Онлайн чтение книги Махатма Ганди Mahatma Gandi
I

Спокойные темные глаза. Маленький тщедушный человек, худое лицо, большие отстающие уши. На голове белый колпак, одежда из грубой белой ткани, босые ноги. Он питается рисом, плодами, он не пьет ничего, кроме воды, он спит на досках, он спит мало, он работает без устали. Кажется, что его тело не идет в счет. Ничто не поражает в нем с первого взгляда, — только выражение великого терпения и великой любви.

Пирсон, который видел его в 1913 г. в Южной Африке, вспоминает о Франциске Ассизском. Он простодушен, как ребенок,[2]Ч. Ф. Эндрьюс, который добавляет: «Он смеется, как ребенок, и обожает детей». мягок и вежлив даже со своими противниками,[3]«Немногие могут устоять против обаяния его личности. Самые яростные из его противников становятся вежливыми, благодаря его рыцарской учтивости» (Джозеф Ж. Док). целомудренно правдив.[4]Всякое уклонение от истины, даже мимолетное, для него невыносимо (Ч. Ф. Эндрьюс). Он относится к себе со скромностью и щепетильностью, доходящими до того, что начинает казаться, будто он сам сомневается и хочет сказать: «я ошибся»; никогда не скрывает своих заблуждений, никогда не идет на компромисс, не прибегает ни к какой дипломатии, избегает ораторских эффектов или, верней, не думает о них,[5]Он не пламенный оратор; его манера говорить спокойна и нетороплива; он обращается преимущественно к разуму. Но его спокойствие освещает предметы самым ясным светом. Модуляции его голоса довольно однообразны, но проникнуты напряжением искренности. Никогда он не жестикулирует руками, он редко двинет пальцем во время речи. Его яркое слово, выраженное в форме сжатых нервных сентенций, обладает непреложной убедительностью. Он не оставляет ни одной мысли, прежде чем не убедится, что она хорошо понята (Джозеф Ж. Док). питает отвращение к народным манифестациям, вызываемым его личностью, во время которых его слабая фигурка была бы наверное когда-нибудь раздавлена, если бы не его друг Маулана Шаукат Али, ограждающий его своим атлетическим телом; в буквальном смысле слова страдает от толпы, которая его обожает ;[6]Joung India. 2 марта 1922. в глубине души питает недоверие к множеству и отвращение к мобократии, к разнузданной массе; он чувствует себя хорошо только среди немногих и счастлив только в одиночестве, прислушиваясь к still small voice (к слабому внутреннему голосу), который им повелевает…[7]Там же.

Таков человек, который поднял триста миллионов людей, поколебал Британскую Империю и в области человеческой политики положил начало движению, самому могущественному за два тысячелетия.

Его настоящее имя — Мохандас Карамшанд Ганди. Он родился в небольшом полу-независимом государстве, на северо-западе Индии, в Порбандаре, белом городе, на берегу Оманского моря, 2 октября 1869 г. Пылкое, живое племя, вчера еще находившееся в брожении из-за гражданских войн. Племя практичное, обладающее деловым чутьем и избороздившее со своими товарами все земли от Адена до Занзибара. Его дед и отец были оба премьер-министрами, оба были смещены за свою независимость, вынуждены были бежать, и жизни их угрожала опасность. Он происходил из богатой, интеллигентной, культурной среды, но не из высшей касты. Его родители были приверженцами школы индуизма Джайна; одним из великих принципов этой школы является Ахимза, [8]А — отрицательная частица, химза — делать зло. Не причиняй обиды ничему живому. Непротивление. Один из древнейших принципов индусской религии, в частности, установленный Махавирой, основателем Джайнизма, Буддой, равно как и приверженцами культа. Вишну, имевшего большое влияние на Ганди. непротивление злу, которое ему суждено было победоносно утвердить в мире.

Для Джаинистов любовь в большей степени, чем разум, есть тот путь, который ведет к богу. Отец Махатмы не придавал никакой цены деньгам и мало оставил своим родным, растратив почти все на благотворительность. Мать, сурово религиозная, была индусской святой Елизаветой, соблюдала посты, творила милостыню, ухаживала за больными.

В семье регулярно читали Рамаяну. Его первоначальное воспитание было доверено одному брахману, который заставлял его повторять тексты из Вишну.[9]До 7 лет он учился в первоначальной школе Порбандара, потом в общественной школе в Раджпоте; после 10 лет в 'высшей школе в Катнаваре, наконец 17 лет в Ахмедабадском университете. Но позднее он жаловался, что никогда не был хорошим знатоком санскрита: одна из его претензий против английского воспитания, которое привело его к утрате сокровищ родного языка. Но он очень начитан в индусских писаниях; однако, он читает Веды и Упанишады только в переводах.[10]Он рассказал свое детство в непринужденной речи, на Конференции нечистых классов (париев), 13 апреля 1921 г.

Он прошел через серьезный религиозный кризис в то время, когда был еще в школе. Горя возмущением против выродившегося и идолопоклоннического индуизма, он был — вообразил, что был — в течение некоторого времени атеистом. В своем безбожии он дошел с товарищами до того, что стал украдкой есть мясо (самое ужасное святотатство для индуса!). Он думал, что умрет от ужаса и отвращения.[11]Позднее он признавался в своих страхах Джозефу Ж. Доку. Он потерял сон; он считал себя убийцей.

Женившись еще ребенком,[12]Был обручен в 8 лет, женился 12-ти. Впоследствии он боролся против браков детей, в которых видел причину разрушения расы. И все-таки он добавляет, что исключительно такое соединение на всю жизнь, начавшееся прежде, чем сложились характеры, может создать между супругами чудесное единство душ. Его собственный брак послужил тому изумительным примером. Жена Ганди разделяла все испытания своего мужа с неизменной верностью и мужеством. он уехал девятнадцати лег в Англию, чтобы завершить свое образование в Лондонском университете и в Школе Правоведения. Его мать не согласилась отпустить его прежде, чем не взяла с него трех обетов Джайна, которые предписывают воздержание от вина мяса и половых сношений.

Он приехал в Лондон в сентябре 1888 г. После первых месяцев неуверенности и разочарований он растратил по своей наивности много времени и денег, чтобы сделаться, как говорит сам, английским джентльменом, — он наложил на себя обязательство строгой жизни и сурового труда. Друзья познакомили его с библией; но еще не пришел его час понять ее. Он утомился первыми книгами и не пошел дальше исхода. Напротив, именно в Лондоне открыл он красоты Бхагавад Гиты. Он был опьянен ею. В ней был тот свет, в котором так нуждался маленький индусский изгнанник. Она вернула ему веру. Он признал, что «для него спасение было возможно лишь через индусскую религию».

Он вернулся в Индию в 1891 г. Печальное возвращение. Его мать только что умерла, и от него скрыли ее смерть. Он стал адвокатом при верховном суде в Бомбее. Несколько лет спустя, он счел своим долгом отказаться от этой профессии, которую считал безнравственной. Даже в то время, когда он занимался ею, он оставлял за собой право бросать дела, если обнаруживая в них что-нибудь несправедливое.

Уже в эту эпоху выдающиеся индийские личности пробуждали в нем предчувствие его будущей миссии: «некоронованный царь» Бомбея, парс Дадабхаи и профессор Гокхаль, оба горящие религиозной любовью к Индии; Гокхаль, один из лучших государственных мужей своего отечества и один из первых восстановителей индийского воспитания; Дадабхаи, основатель индийского национализма (по свидетельству Ганди;[13]Эти предшественники, политическая смелость которых была значительно превзойдена позднее, страдали от неблагодарности и забвения новых поколений. Но Ганди остался им верен, в особенности Гокхалю, с которым он был связан почтительной любовью. Несколько раз призывает он молодую Индию к почитанию его имени и имени Дадабхаи (см. Хинд Сварайдж, письмо к парсам от 23 марта 1921 г. и «Символ веры» от 13 июля 1921 г.). оба, как и он, учителя мудрости и доброты. Именно этот Дадабхаи, умеряя юношеский пыл Ганди, преподал ему в 1892 г. первый, практический урок Ахимзы в общественной жизни: героической пассивности, если можно соединить эти два слова, страстного порыва души, которая противится злу не злом, но любовью. Мы вернемся еще к этому магическому слову, к этому возвышенному посланию, с которым Индия обращается к миру.

