Онлайн чтение книги Мадам Лафарг
20

Спустя три месяца после возвращения в Париж я получил по почте пакет со штемпелем Монпелье.

Я разорвал конверт и достал рукопись – буковки – изящные, ровные, скорее нарисованные, чем написанные. К рукописи приложено письмо, написанное почерком неровным, торопливым, строчки гнулись и ломались, словно перо сотрясали приступы лихорадки или бреда. Под письмом стояла подпись: Мария Лафарг.

Я вздрогнул. Я еще не забыл огорчительное происшествие в лагере Сменду. Без сомнения, письмо бедной узницы было дополнением, постскриптумом, эпилогом происшествия.

Вот это письмо[140]Письмо Марии Каппель, сопровождающее написанные в тюрьме стихотворения в прозе, было опубликовано в «„Часы заточения“, автор мадам Лафарг, рожденная Каппель». «Мушкетер», данные процитированы выше. За письмом последует и рукопись.


«Сударь,

я получила письмо от моего кузена Эжена Коллара (из Монпелье)[141]Сына Симона Коллара, получившего пост в Алжире, звали не Эжен – Эжен жил в Монпелье, – а Эдуард, см. «Часы заточения»: «Его брат[Эдуард, зайдя в Алжире к продавцу гравюр, увидел там одну из «карандашных клевет», как называли мои портреты, появившиеся во время судебного процесса. Он приказал принести к нему все, которые еще оставались в лавочке, и уничтожил их. Потом, обернувшись к продавцу, стоявшему в онемении, сказал: «Мадам Лафарг – моя кузина. Портрет – ложь и гадость. Сколько я вам должен?»], он, а не мой дядя Морис Коллар (из Вилье-Элона) имел удовольствие оказать вам гостеприимство в лагере Сменду, и он же известил меня о приязни, которую вы питаете ко мне.

Однако ваша приязнь не мешает вам сомневаться во мне. Вы хотели бы верить в мою невиновность, пишете вы!.. О Дюма! Вы же знали меня ребенком, вы видели меня на руках у моей достойной всяческого почтения матери, на коленях моего добрейшего дедушки и можете предположить, что та самая маленькая Мария в белом платьице с голубым пояском, которую вы встретили с букетом маргариток на лугу в Корси, совершила отвратительное преступление, в котором ее обвиняют?! О постыдной краже бриллиантов я даже упоминать не хочу![142]В июне 1839 г. Мария Каппель гостила в Бюзани у мадам де Николаи, в это время у виконтессы де Леото, рожденной Марии де Николаи, приехавшей навестить свою мать, исчезло бриллиантовое ожерелье. Бриллианты были найдены при обыске в Легландье. В «Мемуарах» мадам Лафарг утверждает следующее: ее вовлекли в любовную интригу: Мария де Николаи в юности была влюблена в Феликса Клаве, молодого романтичного испанца. Затем она вышла замуж за виконта де Леото, и однажды в Опере Марии показалось, что она узнала Клаве среди статистов. У Клаве оставалась компрометирующая Марию переписка. Страшно испуганная, желая получить ее обратно, она передала свои бриллианты мадам Лафарг с тем, чтобы та обратила их в деньги и купила молчание Клаве. Дело о бриллиантах слушалось в уголовном суде города Брива под председательством г-на Лавиаля де Масторель с 9 по 15 июля 1840 г. Мадам Лафарг была осуждена на два года заключения Так, значит, вы хотели бы поверить? О мой друг! Вы могли бы стать моим спасителем, если бы захотели! С вашим-то голосом, который звучит по всей Европе, с вашим могучим пером вы могли бы сделать для меня то, что Вольтер сделал для Каласа. Так поверьте же, умоляю вас, поверьте мне! Поверьте во имя всех тех, кто любил вас как ребенка или как брата, во имя могил моих дедушки и бабушки, отца и матери. Я клянусь вам, протягивая руки сквозь тюремную решетку, клянусь вам, что я невиновна!

