, — я бы не сбежала от тебя таким манером.

— Ну так как же, Сисси? — спросил я, стараясь держать себя в руках. — Продолжать мне или нет? Я ведь еще не сказал, какая ты добрая, внимательная и тактичная. Как ты стараешься не говорить того, чего не следует.

— Какой сарказм! — огрызнулась она.

В те времена в глазах таких девушек, как Сисси, слово «сарказм» было все равно что пощечина. Но, видя, что я только молча гляжу на нее, она вдруг сморщила лицо, обошла стол, глядя перед собой невидящими глазами, и в беспамятстве упала мне на руки.

— Ну-ну, давай-ка сядем, — пролепетал я, пятясь к своему единственному креслу. Я сел, а она опустилась на пол, положила мне руки на колени, прижалась к ним щекой и уставилась на меня.

— Я знаю, что я глупая, — начала она. — Но ты скажи, Дик, я тебе нравлюсь хоть капельку? Я такая несчастная. И просто не знаю, что мне делать. Теперь, когда мы с Ником живем отдельно, я ему почти и не нужна. Я-то думала, мне наплевать, все равно вернусь домой, к своим. Но и тут все пошло наперекосяк. Они не переменились, а вот я, видно, стала другой. После поездок с Ником, когда все тебе подают на тарелочке, и комнаты такие красивые, и лучшие ресторации, и все такое, понимаешь… А там мы восьмером в крошечной лачуге, и чуть что, все вопят как резаные поросята. А стоит мне открыть рот или искоса взглянуть, так они набрасываются, точно я деньги на панели зарабатываю. И не то чтоб им мои деньги нехороши — это только подавай! Я сама им нехороша. Так что дом, милый дом, оказался одним обманом. И теперь у меня никого нет, кроме Ника, а его тоже нет. Ты один остался, Дик, милый, ты же знаешь, как я тебя люблю. Но и тебе я не нужна.

Она встала.

Хорошо б я влип, если б было иначе!

— Верно, верно. Я многое понимаю куда лучше, чем ты. Но надо же мне хоть что-то иметь. Через два дома от нас живет парень. Он служит у бакалейщика, из себя ничего и одевается чисто. Он когда-то обмирал обо мне, говорит, что до сих пор обмирает, но теперь мне с ним скучно. Я всегда наперед знаю, что он скажет, — это не то, что Ник или ты. И сперва так легонько кашлянет, мне аж плакать хочется. Поцелуй меня, Дик. Нет, не так, по-настоящему поцелуй.

У меня было много причин не жаждать ее поцелуев, но, признаюсь, главным было то, что я не получал от этого никакого удовольствия. Однако на этот раз я не мог ей отказать, только сразу же мягко отстранился и старался держаться на расстоянии. Впрочем, у нее было уже другое на уме.

— Послушай, Дик, только скажи мне правду, миленький. Ник когда-нибудь говорил тебе, что хочет взять другую девушку на мое место?

— Нет, Сисси, его мысли заняты двумя карликами, а не двумя девушками.

— Ты скажешь мне, если он заговорит об этом? Прошу тебя, Дик… Ты должен сказать. А что ж мы не пьем? Вот джин, а где пиво? Надо приклеить собаке новый нос. Ты не вставай, скажи только где, я сама все сделаю.

Как и все молодые люди во все времена, я позволил ей ухаживать за собой, — она ведь сама предложила. Я набил и закурил трубку.

Сисси мешала джин с пивом и все время болтала, не закрывая рта.

— Ты слышал, какие у нас новости? Нет? Это все потому, что последнее время ты не больно-то нами интересуешься. И кроме того, Ник знает, что ты не жалуешь мистера Бознби. Я сама его не больно-то люблю, но об этом никто сроду не догадывался: я так и расстилаюсь перед ним, ведь он же наш агент. А ты потому ничего и не знаешь, что никогда словом не перемолвишься с этим грязным, вонючим стариком.

— Когда приходит Бознби, я вообще спешу удрать, — ответил я гордо. Но любопытство меня так и разбирало. — Если ты что-то знаешь — выкладывай.

— На, пей, голубчик. И будь здоров! — Мы выпили, и она снова уселась на пол, прислонившись к моим коленям. — Так вот, начать с того, что все мы, видно, получим двухнедельный отпуск. Мне все равно, куда поедет Ник, — на этот раз ему придется взять меня с собой.

