Онлайн чтение книги Мадам Лафарг
История одного преступления

Между тем преступление, приписываемое Марии Каппель, в замужестве Лафарг, относилось к вполне заурядным. Каких особенных ухищрений требует отравление мужа женой? В возможностях подобного рода нет недостатка, не так ли? Но нам придется в нескольких словах напомнить суть дела, которое разбиралось на судебном процессе. В свое время оно было настолько известным, что Дюма ссылается лишь на различные эпизоды, не сомневаясь, что читатель помнит главное.

Итак, изложим последовательно события. В конце ноября 1839 года, спустя несколько месяцев после женитьбы, Шарль Пуш-Лафарг отправился в Париж, чтобы получить патент на новый метод выплавки железа. С собой он вез доверенность от жены на заем денег, необходимых на то, чтобы начать применение этого метода на практике. Хлопоты, необходимые для получения патента, переговоры о займе заняли больше времени, чем г-н Лафарг предполагал. 18 декабря он получил от матери письмо, она писала, что отправляет сыну посылку с домашним печеньем, которое просит отведать в определенный день и час, вспоминая о дорогих ему существах, ожидающих его в Легландье. Спустя недолгое время Шарль получил посылку, но вместо обещанного печенья там лежал сладкий песочный корж (на процессе будет обнаружено, что ящичек, закрытый в Легландье закрепками, в Париже был получен заколоченным гвоздями). Лафарг откусил кусочек коржа и тут же почувствовал мучительные рези в желудке, через несколько минут его начало рвать. 5 января он с трудом дотащился до Легландье, а 14-го умер.

По возвращении домой г-н Лафарг сообщил, что привез с собой в чемодане двадцать пять тысяч франков, одолженные у одного нотариуса в Дижоне, однако впоследствии эти деньги обнаружить не удалось.

Скоропостижная смерть при невыясненных обстоятельствах возбудила у родственников Лафарга подозрения, они обратились в полицию.

Доктор Барду, врач, лечивший Лафарга, первым дал заключение, он утверждал, что смерть наступила естественным образом. Второе заключение дал доктор Жюль Леспинас, заявив, что в гоголь-моголе, приготовленном мадам Лафарг, он обнаружил следы мышьяка. Мать Лафарга, его сестра, местная художница Анна Брюн, писавшая портрет Марии Лафарг, и служанка показали на следствии, что видели, и не раз, как мадам Лафарг сыпала белый порошок в питье, предназначенное для больного. В то же самое время мадам Лафарг трижды посылала к аптекарю за внушительными порциями мышьяка, объясняя, что нуждается в нем для уничтожения крыс, наводняющих Легландье. Однако в остатках крысиной отравы эксперты не обнаружили ни грана мышьяка. Когда мадам Лафарг спросили, что она сделала с пакетиком, содержавшим шестьдесят четыре грамма мышьяка, который получила от аптекаря, она ответила: отдала своей горничной Клементине, та спрятала его за матицу, а потом отдала садовнику Адольфу Мутардье с тем, чтобы закопать. Пакет откопали, в нем оказалась каустическая сода. Семья потребовала вскрытия и химического анализа трупа. Анализ поручили врачам города Тюля, они прокипятили внутренние органы, в том числе и желудок, получили желтый осадок в виде хлопьев, который растворился в азотной кислоте. Желтый осадок врачи сочли «мышьяковой кислотой». Король токсикологии Орфила ознакомился с результатами анализа и опроверг данное врачами заключение: исследование не выявило металлических бляшек мышьяка; полученный желтый осадок мог быть органическим образованием, естественно содержащимся в желчи. Суду предстояло назначить повторный анализ.

Процесс, ставший сенсацией

Только наличие мышьяка в трупе Шарля Лафарга могло подтвердить уголовное преступление. Первая экспертиза была признана несостоятельной, новую поручили химику Дюпюитрену и аптекарям Дюбуа, отцу и сыну. Они проводили анализ при помощи аппарата Марша согласно рекомендациям Орфила. Прокурор Деку тем временем уже произнес свою обвинительную речь. На судебном заседании, состоявшемся 5 сентября, после свидетельских показаний матери Лафарга, звучавших как приговор ее невестке, комиссия представила результат экспертизы: никаких следов мышьяка в трупе не обнаружено.

