Онлайн чтение книги Везунчик Джим Lucky Jim
Глава 14

— Ловко сработано, — заметила Кристина. — Вы буквально с каждым разом совершенствуетесь. Сначала столик, потом липовое интервью для «Ивнинг пост», теперь вот это.

— Сам себя не узнаю. Кстати, надеюсь, вас не очень покоробил способ ловли такси.

— Ну я же села и еду, разве нет?

— Да, знаю. Просто мои неэтичные методы могли вас шокировать, вот я о чем.

— Они и шокировали, в смысле шокировали бы при других обстоятельствах. А так — нет: нам такси было нужнее, чем этой паре, верно ведь?

— Я рад, что вы рассматриваете проблему под этим углом. — Диксон прицепился было к слову «нужнее», потом поймал себя на мысли, что сам же и принял почти как должное согласие Кристины на перехват. А ведь это намек, думал теперь Диксон; ведь у нее-то откуда такая нужда в такси? Подобно обеим хорошеньким женщинам, которых Диксон знал, и множеству хорошеньких женщин, о которых только читал, Кристина полагала надувательство в порядке вещей — конечно, при условии, что оно служит ее интересам. Ей бы запротестовать, отказаться ехать, заставить Диксона вернуть такси супругам Баркли, возмутиться его беспринципности, пойти опять в бальный зал. Это бы Диксону понравилось. Ведь понравилось бы? Ведь ему нравятся поборники справедливости? А, Диксон? Как насчет поборников? Ладонь инстинктивно дернулась, прикрыла ухмылку (хотя по причине темноты в этом не было необходимости); чтобы гарантированно не рассмеяться, Диксон взял соображение, что до дома Уэлчей придется ведь о чем-то с девушкой разговаривать, и сделал из этого соображения перегонный куб. На выходе должен был получиться страх. В голове крутилась одна мысль: похищение Кристины — это выпад против Бертрана, но начинать с этого разговор как минимум неблагоразумно. Почему она так напоказ согласилась пробросить своего парня? Ответ явно не один. Пожалуй, отсюда и надо плясать.

— Вас легко отпустили? — спросил Диксон.

— О да. Меня вообще не задерживали.

— А что вы сказали? Ну, почему уходите?

— Объяснила кое-что дяде Джулиусу — он всегда на моей стороне, — а потом просто сказала Бертрану, что ухожу.

— И как он отреагировал?

— Сказал: «Погоди, постой, я буду через минуту». А сам продолжал разговаривать с миссис Голдсмит и дядей. Ну я и ушла.

— Понятно. Кажется, затруднений не возникло.

— Ни малейших.

— Я очень рад, что в конце концов вы решили ехать со мной.

— И я рада. Я все не могла избавиться от чувства вины, ну, за то, что сбегаю. А теперь избавилась.

— Вот и хорошо. Что повлияло на ваше решение?

Кристина молчала довольно долго, наконец произнесла:

— Мне, как вам известно, с самого начала не особенно нравилось на балу. Потом я почувствовала, что очень устала. Что касается Бертрана, у него явно еще оставались дела, вот я и подумала: почему бы не поехать с вами.

Сказано было в лучших традициях несостоявшейся классной наставницы мисс Каллаган; пожалуй, даже тоном, приберегаемым мисс Каллаган для родительских собраний и пропесочек, поэтому Диксон свое «понимаю» тоже процедил. Фонарь выхватил фигуру Кристины, прямую, напрягшуюся на самом краешке сиденья — Диксон даже не удивился. Вот и причина — а он чего ждал?

Она вдруг перешла на тон, прямо противоположный, «телефонный», как мысленно называл его Диксон.

— Нет, не хочу, не собираюсь делать хорошую мину при плохой игре. Это не все; далеко не все. Я вот вам скажу. Я поехала с вами, потому что мне все осточертело.

— По-моему, вам не хватает конкретики. Что именно вам осточертело?

— Говорю же: все. Абсолютно. Не вижу причин притворяться перед вами. У меня в последнее время и так не ладится, а этот бал — просто последняя капля, вот.