С 1893 года начинается индийская деятельность Ганди. Она разделяется на два периода: от 1893 до 1914 г. она имеет своим поприщем Южную Африку; начиная с 1914 г., она развертывается в Индии.

То обстоятельство, что эта двадцатилетняя деятельность в Южной Африке почти не встретила отклика в Европе, доказывает только невероятную узость горизонта наших политиков, наших историков, наших мыслителей и наших людей веры: ибо это эпопея души, которой нет равной в наши дни, не только по силе и постоянству самопожертвования, но и по ее победному завершению.

В 1890—91 г. в Южной Африке, главным образом в Натале, жило 150.000 индусов. Наплыв этого чужеземного народа вызвал в белом населении ненависть к иностранцам, которую правительство решило утолить мерами остракизма. Оно хотело воспретить въезд азиатам и вынудить к отъезду тех из них, которые уже обосновались в стране. Систематические преследования сделали для них жизнь невыносимой: обременительные налоги, унизительные полицейские требования, публичные оскорбления и вскоре затем последовавшие линчевание, грабежи и разорения под эгидой белой цивилизации.

В 1893 г. Ганди приехал в Южную Америку, вызванный в Преторию для выступления по важному делу. Он был в полном неведении относительно положения индусов в Африке. С первых же его шагов в Натале, в особенности же в голландском Трансваале, он подвергся жестоким испытаниям. Этот индус благородной расы, с которым всегда хорошо обходились в Англии и который до тех пор смотрел на европейцев, как на друзей, подвергся самым грубым насилиям: его выбрасывали за двери отелей и поездов, его оскорбляли, били по щекам, давали ему пинки. Он вернулся бы тотчас же в Индию, если бы не заключил контракта, который связывал его на 12 месяцев с его клиентами. В течение этих 12 месяцев он научился власти над самим собой. Но по окончании срока он спешил уехать, когда узнал, что правительство готовит проект закона, который отнимает у индусов последние вольности. Африканские индусы были бессильны бороться, они были лишены воли, неорганизованы, деморализованы. Им нужен был вождь, душа. Ганди принес себя в жертву. Он остался.

С этого времени начинается эпическая борьба духа против государственного засилья и озверевшей толпы. Будучи в это время еще адвокатом, Ганди начал с того, что пытался доказать незаконность акта об азиатском изгнании с юридической точки зрения, и против самой злобной оппозиции он выиграл свое дело, если не фактически, то юридически, перед общественным мнением Наталя и Лондона. Он собирает подписи под огромными петициями, вызывает к жизни индийский конгресс в Натале, организует общество индийского воспитания; несколько позднее он основывает журнал «Indian Opinion», который печатается на английском и на трех индийских языках. Потом, желая обеспечить своим согражданам почетное положение в Африке, он, чтобы иметь возможность лучше защищать их, сливается с ними. Он имел в Иоганнесбурге богатую клиентуру:[14]Он зарабатывал, говорит Гокхаль, от 5 до 6 тысяч фунтов в год. С этих же пор он стал проживать три фунта в месяц. он оставил ее, чтобы, как Франциск, сочетаться с Нищетой. Он живет общей жизнью с презираемыми и преследуемыми индусами, он делит с ними их испытания и благословляет их ибо он возлагает на них закон непротивления. Он создает в 1904 г. в Фениксе, близ Дурбана, земледельческую колонию, по плану Толстого, перед которым он преклонялся.[15]The golden Number of Indian Opinion, опубликованный в Фениксе в 1914 г., воспроизводит длинное письмо Толстого к Ганди, написанное в сентябре 1910 г., незадолго до смерти первого. Толстой читал Indian Opinion и радовался тому, что узнал о непротивлении индусов. Он поощряет движение и говорит, что «непротивление это закон любви, т. е. стремление к общению человеческих душ». Это закон, провозглашенный Христом и мудрецами всего мира. Наш друг Павел Бирюков нашел в архиве Толстого в Москве еще другие письма Толстого к Ганди Он опубликовал их недавно вместе с письмами Толстого к азиатам под общим заглавием: Толстой и Восток. Он собирает туда индусов, снабжает их земельными участками и заставляет их принять торжественный обет бедности. Сам он выполняет наиболее унизительные работы. Там, в течение долгих лет, этот молчаливый народ оказывает сопротивление правительству. Он удалился из городов; промышленная жизнь страны парализована. Это религиозная стачка, против которой бессильна всякая жестокость, как жестокость императорского Рима была бессильна против первых христиан. Но очень немногие из этих христиан довели свое ученье о прощении и любви до того, чтобы идти, подобно Ганди, на помощь своему врагу, находящемуся в опасности. Всякий раз, как государству Южной Африки угрожает, серьезная опасность, Ганди отказывается от политики бойкота индусами общественных должностей и немедленно предлагает свою помощь. В 1899 г., во время войны буров, он организовал индийский Красный Крест, который дважды упоминался в приказах по армии, с воздаянием похвал его храбрости под обстрелом. В 1904 г. чума разразилась в Иоганнесбурге: Ганди организовал госпиталь. В 1906 г. туземцы восстали в Натале: Ганди- принял участие в войне, во главе санитарного отряда, и правительство Наталя выразило ему публичную благодарность.

Эти рыцарские услуги не обезоруживали ярости ненавистников иностранцев. Заключенный несколько раз в тюрьму[16]Он сам рассказал с спокойным добродушием о своих тюремных испытаниях в любопытной статье, напечатанной в книге: Speeches and writings of Ж. К. Gandhi, Natesan, Madras, стр, 152–178. (и даже вскоре после официальных благодарностей Натальского правительства), приговоренный к заточению и каторжным работам, избитый озверевшей толпой,[17]В 1907 г. своими собственными соотечественниками: ему приходуюсь страдать одновременно и от жестокости притеснителей и от жестокости притесняемых. Последним казалась подозрительною умеренность Ганди, и правительство делало с своей стороны все, чтобы его скомпрометировать. однажды брошенный замертво, Ганди познал все страдания и все унижения. Ничто не поколебало его веры. Она выросла от испытаний. И именно тогда, в 1908 г., он написал в ответ на тактику насилия в Южной Африке свою знаменитую маленькую книгу: Хинд Сварадж (индийский Гомруль), евангелие героической любви.

Борьба продолжалась в течение двадцати лет и достигла наивысшего напряжения между 1907 и 1914 годами. Правительство Южной Африки настояло на быстром проведении нового азиатского закона, несмотря на оппозицию просвещенных англичан. Тогда Ганди организовал непротивление во всей его полноте. В сентябре 1906 г. индусы, собравшиеся в Иоганнесбурге, дали торжественный обет «пассивного сопротивления». Все азиаты, любой расы, любой касты, любой религии, богатые, как и бедные, — все внесли в него одинаковое самоотречение. Китайцы Африки тесно примкнули к индусам. Их стали сажать в тюрьмы тысячами; за отсутствием достаточно обширных мест заключения, их запирали в каменоломни. Но казалось, что тюрьма имела для них притягательную силу. Генерал Смитс, который их преследовал, дал им название Conscientious Objectors. Ганди был в заключении три раза.[18]Джозеф Ж. Док, беседы которого с Ганди в Трансваале так много раскрывают, заканчивает свою книгу в октябре 1908 г. образом Ганди в костюме каторжника, препровожденного в форт Иоганнесбурга и брошенного в одну камеру с китайцами, совершившими преступление уголовного характера. Там были умершие, были мученики. Движение усилилось. В 1913 г. оно распространилось от Трансвааля до Наталя. Грандиозные стачки, страстные митинги, массовое шествие индусов через Трансвааль возбудили общественное мнение Африки и Азии. Негодование охватило Индию, и сам вице-король, лорд Гардинг, выступил в Мадрасе с публичными разъяснениями.

Непоколебимое упорство и магическая власть великой души возымели свое действие: сила преклонила колени перед героической мягкостью.[19]Вмешательство двух благородных англичан— Ч. Ф. Эндрьюса в В. В. Пирсона—оказало существенную помощь усилиям Ганди. Наиболее ожесточенный противник азиатского дела генерал Смитс, который в 1909 г. заявлял, что никогда не вычеркнет из книги статутов меры, оскорбительной для индусов, сознался, пять лет спустя, что рад ее уничтожить. Имперская Комиссия признала правоту Ганди почти по всем пунктам. В 1914 г. был издан закон, уничтожающий налог в три фунта и дающий право свободного проживания в Натале всем выходцам из Индии, желающим остаться там, в качестве свободных рабочих. После двадцати лет жертв Непротивление победило.