«Трудно описать, что творилось в зале после оглашения результатов химического анализа. Послышались аплодисменты. Мадам Лафарг, сложив молитвенно руки, подняла глаза к небу. Г-н Лашо протянул ей руку, мадам Лафарг подала ему свою, и он горячо пожал ее»[4]«Газетт де Трибюно», № 4680, 8 сентября, 1840, строка 1096.

Прокурор, однако, настаивал на виновности подсудимой. Указав, что результаты двух экспертиз взаимоисключают друг друга, он потребовал третьей экспертизы, поручив ее комиссии, в которую вошли и те, кто делал первый анализ, и те, кто делал второй.

Останки Шарля Лафарга были вновь эксгумированы с тем, чтобы иметь новый материал для исследований. 9 сентября Дюпюитрен представил новое заключение, оно опять было отрицательным – следов мышьяка не найдено. Мадам Лафарг могла надеяться на оправдание и едва не лишилась чувств от радости, как писали газеты. Ее защитники, адвокаты Пайе, Бак и Лашо, тоже не скрывали своей радости, но она оказалась преждевременной. Суд потребовал, чтобы Орфила прибыл в Тюль и собственноручно произвел решающую экспертизу. Мэтр Пайе воскликнул: «А если бы две экспертизы были против подсудимой, вы бы оказали ей милость после благополучной третьей?» Исход процесса целиком зависел от Орфила. В помощники ему дали врача Мари Гийома Альфонса Девержи и химика Жана-Батиста Альфонса Шевалье. Прославленный фармаколог прибыл в Тюль 13 сентября, вместе с ним приехали препаратор де Бюсси, его постоянный помощник, и г-н Оливье из города Анже. Орфила тут же приступил к делу. «Вновь в зале суда запахло вареным трупом», – писала «Газетт де Трибюно»[5]«Газетт де Трибюно», № 4688, 16 сентября 1840, строка 1132.

На следующий день 14 сентября г-н Орфила подошел к судейскому столу. Публика затаила дыхание и услышала сказанные сумрачным голосом слова: «Я обнаружил, что в теле г-на Лафарга есть мышьяк».

Ученый обработал парами аппарата Марша три фарфоровые тарелки, на двух тарелках не осело ничего, на третьей появились нерастворимые бляшки мышьяка.

Судьба Марии была решена. Она предчувствовала катастрофу: волосы у нее побелели за одну ночь. Чтобы оспорить отрицательный результат экспертизы Орфила, она попросила приехать г-на Распая, но он не приехал.

17 сентября мадам Лафарг из-за ее болезненного состояния внесли в зал суда в кресле, и она выслушала блестящую речь своего адвоката мэтра Пайе. Среди прочего адвокат сказал следующее: «Она жила, погрузившись в себя, она не придавала значения тому, что происходит вокруг». Защитник постарался представить полной нелепицей все, на чем основывалось обвинение. Закончил он свою речь так:

«Мужества, и еще раз мужества, страдалица Мария! Я возлагаю надежду на провидение, оно чудесным образом поддерживало вас во время нелегких испытаний, и оно не оставит вас. Да! Вы будете жить ради вашей семьи, которая вас так любит! Ради ваших многочисленных друзей! Вы будете жить и ради ваших судей – как подтверждение человеческой справедливости, когда ее вершат чистые руки, светлые головы и сострадательные сердца!»

Увы! Присяжные, сохранившие враждебность к молодой женщине (может, напрасно она высмеивала отсталые нравы Кореза в своих письмах, которые были зачитаны во время судебных заседаний?), признали ее виновной, хотя и не отрицали наличия смягчающих обстоятельств. И вот приговор: стояние у позорного столба на площади Тюля (этого она впоследствии избежала – была помилована) и пожизненные каторжные работы.

После того, как был вынесен приговор, приехал г-н Распай. Он сумел добиться разрешения обследовать тарелки, с которыми работал г-н Орфила, обследовал их и заявил: найденное количество мышьяка равняется сотой доле миллиграмма; даже в двойном количестве мышьяк можно найти где угодно – хоть в ножке президентского кресла. Он просил дать ему возможность ознакомиться с реактивами г-на Орфила, уверяя, что подобная доза мышьяка могла возникнуть на тарелке при некоторой небрежности в обращении с отдельными видами реактивов.