— Кристина, у девушки вроде вас все должно ладиться; все, что ни возьми, — с чувством произнес Диксон и тут же завалился на бок и сильно ушиб локоть о дверцу, потому что машина резко развернулась у бензоколонки. Фоном для бензонасосов маячила постройка с едва различимой рисованной вывеской «Автомобили напрокат — Бейтсон — Автосервис». Диксон выскочил из машины, бросился к массивной деревянной двери, замолотил отчаянно, по-хулигански, соображая, стоит ли, и если стоит, то как скоро дополнить удары воплями «откройте!». Пока не открывали, Диксон освежал в памяти весьма полезные, ко всем случаям подходящие фразы оскорбительного и угрожающего характера — фразы предназначались рабочему из гаража, если выйти — выйдет, а обслуживать не захочет. Проползла минута. Диксон все барабанил; нехотя к нему присоединился таксист, всем своим видом показывая «я же говорил!». Память привычно набросала эскиз с уклоном в шарж, с учетом свободного и непривычного задействования губ и языка, подтверждаемого жестами. Зажегся свет; еще через секунду дверь была отперта. Рабочий явил себя уполномоченным и согласным продать бензин. Следующие несколько минут Диксон думал не о нем, а о Кристине. Кажется, она не только не испытывает к Диксону сколько-нибудь существенной неприязни, но и доверяет ему; одна мысль привела его в трепет. А как она хороша, и как ему повезло, что она с ним поехала. Согласие с диагнозом, поставленным Кэрол, то есть молчаливое признание в чувствах к Кристине, тогда казалось нелепым, теперь — естественным и обоснованным. В тридцать — сорок минут, последовавшие за признанием, возник, оформился, ударил в глаза единственный шанс что-то предпринять относительно этих чувств. Впервые в жизни Диксон позволил себе поставить на удачу. Раньше, если удача улыбалась ему, он улыбке не верил, жался и мялся, пока риск потерять начальный капитал благополучно не сходил на нет. Настало время прекратить жаться и мяться.

Диксон заплатил за бензин, они поехали.

— Я говорю, у вас все должно ладиться, Кристина.

— Не понимаю, откуда такая уверенность, — отвечала Кристина, опять строгим тоном.

— Что вы, никакой уверенности. Просто по вас не скажешь, что у вас все плохо, — возразил Диксон с непринужденностью — и сам удивился. Кристине нужны время и поддержка, чтобы вернуться к «телефонной» манере разговора. Не ожидал от себя такой проницательности; впрочем, не ее одной — за вечер Диксон сделал множество открытий. — По-моему, вы не то чтобы крайне удачливы, но в меру удачливы во всех или почти во всех аспектах.

— Я вовсе не хотела выглядеть в ваших глазах мученицей. Вы правы. Конечно, мне совсем не плохо живется и в основном везет. Только, видите ли, я столького не понимаю. Например, я не представляю, что делать в жизни.

Диксону стало смешно. Он попытался представить себе женщину ее возраста, менее нуждающуюся в такой информации, — и не смог. Примерно в этом смысле он и высказался.

— Нет, правда, — упиралась Кристина. — У меня до сих пор не было возможности испытать себя.

— Кристина, только не обижайтесь: по-моему, куча народу просто жаждет вам поспособствовать.

— Да. Понимаю, что конкретно вы имеете в виду. Только никто не пытается. Все думают, я сама знаю. — Теперь она говорила с жаром.

— Вот как? Интересно, откуда такие выводы?

— Наверно, оттуда, что я произвожу впечатление такой, знаете ли, уравновешенной, даже солидной особы. У меня вид, будто мне все известно о том, как себя вести, что делать и вообще. Мне это уже два или три человека сказали — значит, правда. А я… я просто так выгляжу.

— Действительно, вид у вас довольно самодостаточный, если, конечно, это подходящее слово. Временами вы даже кажетесь чопорной. Но это…

— Как вы думаете, сколько мне лет?

Диксон решил, что в данном случае подойдет честный ответ.

— Я думаю, года двадцать четыре.

— Вот! — торжествующе воскликнула Кристина. — Что и требовалось доказать. А мне только двадцать. Будет. В следующем месяце. Восемнадцатого числа.

— Я совсем не имел в виду, что вы выглядите недостаточно молодой и свежей. Я только…

— Да знаю я. Мне все столько дают. Из-за… внешнего вида.

— Похоже, вы правы. Только внешний вид сам по себе еще не все, верно?

— Простите: что значит «внешний вид сам по себе»?

