Онлайн чтение книги Мадам Лафарг
14

И вот Мария Каппель стала мадам Лафарг.

Мы видели, как она родилась, как росла в теплом уютном семейном гнездышке; видели, как она становилась девушкой в обществе своих двух тетушек: одна – красавица среди первых парижских красавиц, другая – утонченнейшая среди самых утонченных. Видели мы и самых элегантных дворян Парижа и провинции – Морне, Вобланов, Валансе, Монбретонов – они окружали вниманием девочку, принося дань восхищения ее матери и тетям. В салоне мадам де Мартенс Мария была окружена титулованными дипломатами и покидала его только потому, что спешила в гостиную мадам Гара, где собирались крупнейшие финансисты. И вот женщина, привыкшая к всяческим удобствам, к утонченному обхождению, к искусству изысканной беседы, к галантным любезностям наших модных салонов, осталась наедине с мужчиной, который приобрел ее в собственность, сделав своей женой, обязанной ему повиноваться.

Судьями Марии Каппель станут те, кто больше всего был против нее настроен. Но пусть обо всем расскажет сама Мария, никто лучше ее не сумеет познакомить читателя с тем положением, в каком она оказалась после своего замужества. В семье было заранее условлено, что молодые тотчас же после свадьбы отправятся в Легландье – тот самый чудесный маленький замок неподалеку от завода, который так красиво смотрелся на рисунке. И вот…

«Ночная тьма поредела, но окончательно еще не рассвело, когда звон бубенчиков на упряжи оповестил меня, что пора трогаться в путь. Настал миг прощания со всем, что я любила – с близкими людьми, местами, где я жила… Слезы, поцелуи, пожатия рук – но вот руки, которые я пожимала, выскользнули из моих… Карета тронулась. По Парижу я ехала в такой горести, что даже не взглянула на него, не окинула прощальным взглядом. Однако скоро прохладный ветерок высушил мои слезы, он теребил мою газовую вуаль и стряхивал пыльцу со старых вязов вдоль дороги. Проснулись и защебетали птицы. Бледная заря нарядилась в пурпурные одежды, выплыло ослепительное солнце, благосклонно оглядело все вокруг, и природа горделиво засияла под огненным взглядом своего божества.

Я повернулась к г-ну Лафаргу, он спал, а я погрузилась в сны наяву. До сих пор я жила среди любящих меня людей, но была для них словно бы на втором плане, с этого дня я буду душой, первой радостью, главной надеждой в жизни другого человека. Я буду возлюбленной. Чувство собственной ненужности, больно тяготившее меня в прошлом, уступит чувству долга и обязанностям. Своими поступками и словами я буду оказывать уважение достойному человеку, который дал мне свое имя, и вместе с тем радовать его. Мне казалось, что г-н Лафарг обожает меня. Я пока еще не привыкла его любить, но говорят, что супружеская любовь приходит быстро. В браке по расчету любовью называют уважение, смягченное нежностью, и я чувствовала, что у меня в сердце есть все, что может питать это чувство. Рассудок убеждал меня, а воображение облекало доводы в эмоциональные деликатные картины, они баюкали меня все утро: первый поцелуй в лоб, потом второй, третий… на него я, возможно, отвечу. Его рука нежно обовьет мою талию, когда я почувствую усталость. Ласковый голос скажет мне: «Я люблю вас», а потом трепетным шепотом: «А ты, ты любишь меня?»

Тряска разбудила г-на Лафарга, он потянулся, раскинув руки и зевая с громким «а-а», чмокнул меня в щеку и спросил:

– А не позавтракать ли нам, женушка?

В коляске лежал сверток с холодной курицей, г-н Лафарг взял ее за крылышки, разорвал пополам и протянул мне половину. Я отказалась, почувствовав немалое отвращение. Он решил, что я больна, забеспокоился, засуетился, принялся уговаривать выпить хотя бы стакан бордо. И после нового отказа выпил сам всю бутылку – за себя и за меня, которые теперь «одно целое».