Ганди вернулся в Индию в ореоле вождя.

Движение в пользу национальной независимости давало о себе знать с начала столетия. Тридцатью годами раньше был организован Индийский Национальный Конгресс при содействии нескольких просвещенных англичан: А. О. Юмом, сэром Вильямом Вердербурном, победоносными либералами, которые в течение долгого времени поддерживали его лояльный характер, стараясь согласовать интересы Индии с английским суверенитетом. Победа Японии над Россией пробудила азиатскую гордость, а провокации лорда Керзона задели индусских патриотов. Внутри Конгресса образовалась партия крайних, наступательный национализм которой встретил отклик в стране. Между тем, старая конституционная партия оставалась до мировой войны под влиянием Гокхаля, искреннего патриота, верного, однако, Англии, и национальное чувство, которое с тех пор охватило это Собрание представителей Индии, приводило их всех к требованию гомруля (Сварадж), относительно содержания которого они не были между собой согласны: одни считали желательным сохранить сотрудничество с Англией, другие хотели изгнания из Индии европейцев; одни брали за образец Канаду и Южную Африку, другие — Японию. Ганди внес свое решение вопроса, менее политическое, чем религиозное, более радикальное по существу, чем все остальные (Хинд Сварадж). Но ему не хватало, для приспособления его к реальной жизни, точного знания среды: ибо, если его длительная миссия в Южной Африке дала ему изумительное опытное познание индусской души и несокрушимой силы орудия Ахимзы, то он оставался все же в течение двадцати трех лет вдали от своей родины. Он сосредоточился и стал наблюдать.[20]Его любимый учитель Гокхаль, который недавно умер, взял с него обещание, что он не будет принимать активного участия в политической деятельности до тех пор, пока, по меньшей мере в течение года, не попутешествует по Индии н не увидит вблизи своего народа, с которым он утратил контакт.

Он был еще так далек от мысли о восстании против Империи, что, когда в 1914 г. разразилась война, он отправился в Англию, чтобы создать там санитарный отряд. «Он честно думал (писал он в 1921 г.), что является гражданином Империи». Он напомнит об этом много раз в своих письмах от 1920 г. ко всем англичанам Индии: «Дорогие друзья, ни один англичанин не сотрудничал с Империей более тесно, чем я, в течение двадцати девяти лет моей общественной деятельности. Четыре раза я подвергал опасности свою жизнь ради Англии… До 1919 г. я говорил в пользу сотрудничества с искренним убеждением»…

Он не был единственным. Вся Индия в 1914 г. подпала под обаяние лицемерного идеализма этой войны «за право». Настойчиво взывая к ее помощи, английское правительство заманивало ее надеждой на осуществление ее великих чаяний. Этот гомруль, столь желанный, изображался, как одна из ставок войны. В августе 1917 г., умный государственный секретарь по делам Индии Монтэгю обещал Индии ответственное правительство; произошло совещание по индийскому вопросу, и в июле 1918 г. вице-король, лорд Чельмсфорд, подписал вместе с Монтэгю официальный доклад о конституционной реформе. Союзные армии находились в большой опасности в эти первые месяцы 1918 г. Ллойд-Джордж обратился 2 апреля с призывом к народу Индии, и военная конференция, собравшаяся в Дели к концу того же месяца, дала понять, что независимость Индии близка. Индия, в свою очередь, откликнулась на призыв всей массой, и Ганди снова оказал Англии помощь своей лояльностью. Индия дала 985.000 человек; она принесла огромные жертвы. И она ждала, доверчивая, награды за свою преданность.

Пробуждение было ужасно. К концу года опасность миновала; исчезло также и воспоминание об оказанных услугах. Когда перемирие было закончено, правительство не давало уже себе больше труда притворяться. Весьма далекое от того, чтобы дать Индии обещанные свободы, оно отняло те, которые существовали. Билли Раулэта, представленные в Имперский Законодательный Совет в Дели, в феврале 1919 г., свидетельствовали об оскорбительном недоверии к стране, которая только что дала столько доказательств своей лояльности; они увековечивали мероприятия, введенные в Индии на время войны «Актом Защиты Индии», устанавливая тайную полицию, цензуру и все принудительные стеснения настоящего осадного положения.

Обманутая Индия вздрогнула от негодования. Восстание началось.[21]Можно считать 28 февраля 1919 г. началом движения Сатиаграха. Ганди организовал его.

Он зарылся в предшествующие годы в социальные реформы, занимаясь, главным образом, улучшением положения земледельческих рабочих. И прежде, чем власти успели воспрепятствовать ему, он произвел в Каире в Гуджрате и в Чанпаране в Бехаре победоносный опыт применения того грозного орудия, которое вскоре после этого ему пришлось использовать в национальных битвах: этого страстного непротивления, столь ему свойственного, которое мы изучим ниже под именем, — данный ему Ганди: Сатиаграха.

Но до 1919 г. он оставался во втором ряду и несколько в стороне от индийского национального движения, передовые элементы которого, объединенные в 1916 г. Ани Безант (вскоре отодвинутой назад), признавали теперь своим вождем великого индуса Локаманайю Баль Гангадхар Тилака. Человек редкой энергии, соединяющий в одном железном узле тройное величие ума, воли и характера; более широкий ум, чем Ганди, более глубоко впитавший в себя древнюю азиатскую культуру, ученый, математик, образованный человек, все притязания своего гения отдавший на служение своему отечеству и лишенный, подобно Ганди, всякого личного честолюбия, ожидающий только победы своего дела, чтобы удалиться со сцены и заняться снова своей научной работой. Он был, пока жил, неоспоримым вождем Индии. Что произошло бы, если бы преждевременная смерть не унесла его в августе 1920 г.?.Ганди, который преклонялся перед превосходством его гения, глубоко отличался от него политическими методами, и вряд ли можно сомневаться в том, что, будь Тилак жив, Ганди сохранил бы лишь нечто в роде религиозного руководства движением. Во что вылился бы порыв индийских народов под этим двойным руководством! Ничто не могло бы противостоять ему, ибо Тилак был господином действия, как Ганди господином внутренних сил. Судьба решила иначе: можно пожалеть об этом, из-за Индии и из-за самого Ганди. Роль вождя меньшинства, избранных в нравственном отношении натур, соответствовала бы больше его природе и его скрытым желаниям. Он охотно предоставил бы Тилаку руководство большинством. Он никогда не верил в большинство. Тилак же обладал этой верой. Этот математик в действии верил в число. Он был прирожденным демократом. Он был в то же время смелым политиком, которому нет дела до требований религии. Он говорил, что «политика не создана для садхусов» (святых, благочестивых людей). Этот ученый принес бы в жертву, как он заявлял, самую истину во имя свободы своей родины. И этот безупречный человек, в личной жизни которого не было ни одного пятна, не колеблясь, говорил, что в политике все справедливо. Мысль Ганди в этом отношении была менее гибкой. Споры между Тилаком и Ганди, укрепив их глубокое взаимное уважение, привели лишь к тому, что выявили противоположность их методов, другими словами — противоположность самих нравственных законов, которым были подчинены их существования, ибо речь идет о людях, обладавших абсолютной искренностью, для которых методы действия являются точным отражением методов мышления. Перед лицом Тилака Ганди провозглашает, что если бы он был вынужден выбирать, он пожертвовал бы свободой истине. И сколь бы ни была велика религиозная любовь его к своей родине, он ставит свою религию еще выше, чем родину:

«Я связан с Индией, я обязан ей всем. Я верю в ее миссию. Если она не выполнит ее, это будет для меня час испытания, но я надеюсь, что выдержу его. Моя религия не имеет географических границ. Поскольку жива моя вера, она превышает самую любовь мою к Индии»…[22]«Человечество едино. Существуют различия рас; но чем раса выше, тем больше её обязанности» (Ethical Religion).

Великие слова, объясняющие все глубоко человечное содержание той борьбы, которую мы сейчас опишем: ибо они делают из апостола Индии, апостола мира, нашего общего согражданина. Ведь это ради всех нас дается бой, открытый четыре года тому назад Махатмой.