Суд отказал ему и остался глух ко всем аргументам, которые свидетельствовали в пользу Марии Лафарг.

Виновна или безвинна?

Перечитывая сегодня в «Газетт де Трибюно» отчеты о судебных заседаниях, невольно удивляешься недоброжелательности прокурора. Об этом пишет и ранее цитированный Пьер Ларусс:

«Не было процесса, где суд с такой страстью настаивал бы на преступлении и с такой враждебностью или безразличием отметал все, что могло смягчить приговор или полностью оправдать обвиняемую.[6]… Прокурор и судьи городя Тюля стремились к желанному результату с таким упорством и злой волей, что могли бы погубить не одну, а десять невинных»[7]Пьер Ларусс, «Большой энциклопедический словарь XIX века».

Давление прокурора на свидетелей, говорящих в пользу подсудимой – на Эмму Понтье, на Клементину Серва, – было вопиющим. Последнюю даже грозились привлечь к ответственности за лжесвидетельство. Зато свидетельства жителей Легландье в пользу семейства Лафарг, оскорбительные для обвиняемой, выслушивались как святое Евангелие.

Суд не обратил никакого внимания на запутанные денежные операции Шарля Лафарга, на сомнительные предприятия, которыми он пытался поправить свои финансовые дела, на исчезновение по прибытии из Парижа двадцати пяти тысяч франков, одолженных ему нотариусом семьи Каппель в Дижоне. Желая прояснить некоторые обстоятельства, защита хотела пригласить в качестве свидетеля Дени Барбье, слугу Шарля Лафарга и его доверенное лицо. Барбье участвовал в изготовлении фальшивых векселей и был рьяно заинтересован в том, чтобы погубить Марию Лафарг после ее свидетельства против него. Однако Дени Барбье исчез, и суд ничуть не обеспокоился, узнав об этом. Так, может, Дени Барбье и был главным преступником?

Два немецких юрисконсульта – Темме и Тернер, внимательно изучая впоследствии материалы процесса, признали, что подозрения должны были бы пасть скорее на слугу, чем на супругу Шарля Лафарга:

«Дени Барбье помогал Лафаргу совершать мошеннические махинации и, вполне возможно, подталкивал его на них. Если бы Шарля разоблачили, Барбье разделил бы его участь. Дени приехал в Париж за несколько дней до получения посылки и находился там тайно. В Легландье, например, не знали, что он тоже отправился в Париж. О его пребывании там Шарль никому так и не решился сказать. Стало быть, в Париже слуга и помощник Лафарга мог действовать совершенно безнаказанно. Предположить, что именно такой человек способен на преступление, было бы естественнее всего. Разве не он в первую очередь был заинтересован в смерти Лафарга, поскольку тот знал о всех его мошенничествах? Разве не мог он подложить яд в злосчастный песочный корж? Когда Лафарг вернулся, посылка была уже открыта. Свидетели передают, что слышали восклицание Дени: „Теперь я буду хозяином!“ Вернулся Дени в Легландье на три дня раньше Шарля и находился при нем до самой его смерти. Яд оказался в его распоряжении при самых подозрительных обстоятельствах, и он, отводя от себя подозрения, бесстыдно врал. Именно он передал обвиняемой тот самый пакет, который впоследствии вырыли и где не нашли мышьяка. Именно он находился при больном неотлучно. Злобными разговорами он навел домашних на мысль об отравлении и, хотя никто не предъявлял ему никаких обвинений, старался оправдаться, утверждая, что он не отравитель. Мы не хотим обвинить Барбье, но считаем, что у прокурора было гораздо больше оснований заподозрить в совершившемся Барбье, а не мадам Лафарг».

Ожесточенность суда против обвиняемой объясняется отчасти той симпатией, какую она – поначалу обвиняемая, потом осужденная – вызывала у общественности (ходили слухи, что мэтр Бак, один из ее защитников, высказал желание просить ее руки, если она будет освобождена). Несмотря на необъяснимое и подозрительное стечение обстоятельств, сердце принимает сторону умной, образованной, обаятельной, молодой женщины, а не ее деляги-мужа, грубого и вульгарного, не его обуреваемых жадностью родственников, которые вскрыли завещание, воспользовались судебным процессом, чтобы запустить руку в кошелек покойного, и не скрывали от публики, что с нетерпением ждут осуждения обвиняемой, чтобы завладеть остатками ее состояния.