— Я имел в виду, вы кажетесь старше и опытнее не только из-за внешности, но еще очень часто из-за манеры вести себя и говорить. Вы не согласны?

— Просто мне самой трудно судить. Я ведь не вижу себя со стороны.

— Пожалуй. Вы… вы все время… В общем, впечатление, будто вы, как бы сама того не желая, перескакиваете на высокомерный тон. Это трудно объяснить. У вас привычка говорить и вести себя как гувернантка. Впрочем, должен признаться, я никогда не имел дела с гувернантками.

— Неужели?

Хотя тон вопроса наглядно иллюстрировал его слова, Диксон, чувствуя, что сказанное им сути не изменит, выдал:

— Вот, вы даже сейчас это делаете. Когда вы не знаете, что делать или говорить, вы тут же и напускаете на себя высокомерие. Высокомерие, в свою очередь, подходит к вашему лицу; наверно, оно-то и натолкнуло вас на мысль вести себя высокомерно, я имею в виду лицо. А у людей впечатление высокомерной самоуверенности. Но вы ведь не хотите быть высокомерной, а только уверенной в себе. Ладно, хватит проповедей дядюшки Джима. Мы уклонились. Где связь с вашим «не ладится»? По-моему, вам не стоит огорчаться.

Кристина молчала, решалась; Диксон потел, досадуя на всплеск самонадеянности, словно вышедший в тираж комедиант, который вздумал стариной тряхнуть, тьфу. И вдруг Кристина выпалила:

— Под «не ладится» я имела в виду отношения с мужчинами. До прошлого года, когда я стала работать в Лондоне, я с мужчинами практически не общалась… Ничего, что мы все обо мне да обо мне? Это так эгоцентрично. Вы ведь не думаете…

— Не думаю. Говорите. Мне очень интересно.

— Тогда ладно. В общем… Я еще совсем мало проработала в книжном магазине, и вот заговаривает со мной мужчина, приглашает на вечеринку. Я, конечно, иду, там полно представителей богемы и даже пара человек с Би-би-си. Вы бывали на таких вечеринках?

— Можно и так сказать.

— Ну вот. Тут и понеслось. Мужчины постоянно меня куда-нибудь приглашали, в смысле проветриться, я, конечно, ходила, это же интересно. Я и сейчас люблю такие развлечения. Но они… мужчины… все время пытались затащить меня в постель. А я не хочу так. Вы понимаете? В общем, как только я убеждала очередного мужчину, что не согласна, он сразу исчезал. Я не очень огорчалась, потому что его место тут же занимал новый…

— Понимаю. Продолжайте.

— Наверно, вы бог знает что обо мне думаете.

— Продолжайте.

— Раз вы настаиваете… Так прошло несколько месяцев, и появился Бертран. Это было в марте. Мне казалось, он не такой, как все, главным образом потому, что он не начал с того, чтобы попытаться сделать меня своей любовницей. А еще, понимаете, он бывает очень мил… хотя нет, насчет «Бертран мил» — это не к вам. Мы сколько-то встречались, и я стала привязываться к нему, и в то же время — это очень странно — он стал меня утомлять в некоторых вещах. А я все сильнее привязывалась. Но к Бертрану нельзя подходить с общей меркой. Он — многоплановый. В нем столько заложено — целые пласты, вот.

Мысленно обозначив субстанцию, по его личному мнению, составляющую эти пласты, Диксон уточнил:

— В каком смысле?

— Бертран может быть очень чутким и добрым, а через минуту — капризным, как малое дитя. С ним как на вулкане — никогда не знаешь, что будет и чего ему надо. Порой мне кажется, его настроение зависит оттого, как продвигается очередная картина. В общем, мы стали ссориться. Каждый раз со скандалом. А я не выношу скандалов, особенно потому, что Бертран все поворачивает, как ему надо.

— Это как?

— Ну, он затевает скандал, если знает за мной какую-нибудь оплошность, и в результате скандала в ней обвинит. Или вынуждает меня начать скандал, и ведет дело так, что начавший скандал — то есть я — выходит виноватым. Он и сегодня скандал устроит, и я буду виновата, как всегда. А на самом деле это он виноват, он один. Например, эти его дела с миссис Голдсмит — не бойтесь, я вас расспрашивать не собираюсь, — но я же знаю, что-то происходит, а Бертран запирается. Постоянно. Не думаю, что там серьезно — он просто несколько волнуется, когда… Но мне ничего не говорит, хоть тресни. Если спрашиваю — прикидывается, будто ничего нет, а потом сам спрашивает, может, я правда подозреваю, что он за моей спиной крутит, вот и приходится говорить «нет, не подозреваю», а не то…

— Кристина, это, конечно, не мое дело, только я вам как друг скажу: Бертран своим поведением напрашивается на отставку.