Следует заметить, что даже в этот момент, когда он становится во главе революционного движения, направленного против акта Раулэта, он делает это для того, «чтобы отвратить движение от пути насилия». Ибо революция все равно надвигается, и надо взять над ней руководство.

Чтобы хорошо понять то, что затем последовало, надо припомнить, что мысль Ганди, если можно так выразиться, была двухэтажной: религиозный фундамент, весьма значительный, и социальное действие, которое он строит на этой невидимой базе, приспособляя его к реальным возможностям и желаниям страны. Он религиозен по натуре, политик — по необходимости. По мере того, как развитие событий и исчезновение других национальных вождей вынуждают его взвалить на свои плечи тяжелую ответственность управления кораблем во время бури, все сильнее утверждается политический и практический характер его деятельности. Но существенной частью здания всегда остается его подземное святилище: оно обширно и глубоко, и оно приспособлено для совсем иного собора, чем тот, который надо строить наспех; только оно постоянно, остальное временно и предназначено для нужд переходного времени. Важно поэтому познакомиться с этой подземной церковью, где мысль Ганди подобна солидной каменной кладке. Сюда он уединяется ежедневно, чтобы набраться сил для своей деятельности наверху.

Ганди ревностный приверженец религии своего народа, индуизма; но не как ученый, привязанный к текстам, и еще меньше как набожный человек, неспособный к критике, который слепо принимает всякую традицию. Его религия находится под двойным контролем—его совести и его разума.

«Я не делаю фетиша из религии, и я не прощаю любого зла только из-за того, что оно облечено святым именем…[23]27 октября 1920 г. У меня нет никакого желания увлечь за собою хоть единое существо, если я не могу апеллировать к его разуму. Я готов был бы отрицать божественность самых древних Шастр, если бы они не были убедительны для моего разума»…[24]20 июля. — «Моя вера не требует, чтобы я считал все тексты данными в божественном откровении… Я отказываюсь связывать, себя каким-либо толкованием, как бы учено оно ни было, раз оно противно разуму или нравственному чувству»… (6 октября 1921 г.).

Нельзя сказать, чтобы он не видел заблуждений или пороков, в которые впал индуизм на протяжении столетий, и он клеймит их. Но…

«… Я не могу лучше передать моего чувства к индуизму, как сравнив его с чувством, которое я питаю к моей собственной жене. Она волнует меня, как никакая другая женщина в мире. Это не значит, что у нее нет недостатков: я осмеливаюсь сказать, что их гораздо больше, чем я замечаю; но тут есть чувство неразрывной связи. То же и в отношении к индуизму со всеми его недостатками и всеми его ограничениями. Ничто не вдохновляет меня в такой степени, как музыка Гиты и Рамаяны, этих единственных книг индуизма, которые я действительно знаю… Мне известны все современные пороки, которые грязнят великие индусские святыни; но я люблю их, несмотря ни на что… Будучи реформатором до конца, я не отбрасываю, однако, ни одного из основных положений индуизма».

Каковы же эти основные истины, которые он принимает? Он перечисляет их вполне определенно в одной статье от 6 октября 1921 г., являющейся его публичным Credo:

«1. Я верую в Веды, Упанишады, Пураны и во все то, что объединяется под именем индусских писаний, и следовательно я верую в Аватары и возрождения.

2. Я верую в Варнашрама Дхарма (дисциплина каст), но в точном смысле, придаваемом ей Ведами, а не в современном, популярном и грубом.

3. Я верую в покровительство корове, в смысле гораздо более широком, чем общепринятый.

4. Я не отрекаюсь от культа идолов».

Всякий европеец, который остановится при чтении на этих строках cedo, подумает, что душевный склад, который в них отразился, настолько отличен от нашего, настолько тесно замкнут в оболочку социальных и религиозных доктрин, отдаленных от нас во времени и пространстве, не имеющих никаких точек соприкосновения с нашим миропониманием, что не стоит, пожалуй, читать дальше. Но пусть он все-таки продолжает! Он найдет несколькими строками ниже мысли, которые будут ему более близки:

«Я верую в индусский афоризм, что тот не постиг истин Шастры, кто не усовершенствовался в Невинности (Ахим за), в Правде (Сатиа), во власти над самим собой (Брахмашария), и кто не отказался от всякого приобретения и владения богатствами»…

Здесь индусское учение приближается к учению евангелия. И Ганди сознавал эту близость. Его Ethical Religion заканчивается цитатой из Христа.[25]«Ищите царствия божия и Иисуса, и остальное воздастся вам» Когда один английский пастор спросил его в 1920 г., какие книги оказали на него самое сильное влияние, он ответил прежде всего: Новый Завет. Больше того: по его собственному признанию, Нагорной проповеди обязан был он тем, что его осенила в 1893 г. идея пассивного сопротивления. Собеседник спрашивает его, удивленный:

— Неужели она не являлась у вас раньше, при чтении русских книг?

«Нет, — настаивает Ганди. — Я знал, я восхищался до того Бхагавад Гитой. Но только через Новый Завет постиг я значение пассивного сопротивления. Я был вне себе от от радости, читая его. Бхагавад Гита укрепила это впечатление; и „Царство божие внутри вac“ Толстого придало ему прочную форму».[26]Он говорил также Джозефу Ж. Доку: «Бог под различными формами воплощался в веках. В Гите Кришна говорит: „Когда религия клонится к упадку, когда преобладает неверие, я обнаруживаю себя. Ради поощрения добра, ради разрушения зла, ради укрепления Дхармы (религии), я возрождаюсь снова и всегда“. „Христианство составляет часть моей теологии. Христос это сияющее воплощение бога. Но не единственное. Я не мыслю его на одиноком троне“…

Не надо забывать, действительно, что этот верующий — азиат воспитался на Толстом,[27]Брошюра Hind Swaraj содержит в конце составленный Ганди перечень произведений Толстого, которые оп рекомендует прочесть (а именно: |,Царство божие внутри вас», «Что такое искуство?» «Что делать?»). — Он говорит Джозефу Ж. Доку о глубоком влиянии, которое имел на него Толстой. Но он добавляет, что не является последователем его политических идей. — На поставленный ему в 1921 г. вопрос: «Каковы ваши отношения с графом Толстым?» Ганди отвечал в Young India (25 октября 1921): «Отношения преданного почитателя, который обязан ему многим в жизни». что он переводил. Рескина[28]Особенно он любил книгу Рескина «Crown of Wild Olive» (Вершина дикой оливы). и Платона,[29]«Апология и смерть Сократа», переведенная Ганди, находилась в списке книг, запрещенных правительством в Индии в 1919 г. что он опирается на Торо, восхищается Маццини, читает Эдуарда Карпентера, и что его мозг впитал в себя мысли Европы и Америки. Европеец не имеет никаких оснований чувствовать свою отчужденность от идей Ганди, если только он даст себе труд подойти к ним поближе. Тогда он поймет глубокий смысл этих догматов Credo, форма которых его удивляет. В особенности два из них как-будто воздвигают непреодолимую преграду между религиозным сознанием Индии и Европы: культ коровы и система каст.[30]Здесь не место останавливаться на культе идолов. «Я не поклоняюсь им, — писал Ганди, — но это поклонение составляет часть человеческой природы». Он рассматривает его как потребность, — достойную уважения, присущую слабому человеческому уму, который порой нуждается в материализации своей веры, чтобы обожать еще больше. Словом, в этом нет ничего иного, чем то, что мы видим во всех католических церквах. Но посмотрим, что они означают с точки зрения Ганди.

Конечно, эти догматы занимают не второстепенное место в его учении. Покровительство корове характерно для индуизма, Ганди даже усматривает в нем одно из самых высоких достижений человеческой эволюции. Почему? Потому что она есть символ, «всего под-человеческого мира», с которым человек заключил союзный договор. Она означает «братство между человеком и животным». И, употребляя прекрасное выражение Ганди, «она выводит человеческое существо за пределы его рода. Она осуществляет тождество человека со всем живущим». Если избрана именно корова преимущественно перед другими созданиями, то это потому, что в Индии она является самым лучшим товарищем, источником изобилия; и Ганди видит в «этом кротком животном целую поэму сострадания». Но в культе, который он ей воздает, нет никакого идолопоклонства, и никто не осуждает более, чем он, этот лишенный доброты фетишизм индусского народа, соблюдающего только букву писания и не проникнутого духом сострадания «к немым созданиям бога». Раз поняв его (а кто понял бы его лучше, чем poverello из Ассиз! нельзя уже удивляться тому значению, которое придает Ганди этому культу. И он вполне прав, когда говорит, что покровительство корове, в том смысле, какой он ему придает, «есть дар индуизма миру». Ибо к заповеди евангелия: люби ближнего, как самого себя, он добавляет: всякое живое существо есть твой ближний.