Неужели личные воспоминания?

Александр Дюма не был ни лафаргистом, ни антилафаргистом. Но если он даже и верил в виновность Марии Каппель, то находил для нее множество смягчающих обстоятельств. В одной из статей, напечатанных в его неаполитанской газете «Индепенденте» за три года до публикации текста, который мы сейчас издаем[8]«Индепендепте», год III, № 208, 17 сентября 1863: «Неаполь, 16 сентября 1863, сеньору Антонио Раньери», с. 1-4. Текст на итальянский переведен Шанталь Шемла, он описывает чувства, какие, очевидно, испытывала молодая женщина:

«Стремясь выдать замуж Марию[9]…, семья Каппель обратилась к г-ну Фуа, брачному агенту, публиковавшему рекламу во всех газетах. Г-н Фуа приехал. Ему показали движимое имущество, назвали сумму приданого, и спустя неделю агент нашел покупателя.

Им был Лафарг.[10]…

Вы называете этого человека благодетелем Марии Каппель, сударь? А я вас спрошу, чем Лафарг мог облагодетельствовать молодую девушку со ста тысячами приданого, родственницу посла в Португалии и директора Французского банка, племянницу короля Луи-Филиппа, который дал ей приданое и тем самым публично признал свое родство? Этот неотесанный мастеровой с грязными руками, грубым лицом и примитивным умом, не имеющий ничего, кроме железоделательного завода, который не работал из-за отсутствия денег и доходы от которого он бесстыдно преувеличил, будучи женихом, не облагодетельствовал, а обманул Марию, когда свой дом – жалкую развалину – назвал замком и рассказывал о нем небылицы, стремясь пленить воображение своей нареченной.[11]…

Марию Каппель выдали замуж поспешно и безоглядно за человека ниже ее со всех точек зрения – по рождению, по уму, по богатству.

Мария выросла в Вилье-Элоне, цветущем оазисе, и покинула его, переселившись б Париж, в апартаменты, расположенные в здании банка, с гостиными, обитыми бархатом и атласом. Г-н Лафарг увез молодую жену, привыкшую к прекрасным пейзажам и утонченной цивилизации, в Легландье, которое называл своим поместьем, но на деле в полуразрушенный дом, где разбитые стекла заменяли промасленной бумагой. Под жалким кровом молодую женщину ждала не похожая на ее бабушку старая аристократка с изысканными манерами, остроумная, полная очарования красавица, несмотря на преклонный возраст, – а сварливая старуха-свекровь, в прошлом кухарка, прожившая, не выпуская метлы из рук, едва умевшая читать и писать. В кухню свободно входили свиньи; куры и гуси навещали гостиную. Если Мария хотела принять ванну, новая родня смеялась над ней. Если она просила принести таз, ей приносили кувшин. Не оставим в стороне, сударь, и более интимные подробности: молодой женщине достался муж грубый даже тогда, когда самые грубые существа становятся нежными и ласковыми, муж – не знаю уж, как и сказать вам об этом, сударь, – которому обычные супружеские права с первой ночи показались недостаточными и который попытался оскорбить жену таким же образом, каким обитатели города – не хочу его называть, но находился он на берегу Мертвого моря и давно уже сожжен небесным огнем, – оскорбляли Господних ангелов!»[12]На судебных заседаниях не было речи о содомии.

От вышесказанного до оправдания преступления один только шаг. Своим рассказом Дюма стремится снять с молодой женщины клеймо преступницы, сделав явными множество подспудных связей, а пометка в рукописи: «из личных воспоминаний» – означает, что высказанное мнение – субъективная точка зрения автора. Однако разберемся, что же в его записках личного и есть ли оно вообще.

Действительно, Жак Коллар, дедушка Марии Каппель, «глава семьи, которую ужасный и загадочный процесс, связанный с Легландье, сделал печально известной», 10 мая 1806 года был назначен опекуном дочери и сына генерала Дюма, поскольку генерал умер.