— Нет, я не могу с ним порвать, если только… Просто не могу. Поздно отступать. Все должно идти как идет. Такой уж он человек, ничего не поделаешь.

Диксон, боясь задуматься, что подразумевается под «все» и как конкретно это «все» идет, поспешил уточнить:

— Так у вас с Бертраном планы на будущее?

— Лично я пока ничего не планировала, а он, похоже… он планировал. Планирует… Мне кажется, он хочет жениться на мне, хоть об этом и не говорил.

— А вы хотите выйти за него?

— Я не знаю.

Все, кажется, больше из нее пока не вытянешь. Диксону пришло в голову, что, кроме голоса, у него ни единого доказательства наличия Кристины в такси. Он посмотрел направо, но наткнулся всего-навсего на тень, гуще и неопределеннее остальных теней. Кристина как застыла, не шуршала ни платьем, ни обивкой. Духами от нее не пахло — то ли она ими не пользовалась, то ли Диксон не улавливал. И был еще очень далек от мысли, что проверить можно, если протянуть руку. Плечи и шляпа таксиста, смутно различимые за счет фар и приборной панели, в известном смысле казались реальнее. Диксон уставился в боковое окно. Перед глазами замелькали коттеджики, садики; Диксону вдруг стало хорошо-хорошо. Поздняя поездка была из абсолютного меньшинства событий желательных. В кои веки Диксон делал то, что хотел, — и был готов расплачиваться. Арабская пословица, одобряющая такую жизненную позицию, явно не закончена: к «бери что хочешь и плати за это» следует добавить: «что гораздо лучше, нежели по принуждению брать что не хочешь и платить за это». Еще один аргумент в пользу его теории приятных вещей, которые приятнее вещей неприятных. Неразделенное присутствие Кристины вещь очень приятная, до такой степени приятная, что чувства перегружены, как желудок обжоры. А голос! Чудесный, удивительный! Чтобы послушать еще, Диксон спросил:

— А каковы картины Бертрана?

— Вообразите, мне он их не показывает. Принципиально. Не хочет, чтоб я рассматривала его как художника, пока он сам себя так не рассматривает. Но мне говорили, что картины хорошие. Правда, говорили приятели Бертрана.

Каким бы возмутительным бредом ни веяло от этой позиции, саму позицию Диксон расценил как заслуживающую некоторого уважения или как минимум удивления. Велик, наверно, соблазн предъявить доказательства своей профессиональной состоятельности, польстить ближнему ролью критика и в то же время показать себя милягой и скромнягой, критики жаждущим и критику учитывающим; вдобавок прозрачно намекнуть на залежи духовных богатств. Диксон порой сам жалел, что личностный рост не подтверждается у него писанием стихов.

— Должна заметить, — продолжала между тем Кристина, — не каждый день попадается человек с амбициями. Я не говорю об амбициях вроде пойти на свидание с кинозвездой. Наверно, вам это смешно покажется, только я уважаю Бертрана, потому что он нашел себе занятие в жизни, настоящее занятие, которое не на одно только зарабатывание денег направлено или на удовлетворение личных интересов. С этой точки зрения даже не важно, хорошие у него картины или плохие. Не важно, нравятся ли они другим людям — главное, что для Бертрана они означают душевную работу.

— Постойте: если человек всю жизнь делает только то, что ему одному нравится, разве он тем самым не потакает личным интересам? Разве он не эгоистичен?

— Ну, в той или иной мере каждый эгоистичен. Вы должны признать, что есть разные степени эгоизма. Признаете?

— Да уж куда деваться. Но подумайте, ведь амбиции Бертрана как бы вычеркивают вас из его жизни.

— Что?

— Ну, например, вы хотите с ним пойти поразвлечься, а он занят — картину пишет. Вам не обидно?

— Обидно, но я с собой борюсь.

— Зачем?