Быть может, еще труднее принять европейскому сознанию систему каст (по крайней мере сознанию сегодняшней Европы: ибо кто знает, что готовит нам будущее развитие общественного строя, демократического только по названию). Я не льщу себя надеждой, что мне удается, излагая разъяснения Ганди, сделать ее приемлемой, и я нисколько к этому не стремлюсь. Но его разъяснения установят с очевидностью, что это верование внушено не идеями гордости и социального превосходства, но лишь мыслью о долге каждого в том, что ему предопределено.

«Я думаю, — говорит Ганди, — что закон наследственности вечен, и что всякая попытка изменить его ведет к полному смятению. Варнашрама присуща человеческой природе, и индуизм только превратил ее в науку»…

Но он ограничивает классы только четырьмя: брахманы (класс ученых и духовенства), кшатрии (военный и правительственный), ваишья (торговый) и шудра (рабочие и ремесленники). И он не признает между ними никаких отношений превосходства или подчиненности. Это различные призвания: ничего больше. Обязанности. Никаких привилегий.[31]Когда на протяжении веков первоначальные классы застыли в форме надменных каст, Упанишады подняли голос протеста.

«Противно духу индуизма, чтобы человек приписывал себе более высокий ранг или другим более низкий. Все рождены для служения творению: брахман — своим знанием, кшатрий — своей охранительной силой, ваишья — своей коммерческой ловкостью, шудра — своей телесной работой, Это не значит, что брахман должен быть избавлен от физического труда, но что он лучше приспособлен к знанию, ни что шудра не мог бы приобрести всех познаний, но что он с большей пользой будет служить своим телом, и что ему нет надобности завидовать деятельности других. Брахман, который претендовал бы на превосходство из-за того, что он обладает знаниями, был бы за то понижен в ранге, ибо знание его не было бы истинным… Дисциплина каст (варна-шрама) основана на экономии социальной энергии (на ее правильном распределении) и на здоровом самоограничении человека посредством воли».

Таким образом, она зиждется на «самоотречении», а не на привилегии. Не забудем, впрочем, что через веру в переселение душ природа восстановляет равновесие, на протяжении последовательных существований, возрождая брахмана в виде шудры и обратно.

Вопрос о париях не имеет никакого отношения к вопросу о четырех различных, но равных между собою, кастах. Мы увидим, с какой пылкой страстностью Ганди, не переставая, боролся против этой социальной несправедливости: и это одна из самых волнующих сторон его апостольства. Для него в этом позор индуизма, гнусное извращение истинного учения, грязное пятно, и он страдает от этого невыносимо.

«Я предпочту быть изрезанным на куски, — пишет он, — чем не признать моих братьев из отверженных классов… Я не стремлюсь к возрождению; но если оно свершится, то я хочу возродиться среди „нечистых“, чтобы разделить их обиды и работать для их освобождения»…

Он взял к себе. маленькую девочку из нечистых и с нежностью говорит об этом прелестном бесёнке, который создавал непогоду и солнечные дни в его доме.

Я сказал достаточно, чтобы показать, под покровом индусского Credo, большое евангельское сердце. Это Толстой, — но более нежный, более умиротворенный и, если я осмелюсь сказать, более естественный «христианин», в общем смысле этого слова: ибо Толстой был христианином меньше по натуре, чем силою своей воли.

Но где особенно сказывается сходство этих двух людей, где, быть может, влияние Толстого было наиболее действительно, это в осуждении, вынесенном Ганди европейской цивилизации.

Начиная с Руссо, процесс против цивилизации не прекращался; в нем выступали самые свободные умы Европы, и пробужденной Азии стоило только почерпнуть в книгах жалоб, чтобы составить громадное «дело» против своих завоевателей. Ганди не замедлил сделать это, и в Хинд Сварадж он приводит список этих обвинительных книг, среди которых большинство написано англичанами. Но книга, против которой нет возрождений, это та, которую сама европейская цивилизация написала кровью племен, угнетенных, ограбленных и обесчещенных во имя лживых принципов, и особенно блестящее разоблачение этой лжи, этой жадности, этой жестокости, бесстыдно выставленных на показ перед лицом всего мира, дала последняя война, так называемая «война за цивилизацию». Столь велика была бессознательность Европы, что она привлекла к ней народы Азии и Африку чтобы они увидели ее наготу. Они увидели ее и оценили.

«Последняя война обнаружила сатанинскую природу[32]Это выражение часто вырывается из-под пера Ганди. «Вера в париев — это измышление сатаны» (19 июня 1921 г.). цивилизации, которая господствует в современной Европе. Все законы общественной морали были попраны победителями, во имя добродетели. Никакая ложь не считалась слишком неблагородной, когда она могла оказаться полезной. За всеми преступлениями скрывались самые грубые, чисто материальные мотивы. Европа — не христианская страна. Она поклоняется Маммоне».

Вы найдете подобные мысли двадцать раз выраженными на протяжении пятилетия в Индии и в Японии. Даже у тех, которые слишком осторожны, чтобы провозглашать их во всеуслышание, это убеждение выгравировано сейчас в мозгу. И это еще не самый гибельный результат пирровой победы 1918 года. Но Ганди не нужен был 1914 год, чтобы увидеть истинное лицо цивилизации: она показала ему себя без маски за двадцать лет его жизни в Южной Африке. И в своем Хинд Сварадж в 1908 г. он возвестил, что «современная цивилизация» есть «великий порок».

Это цивилизация только по названию, — говорит Ганди. По выражению индуизма, она является «черной годиной, годиной мрака». Она делает материальное благо единственной целью жизни. Она нисколько не заботится о благе душевном. Она сводит европейцев с ума, она превращает их в рабов денег, она делает их неспособными к миру и даже к внутренней жизни; она является адом для слабых и для трудящихся классов; она подрывает жизнеспособность рас. Эта сатанинская цивилизация разрушится сама собой. Она есть подлинный враг Индии, в гораздо большей степени, чем англичане, которые, как люди, вовсе не злы, но больны своей цивилизацией. Поэтому Ганди нападает на тех из своих соотечественников, которые хотели бы изгнать англичан, чтобы сделать Индию «цивилизованным» на европейский манер государством. Это была бы, — говорит он, — «натура тигра, без самого тигра». Нет, великое и «единственно нужное усилие должно быть направлено к тому, чтобы изгнать западную цивилизацию».

Имеется три класса людей, против которых Ганди восстает с особенной резкостью: чиновники судебного ведомства, врачи и учителя.

Желание устранить последних понятно, ибо они отучили индусов от их собственного языка, от их собственной мысли; они приводят ребенка к национальной деградации. Кроме того, они обращаются только к разуму; они пренебрегают его сердцем, они не обращают внимания на характер. Наконец, они принижают значение физического труда, и настоящим преступлением является это чисто литературное воспитание народа, 80 процентов которого занято земледелием и 10 процентов промышленностью. — Профессия чиновников судебного ведомства безнравственна. Суды в Индии—это орудие британской власти; она разжигают раздоры между индусами и в общем они только поддерживают и умножают во всей стране ссоры и несогласия. Это весьма выгодное использование дурных инстинктов. — Что касается врачей, то Ганди признается, что был привлечен вначале их профессией, но вскоре он понял, что она недостойна уважения. Медицина Запада занята исключительно тем, чтобы облегчать телесные страдания, но ни в какой мере не заботиться о том, чтобы вырывать с корнем причины болезней, которыми в большинстве случаев являются пороки; можно даже сказать, что она их культивирует, давая испорченным людям средства потакать им с наименьшим риском. Таким образом, она содействует деморализации народа; она изнеживает его своими рецептами «черной магии»,[33]Не надо забывать, что одна из главных претензий Ганди к европейской медицине в том, что она прибегает к вивиссекции, «этому мрачнейшему из человеческих преступлений». отвращающими его от героической дисциплины тела и духа. Этой фальшивой медицине Запада, которую Ганди часто клеймил с превосходящей всякую меру страстностью, он противополагает настоящую, предохраняющую медицину, которой он посвятил один из своих небольших популярных сочинений: A guide to Health (Спутник здоровья), плод двадцатилетнего опыта. Это трактат столько же моральный, сколь и терапевтический: ибо «болезнь есть результат не только наших поступков, но и наших мыслей», и сравнительно просто указать правила для предупреждения зла, так как «все болезни имеют одно и то же происхождение, будучи обусловлены тем, что люди не следуют естественным законам здоровья. Тело — это обиталище бога. Должно сохранять его в чистоте». Впрочем, в предписаниях Ганди (с чрезмерным упорством отрицающего испытанные лекарства) есть много здравого смысла, но они проникнуты крайний нравственным ригоризмом.[34]В частности в том, что касается отношения полов, его суровое учение напоминает ап. Павла.