«И вот в сумеречных потемках начинают брезжить размытые, похожие на сны, картины первых лет моей жизни, воспоминания становятся отчетливее, и я вижу три дома – в них текло мое детство, радостное и беспечное, светлое и бесхитростное, как всякий рассвет».

Среди трех домов названы и дом Жана-Мишеля Девьолена и дом Жака Коллара. «Все улыбалось в этих двух домах – сады с зелеными деревьями и яркими цветами, аллеи и гуляющие по ним барышни, темноволосые или белокурые, всегда румяные и свежие, если не всегда хорошенькие»[13]«Мои воспоминания», главы XXI, XXII

Юный Александр часто гостил в живописном замке Вилье-Элон, обожал его и обучался там правилам светской жизни, благодаря общению с г-жой Коллар – она была незаконнорожденной дочерью Филиппа Эгалите и мадам де Жанлис – и ее дочерьми Каролиной, Эрминой и Луизой. Скорее всего сироту, оставшегося на попечении матери, которая всеми силами выбивалась из нужды, приглашали в замок из сочувствия к его бедности, но доброта Коллара, деликатность его жены и дочерей не давали гостю этого заметить. Благодаря хлопотам Жака Коллара мадам Дюма получила в ноябре 1814 года право держать табачную лавочку[14]Там же, глава XXXII.

В «Моих воспоминаниях» А. Дюма описывает праздник в Корси (27 июня 1819 г.). Он – совсем молодой человек, едва перешагнувший порог юности, бредет не спеша по тропинке вдоль изгороди из цветущего боярышника и встречает своих знакомых – «вернее, знакомы мне были двое: Каролина Коллар, ставшая баронессой Каппель, и ее трехлетняя дочь Мария, которая – увы! – впоследствии стала несчастной мадам Лафарг, третьего – мужчину – я не знал»[15]Там же, глава III.

Незнакомца звали Альфонс де Левен, и он был тем, кто впоследствии приобщил Дюма к литературе.

«Я давно уже не виделся ни с кем из семейства Коллар. Мадам Каппель прекрасно ко мне относилась, и чудачества, в которых упрекали меня – не буду скрывать, в определенном возрасте они у меня были, – считала неизбежной данью молодости. Мадам Каппель представила меня де Левену и прибавила:

«Поверхностное знакомство может перерасти в тесную дружбу. Желая этого, я приглашаю вас, Александр, на пикник. Мы отправимся завтра обедать в лес».

Мы условились, что после пикника я отправлюсь к ним и проведу в замке Вилье-Элон два или три дня».

Неудачная шутка молодых людей рассердила девушек, и Александр Дюма вместе со своим другом Ипполитом Леруа уехали раньше, чем собирались.

«Странное дело! – восклицает Дюма. – С тех пор я больше ни разу не приехал в Вилье-Элон! Размолвка продлилась тридцать лет. Только однажды я увиделся вновь с Эрминой – она давно уже стала г-жой баронессой де Мартене и пришла на репетиции „Калигулы“[16]Генеральная репетиция «Калигулы» состоялась 24 декабря 1837г., спектакль – 26 декабря в Комеди Франсез. Увиделся я и с Луизой – она тоже вышла замуж и стала мадам Гара, – мы встретились на обеде, который давал Французский банк[17]Обед, на котором Дюма встретил мадам Гара и Марию Каппель, более подробно описан в гл. 12 настоящего издания. Один-единственный раз увиделся я снова и с Марией Каппель, через месяц она стала мадам Лафарг. Ни мадам Коллар, ни мадам Каппель я больше никогда не видел»[18]«Мои воспоминания», глава XIII.

Таким образом, Мария Лафарг занимает не так уж много места в памяти Александра Дюма. Но если поэт не помнит, ему на помощь приходит воображение. Он сам пишет письма, какие могла бы написать ему узница, и ответы, которые вовремя не написал.

Для романиста и жизнь – роман.

Мария Каппель

(Мадам Лафарг)

В сентябре 1840 года, когда над мадам Лафарг шел суд, А. Дюма находился далеко от Тюля, – он поселился во Флоренции, надеясь поправить свои финансовые дела и поработать. Если он и следил за процессом в Тюле, то по французским газетам, которые покупал, или по «Сьеклю», где сотрудничал. Однако в его обильной переписке того времени мы ничего подобного не находим.