Запах еды был мне невыносим. Я обменялась местом с Клементиной[103]Клементина Серва – племянница горничной Лало, служанки Колларов в Вилье-Элоне и развлекалась тем, что слушала болтовню кучера. Как только очередной кучер узнавал про чаевые, язык у него развязывался. Завтрак с вином отрезвил меня, хотя потом я всячески старалась себя утешить – не всегда же мы будем завтракать по-дикарски.

К полудню я вновь села в коляску и заговорила с г-ном Лафаргом – попыталась завести с ним беседу о литературе, театре, моем дорогом Вилье-Элоне, о чудесных тамошних лесах. Услышав о лесах, г-н Лафарг оживился – лес его заинтересовал. Но успех мой был недолог, я ничего не знала ни о цене на тамошний лес, ни о древесном угле, и разговор наш вскоре иссяк. Он вытащил из кармана бумажник и погрузился в какие-то цифры и счета, как мне показалось, они его очень заботили.

Я попыталась заснуть, но нет – мешало пылающее солнце и собирающиеся на востоке тучи. Их свинцовый плащ давил на меня, не давал дышать, у меня разболелась голова. К пяти часам мы приехали в Орлеан. Я едва держалась на ногах и попросила приготовить мне ванну, надеясь немного освежиться и отдохнуть.

Едва я успела войти в ванную комнату, как дверь задергали.

– Мадам принимает ванну, – сообщила Клементина.

– Я знаю. Откройте мне дверь, – послышался голос г-на Лафарга.

– Но, сударь, мадам не может вас принять.

– Мадам – моя жена! Какие, к черту, могут быть церемонии?!

– Прошу вас, не кричите так громко, подождите немного, через пятнадцать минут я уже буду одета, – сказала я наконец не без огорчения.

– Так я и хочу войти, потому что вы неодеты! Вы что, за дурака меня держите? Думаете, что и дальше будете меня за нос водить, недотрога-парижанка?

– Мне страшно, – шепнула я Клементине и громко сказала: – Сударь, прошу вас, ради первого дня будьте, пожалуйста, пообходительнее.

– Мария! Немедленно открой дверь или я ее высажу!

– Вы здесь хозяин и вправе высадить дверь, но я ее не открою, – ответила я. – Сила бессильна перед моей волей, запомните это раз и навсегда.

Его ругательства были настолько грубы, что я побелела. Перо мое не в силах их воспроизвести. Г-н Лафарг удалился в ярости. Я чувствовала себя совершенно разбитой. Милочка Клементина растрогала меня до слез, она старалась утешить меня и целовала мне руки. Увидев, что я немного успокоилась, она вышла и отправилась на поиски г-на Лафарга. Клементина попыталась объяснить ему, как он был не прав передо мной, но он ее не понял. Она сказала ему, что у меня хрупкое здоровье и подобные сцены сведут меня в могилу.

– Ладно, – сказал он, – на этот раз я промолчу. Но как только мы приедем в Легландье, я сумею научить ее уму-разуму»[104]с. 189-192.

Вот так они ехали в Легландье.

А теперь посмотрим, чем их встретил Легландье, где г-н Лафарг обещал научить жену уму-разуму.

«Около часа мы пробыли в Вижуа у кузена г-на Лафарга. Мне так страстно хотелось добраться до „собственного угла“, что я не возражала ни против смотрин, ни против поцелуев. Я даже машинально съела несколько слив, так и не очнувшись от горестных своих впечатлений. Привели лошадей под седлом. Я чувствовала себя разбитой и пожелала ехать и дальше в карете. Меня упрекали в неосторожности, говоря, что невозможно проехать в экипаже по диким гористым местам, что отделяют нас от Легландье. После грозы ни единого луча солнца не пробивалось сквозь облака. Деревья пригнулись под потоками дождя, дороги развезло, и лошади принуждены были двигаться шагом. Мало этого! На протяжении всего пути нас в самом деле подстерегала опасность разбиться, потому что добрых три часа мы спускались по отвесной впадине. Наконец мне показали несколько закопченных крыш, показавшихся из тумана, и сказали, что это и есть завод. В конце тополиной аллеи мы остановились.