— Он не захочет, Сисси. И на твоем месте я не очень бы напрашивался.

— Знаю, Дик. Это я так, болтаю. Он ведь всегда делает то, что хочет… — Сисси говорила без обиды, даже с какой-то гордостью. — Как бы там ни было, мы едем в турне со старой программой. Все те же, что и в прошлый раз, только номера пойдут в другом порядке. Ник сейчас это обсуждает вместе с Джо Бознби. Не знаю, кого они уже включили, но, наверное, попадутся милые люди. И мы снова месяцами будем вместе. Сначала в Ланкашире, — я его люблю, — премьера в Ливерпуле, только не помню когда, день еще не назначен. Вот и все новости, миленький, правда, хорошие, а?

— Не знаю.

— Будет тебе страдать.

— Я просто задумался.

— Да уж известно. — Она допила последний глоток и криво усмехнулась. — О ком же это? О чистой крошке Нэнси или о коварной старой Джули?

— Ни о той, ни о другой. У меня другие заботы, Сисси.

— Только не в этот поздний час, ты просто не имеешь права. Да и я у тебя в гостях, разве нет? А у меня все то же, что и у них. Если не веришь, я тебе покажу. — Тяжело дыша и цепляясь за меня, Сисси попыталась встать. — Почему бы нам немного не поразвлечься? С ней же ты развлекался вовсю, верно? Я даже ревновала. Сиди тихо, дурачок.

И тут началась схватка, которую я не должен был ни проиграть, ни выиграть. Конечно, положение было дурацкое, и это не могло долго продолжаться, но я действительно не хотел ее обидеть.

— Постой, постой, Сисси, — сказал я твердо, держа ее на расстоянии вытянутой руки. — Если сейчас у нас что-нибудь начнется, то так оно и пойдет, и рано или поздно, — думаю, что довольно скоро, — дядя Ник все узнает, и что тогда с нами будет, как по-твоему?

— Уйти придется мне, а не тебе…

— Вернее всего — обоим. Но сейчас я думаю о тебе, Сисси, особенно после всего, что ты тут сгоряча наговорила. Ведь он никогда и слова не вымолвил о новой девушке. Впереди у нас долгие месяцы работы, — ты сама так сказала, — и я не вижу, зачем ему портить номер. Если только он не подумает, что между нами что-то есть…

— А этого не будет, потому что ему я и в самом деле нужна, — с горечью сказала она и отодвинулась. — Хотя бы из гордости. Ведь я — часть его имущества. А тебе я ни к чему. Я знаю…

— Нет, не знаешь. Я просто хочу быть благоразумным… за нас обоих. — Я долго продолжал в том же духе, встав в позу искреннего борца с искушением, а она сидела у стола, обхватив голову руками; волосы у нее растрепались, глаза были закрыты, надутые губы застыли бесформенным пятном; лицо оставалось в тени — свет падал на ярко-желтую блузку; так я и запомнил эту картину. Я считал, что веду себя необыкновенно умно, что благородно сопротивляюсь и, не оскорбляя ее чувств, держу Сисси на расстоянии; но будущее показало, что для всех нас было бы куда лучше, если бы я не умничал и не щадил ее чувств, а прямо заявил, что она мне совсем не нравится, — тем более что это была святая правда.

— Пошли, Сисси, — сказал я наконец. — Уже поздно, а тебе далеко ехать. Я провожу тебя до автобуса или метро. И смотри не забудь свой джин. Тут еще немного осталось.

— Ладно, пригодится, — пробормотала она и занялась своим лицом. Она уже явно оправилась. На улице взяла меня под руку и засеменила рядом. Ей было лучше, чем мне. А мне и невдомек было, что станется с Сисси Мейпс.

Помнится, Нэнси Эллис я встретил не на следующий день, а через день после визита Сисси; на письмо мое ответа так и не было, и я понятия не имел, где она и что делает. Утром я пошел в Национальную галерею, потом закусил и выпил пива в кабачке рядом с «Колизеем» и спустился в метро на Лестер-сквер, чтобы ехать к себе — это был не самый короткий путь, но я любил открывать новые места. Я спустился по лестнице, прошел между платформами и, хотя знал, которая моя, на мгновение остановился в нерешительности. Я повернулся и взглянул на поезд, стоявший у другой платформы. У окна сидела девушка, очень похожая на Нэнси. Я подбежал ближе — это и была Нэнси, она с увлечением читала книгу. Я издал какой-то дурацкий возглас, — она все равно не могла меня слышать, — но прежде, чем я успел постучать в окно или добежать до двери, поезд тронулся. За каких-нибудь двадцать секунд я успел найти ее и снова потерять. Я стоял и смотрел, а поезд медленно набирал скорость и, покачиваясь, уходил в черноту, унося Нэнси бог весть куда по темному туннелю; и тут я проклял свою нечаянную удачу.