В 1846 году писатель путешествовал по Алжиру, и однажды совершенно незнакомый ему офицер интендантской службы укрыл его от проливного дождя, пригласив к себе в дом. Узнав, что фамилия офицера Коллар, Дюма понял, почему на стене комнаты висит дагерротип Марии Лафарг[19]См. «Велос, или Танжер, Алжир и Тунис», Кадо и Бретонне, IV, 1851, с. 157-168. Этот случай воскресил в памяти писателя прошлое.

Кузен Эдуард Коллар сообщил узнице о встрече, и она поспешила написать Дюма письмо, прося его последовать примеру Вольтера и восстановить справедливость, как тот восстановил ее для Каласа. Послала она и рукопись – стихотворения в прозе, написанные в тюрьме. Однако свидетельств, что в попытках добиться освобождения для мадам Лафарг – в частности, в ходатайстве перед министром юстиции Второй республики – принимал участие и А. Дюма, у нас нет.

Когда после смерти мадам Лафарг в печати появилось ее произведение «Часы заточения»[20]Париж, Либрери нувель, 1856, А. Дюма посвятил ему в издаваемой им газете «Мушкетер» большую статью и включил в нее когда-то полученные от Марии стихотворения в прозе, а также письма, касающиеся ее смерти, без сомнения, переданные ему семьей Коллар[21]«Часы заточения Марии Лафарг, рожденной Марии Каппель», «Мушкетер», № 2-5, 21 – 24 ноября 1853, статья перепечатана в «Старине», Мишель Леви, 1861 (Библиография Франции, 29 июня 1861).

Возникновению публикуемой нами книги «Мария Каппель (Мадам Лафарг). Из личных воспоминаний» мы обязаны следующим обстоятельствам: во-первых, вновь вспыхнувшему интересу газетчиков к давнему загадочному преступлению, произошедшему в Легландье, – одна газета перепечатала даже судебные отчеты; во-вторых, в 1866 году Дюма посетил места своего детства и оказался в нескольких льё от Вилье-Элона, где Мария Каппель провела детство и отчасти юность.

17 сентября 1866 года Дюма направляет директору «Пти журналь» письмо, в котором пишет, что чувствует себя обязанным сообщить все известные сведения о преступлении мадам Лафарг:

«Уважаемый господин директор,

сейчас, когда публикация судебных отчетов, касающихся процесса мадам Лафарг, вновь привлекла всеобщее внимание к этому злополучному делу, в котором – не правда ли, странно? – все симпатии достались виновной, а жертва вызывала отвращение или в лучшем случае равнодушие, – я счел, что мои воспоминания детства, чувство долга по отношению к дедушке и бабушке мадам Лафарг, дружеские чувства к ее матери и двум тетям – мадам Гара и мадам де Мартене – обязывают меня рассказать все, что я знаю об этом преступлении. Оно так простительно, если преступления возможно прощать.

Я никогда не пытался стать защитником невиновности мадам Лафарг, не сомневаясь в том, что она виновата, но я был одним из последних друзей несчастной, и благодаря моему заступничеству перед господином Кремьё, министром юстиции в 1848 году[22]Министр юстиции временного правительства Кремьё сохранял свой портфель до июня 1848 г, осужденная вышла из тюрьмы. Я беру перо не для того, чтобы вызвать тень, разгневанную возобновлением мучительных для нее прений. Мое перо – ветвь вербены, которой в античности кропили во время погребения могилы усопших. Пусть для несчастной усопшей, страданием искупившей свое преступление, святая вода станет водой забвения.

Примите и проч.

Алекс. Дюма »[23]«Ле Пти журналь Котидьен», № 1318, среда 19 сентября 1866 г., с. 3, колонка 1 и 2

Пометка на письме свидетельствует, что оно написано в Париже, откуда Дюма скорее всего уехал в тот же день. Он отправился к своему другу Жюлю Дарсонвилю в Валю, расположенному неподалеку от Вилье-Котре. Два года тому назад он уже побывал в этих местах и вот как описал их в своей книге «Родные края»:

«Здесь я вновь окружен царственной прелестью природы и любуюсь ею, переступив за последний порог моей жизни, как когда-то любовался, едва ступив на ее порог. Глаза мои ослабели, но не пресытились».