Я вышла из кареты и попала в объятия двух женщин. Прошла под темным холодным и сырым сводом, поднялась по ступенькам нетесаного камня, грязным и скользким из-за дождя, который пропускала дырявая крыша, и оказалась наконец в большой комнате – ее можно было бы назвать деревенской гостиной. Опустилась на стул и с недоумением огляделась вокруг.

Свекровь, держа меня за руку, с любопытством меня рассматривала. Мадам Бюфьер, кругленькая маленькая женщина, свежая, розовая, досаждала мне нежностями и вопросами, ей хотелось рассеять мое горькое недоумение, которое она принимала за робость. Появился г-н Лафарг, он попытался усадить меня к себе на колени, но я достаточно мягко отстранила его, и он со смехом заявил во всеуслышание, что я «умею ластиться к нему только наедине» .

– Ты представить себе не можешь, мама, как меня любит моя уточка! Признайся, цыпленочек, ты любишь меня до сумасшествия!

И, чтобы слова не расходились с делом, прижал меня к себе, ущипнул за нос и поцеловал. Самолюбие мое взбунтовалось, меня возмутило все – и нежности, и ласки, я дрожала от негодования, слыша, как меня превращают в птичник. Не в силах и дальше выносить эту пытку, я сослалась на крайнюю усталость и необходимость написать письма. Меня проводили в мою спальню, и я заперлась там с Клементиной.

Спальня по величине была не меньше гостиной, но почти совсем без мебели. В необъятной пустыне затерялись две кровати, четыре стула и стол. Я попросила принести мне письменный прибор, мне принесли старое перо, лист бумаги небесно-голубого цвета и разбитый горшочек из-под варенья, в нем в грязно-серой воде плавал клок ваты. Клементина хотела помочь мне раздеться, чтобы я могла прилечь, но мне было неспокойно одной в кровати, и я попросила Клементину прилечь рядом со мной. Я подумала, что, если вдруг задремлю, добрая девушка будет мне защитой. Спустя некоторое время я попыталась взяться за письмо. Мысли разбегались. Мучило гнетущее разочарование. Но не могла же я сразу огорчить своих близких отчаянием и тоской. Нет, мне этого совсем не хотелось. Я любила их и не могла пугать их тем, что мне открылось. Из гордости я сразу же взяла на себя роль жертвы. К тому же нас разделяла сотня лье… Им понадобился бы не один день, чтобы добраться до меня… А что будет со мной за эти несколько долгих дней?.. Что же мне делать. Господи?! Что делать?!

Серое небо с приближением ночи становилось все сумрачнее, и в этом сумраке обида от обмана становилась все нестерпимее. А как пугала меня встреча с г-ном Лафаргом наедине! Сегодня я уже никак не смогу ее избежать! Злость мне неведома, но болезненная обида, нанесенная прямо в сердце, душит меня негодованием, и я не в силах с ним справиться. Если бы в эту минуту г-н Лафарг взял меня за руку, мне стало бы плохо, обними он меня, я бы умерла.

И вдруг меня осенило решение: я уеду, сбегу хоть на край света, но ни за что не останусь ночевать в этих страшных, мрачных стенах. Решение принято, и я сразу немного успокоилась. Вот только нужно найти средство, как осуществить мое бегство. Воображение тут же пришло мне на помощь. Я сообразила, что смогу добиться от г-на Лафарга не только согласия, но даже приказа покинуть его дом, мне нужно только ранить его самолюбие, возбудить ревность, оскорбить чувство чести – я должна сказать ему, что не люблю его, что любила и люблю другого и предала свои новые клятвы, увидевшись с его соперником в Орлеане, что мысленно я уже изменила ему. Никогда бы я не решилась произнести вслух кощунственное слово «измена», у меня не хватило бы мужества самой поведать г-ну Лафаргу унизительную ложь, но бумага не краснеет, и я сделала ее орудием своего освобождения, питая свои излияния горечью обманутого сердца.

Единым духом я написала несколько страниц и перечла написанное. Моя энергия, резкость ужаснули меня, но я поняла, что спасена. Прочитав мое письмо, можно было меня убить, но простить или оставить под своим кровом – невозможно. Служанка пришла звать меня ужинать. Я поспешно спрятала письмо в складках платья. Ко мне вернулось спокойствие, воля моя была тверда, и я обрела спокойствие воина, который сжег все свои корабли, приготовившись победить или умереть.