— И уж конечно я ни за что ему своей обиды не покажу. Это непросто. Быть подругой художника — совсем не то, что быть подругой заурядного человека.

Ввиду нового чувства к Кристине, лелеемого весь вечер, Диксон должен был счесть последнюю реплику нежелательной, но заодно счел и прегадкой. Услышь Диксон такое с киноэкрана, отреагировал бы точно так же, как сейчас — скривился бы в темноте, будто лимон съел. Впрочем, эту лазейку подростковой бездумности в безукоризненном викторианском фасаде Диксон обнаружил не без облегчения.

— Я вас не совсем понимаю, Кристина.

— Наверно, я неточно выразилась. Я хотела сказать, работа отнимает у художника очень много, в эмоциональном плане. Так вот, на близких у него просто почти ничего не остается, если только он настоящий художник. Я думаю, у настоящего художника есть особые потребности, а близкие должны их удовлетворять по мере сил и с вопросами не лезть.

Диксон не рискнул ответить. Даже если абстрагироваться от его собственной точки зрения, он достаточно натерпелся с Маргарет и вправе принимать в штыки всякое упоминание об особых потребностях в чем бы то ни было, требующих удовлетворения по мере возникновения — кроме потребностей, могущих быть удовлетворенными посредством серии пинков под зад. Затем Диксон сообразил: не иначе Кристина цитирует, пожалуй, бессознательно, либо своего приятеля, либо какую-нибудь гнусную книжонку, которую этот приятель ей подсунул с целью приравнять себя в ее глазах к детям, инвалидам и невротикам, — желание, прикинул Диксон, не стоящее обличительных речей и порчи всей поездки. Диксон нахмурился. До последней минуты Кристина вела себя и говорила так разумно, что просто не верилось, что она и девушка, которая вместе с Бертраном насмехалась над ним в доме Уэлчей, — одно лицо. Поразительно, как женщины мимикрируют под своих мужчин, даже под тех, с кем совсем недолго встречались. Если такой мужчина — плохой человек, тем хуже для женщины; если хороший — тем, соответственно, лучше. Попади Кристина в хорошие руки, ее можно было бы отучить от великосветских замашек и околобогемного подобострастия — или хоть поубавить того и другого. Э, мистер Диксон, уж не вообразили ли вы, будто вы ей подходите? Боже упаси, сам себе отвечал Диксон.

— Джим, — сказала Кристина.

Оттого, что она впервые назвала его по имени, у Диксона волосы зашевелились.

— Да? — осторожно отозвался он. И поерзал.

— Вы сегодня были так терпеливы со мной, я только о себе и говорила, а вы слушали. Вы производите впечатление здравомыслящего человека. Хочу спросить у вас совета. Вы не против?

— Нет. Вовсе нет.

— Только вот что: я вас спрашиваю исключительно потому, что хочу услышать ваше мнение. Это единственная причина. — Она выдержала паузу и добавила: — Понимаете?

— Да, конечно.

— Хорошо. Вот скажите: хорошо я сделаю, если выйду за Бертрана? Ну вы же видели нас вместе.

Диксона покоробило.

— Разве это не вам решать?

— Конечно, это мне решать. Это я могу выйти за Бертрана, а могу не выходить. Но мне нужно ваше мнение. Не надо мне советовать, просто скажите, что вы лично думаете.

Тут бы Диксону и начать массированную бомбежку Бертрандии — а он почему-то не начал. Обоснованное порицание врага, подкрепленное кратким пересказом разговора с Кэрол, на данном этапе давало все шансы на полную победу или как минимум могло повлечь тяжелые потери. Однако ни того ни другого Диксон не хотел и промямлил только:

— Я вас обоих недостаточно знаю.

— К черту отговорки! — (Интересно, это она у дяди Джулиуса фразочку подцепила?) — Никто вас не просит докторскую на эту тему писать. — Совсем в манере Кэрол, Кристина стиснула ему локоть — Диксон даже охнул — и повторила, как если бы печатала жирным курсивом: — Что вы лично думаете?

— Что я лично думаю?

— Да-да, разумеется, этого я от вас и добиваюсь. Говорите же.

— Ну, если лично… Тогда мой ответ — нет.

— Понятно. А почему?

— Потому что мне нравитесь вы и не нравится Бертран.

— И только?