Но душа современной цивилизации (железный век: железное сердце) — машина. Это чудовищный идол. Он должен быть низвергнут. Страстное желание Ганди заключается в том, чтобы современный машинизм был с корнем вырван из Индии. Индии, свободной, но унаследовавшей английский машинизм, он предпочел бы Индию, попрежнему порабощенную английским рынком.

«Все же лучше покупать манчестерские ткани, чем завести в Индии манчестерские фабрики. Индийский Рокфеллер стоил бы не больше, чем всякий другой, Машинизм это великий грех, он порабощает народы… И деньги это яд, подобно половому разврату…»

Но, спрашивают индусы, захваченные современными идеями, что же станет с Индией без железных дорог, без трамваев, без крупной индустрии? — «А разве она не существовала раньше?» возражает Ганди. «Тысячи лет Индия остается незыблемой, единой, среди изменчивого потока царств. Все остальное прошло. Она сумела завоевать, на протяжении тысяч лет, власть над собой и науку счастья. В этом ей нечему учиться от других. Она не хотела машинизма больших городов. Древний плуг, прялка, старинное туземное воспитание обеспечили ее мудрость и ее благосостояние. Нам надо вернуться к древней простоте, не сразу, конечно, но мало-по-малу, с терпением, подавая пример друг другу…»

Такова сущность мысли, и это важно. Она предполагает отрицание прогресса и почти отрицание европейской науки.[35]Ганди старается спасти если не европейскую науку, то хоть необходимость научных изысканий с их строгой дисциплиной. Он преклоняется перед рвением и готовностью к жертвам европейских ученых, которых часто ставит выше приверженцев индусской религии. Он уважает ум; он только оспаривает пути, им избранные. Но несмотря на эти ограничения, антагонизм очевиден. И по этому поводу Тагор, как мы увидим ниже, выступает с протестом против «средневековости» культа Ганди. Эта средневековая вера грозит таким образом столкнуться с бурным порывом человеческого духа и быть разбитой в куски. Но прежде всего будет, быть может, осторожней сказать не «человеческого духа», но «духа человека»: ибо если можно верить (а я верю) в симфоническое единство мирового духа, то оно слагается из множества различных голосов, из которых каждый исполняет свою партию. И наш молодой Запад, увлекаемый своим ритмом, не задумывается достаточно над тем, что он не всегда дирижировал симфонией, что закон прогресса сопряжен с затмениями, обратными движениями и возобновлениями, что история человеческой цивилизации есть, точнее говоря, история цивилизаций, и что если в каждой цивилизации можно констатировать прогресс (хотя бы изменчивый, хаотичный, с изломами, иногда с остановками), то ни в коем случае нельзя сказать с уверенностью, что какая-нибудь одна из великих цивилизаций выше другой.

Но, не оспаривая здесь европейской догмы прогресса и держась лишь того положения, что все современное движение находится в глубоком противоречии с сокровенными желаниями Ганди, не следует думать, однако, что вера Ганди должна об него разбиться. Это значило бы плохо понимать душу Востока. Гобино говорит, что «азиаты во всех отношениях более упорны, чем мы. Они ждут, если нужно, веками, и их идея, после столь долгого сна, никогда не оказывается ни устаревший, ни утратившей своей силы». Века не могут испугать индуса. Ганди готов к успеху на протяжении ближайших лет. Но он равно готов к нему и на протяжении нескольких столетий. Он не насилует времени. И если время запаздывает, то и он отстает вместе с ним. Если, поэтому, в своей деятельности, он приходит к заключению, что Индия недостаточно подготовлена, чтобы понять и осуществить радикальные реформы, которые он хотел бы ввести, он сумеет приспособить свою деятельность к реальным возможностям. И мы не удивимся, когда услышим, что этот непримиримый враг машинизма говорит в 1921 г.:

«Я не буду плакать по исчезновению машин; но я нисколько не покушаюсь (в настоящий момент) на машины…»

Или еще:

«Закон полной любви (без исключений и ограничений) есть закон моего существа. Но я не проповедую осуществления этого конечного закона посредством политических мероприятий, мною указываемых… Это значило бы осудить его заранее на неудачу. Ожидать, чтобы масса стала сейчас повиноваться этому закону, было бы неразумно… Я не ясновидящий, я считаю себя всего лишь практическим идеалистом»…

Определение точно: он никогда не требует от людей больше, чем они могут дать. Но он требует от них всего, что они могут дать. И это все велико, когда речь идет о народе, подобном народу Индии. Народ, значительный своей численностью,[36]Пятая часть населения земного шара. своим историческим возрастом, своей бездонно глубокой душой. Между этим народом и Ганди с первых шагов установилось согласие, они понимают друг друга без слов; Ганди знает, чего он может ждать от него, и этот народ ожидает того, что Ганди от него потребует.

Между ними двумя прежде всего существует формальный договор: Сварадж ,[37]Этимологически: swa — self, сам: raj — правительство. Автономия. Слово такое же древнее, как Веды; но оно было снова открыто и введено в политический лексикон Дадабхаи, учителем Ганди. индийский гомруль.

«Я знаю, — пишет Ганди, — что Сварадж является целью, к которой стремится нация, а не самое „непротивление злу насилием“…»

И он доходит до того, что произносит такие слова, поражающие в его устах:

«Я предпочел бы видеть Индию освобожденной посредством насилия, чем рабой, прикованной цепью к насилию своих притеснителей».

Но, поправляется он тотчас же, это значит предположить невозможное: ибо насилие не может освободить Индию; Сварадж нельзя достигнуть без напряжения душевных сил, которые составляют орудие борьбы, свойственное Индии, орудие любви, силу истины, — Сатиаграха* .[38]Этимологически — salya: справедливый, право; agraha : опыт, попытка. Его прилагали специально к непринятию несправедливости, Ганди определяет его так: «Держаться истины; сила истины; сила любви или сила души, и наконец… торжество истины через силу души и любви». И гению Ганди удалось, проповедуя ее своему народу, пробудить в нем его истинную природу и его скрытую мощь.

Термин Сатиаграха был изобретен Ганди в Южной Африке для отличия его метода политической деятельности от метода пассивного сопротивления. Надо настаивать самым решительным образом на этом различии: ибо именно, как «пассивное сопротивление» (или как «непротивление») европейцы определяют движение Ганди. Ничего не может быть ошибочнее этого. Ни один человек в мире не питает большего отвращения к пассивности, чем этот неутомимый борец, являющийся одним из самых героических типов «противленца». Душа его движения в активном сопротивлении, посредством пламенной силы любви, веры и самопожертвования. И эта тройная сила выражается в слове Сатиаграха.

Пусть же робкие души не пытаются укрыть свою трусость под сенью Ганди! Ганди изгонит их из своей общины. Уж лучше насильник, чем трус!