Все обитатели Легландье собрались в столовой, ужин тянулся долго, а еще дольше тянулся вечер, я страдала от ласкового обращения со мной госпожи Лафарг, от преувеличенного внимания г-жи Бюфьер. Пыталась быть любезной. Мне хотелось дать им понять, что я не осталась равнодушной к их теплому приему. В последние минуты, которые мы проводили вместе, мне было стыдно за то, что я так скоро причиню им ту же боль, какую вот уже три дня причиняли мне. Всякий раз слыша монотонный бой часов, говорящий, как близок мучительно ожидаемый мной час, я с дрожью сжимала спрятанное на груди письмо, легкий шорох бумаги казался мне голосом моего сердца, и он шептал: «Я настороже, ничего не бойся».

Пробило десять. Г-н Лафарг прервал разговор, занимавший все его внимание вот уже несколько часов подряд, он вел его на местном диалекте, обращаясь в основном к зятю, но иногда ему отвечали и мать, и сестра. Я не пыталась понять чужую для меня речь, но не могла не чувствовать величайшей грусти, слушая незнакомые, неродные слова.

– Пойдем-ка мы спать, женушка, – сказал г-н Лафарг, обнимая меня за талию.

– Умоляю вас, – прошептала я, – позвольте мне несколько минут побыть одной у себя в спальне.

– Очередное кривлянье, но так и быть, позволяю в последний раз.

Я вошла к себе в комнату, позвала Клементину, вручила ей мое письмо и попросила ее немедленно передать его г-ну Лафаргу. Как только она вернулась, я опустила задвижку и со слезами бросилась в ее объятия. Добрая девушка страшно перепугалась, принялась расспрашивать меня, задала сто вопросов. Сквозь слезы я объяснила, в каком нахожусь отчаянии, какое написала письмо и какое приняла решение – сегодня вечером мы непременно отсюда уедем. Мое признание взволновало Клементину. Она стала меня упрашивать повременить хотя бы несколько дней, вызвать сюда моих родственников, не навлекать на себя гнева мужа, который способен меня убить»[105]с. 197-201.

Вот слово в слово письмо, написанное Марией:

«Шарль, на коленях молю у вас прощения! Я низко обманула вас, я вас не люблю, я люблю другого! Боже мой! Сколько я перестрадала, позвольте мне теперь умереть. Я почитаю вас от всего сердца и прошу одного – скажите: „Умри, и я прощу тебя“, и завтра меня не будет на этом свете!

Сердце мое разбито, я умоляю вас о помощи. Выслушайте меня из сострадания, прошу вас, выслушайте: его тоже зовут Шарль, он хорош собой, знатен, мы выросли с ним вместе и полюбили друг друга с тех пор, как сердца открываются любви. Год тому назад другая украла у меня его сердце. Я думала, что не перенесу потери и умру. С горя я решила выйти замуж. Я увидела вас. Оперлась на вашу руку, и почувствовала себя счастливой. Увы! Я не знала тайн брака.

Несчастная! Я полагала, что вы удовольствуетесь поцелуем в лоб, что вы будете по-отечески добры ко мне и снисходительны. Поймите же, сколько страданий принесли мне прошедшие три дня! Поймите, если вы не придете мне на помощь, мне придется умереть. Не буду скрывать: я почитаю вас всем сердцем, я боготворю вас, но привычки и воспитание воздвигают между нами непреодолимую преграду. Я слышу не слова искренней любви, а общепринятые банальности, в вас говорит ваш рассудок, а мой – возмущается в ответ. Между тем человек, которого я люблю, раскаивается. Я видела его в Орлеане. Вы обедали в это время, а он стоял на балконе напротив моего. Теперь он находится в Узерше, и, если вы меня не спасете, я стану неверной женой вопреки собственной воле. Как глубоко я оскорбляю вас, Шарль, и вас, только вас умоляю о помощи – спасите меня от себя и от него тоже. Сегодня же вечером – скажите, что вы согласны, – дайте мне двух лошадей и поясните, как доехать до Брива. В Бордо я сяду на корабль и высажусь в Смирне.