Почему же Коллар не убедил вас – или не убедил себя? – относительно бедной узницы, которая, дрожа, пишет вам? Нет, он знает, что я невиновна. И если у вас еще есть какие-то сомнения, он бы вас переубедил. Если бы я могла увидеться с вами! Если бы вы проезжали через Монпелье – я не питаю надежды, что вы можете сюда приехать только ради меня, – и мы увиделись, я не сомневаюсь, что, глядя на мои слезы, слыша рыдания, почувствовав в своих руках жар моих рук, дрожащих от лихорадки, бессонницы, отчаяния, вы бы сказали так же, как все, кто видел меня и кто меня знает: «Нет, о нет, Мария Каппель невиновна!»

Скажите, вы ведь не забыли, как мы вместе обедали у моей тети Гара за две или три недели до моего несчастного брака? О нем тогда еще даже речь не заходила. Я тогда была счастлива. Относительно счастлива, потому что после смерти моего дорогого дедушки я уже никогда не чувствовала себя счастливой.

Дюма! Вспомните же маленькую девочку, вспомните девушку. Узница столь же невинна, как дитя и юница, но она достойна большего участия, чем они, потому что стала мученицей.

Однако я хочу сказать вам о другом, мы не говорили с вами об этом, теперь я хочу поговорить. Приводит меня в отчаяние, скоро доведет до смерти в тесной камере или сведет с ума ощущение бессмысленности моего существования, сомнение в самой себе – я то верю в собственные силы, то не верю в возможность их обнаружить. Мне советуют: работайте!

Согласна. Но гласность столь же необходима для ростков умственной деятельности, как солнце для ростков пшеницы… Есть я или меня нет? Несчастный Гамлет, сомневаясь, задает вопрос своей человеческой природе. Неужели тщеславие отвлекает меня от тех троп, которые должны были бы стать моими? Неужели лишь любящие меня друзья находят во мне проницательный ум и талант? В иные дни я прежде всего вижу свою слабость, неуверенность, переменчивость, словом, я только женщина, женщина до мозга костей, больше, чем какая-либо другая, и отвожу себе место в уголке около очага. Я мечтаю о тихих бесцветных радостях (и только в сердце запираю огонь, что так часто, вспыхнув, окрашивает мои щеки); с нежностью думаю об обязанностях, таких милых и омрачаемых лишь моим одиночеством, мне горько, что ни одно живое существо никогда не придет ко мне, чтобы напомнить мне о прошлом. И вдруг голова у меня в огне, это душа теснит границы ума, стремясь их раздвинуть; мысли обретают голос – одни поют, другие молятся, третьи жалуются; мне кажется, что и глаза мои обращаются внутрь меня. Я едва понимаю сама себя, но в напряжении экзальтации понимаю все вокруг – время, природу Бога. Если я хочу заняться житейскими делами, например почитать, то вынуждена додумывать мысли, изложенные в книге, они всегда кажутся мне незавершенными. Воображение или сердце ведут в высшие сферы, куда автор их не повел. Слова со значением самым обыденным в глазах других – передо мной открывают безграничные горизонты и неодолимо влекут меня по торимым ими сияющим путям. Я вспоминаю никогда мной не виденное, прилетевшее ко мне из других миров или из прошлых жизней. Я похожа на чужестранку: она открывает книгу на неведомом ей языке и вдруг понимает, что это перевод ее собственных произведений, и продолжает читать про себя, улавливая душу, мысль, постигая тайну странных букв, которые по-прежнему остаются в ее глазах непонятными иероглифами.

Если вместо книги я принимаюсь за женскую работу, то иголка дрожит у меня в пальцах, словно перо великого писателя или кисть великого художника. Охваченная творческим порывом до глубин своей души, я верю, что и подрубка платка станет чудом искусства.