— Этого достаточно. Это значит, что вы и Бертран принадлежите к двум классам, на которые я делю человечество. Один класс — те, кто мне нравится, другой — те, кто не нравится.

— Не очень убедительно звучит.

— Ладно, раз вам нужны основания, помните: это будут мои основания. Конечно, они вполне могут быть и вашими. Бертран — зануда, он точь-в-точь как его отец, только своей персоной занят, на остальных плевать хотел. Вы же сами говорили: во всех вопросах он ваше мнение игнорирует, он по-другому просто не может. Не может, понимаете? Речь не о том, что он на первом месте, а вы на втором, — нет, он один-единственный, чтоб его. Господи, вспомните хотя бы, как он вас на скандалы провоцирует — разве этого не достаточно? Не понимаю, зачем вам эти соображения от третьего лица выслушивать.

Несколько секунд Кристина молчала, потом заговорила, снова своим менторским тоном:

— Даже если вы правы, это еще не причина не выходить за Бертрана.

— Знаю, знаю: женщину хлебом не корми — дай выйти за мужчину, который не слишком нравится. Только мы сейчас говорим о том, почему вам за Бертрана выходить не следует, а не о том, выйдете ли вы за него и хотите ли выйти. Думаю, когда пройдет… то, что всегда скоро проходит, вы света белого невзвидите. Разве можно доверять человеку, который… В смысле Бертран будет постоянно скандалить, а вы говорили, что не выносите скандалов. Вы любите Бертрана?

— Я стараюсь не употреблять слово «любовь» и производные, — отвечала Кристина — таким тоном от коммивояжеров отделываются.

— Почему?

— Не знаю, что это значит.

Диксон тихонько застонал.

— Нет, не говорите так; не говорите так. Вы слово «любовь» — и производные — по двадцать раз на дню слышите и читаете. Вы что же, все время в толковый словарь заглядываете? Нет, конечно. Наверно, вы имеете в виду, что для вас это сугубо личное. Ой, простите — с термином ошибся. Сугубо субъективное.

— В общем, да.

— Вот видите. Похоже, больше для вас субъективных вещей не существует. Ну а раз вы можете сказать, любите ренклод или не любите, значит, с тем же успехом можете сказать подобное насчет Бертрана. Если, конечно, захотите.

— Вы все время упрощаете. Единственное, что я могу сказать: еще совсем недавно я была совершенно уверена, что влюблена в Бертрана. А сейчас не уверена. С ренклодом такого не случается. В этом разница.

— С ренклодом — согласен. А как насчет ревеня? Ревень — совсем другое дело. С тех пор как моя матушка прекратила пичкать меня ревенем, мы — ревень и я — строим новые отношения. Каждая наша встреча — сюрприз: мы никогда не знаем, будет ли она отмечена любовью или ненавистью.

— Да-да, Джим, я поняла, хватит. В любви вот что плохо: совершенно теряешь способность беспристрастно оценивать свои чувства.

— Вот бы наоборот, верно?

— Еще бы.

Диксон снова издал тихий стон, на сей раз взяв ноту более высокую, чем до первой октавы.

— Вы меня, конечно, извините, но в плане чувств вам еще расти и расти. Хотя вы очень славная. Оценивайте свои чувства беспристрастно, если, по-вашему, так надо, только имейте в виду: понять, влюблены вы или не влюблены, это не поможет. (Господи, что я несу!) Определиться насчет влюбленности не труднее, чем насчет ренклода. Трудно другое — и тут-то вам понадобится эта ваша беспристрастность, — трудно решить, что с этой любовью дальше делать, если, конечно, вы пришли к выводу, что она наличествует. В смысле достаточно ли вы привязаны к объекту любви, чтобы сочетаться с ним браком, ну и так далее.

— Джим, я об этом и говорила, только другими словами.

— От выбора слов многое зависит; даже весь процесс. Люди парят себе мозги на тему «люблю — не люблю», не могут определиться, да и кому легче, если определятся? Такое сплошь и рядом случается. Им бы, людям, уяснить, что с «люблю — не люблю» как раз все просто. Трудно решить, что теперь делать. Проблема в том, что человек включает мозг, а надо, наоборот, слово «любовь» расценивать как сигнал мозг выключить. Тогда бы что-то получилось — а так получается какая-то оргия самоедов, какой-то парад самокопателей. Шаблонный любовный катехизис: а с чего я взял, что влюблен, а что вообще такое любовь, и далее по тексту. Вы же, Кристина, не спрашиваете себя, что такое ренклод, или с чего вы взяли, будто любите ренклод? Ведь не спрашиваете?

