Онлайн чтение книги Госпожа Хризантема Madame Chrysanthème
XLVI

13 сентября

Сегодня Ив освобождается на три часа раньше меня, что время от времени случается, ибо так организованы наши четырехчасовые вахты. В такие дни он первым сходит на берег и отправляется ждать меня в Дью-дзен-дзи.

А я с борта корабля смотрю через подзорную трубу, как он карабкается по зеленым горным тропкам: идет он весьма резво, почти бежит; как видно, ему очень не терпится поскорее увидеть малышку Хризантему!

Придя домой около девяти, я вижу его сидящим на полу посреди комнаты с обнаженным торсом (что, должен признать, считается здесь вполне пристойным домашним одеянием). А вокруг него суетятся Хризантема, Оюки и мадемуазель Дэдэ, служанка, спеша обтереть ему спину маленькими синими полотенцами, размалеванными аистами и разными забавными сюжетами…

— О Господи! Чем же это он занимался, что так запарился и дошел до такого состояния?

Он рассказывает, что неподалеку от нас, немного выше по склону, обнаружил площадку для сабельных боев и дотемна бился с японцами, которые наносят удары двумя руками, подпрыгивая, как кошки, по обычаю их страны. Со своим французским фехтованием он разбил их всех наголову. Тогда его стали чествовать, поздравлять и принесли много всяких очень холодных напитков. Вот он и вспотел от всего этого…

— А-а! Здорово. — Но я не мог себе объяснить…

Он в восторге от проведенного вечера; он каждый день будет развлекаться, расправляясь с ними; он думает даже завести учеников.

Как только вытирание спины подходит к концу, они все вместе, три мусме и он, начинают играть в «съедобное-несъедобное» на японский лад. По правде сказать, ничего более невинного, ничего лучшего во всех отношениях я не мог бы и пожелать.

Около десяти к нам неожиданно приходят Шарль N*** и его жена госпожа Нарцисс. (Они оказались в наших краях, заблудились в густом лесу и, увидев свет, поднялись к нам.)

Они намереваются завершить вечер в чайной Жаб и хотят взять нас с собой, чтобы вместе попить шербет. Эта чайная по меньшей мере в часе ходьбы отсюда, на другом конце города, на середине горы, в садах большой пагоды Осуэвы; и все же они настаивают, утверждая, что в такую ясную лунную ночь вид с террасы храма должен быть просто великолепен.

— Великолепен, я не спорю; но мы собирались лечь спать… А впрочем, ладно, пошли с ними.

Внизу, на главной улице, перед домом госпожи Чистюли мы нанимаем пять дзинов с повозками, а она подбирает для нашей поздней экспедиции огромные, совершенно круглые фонари, этакие красные шары, разукрашенные медузами, водорослями и зелеными акулами.

Когда мы пускаемся в путь, часы показывают около одиннадцати. В центральных кварталах уважающие себя японцы уже закрывают свои лавочки, гасят свет, задвигают деревянные панели, перемещают бумажные рамы.

А дальше, на древних улочках предместья, все уже давно закрыто; наши повозки катятся в кромешной темноте. Мы кричим дзинам: «Хаяку! Хаяку!» (Быстрее! Быстрее!), — и они мчатся во весь опор, время от времени покрикивая, словно веселые, разыгравшиеся животные. Мы несемся в темноте как угорелые, гуськом все пятеро, отчаянно подпрыгивая на старых разошедшихся плитах, плохо освещаемых нашими красными шарами, трясущимися на своих бамбуковых стержнях. Время от времени какой-нибудь японец с синим ночным платком на голове открывает окно, желая взглянуть, что за сумасброды бегают тут так быстро и так поздно и производят столько шума. Или же брошенный мимоходом луч света от нашего фонаря выхватывает ужасающую гримасу какого-нибудь огромного каменного зверя, сидящего у входа в пагоду…

Наконец мы оказываемся у подножия храма Осуэвы и, оставив дзинов с тележками, начинаем подниматься по лестницам, где в этот вечер нет ни души.

Хризантема, которая всегда держится как усталая девочка, как балованное и грустное дитя, медленно поднимается между Ивом и мною, опираясь на наши руки.