«Там, где нет выбора между трусостью и насилием, я порекомендую насилие… Я культивирую спокойное мужество умирать, не убивая. Но для тех, кто не имеет этого мужества, я хотел бы, чтобы они развили в себе способность убивать и быть убитыми, нежели постыдно бежать от опасности. Ибо тот, кто бежит, совершает умственное насилие: он бежит потому, что не имеет мужества быть убитым, убивая. . Я бы тысячу раз рискнул применением насилия скорей, чем кастрацией целой расы… Я предпочел бы стократ видеть Индию, взявшуюся за оружие, чтобы защищать свою честь, чем остающуюся трусливой свидетельницей своего собственного обесчещения»…[39]Одно из правил школы Сатиахраха Ашрам, основанной Ганди — отсутствие страха, «душа, освобожденная от страха королей, народов, каст, семьи, людей и диких животных, смерти». Это также четвертое правило ненасильственного сопротивления в Хинд Сварадж (три остальных — это Целомудрие, Бедность, Правдивость).

«Но, — прибавляет он, — я знаю, что „непротивление злу насилием“ бесконечно выше насилия, что прощение требует больше мужества, чем наказание. Прощение — украшение воина. Но воздержание от наказания — означает прощение лишь в том случае, когда существует власть наказания. Оно не имеет никакого смысла со стороны существа бессильного… Я не верю, чтобы Индия была бессильна. Сто тысяч англичан не могут испугать триста миллионов человеческих существ… И к тому же, сила не в физических средствах, она кроется в непреклонной воле… Непротивление злу насилием не есть добровольное подчинение — людям, творящим зло. Непротивление противополагает всю силу души воле тирана. Один человек может таким путем бросить вызов власти и привести ее к гибели…»

Но какой ценой? Ценой своего страдания. Страдание — великий закон…

«Отличие человеческого рода… Неизбежное условие существования. Жизнь зарождается из смерти. Чтобы колос пророс, надо, чтобы семя погибло. Никто и никогда не возвысился, не пройдя через огонь страдания… Никто не может избежать его… Прогресс состоит только в том, что страдание очищается, что человек избегает сам причинять его… Чем чище становится страдание (личное), тем выше прогресс… Непротивление злу насилием есть сознательное страдание… Я позволил себе предложить Индии древний закон самопожертвования, закон страдания. Риши, которые открыли закон непротивления злу насилием среди самых ужасных насилий, были более великими гениями, чем Ньютон, более великими воинами, чем Веллингтон: они показали бесполезность оружия, которым некогда владели; религия непротивления создана не для одних святых, но для всего человечества. Это закон нашего рода, как насилие есть закон зверей. Дух спит в звере. Человеческое достоинство требует закона, более высокого: силы духа… Я хочу, чтобы Индия осуществляла этот закон, я хочу, чтобы она осознала свою мощь. Она обладает душой, которая не может погибнуть. Эта душа способна бросить вызов матерьяльным силам всего мира».

Возвышенная гордость. Его гордая любовь к Индии требует, чтобы она отвергла недостойное насилие и чтобы она принесла себя в жертву. Непротивление злу насилием — ее родовой герб. Отказавшись от него, она пала бы. И Ганди не мог вынести этой мысли.

«Если бы Индия сделала своим законом насилие, я не стал бы больше жить в Индии; она перестала бы внушать мне какую бы то ни было гордость. Мой патриотизм подчинен моей религии, я цепляюсь за Индию, как ребенок за материнскую грудь, потому что чувствую, что она дает мне духовную пищу, в которой я нуждаюсь. Когда этой пищи не будет, я стану подобен сироте… Я удалюсь в уединенные Гималаи, чтобы там найти убежище моему сердцу, обливающемуся кровью…»

Но он нисколько не сомневается; он верит в Индию, когда в феврале 1919 г. решается начать свою кампанию Сатиаграха, этого мощного орудия, испытанного им в аграрных движениях 1918 года.

Здесь нет и тени политической революции. Ганди пока еще лоялен. И он останется таковым, поскольку сохранит хоть искру надежды на лояльность Англии. До января 1920 г. он будет отстаивать, — и индийские националисты будут его за это горько упрекать,[40]Еще за несколько месяцев до своего ареста Ганди отвечает на резкие упреки, адресуемые ему за «нелогичность» его политики. Вспоминают с насмешкой о помощи, которую он оказал Англии в Южной Африке и во время мировой войны. Еще в этот момент он ни от чего не отрекается в своем прошлом поведении. Он честно верил, говорит он, что был гражданином Империи, не его дело было судить правительство; он считал бы неудобным, если бы каждый изображал из себя судью своего правительства. Он оказывал кредит уму и честности Англии до тех пор, пока мог. Уклонения правительства от надлежащего пути вырвали с корнем его доверие. Пусть правительство само несет за это ответственность! (17 ноября 1921 г.). — принцип сотрудничества с Империей. Он внесет в это сотрудничество всю честность своего убеждения. В этот первый год оппозиции правительству Индии он сможет уверять с полной искренностью лорда Гунтера, что находит приверженцев Сатиаграха самыми верными конституционными подданными правительства. И понадобится все ограниченное упорство правительства Индии, чтобы заставить ее морального вождя порвать договор о лояльности, которым он считал себя связанным.

Таким образом, Сатиаграха вначале представляет собой как бы конституционную оппозицию, почтительное требование, обращенное к правительству. Правительство издало несправедливый закон. «Сатиаграхцы», которые в обычное время склоняются перед законами, смело откажутся повиноваться закону, который их бесчестит; и если этого недостаточно, чтобы восстановить справедливость, они оставляют за собой право распространить свое неповиновение на другие законы, вплоть до полного отказа от сотрудничества с государством. Но как характер этого неподчинения отличен от всего того, что подразумевается под этим словом на Западе! Какое исключительное выражение религиозного героизма!

Так как «сатиаграхцам» запрещено воздействовать на противника насилием (ибо следует исходить из того, что и противник, в свою очередь, искренен: ведь то, что кажется правдой одному, другому может казаться заблуждением, и притом насилие никогда не убеждает,[41]Оно делает хуже. Оно портит того, кто его употребляет. «Жестокости союзников против Германии, — говорит Ганди, — имели результатом лишь то, что сделали союзников похожими на немцев, действия которых они клеймили в начале войны» (9 июня 1920). — то надо, чтобы они убеждали противника светом любви, которая излучается из их убежденности, из их самоотречения, из их страданий, принятых на себя свободно и радостно.[42]Как бы сурова ни была натура, она растает на огне любви. Если она не смягчается, то это только оттого, что огонь не достаточно горяч (9 марта 1920). Приверженцы Сатиаграха подписывают массами обязательство отказывать в повиновении дурным законам, по указанию комитета Сатиаграха, послушно следовать по пути истины и воздерживаться от всякого насилия против жизни, личности и собственности. Неотразимая пропаганда! Посредством нее крест Христа и его маленькой паствы покорил Империю.

Чтобы выявить этот религиозный порыв народа, приносящего себя в жертву во имя вечных благ — справедливости и свободы, — Махатма торжественно открыл движение, назначив на 6 апреля 1919 г. день молитвы и поста, Харталь ,[43]Это идустанское слово, мусульманского происхождения, означает: «остановку работы». для всей Индии. Это было его первым актом.

И этот акт затронул до самых глубин сознание его народа. Он произвел неслыханный эффект. В первый раз все классы объединились в одном действии. Индия нашла себя.

Спокойствие было почти всеобщим. Только в Дели произошло несколько столкновений. Ганди отправился туда, чтобы просветить народ относительно его обязанностей. Но правительство распорядилось арестовать его в пути и препроводить в Бомбей. Слух об его аресте вызвал народные волнения в Пенджабе. В Амритсаре произошли грабежи и несколько убийств. Генерал Дайер прибыл с войсками в ночь на 11 апреля и занял город. Все успокоилось. 13-ое было днем большого индусского праздника. Толпа отправилась на собрание, на место, называемое Джаллианвалла Багх. Она была настроена мирно и насчитывала в своих рядах много женщин и детей. Генерал Дайер накануне ночью запретил всякие митинги, но никто еще не знал об этом запрещении. Генерал пришел с пушками на Джаллианвалла Багх. Не было сделано никаких предупреждений. Через тридцать секунд по прибытии войск был открыт огонь по беззащитной толпе; он продолжался в течение десяти минут, до тех пор, пока хватило снарядов. Место было окружено высокими стенами; бегство было невозможно. Пятьсот или шестьсот индусов было убито, гораздо больше ранено. Никто не позаботился об убитых и раненых. Военное положение было провозглашено в стране. Режим террора обрушился на Пенджаб. Можно было видеть, как летательные аппараты бросали бомбы в безоружные толпы. Самых уважаемых граждан таскали по военным судам, избивали, заставляли ползать по земле, подвергали позорным унижениям… Казалось, что вихрь безумия обуял английских властелинов. Как-будто закон непротивления злу насилием, провозглашенный Индией, первым делом разжег жестокость Европы до неистовства; Ганди это предвидел. Он не давал обещаний своему народу вести его к победе по гладкой дороге. Он сулил ему кровавый путь. И день Джаллианвалла Багх был только днем крещения.