На следующий день в Валю прибыл Альфонс де Лонэ в качестве представителя газеты «Ле Нувель» («Новости»), вскоре опубликовавшей его сообщение:

«Вот прекрасная новость, и мы счастливы сообщить ее нашим уважаемым читателям. Не так давно наши многочисленные газеты вновь привлекли общественное внимание к печально известному процессу мадам Лафарг. Спустя двадцать лет мрачная драма, разыгравшаяся в Легландье, воскресла во всех волнующих подробностях, которые одно поколение успело позабыть, другое не успело узнать, но эти подробности все так же впечатляют, как будто преступление совершилось вчера».

Затем Лонэ приводит письмо, «его вчера наш дорогой мэтр Александр Дюма написал директору „Пти журналь“», и продолжает: «Нет ничего проще, чем сесть в экспресс на Северном вокзале и помчаться на всех парах в Вилье-Котре. Два часа, и я там!

Мэтр Дюма встретил меня по-домашнему, он сидел в одной рубашке и нанковых панталонах у широко распахнутого окна маленького домика и, поглядывая на зелень вязов, лип и ясеней, трудился над новым романом. (Новости об этом романе мы вам непременно сообщим.[24]«Белые и Синие», продолжение «Соратников Иегу». Пролог к этому роману (Пишегрю, Моро, Кадудаль) будет печататься в «Мушкетере» с января по 22 февраля 1867 г)

Я упал на колени и смиренно изложил свою просьбу, вот о чем я его молил: «Читатели „Ле Нувель“ горячо уповают на рассказы нашего несравненного мастера, и ничего для нас не может быть отраднее, чем возможность осчастливить читателя; нет другого человека, который мог бы поделиться с нашей публикой своими собственными воспоминаниями о жизни несчастной и незаурядной узницы – он знал ее еще ребенком, сажал к себе на колени, наблюдал, как она растет и как развиваются в ней ее добродетели и ее пороки, у кого еще есть столько писем от несчастной Марии? Зная об этих сокровищах, мы ждем от него целой череды рассказов и воспоминаний, куда более увлекательных, нежели все, что было опубликовано до этого». Я молил его отдать свою рукопись газете «Ле Нувель».

Добрейший человек, обладающий щедрым талантом и щедрой душой, сердечно протянул мне руку:

– Встаньте, дитя мое, – сказал он мне, – и порадуйте ваших читателей.

Он вручил мне драгоценную рукопись и, осчастливив, простился со мной.

И вот дорогие наши читатели, начиная с ближайшего понедельника, мы публикуем:

«Мария Каппель. Из личных воспоминаний г-на Александра Дюма».

Вот обещанная вам прекрасная новость. Поистине есть дни ослепительных удач, и это один из них! »[25]«Ле Нувель», ежедневная газета, 20 сентября 1866, с. 1, «Нашим читателям», подписано: «Альфонс де Лонэ»

Предисловие, предваряющее «Марию Каппель», помечено 18 сентября, но написано не в Валю, а в Суассоне, куда, вне всякого сомнения, писатель отправился навестить своего друга Рене Фоссе д'Аркоса, директора «Суассонского Аргуса».

Разумеется, статья де Лонэ вовсе не информация, а реклама. Автор надеется спасти погибающую газету, заручившись сотрудничеством знаменитого автора, который должен привлечь новых подписчиков[26]10 ноября в газете «Ле Нувель» появилось сообщение, что в дальнейшем она будет именоваться «Мушкетер» и выходить под литературным руководством А. Дюма. «Ле Нувель» перестала выходить с 13 ноября, «Мушкетер» (редактор Альфонс де Лонэ, администратор Шарль Анри) начал выходить с 18 ноября. Если верить Альфонсу де Лонэ, то рукопись «Мария Каппель (Мадам Лафарг)» была передана ему целиком; регулярность публикаций из номера в номер подтверждает его сообщение, хотя начало публикации было отсрочено на несколько дней – первая глава появилась не 21 сентября, а 26-го.