Нарцисс, напротив, взбирается наверх, подпрыгивая, словно птица, а чтобы было веселее, считает нескончаемые ступени:

— Хитоцу! Ф'тацу! Мицу! Ёцу! (Раз! Два! Три! Четыре!) — говорит она, легкими скачками поднимаясь вверх.

— Ицуцу! Муцу! Нанацу! Яцу! Коконоцу! (Пять! Шесть! Семь! Восемь! Девять!)

Гласные она произносит особенно закрыто, словно для того, чтобы цифры эти звучали еще смешнее.

Над ее великолепным черным узлом блестит серебряный султанчик; ее силуэт тонок, грациозен и необычайно странен; в такой темноте не видно, что лицо ее почти безглазо и безобразно.

В самом деле, Хризантему и Нарцисс сегодня можно принять за маленьких фей; есть мгновения, когда самые неказистые японки начинают так выглядеть благодаря элегантному своеобразию и замысловатому обрамлению.

Пустая, огромная, однотонно серая под ночным небом гранитная лестница словно убегает от нас вверх — а сзади, если обернуться, вглубь — головокружительным спуском вглубь. И чем выше поднимаемся мы по склону, тем больше вытягиваются огромные черные тени храмовых портиков, через которые нам предстоит пройти; тени эти, будто ломающиеся на уступе каждой ступеньки, по всей длине собираются в равномерные складки, как веер. Возвышаясь один над другим, стоят одинокие портики — их удивительные формы одновременно отличаются крайней простотой и редкостной изысканностью; их контуры вырисовываются резко и четко, и все же есть в них что-то неуловимо призрачное, как всегда бывает с очень большими предметами при лунном свете. Их выгнутые архитравы[73]Архитрав — главная балка, лежащая на капителях колонн или на стенах. приподнимаются по краям двумя тревожными рогами, устремленными к далекому синеватому своду, где мерцают звезды; каждым своим острием они словно хотят рассказать богам о том, что слышит их фундамент в недрах окрестной земли, полной захоронений и мертвецов.

Теперь мы всего лишь маленькая группа людей, затерявшаяся посреди бесконечного подъема; мы идем, освещенные одновременно бледной луной, светящей сверху, и красными фонарями, по-прежнему покачивающимися на длинных стержнях у нас в руках.

На подходах к храму царит великое безмолвие; даже стрекот насекомых, кажется, смолкает по мере приближения. Понемногу мы начинаем ощущать внутреннюю сосредоточенность, что-то вроде религиозного страха, и одновременно воздух становится все более свежим и нам делается прохладно.

Наверху, при входе в священный двор, где стоят нефритовый конь и фарфоровые башенки, нас охватывает смущение. Там еще темнее, из-за стен. Кажется, наш приход помешал какому-то мистическому перешептыванию духов воздуха с находящимися там химерами и чудовищами, освещенными голубыми лунными бликами.

Мы сворачиваем налево и входим в расположенный террасой сад, чтобы пройти к чайной Жаб — цели нашего вечера, — и находим ее закрытой (как я и ожидал), закрытой и темной в столь поздний час!.. Мы все вместе барабаним в дверь; как можно ласковее зовем по именам всех прислуживающих там мусме, которых мы так хорошо знаем, мадемуазель Прозрачную, мадемуазель Звезду, Утреннюю Росу, Маргаритку. Никого. Прощайте, ароматные шербеты и фасоль с льдинками!..

Перед тиром для стрельбы из лука наши мусме в ужасе отскакивают в сторону, говоря, что увидели на земле мертвеца. Действительно, там кто-то лежит. Мы робко изучаем положение вещей при свете наших красных шаров, которые из страха перед мертвым держим за самый кончик стержня: оказывается, это всего лишь смотритель тира, тот самый, что 14 июля выбирал для Хризантемы такие красивые стрелы, — добрый малый мирно спит, его пучок слегка растрепался, но потревожить его было бы жестоко.

Ну что ж, пойдем на край террасы, посмотрим на бухту у нас под ногами, а потом вернемся домой.

Бухта в этот вечер выглядит огромной дырой, зловещей и мрачной, куда не проникают лучи лунного света; зияющая трещина, разверзшаяся, кажется, до самых земных недр, в глубине которой, словно стайка светлячков на дне ямы, поблескивают крошечные огоньки кораблей.