Однако этот короткий миг заставил меня сделать то, что давно уже следовало сделать. Я выскочил из метро и побежал на Чэрринг-Кросс-роуд отыскивать контору Джо Бознби. Я сам никогда там не был, но адрес знал, так как видел его на конвертах, которые показывал мне дядя Ник. У нотной лавки я поднялся по грязной лестнице. В комнате с табличкой «Справки», подле затертой стены, которую еще недавно выкрасили унылой розовато-лиловой краской, сидело человек двадцать самого разного вида. В воздухе стоял густой запах застарелого табака, грязного белья и какого-то противного дезинфицирующего средства. В конце комнаты, у двери с табличкой «Не входить», за столом с машинкой и телефоном сидела пожилая женщина. Подойдя ближе, я увидел, что она — настоящий Фишблик в юбке. К широкой плоской груди был пришпилен черный металлический бантик, на котором висели большие, чуть ли не мужские часы. Я взглянул на нее, она на меня, и мы с первого взгляда возненавидели друг друга.

Я сказал, что мне надо навести справки о моей приятельнице мисс Нэнси Эллис.

Не удостоив меня взглядом, она порылась в каких-то бумагах.

— Здесь такого имени нет, — процедила она.

— Она выступала в номере под названием «Сьюзи, Нэнси и три джентльмена»…

— Ах, эти… — таким тоном, словно они выброшены на помойку. — У нас их номер больше не числится.

— А вы не знаете…

— Понятия не имею. — И она знаком велела мне убираться.

И я ушел, потому что чувствовал себя дураком, и еще потому, что там было слишком много ожидающих. Правда, скажи я ей, что я родственник Ника Оллантона и выступаю вместе с ним, она, возможно, вела бы себя иначе. Но я постеснялся. Когда я медленно двигался к выходу, ко мне подошел молодой человек из числа ожидавших. Под глазами у него были синие круги, а по краю воротничка красная каемка, что подчеркивало, что он действительно актер.

— Такую и пушкой не прошибешь, — начал он весело, — ее бы во флот, вместо дредноута. Просился на прослушивание, мальчуган?

Я ответил, что — нет, так как работаю в другом месте, но хотел бы найти одну девушку, чей номер больше не числится у Джо Бознби.

— Скажи мне ее прекрасное имя, мальчуган.

— Нэнси Эллис.

— Слыхал и видал. Знакомое имя. Постой-ка… — И тут же, возродив было мои надежды, разбил их в прах. — Нет, ничего не могу сказать тебе, мальчуган. Но знаешь, как надо действовать: прочеши все объявления в театральных листках. Где-нибудь непременно найдешь, даже если она сейчас в «простое».

И он выпалил подряд названия театральных и эстрадных еженедельников, которых насчитывалось тогда штук пять или шесть. Не без хлопот я сумел их купить и отправился в Уолхем Грин, чтобы тщательно все проштудировать. Однако никаких упоминаний о Нэнси Эллис или о Сьюзи и Бобе Хадсоне обнаружить не удалось. Я был вне себя. Так, наверно, чувствует себя путник, у ног которого в пустыне вдруг забил родник и сразу же пропал в песках.

В последнюю нашу неделю в Лондоне я снова зашел в контору Джо Бознби, на этот раз вместе с дядей Ником, который, не объясняя причин, накануне попросил меня быть там. В первой комнате опять сидели люди, и мне показалось, что те же самые, что и в прошлый раз. Дядя Ник прошел мимо дракона, даже не повернув головы в ее сторону, а я, стараясь не отставать, проскочил вместе с ним прямо в кабинет Джо Бознби, забитый мебелью красного дерева, подписанными фотографиями, глубокими креслами и густым запахом сигар, смешанным с ароматом виски и бренди.

— Привет, Ник, и вам привет, юноша! Угощайтесь сигарами. По-моему, старик Питтер их всех уже собрал, я сейчас проверю. — Он позвонил. — И скажу откровенно, Ник, старина, сомневаюсь, что какое-нибудь другое лондонское агентство могло предоставить такой выбор. Должен признаться, поскольку я сижу на этом деле, что сам я бы никогда не справился. Это все старик Питтер.