Написанное за день до появления в печати первой главы письмо, адресованное Фоссе д'Аркосу, ясно показывает, что участие А. Дюма в «Ле Нувель» не сводится к роли автора, поставляющего материал, – он уже компаньон или станет им в ближайшем будущем:

«Дорогой Рене, я публикую две книги в „Ле Нувель“. Первая – „Мои личные воспоминания о мадам Лафарг“. Вторая – „Граф Мацари“. Публикация рассчитана на два месяца[27]«Граф Мацари» публиковался в «Мушкетере» с 18 ноября 1866 г. по 14 января 1867. Роман является переработкой повести журналиста и писателя Фернандо Петручелли делла Гаггина (Молитерно, 28 августа 1815 – Париж, 29 марта 1890). Начиная с пятого подвала появляется пометка: «Петручелли делла Гаттина. Перевод и обработка Александра Дюма». Роман никогда не был издан отдельным изданием. Готов держать пари, что Суассон подарит мне не меньше пятидесяти подписчиков, способных заплатить по 4 франка 50 сантимов.

Каждому читателю, который у вас подпишется, я подарю любой свой роман, изданный у Леви, с автографом. Желающие могут отправить деньги прямо в «Ле Нувель», ул. Сен-Марк, 7. Список подписчиков отправляйте мне в Валю, и я пошлю те книги, которые они у меня попросят.

Ваш А. Дюма.

25 ноября»[28]Автограф, историческое общество Вилье-Котре. № 117

Мы не уверены, что Александр Дюма свое пари выиграл.

Книга «Мария Каппель (Мадам Лафарг). Из личных воспоминаний», занявшая подвалы 35 номеров газеты «Мушкетер», представляет собой не столько новое произведение, сколько собранные воедино и связанные между собой уже опубликованные материалы. Какие же это материалы? Во-первых, автор собрал все, что он писал о мадам Лафарг в «Моих воспоминаниях», в «Велосе», в статьях, опубликованных в «Мушкетере» и в «Индепенденте», которые мы уже цитировали выше. И во-вторых, желая объединить разрозненные отрывки, он воспользовался автобиографическими произведениями самой Марии Лафарг («Воспоминания», «Часы заточения»), обильно цитируя их прямо и косвенно. По сути дела, Дюма предлагает читателю биографию Марии Лафарг, и эта книга могла бы быть первой в серии «Прославленные преступления XIX» или появиться в другой серии «Известные преступления», издаваемой в 1839-1840 гг. Некоторое время спустя «Мушкетер» будет публиковать (с 29 ноября 1866 г. по 3 февраля 1867 г.) книгу, посвященную делу Фуальдеса, и она тоже не выйдет отдельным изданием[29]Последние главы этой книги подписаны: «Поль Маален».

После газетной публикации издательство «Братья Мишель Леви», которому договором от 20 декабря 1859 года писатель продал и уступил «в полную собственность все произведения, которые он написал или подписал до этого дня – один или в соавторстве с кем-либо», а также передал «все произведения, которые он напишет или подпишет, один или в соавторстве с кем-либо, начиная с этого дня и до 31 декабря 1870 года»[30]Автограф, архив Кальман-Леви, не стало издавать это произведение отдельной книгой.

Ничего удивительного в этом нет, для последних лет жизни состарившегося писателя это стало правилом. Мишель Леви занимался переизданием произведений уже известных, пользующихся популярностью, он публиковал их в «Новой коллекции Мишеля Леви» и продавал по франку за том. Коллекция включала в себя сто сорок названий и насчитывала около трехсот томов. Интенсивное использование произведений прошлого берет верх над публикацией вновь написанных произведений и почти отменяет ее, вот почему исследователь, желающий прочитать сам и ознакомить публику с последними произведениями А. Дюма, вынужден переворошить горы пожелтелой бумаги, чтобы извлечь на поверхность книги, оказавшиеся заложниками эфемерной поддержки издателей.

Но спелеолога, извлекающего из недр забвения тексты Дюма, утешает сам писатель: «Многие до меня, – пишет он, – прошли теми же дорогами и не видели того, что видел я; не слышали тех рассказов, которые слышал я; они не вернулись с охапкой поэтических воспоминаний, какие набрал я, разгребая пыль веков».

Клод Шопп