Вам я оставлю свое состояние. Бог поспособствует вашему процветанию, вы этого заслуживаете. Я заработаю себе на жизнь трудами рук своих или уроками. Прошу вас забыть и никогда не вспоминать о моем существовании. Если хотите, я брошу плащ в одну из пропастей по дороге, этого будет достаточно, чтобы прекратить все толки. Или приму мышьяк, он есть у меня, и толков тоже больше не будет. Вы так добры, что я могу доверить вам свою жизнь, хоть и не могу одарить вас любовью. Согласиться на ваши ласки? Никогда! Во имя чести вашей матери – не отказывайте мне. Во имя Господа Бога – простите меня. Я жду вашего ответа, как преступник ждет приговора. Увы! Если бы я не любила его больше жизни, я, возможно, полюбила бы вас благодаря тому уважению, какое к вам чувствую. Но без любви ваши ласки претят мне. Убейте меня, я заслуживаю смерти, и все-таки продолжаю уповать на вас. Ответ просуньте под дверь моей комнаты сегодня вечером. Если я ничего не получу, завтра утром я буду мертва.

Не заботьтесь обо мне, если надо, я дойду до Брива и пешком. Живите здесь с миром. Ваша мать так добра, ваша сестра так заботлива, мое сердце рвется на части, я внушаю ужас сама себе. Проявите благородство, спасите меня от необходимости покончить с собой. Кому мне довериться, если не вам? Разве я могу обратиться к нему? Никогда! Я не буду принадлежать вам, но не буду принадлежать и ему, я умерла для любых привязанностей. Будьте мужчиной, вы еще не успели полюбить меня, поэтому вам будет легче меня простить. По следу лошадей люди догадаются, куда мы делись, дайте мне лучше грязную одежду одной из ваших крестьянок. Господь воздаст вам за зло, которое я вам причинила.

Я увезу с собой только несколько украшений, подаренных подругами, как последнее воспоминание о себе в прошлом. Если вы сочтете нужным оделить меня чем-то еще, то пришлете мне в Смирну. Я все оставляю вам.

Не вините меня в лицемерии: с понедельника, с того часа, когда я узнала от своих тетушек, что буду вам вовсе не сестрой, когда мне объяснили, что значит отдаться мужчине, я поклялась умереть, Я приняла яд, но доза оказалась слишком маленькой; в Орлеане я опять попыталась отравиться, но меня стало рвать. Я держала у виска заряженный пистолет, но испугалась. Сегодня я отдаю решение в ваши руки и не проявлю малодушия.

Спасите бедную сироту, станьте ее добрым ангелом, или прикажите ей покончить с собой. Ответьте мне, без вашего честного слова, написанного на бумаге – а я ему от всего сердца поверю, – я двери не отопру»,

В дверь постучали со всей силы. Я отказалась открыть. Я рыдала, стоя на коленях возле кровати. Настойчивое желание г-на Лафарга войти вернуло мне самообладание. Я приказала Клементине открыть дверь и оставить меня одну, а сама встала в амбразуру возле открытого окна.

Г-н Лафарг вошел, он был в ярости, поток унизительных упреков обрушился на меня. В отъезде мне было отказано – он нуждался в жене и не был достаточно богат, чтобы купить любовницу, я принадлежала ему по закону, и он не собирался пренебрегать своими правами. Г-н Лафарг приблизился и уже протянул ко мне руки, но я холодно заявила: еще один шаг, и я выброшусь в окно. Я признаю за ним право убить меня, но не осквернить! Меловая бледность и отчаянная решимость подействовали отрезвляюще, он отступил и позвал из соседней комнаты мать и сестру»[106]с. 201.

Думаю, не стоит продолжать цитату. Положение мужа и жены – среда, где они родились, их характеры, место в обществе, люди, с которыми они привыкли общаться, – очерчены достаточно отчетливо. Он и она открыли театр военных действий: женщина никогда не исполнит своего супружеского долга, мужчина постоянно будет добиваться его исполнения. Война между ними будет длиться вечно.

Если только ее не прервет что-то ужасное и непредвиденное…