— Это не ново, Джо, — сухо ответил дядя Ник. — О старике Питтере мне все известно. Непонятно только одно: как ему это удается. Сколько ты ему платишь — триста бобов в неделю?

— Конечно нет, — сказал Бознби чуть ли не с гордостью. — Два фунта.

— А как здоровье его жены?

— Держится, но очень плоха. Потому я и прибавил ему жалованье.

— Полагаю, что тебя это не разорит, Джо, — заметил дядя Ник, бросив на него один из своих мрачно-сардонических взглядов, — как-то трудно себе представить, чтобы ты бросал деньги на ветер.

В боковую дверь кто-то непривычно робко постучал, и в комнату вошел Питтер — старый, сгорбленный, в потрепанном платье. В те времена еще не перевелись старые забитые клерки, последние обломки исчезнувшего диккенсовского мира: они целыми днями работали не разгибаясь за жалкие гроши и вечно боялись увольнения. Питтер явно принадлежал к их числу. Он задрожал от звука громкого, хотя и глухого голоса Бознби.

— Ну, Питтер, все готово для мистера Оллантона?

— Абсолютно все, мистер Бознби.

— Как вам удается их утихомирить, мистер Питтер? — спросил дядя Ник куда более дружелюбным тоном.

— Стараюсь, мистер Оллантон, но вы представляете, что они творят, когда видят, что их так много. Нелегко с ними, мистер Оллантон, очень нелегко. Смею спросить, как вы поживаете, сэр?

— Не могу пожаловаться, мистер Питтер. Да, это мой племянник, Ричард Хернкасл, выступает вместе со мной.

— Очень рад, мистер Хернкасл. Я не раз имел честь…

— Без сомнения, Питтер, — грубо оборвал его Бознби, — но займемся делом! Наше время дорого, даже если вы свое не цените.

— Конечно. Извините, мистер Бознби. Сюда, пожалуйста, джентльмены.

Мы вышли в темный, грязный коридор. Слева за закрытой дверью барабанили на фортепиано: кто-то, видно, репетировал каскадный танцевальный номер. Мы прошли дальше. Питтер открыл какую-то дверь, придержал ее и с робкой улыбкой пропустил нас вперед. Он вел себя как скромный хозяин на вечеринке диккенсовских клерков. Но когда мы вошли, мы словно попали в сказку братьев Гримм. Комната была небольшая, но довольно высокая, оклеенная драными желтыми обоями, на стене красовалась огромная, потемневшая от времени картина с изображением какой-то дурацкой лошади. Комната была полна карликов.

— Нет, с меня довольно! — визгливо выкрикнул Бознби. — Просто мурашки по коже бегают. Ник, старина, ты теперь сам справишься. Выбирай кого хочешь. Мы еще увидимся.

С первого взгляда казалось, что карликов целая толпа, но после ухода Бознби я понял, что на самом деле их не больше десяти. Вначале было шумно, так как они переговаривались и смеялись, но теперь сразу смолкли и стояли тихо, не спуская с нас глаз. Все они были того же типа, что и наш Барни, — большеголовые, с маленьким туловищем, на коротких ножках; двое или трое были похожи на Барни как две капли воды. Некоторые имели вид преуспевающих, хорошо одетых кукол, другие выглядели обтрепанными и не то нервничали, не то сердились; один — с огромным нависшим лбом, бегающими глазами и слюнявым ртом — был явно ненормален. Я хоть и подмечал эти различия между ними, но все происходящее казалось мне каким-то кошмаром. (Еще много лет спустя они продолжали являться мне в сновидениях.) Я обходил их, спрашивал имена, что-то записывал, но соображал довольно плохо. Я и с Барни-то порой чувствовал себя не в своей тарелке, а здесь мне чудилось, что их не десять, а десять сотен. Правда, я искренне жалел их и даже испытывал странное чувство стыда за то, что я не такой; и все-таки именно эти бедные человечки вносили что-то жуткое и в атмосферу комнаты, и в сумерки, и в нашу с дядей Ником сценическую жизнь. Именно здесь, задолго до того, как началась новая глава этой жизни, прозвучала особая нота, словно отдаленный звук трубы, предвещавший будущее, и звук этот был зловещим. В тот день я, конечно, не подозревал, что во время новых гастролей с дядей Ником воспоминания вновь донесут до меня этот зловещий звук. В своем месте я расскажу, как это произошло. Тем временем дядя Ник был занят делом: его в любом обществе сочли бы человеком высокого роста, здесь же, расхаживая среди карликов, пристально разглядывая их и задавая вопросы, дядя выглядел сгорбившимся великаном; рядом неизменно держался Питтер, который при случае сообщал нужные сведения. Наконец они остановили свой выбор на одном карлике; он был очень похож на Барни, но не такой егозливый и глупый. Звали его Филипп Тьюби. Некоторые из карликов подняли шум, разразились упреками и от огорчения начали громко ссориться друг с другом.