Если не считать лекций, то была одна из самых длинных речей за многие годы, и уж конечно, самая бойкая и связная, считая с лекциями. Как Диксону удалось? Алкоголь подействовал? Нет: Диксон рискованно трезв. Сексуальное возбуждение? Нет с большой буквы: приступы этого чувства всегда вызывали онемение и, как правило, столбняк. Тогда в чем дело? Загадка, как есть загадка; впрочем, Диксон был слишком доволен, чтобы биться над разгадкой. Он рассеянно посмотрел в лобовое стекло: неравномерно, то наискось, то рывками, стелился из-под колес моток шоссе. Изгороди, в свете фар бледно-рыжие, будто линялые, в соответствии с рельефом пропадали из поля зрения и снова появлялись. Салон такси казался единственно возможным домом.

Кристина шевельнулась — впервые с начала поездки, — и Диксон повернул голову. Он разглядел, что она подалась вперед и тоже смотрит в окно.

— Сказанное вами справедливо и в отношении отвращения к ренклоду, верно? — спросила она полушепотом.

— Что? А, ну да.

В темноте послышался вздох.

— Не знаете, нам далеко еще?

— Мы где-то полпути проехали.

— Как спать хочется, я просто отключаюсь. Ужасно неловко.

— Возьмите сигарету — сразу взбодритесь.

— Нет, спасибо. Слушайте, а ничего, если я посплю минут десять? Мне обычно помогает.

— Конечно, поспите.

Пока Кристина устраивалась в своем углу, Диксон боролся с разочарованием. Вот тоже, отмазку придумала, чтоб не разговаривать. Он-то вообразил, что все идет по плану — наконец-то оправдалась тактика созерцательного молчания после тирады. И вдруг Кристина положила голову ему на плечо, и он воспрянул.

— Не возражаете? А то сиденье твердокаменное.

— Ну что вы. Располагайтесь.

Диксон заставил себя опередить размышление действием — обнял Кристину за плечи. Она повозилась у него на груди, наконец угнездилась и, кажется, моментально заснула.

Сердцебиение усилилось. Теперь у Диксона были все необходимые доказательства наличия Кристины в такси: он слышал ее дыхание, висок у него под подбородком был теплый, и теплое плечо под ладонью, ее волосы пахли, как пахнут тщательно расчесанные волосы — в общем, ее тело присутствовало. Жаль, присутствие тела не уравновешивалось присутствием сознания. Это просто прием такой, вдруг подумал Диксон: она хочет завести его, причем с единственной целью — подпитать собственное тщеславие. В следующую секунду Диксон отверг эту мысль как слишком стандартную — нет, Кристина до такого не опустится, ее просто разморило. Разморило, и все. Такси сделало вираж, Диксон перенес вес собственного тела на одну ногу, уберег Кристину от толчка. Ему не уснуть; зато он может охранять ее сон.

С превеликой осторожностью Диксон вывернул свободную руку, нащупал спички и сигареты, зажег, прикурил. Он чувствовал редкую для себя уверенность: вот он; он знает роль назубок. А к ней, к роли, применимо правило всех ролей — чем дольше исполняешь, тем больше шансов на повтор. Нужно делать то, что хочется, — вот и вся подготовка; тогда на вступительном экзамене сделаешь еще больше того, что хочется. В следующий раз Диксон не стушуется перед Мики, будет развязнее с Аткинсоном, вытрясет из Кейтона сроки выхода статьи. Он осторожно придвинулся к Кристине.

Ни с того ни с сего таксист опустил перегородку и испросил дальнейших указаний, тут же выданных Диксоном. Вскоре машина остановилась у подъездной дорожки к дому Уэлчей. Кристина открыла глаза, выждала секунду и спросила:

— Вы идете? Проводите меня, пожалуйста, до дверей, а то я не представляю, как войти. Кажется, у них прислуга живет отдельно.

— Да-да, конечно, — оживился Диксон. Коротко переговорил с таксистом на тему, что отказывается говорить об оплате, пока его не доставят к нему домой, и вышел в темноту. Кристина оперлась на его локоть, как на посох.