«Нам придется научиться, — говорит он, — сохранять душевное равновесие при виде не одной тысячи убийств невинных мужчин и женщин, а многих тысяч их, прежде чем Индия достигнет в мире того положения, которое никогда не будет превзойдено. Пусть каждый смотрит на виселицу, как на обычное дело в жизни!»

Военной цензуре удалось в течение нескольких месяцев помешать распространению известий об ужасах Пенджаба за его пределами.[44]Со своей стороны Ганди начатое им движение 18 апреля 1919 г., чтобы успокоить возбуждение, вместо того, чтобы использовать его, как сделал бы всякий другой революционер. Но когда слух о них разнесся по Индии, волна негодования прокатилась по стране; и даже Англия заволновалась. Было начато следствие Комиссией, под председательством лорда Гунтера. Параллельно индийский Национальный Конгресс образовал свою подкомиссию для ведения самостоятельного расследования. Правительство явно было заинтересовано в том (и более дальновидные из англичан это хорошо понимали), чтобы применить строгие кары к виновникам Амритсарской бойни. Ганди не требовал даже и этого. В своей изумительной умеренности он отказывался требовать наказания для генерала Дайера и других виновных офицеров, не переставая в то же время их клеймить. Он не хотел мести. Он не хранил в душе злобного чувства… «Не питают злобы к безумцу. Но надо отнять у него средства причинять зло»… Поэтому он требовал только отозвания Дайера. Но quos vult perdere… До заключения следствия правительство Индии поспешило провести закон о возмещении ущерба (Indemnity Act), в целях защиты должностных лиц; и преступные офицеры были не только оставлены на службе, но вознаграждены.

Индия не оправилась еще от этого потрясения, когда второе, событие, еще гораздо более серьезное, чем первое, вопиющее нарушение торжественных обязательств, принятых главой английского правительства, подорвало остаток доверия, которое она могла еще питать к добросовестности европейцев, и открыло путь великой революции.

Европейская война поставила перед мусульманами Индии суровую проблему совести. Они очутились в двойственном положении: между своей лояльностью к Империи и верностью главе своей религии. Они решились стать на сторону Англии лишь после того, как получили от нее обещание, что она не покусится на суверенитет султана или калифа. Мусульманское общественное мнение требовало, чтобы турки удержали за собой Европейскую Турцию и чтобы султан сохранил, наряду с контролем над святыми местами ислама, свой сюзеренитет над Аравией, в тех границах, которые были установлены учеными мусульманами, со включением частей Мессопотамии, Сирии и Палестины. Ллойд-Джордж и вице-король Индии дали формальные обязательства. Когда война окончилась, от этих обязательств ничего не осталось. В течение лета 1919 г. среди мусульман Индии, обеспокоенных сокрушительным миром, который замышлялся, началось недовольное брожение; и оно послужило началом агитации за Калифат.

Она открылась 17 октября 1919 г, (Khilafat Day) внушительной мирной демонстрацией, за которой последовала месяц спустя (24 ноября) Конференция Калифата в Дели, общая для всей Индии. Ганди председательствовал. Своим проницательным взглядом он тотчас же уловил, что мусульманский вопрос может послужить самым подходящим орудием для создания единения между народами Индии. Это была важная проблема. Англичане всегда рассчитывали на природную вражду между индусами и мусульманами; и Ганди даже обвинял их в том, что они в значительной степени сами ее создавали. Во всяком случае, они ничего не делали, чтобы смягчить ее. Обе религии ребячески провоцировали друг друга. Индусы не пропускали случая запеть, проходя мимо мечети, где молчание является правилом. А мусульмане задевали индусов своими насмешками над их культом коровы. Отсюда возникали ссоры и постоянные стычки, которые поддерживали озлобление. Оба народа не вступали в общение между собой; браки и совместные трапезы были им запрещены. Правительство Индии покоилось на своей уверенности в вечности этого разделения. Голос Ганди, провозгласившего союз на Конференции Калифата, внезапно пробудил его. С искренним— и тем более искусным — великодушием Ганди объявил, что индусы должны составить одно с магометанами во имя мусульманского дела.

«Индусы, парсы, христиане или иудеи, — говорил он, — кто бы мы ни были, раз мы желаем жить единой нацией, интерес каждого должен быть интересом всех. Единственное соображение, которое идет в счет, это справедливость дела».

Кровь магометан уже смешалась с кровью индусов на месте бойни в Амритсаре. Теперь надо было закрепить союз. Союз без условий. Мусульмане были самым смелым элементом населения Индии. Они первые решились, на этой Конференции Калифата, отказаться от сотрудничества с правительством, если они не получат удовлетворения. Ганди одобрил их. Тем не менее, верный своему духу умеренности, он отказался от бойкота английских товаров, ибо видел в нем одновременно и месть, и признак слабости. Вторая Конференция Калифата в Амритсаре, в конце декабря 1919 г., решила послать депутацию в Европу и отправила вице-королю грозный ультиматум на случай, если будет заключен мир, противный воде Индии. Третья Конференция в Бомбее, в феврале 1920 г., выпустила мусульманский манифест, который клеймил английскую политику и предвещал грозу.

Ганди видел, что она надвигается, и далекий от того, чтобы призывать ее, он делал все, чтобы ее сдержать.

Казалось, что и в Англии наконец поняли опасность. Запоздалыми уступками старались предотвратить ее. Акт об индийской реформе, основанный на докладах Монтэгю-Чельмсфорда, предоставлял народу Индии больше влияния и ответственности в центральном правительстве и в местных управлениях. Король, в торжественном обращении от 24 декабря 1919 г., дал на него свое согласие, призвал народ и индийских должностных лиц содействовать его проведению и просил вице-короля об амнистии осужденным за политические преступления. Ганди, всегда чувствительный к великодушию, выказал себя тронутым и, усматривая в этих мероприятиях принятое на себя Англией молчаливое обязательство воздать справедливость Индии, посоветовал принять реформы; он считал их недостаточными, но думал, что они могли бы послужить отправным пунктом для более широких легальных завоеваний и что следует честно присоединиться к ним. После горячих дебатов, его мнение восторжествовало на Национальном Конгрессе всей Индии.

Но эта последняя надежда рухнула, как и остальные. Вице-король не обратил никакого внимания на призыв к милосердию, и тюрьмы открылись, но только для казней, которые довели Индию до предела раздражения. Стало очевидным, что обещания реформ были только приманкой.

В этот момент (14 мая 1920 г.) Индия узнала об условиях мира, катастрофических для Турции. Официальное сообщение вице-короля признавало, что они должны быть тягостны для мусульманских сердец, но призывало их к безропотному подчинению судьбе.

Наконец, в эти самые дни запоздавший с опубликованием официальный доклад следственной комиссии об убийствах Амритсара довершил дело возмущения народной совести.

Все было кончено. Связи порвались.

Комитет Калифата, собравшись в Бомбее 28 мая 1920 г., принял Отказ от сотрудничества, предложенный Ганди; и индусско-мусульманская конференция Аллахабада вотировала его единогласно 30 июня 1920 г.: она предоставляла вице-королю месячный срок до вступления в силу ультиматума.

Ганди сам написал вице-королю. Он его уведомляет о начавшемся Отказе от сотрудничества. Он объясняет, почему решил прибегнуть к нему; и мотивы, которые он приводит, любопытны: ибо даже в этот решительный момент он свидетельствует о своем желании не порывать с Англией и о своей надежде привести ее к раскаянию, посредством легальной революции.

«Мне остается, — говорит он, — только два выхода: или отделиться от Англии, или же, если я верю еще в превосходство британской конституции над другими конституциями, заставить правительство воздать нам справедливость. А я еще верю в превосходство британской конституции. И именно поэтому я рекомендую неповинение».

Мы видим, какого великого гражданина Империи не сумела сохранить Англия, ослепленная своей гордостью.