А если я не шью, не читаю, а продолжаю мечтать, если я погружаюсь в созерцание, доводящее меня до экстаза, – палящий меня огонь вздымается все выше и мысль моя достигает звезд.

Так вот, как решить… Разрешите мои сомнения, Дюма, – для какого из состояний меня предназначил Господь? Я хочу попять, в чем мое предназначение – в силе или в слабости? Как мне выбрать между ночной женщиной и дневной, полуденной работницей и мечтательной полуночницей? Между кроткой, которую вы любили, и дерзновенной, которой вы иной раз восхищались? Ах, дорогой Дюма, сомнение в себе – самое жестокое из сомнений. Я нуждаюсь в ободрении и критике. Мне очень нужно, чтобы выбор между иголкой и пером был сделан за меня. Если я почувствую, что мне помогают, я доберусь до цели, чего бы мне это ни стоило! Мне внушает ужас заурядность. Если я только женщина , я хочу сжечь все другие никчемные игрушки и ограничить свои притязания тем, чтобы быть любимой и уметь любить самой возвышенной любовью. Заурядность в литературе, Господи Боже мой! – это вульгарная плоская механистичность, тело без души, масло, не дающее света, но оставляющее жирные пятна.

Мы жалеем лягушку Лафонтена, которая лопнула, дуясь из гордости до размеров вола[143]«Лягушка, которая хотела сравниться с волом». Басни, кн. I, III, но, быть может, мы ей позавидовали бы, квакай она у себя во дворце из кувшинок или в густом лесу камышей.

Медленная молчаливая работа, на которую я обречена, грозит мне лишь одной опасностью – я могу обмануться в собственной значимости и в мечтах занестись неведомо куда на крыльях непростительного тщеславия. Если за мной признать талант, то сомнений у меня не становится меньше, наоборот, он только подстегивает их, а лень собирает с этих сомнений обильную жатву. Я берусь, бросаю, начинаю вновь, пишу, зачеркиваю, мучаюсь попусту.

Разумеется, в тюрьме мне некуда спешить, но я с таким трудом довожу начатое до конца и так много оставляю недописанным! Хотя нет сомнения, что художник должен быть суров к своему творению и стремиться, насколько хватает сил, к совершенству. Вместе с тем ведь наряду с великими произведениями должны существовать и пустячные – болтовня, безделки, в конце концов, развлечения ума, уставшего от большой работы, отток, куда уходит избыток мыслей. Из этого избытка рождаются у меня мечты – дневные, порожденные горем, более реальны и болезненны, чем ночные. Когда-то этот же избыток тратился на чарующие разговоры в гостиных. Великолепные умы являлись в свет и расточали не пригодившиеся жемчужины, каждый мог подбирать их – придворные Людовика XVIII так подбирали жемчуг, падавший с одежды герцога Бекингемского[144]Бекингем : этот анекдот, рассказанный в IX главе «Трех мушкетеров», фигурирует в предисловии к «Неизданным мемуарам Луи-Анри де Ломени графа де Бриен, государственного секретаря при Людовике XIV, опубликованным с рукописного автографа вместе с очерком нравов и обычаев XVII века, написанным Ф. Барьером», Понтьё и Си, 1828, с. 35-36 (сборник А-Z, том А, с. 7).

Сегодня беседы знати заменили газеты, к ним стекаются со всех концов света мнения и мысли, на их страницах они сражаются. В газетах расцветают неожиданные сравнения, рожденные событиями дня, мелькают воспоминания, проливаются слезы, о которых забудут завтра, словом, в них кружится пестрая внешняя жизнь, такая кипучая и такая хрупкая.

Вы видите, Дюма, я уже почувствовала себя свободной, почувствовала автором, поэтом, ожила на свободе, словно у меня есть уже известность и я счастлива. И все это – благодаря вам.

В ожидании лучшего позвольте мне послать вам несколько беглых разрозненных набросков и скажите, имеет ли надежду женщина, написавшая их, когда-нибудь жить достойно трудами своего пера?