— Достаточно, мистер Питтер, — сказал дядя Ник. — Пора кончать. Скажите им, что они могут расходиться. — Мы вышли, сопровождаемые сердитыми возгласами. — Я записал его имя — Филипп Тьюби.

— Думаю, на этого паренька можно положиться, мистер Оллантон, — сказал Питтер. — В балхэмской пантомиме им были довольны. Вы еще не знаете, когда он вам понадобится?

— Пока нет, мистер Питтер. Как только станет ясно, я дам телеграмму. Очень обязан вам за то, что вы предоставили такой большой выбор. Хотите сигару, мистер Питтер?

— Весьма благодарен, мистер Оллантон. — Он даже покраснел от удовольствия. — Это чрезвычайно любезно с вашей стороны. Благодарю.

Он проводил нас обратно в приемную, где мы могли лицезреть Джо Бознби, что-то выкрикивавшего в телефонную трубку.

— Я нашел одного, который может пригодиться, — сказал дядя Ник, когда Бознби кончил. — Питтер знает о нем. И обо всем позаботится, как только я телеграфирую. А теперь, Джо, как выглядит наша новая гастрольная афиша? Какие новости?

— Приглашены «Три-Рэгтайм-Три». Рады, что попали в середину программы, хотя имеют большой успех. Теперь насчет Лили Фэррис, Ник. Ее надо сделать гвоздем программы, старина. Они там в Ланкашире без ума от нее. И на первенстве настаивает не столько сама Лили, сколько ее аккомпаниатор и импресарио — Мерген, а он с виду хоть и мягок, на самом деле кремень.

— И я тоже, Джо.

— Знаю, Ник, — ты еще жестче. Но ты получаешь те же деньги, что и она… так чего тебе тревожиться? Для тебя зритель еще долго будет сбегаться, а она уже на краю скамьи. Уступи дамочке, старина, а? Договорились? Все!

Довольный своим успехом, зная, что главная контора одобрит его, Бознби подарил меня улыбкой, которая сразу же превратилась в хитрую ухмылку.

— Лили Фэррис, — слышите, молодой человек? Есть о ком помечтать, если, конечно, вам удастся угодить ей, а это не так-то просто. Видели ее?

— Да. Скучный номер.

— Молодец, — сказал дядя Ник. — Я тоже не вижу в ней ничего особенного. Ну ладно, нам пора.

— Одну минуточку, простите, дядя. — Я взглянул на Бознби. — Я к вам как-то заходил узнать насчет Нэнси Эллис, но старуха там ничего не знала и не желала слушать.

— Да, те, кто у меня не числятся, для нее вообще перестают существовать. А они от нас ушли. Конечно, крошка Нэнси тут ни при чем. Это все сестрица и ее дурак муж. Я постараюсь узнать, где они и что делают. — Он сделал пометку в блокноте. — А вы, юноша, в следующий раз не позволяйте Вайолет отпихивать вас. Спросите меня и не слушайте никаких «нет». Постойте-ка. Если я что-нибудь узнаю, куда вам сообщить? Где вы будете во время двухнедельного отпуска?

— Давайте я вам напишу.

Дядя Ник заглянул через мое плечо.

— Ты собираешься с кем-нибудь спать в Кеттлуэлле, малыш?

— Нет, я еду туда рисовать.

— Это что-то новое! — Но я видел, что он доволен. Дядя Ник всегда поддерживал мои мечты о живописи, и в конце концов через много лет я именно благодаря ему сумел стать профессиональным художником-акварелистом.

Джо Бознби взглянул на адрес, который я ему написал.

— Кеттлуэлл? Никогда не слыхал.

— О тебе там тоже никогда не слыхали, Джо, — заметил дядя Ник. — Ты для них как зулус для Лондона.