Друг моей матери, пожалейте ее дочь!

Мария Каппель» .


Я долго размышлял над этим письмом. Оно меня убедило. Но чего стоит человеческая убежденность? И способна ли она служить подтверждением истины? Не побивает ли, не побеждает ли каждый день истину вера? Разве религиозная догма не вменяет нам в обязанность верить в невозможное, и верующие верят, не сомневаясь. В конце концов, я не видел, как Мария Каппель сыпала яд в стакан своего мужа. Существует два заключения: г-н Орфила объявил – «да», г-н Распай возразил – «нет». Я скорее поверю г-ну Распаю, считая его специалистом куда более значительным, чем г-н Орфила. Но я и сам на протяжении своей жизни достаточно занимался химией и анатомией, чтобы знать: мышьяк методом кристаллизации можно обнаружить в желудке умершего либо в день смерти, либо на следующий. Впоследствии среди продуктов разложения вычленить его практически невозможно. Распай заявил: «Мышьяк присутствует всюду, и я могу обнаружить его даже в кресле г-на президента!»

К несчастью, подобное заявление не является для меня материальным доказательством, поэтому я вновь обратился к области психологии и нравственности. Марию Каппель я знал с детства. Во время наших недолгих встреч я достаточно изучил ее характер, ее нервную организацию. Рассматривая ситуацию с точки зрения морали, я пришел к определенному убеждению. Я проверял и перепроверял свой вывод, но убежденность моя оставалась неколебимой.

Я провел бессонную ночь, но прошла она не в сомнениях – если они и были, то в ходе анализа рассеялись, – а в испытании моей веры и в ее укреплении. И вот что я ответил Марии:


«Дорогая Мария,

миссия, которую вы на меня возлагаете, прося быть для вас Вольтером, тем достойнее, что Вольтеру удалось восстановить только доброе имя Каласа, приговоренный к смерти парламентом Тулузы, он был казнен, и воскресить его было невозможно, а вы, Мария, к счастью, живы. Благодаря смягчающим обстоятельствам вас оставили висеть над пропастью, и оттуда до меня донесся ваш исполненный отчаяния и тоски крик о помощи.

Слово обладает великим могуществом, но убеждать оно может только тогда, когда убежден говорящий. Вольтер был убежден в невиновности Каласа, и поэтому выиграл процесс, защищая мертвого от живых. Я же не только не убежден в вашей невиновности, но, напротив, верю, что вы виноваты, так как же я могу защитить вас? Бог будет не на моей стороне.

Но поймите меня правильно, Мария. Не считая вас невиновной, я считаю, что вы достойны прощения. Если бы вы хотели доверить мне вашу защиту на поприще закона – я не могу подобрать другого слова, – я был бы готов вас защищать. Мы оспорили бы кражу, оспорим отравление, и я берусь удвоить число ваших сторонников.

Более того, с завтрашнего дня я буду делать все, чтобы добиться для вас помилования. Поверьте, надежда есть. Два человека уже были помилованы благодаря моему вмешательству, а положение их было куда хуже вашего.

Я уверен, что единственной помехой мне будет ваше родство с королевской семьей.

Что же касается ваших сомнений относительно вашего таланта, то вспомните, Мария, что я говорил вам во время нашей последней встречи у вашей доброй тети Гара – может, она и была к вам несправедлива, но любила она вас преданно и нелицемерно. Я сказал вам тогда: «Мария! Насколько я знаю ваш характер, ваше честолюбие, ваши притязания, ваши желания, вы вряд ли станете рачительной хозяйкой дома, но вы можете стать значительной фигурой на поприще искусства, если будете развивать свои таланты».

Я предложил вам уехать со мной в тот же вечер. Я говорил совершенно серьезно, и всячески помог бы вам, разумеется, исходя из ваших желаний, ради вашего счастья и в соответствии с тем, что предполагало для вас провидение.

Кем вы могли бы быть – певицей? Драматической актрисой? Писательницей? Не знаю. Могли бы вы быть Малибран, Дорваль или Жорж Санд, не могу вам сказать. Но у меня нет сомнений, что вы стали бы фигурой значительной, изысканной, неординарной!

Не сомневайтесь в своем писательском даре, Мария! У вас есть талант, и большой. Ваши воспоминания – произведение не только талантливой женщины, но и женщины с сердцем. Теперь относительно тоски, что одолевает узницу. Я дам вам один совет. Вы поэт в прозе , попробуйте стать поэтом в стихах . Работа над стихами поглощает нас целиком, в ней есть что-то возбуждающее и отрешающее нас от всего на свете. Проза – искусство слишком легкое, но не требует специального обучения, вернее, так принято считать, что не требует. Стихотворное искусство вбирает в себя и другие искусства – фактуру лепки, музыкальность. Занимаясь прозой, вы не заметите, как пробегут часы, занимаясь поэзией, вы вскоре ощутите, как у вас побегут дни.

Что же до бессмысленности существования, то успокойтесь и на этот счет – ничто не бессмысленно в той гигантской машине, частичками которой мы все являемся, начиная от Солнца, чей диаметр в тысячу двести раз превосходит диаметр Земли, и кончая инфузорией, едва видной в мощный микроскоп, все нужно в этом мире. Если вы виновны, ваше заточение будет для вас искуплением. Если невиновны, ваше мученичество станет образцом, каждое из ваших стенаний будет услышано Господом, каждая написанная вами строчка будет исследоваться философами. Ваша книга, если вы напишете книгу о вашем заточении, займет место рядом с книгами Сильвио Пеликко и Андриана; в ней будет гореть огонь, она станет источником света, откроет какую-то истину, ведь если тело тянется к солнечному свету, то душа – к свету ума.

Итак, мужества вам, невинная или виноватая Мария! Любите тех, кто любит вас, и поместите меня среди любящих. Если вы не можете забыть тех, кто причинил вам зло, учитесь понемногу их прощать, и рано или поздно вы перестанете их ненавидеть. Любовь возносит нас на небо, ненависть помещает в ад.

– Кого вы оплакиваете? – спросили святую Терезу.

– Сатану, – ответила она.

– Почему вы оплакиваете Сатану?

– Он разучился любить.

Любите, Мария! Любите всех – свидетелей, которые свидетельствовали против вас. Судей, которые вас осудили. Злых, которые радовались вашему несчастью. Тюремщиков, которые вас мучили. Лицемерных монахинь, которые под видом смиренности отнимают у вас ваши платья и хотят облачить в тюремную одежду.

Чем больше будет любви в вашем сердце, чем совершеннее будет ваша любовь, тем ближе вы – виноватая – окажетесь к милосердию, невинности и совершенству!

Александр Дюма».


Мы прочитали письмо узницы. А теперь посмотрим, что же было в рукописи, которую сопровождало ее письмо.


Читать далее

Александр Дюма. Мадам Лафарг
Предисловие французского издателя 12.04.13
История одного преступления 12.04.13
Особенности современного французского. издания книги «Мадам Лафарг» 12.04.13
От автора 12.04.13
1 12.04.13
2 12.04.13
3 12.04.13
4 12.04.13
5 12.04.13
6 12.04.13
7 12.04.13
8 12.04.13
9 12.04.13
10 12.04.13
11 12.04.13
12 12.04.13
13 12.04.13
14 12.04.13
15 12.04.13
16 12.04.13
17 12.04.13
18 12.04.13
19 12.04.13
20 12.04.13
Воспоминания и размышления узницы 12.04.13
21 12.04.13
22 12.04.13
23 12.04.13
24 12.04.13
25 12.04.13
Эпилог 12.04.13
Словарь 12.04.13

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть