Онлайн чтение книги Махатма Ганди Mahatma Gandi
III

1921 год знаменует апогей влияния Ганди. Он пользуется огромной моральной властью, но ему вручают, помимо его воли, почти безграничную политическую власть. Народ верит в него, как в святого; его изображают[70]Ганди протестует против этого в «Joung India» (июнь 1921 г.). на картинах в образе Шри-Кришны. А в декабре 1921 г. Национальный Конгресс всей Индии облекает его верховной властью, вверяет ему свои полномочия с правом избрать себе преемника. Он бесспорный вождь индийской нации. От него зависит спустить с цепи политическую революцию или даже произвести религиозную реформацию, если бы он того пожелал.

Он этого не сделал. Он не захотел. Что это—душевное величие? Душевная робость? Может быть, и то и другое. Трудно человеку (к тому же еще иной культуры) проникнуть в чужую душу, особенно, когда она так глубока, так чутка, как у Ганди. Трудно определить в вихре событий, которые в этот мятежный год волновали Индию, была ли всегда тверда рука кормчего, направляла ли она громадный корабль, не уклоняясь от верного пути и не ослабевая. Но я постараюсь все же рассказать то, что, как мне кажется, я разгадал в этой живой загадке, с чувством религиозного почтения, которое я питаю к этому великому человеку, и с той искренностью, которою я обязан его искренности.

Если власть Ганди была велика, то не менее велика была и опасность ею пользоваться. По мере того, как ширилась общественная деятельность и содрогания ее приводили в движение сотни миллионов людей, становилось все труднее управлять этим взбаламученным морем и самому сохранять равновесие. Сверхчеловеческая проблема — примирить дух умеренности и широту взглядов с сорвавшимися с цепи массами. Мягкий и верующий кормчий молится и ищет опоры в боге. Но голос, который он слышит, доходит до него в шуме грозы и бури. Услышат ли его другие?.. Меньше всего грозит ему опасность возгордиться. Никакое обожание не может вскружить ему голову. Оно оскорбляет его смирение и его здравый смысл. Единственный, быть может, случай в истории пророков и великих мистиков, но у него нет видений, нет откровений, он не старается ни уверовать в них, ни уверить в них других. Какая-то безгрешная ясность! Его ум не пьянеет, его сердце не знает тщеславия. Он существует, он живет, как простой человек, подобный всем людям… Нет, пусть не называют его святым! Он им не хочет быть (и поэтому, именно, он святой)…

«Слово святой, пишет Ганди, должно быть вычеркнуто из настоящей жизни… Я молюсь, как любой благочестивый индус, я верю, что все мы можем стать вестниками бога; но у меня не было никаких особых божеских откровений. Я твердо верю, что бог объявляет свою волю каждому человеческому существу; но мы закрываем свои уши перед тихим голосом нашей души… Я только смиренный труженик, покорный слуга Индии и Человечества (a humble servant of India and Humanity…). На большее я не притязаю. У меня нет желания основать секту. Я действительно слишком честолюбив. Я не вещаю новых истин. Я силюсь истолковать истину так, как ее постигаю, я силюсь следовать ей. Я бросаю новый свет на старые истины».[71]12 мая 1920 г., 25 мая, 13 июля, 25 августа 1921 г.

Сам по себе, он всегда очень' скромен, полон сомнений, лично неспособен ни на какое кастовое высокомерие, и как индийский патриот, и как идейный вождь Отказа от сотрудничества. Он не мирится ни с какой тиранией, даже ради доброго дела. «Ни в коем случае не следует заменять иго правительства игом сторонников Отказа от сотрудничества».[72]8 декабря 1920 г. Он отказывается также превозносить свое отечество над отечеством других, и его патриотизм не замыкается в границах Индии. «Для меня патриотизм сливается с человечеством. Я патриот, потому что я человек и человечен. Я чужд исключительности — я не причиню зла Англии или Германии, чтобы послужить Индии. Империализму нет места в программе моей жизни… Чем равнодушнее патриот к человеку, тем слабее его патриотизм».[73]16 марта 1921 г.

А ученики его, всегда ли они так же чутки, как он? Чем становится его учение в руках некоторых из них? И при посредстве их, каким доходит оно до толпы?

Когда Рабиндранат Тагор, после нескольких лет странствий по Европе, вернулся в августе 1921 г. в Индию, он был уже потрясен переменой, которую заметил в умах индусов. Но беспокойство, охватившие Тагора, не дожидаясь его возвращения на родину, выразилось в ряде писем, посланных им из Европы индийским друзьям; многие из этих писем были напечатаны в Modem Review. [74]Letters from Abroad. Три письма от 2, 5 и 13 марта 1921 г. были опубликованы в Modern Review в мае 1921 г. Appel de la verite, написанный по возвращении Тагора в Индию, появился в Modern Review 1 октября 1921 г. Независимо от этой переписки Тагор, как нам известно, еще после своего возвращения имел личное свидание с Ганди. Ни одни из них не опубликовал об этом ни слова. Но Ч. Ф. Эндрьюс, который был единственным свидетелем этого свидания, пожелал сообщить нам о предметах спора обеих сторон.

Необходимо остановиться на разногласиях между этими двумя великими умами, которые питают друг к другу и чувства уважения и восхищения, но которые так же фатально отличны друг от друга, как мудрец от апостола, как святой Павел отличен от Платона. С одной стороны, гений веры и всепрощения, пожелавший стать бродилом нового человечества. О другой, гений мысли свободной, широкой и ясной, заключающей в свои объятия все сущее.

Тагор признавал всегда святость Ганди, и он сам говорил мне о нем с чувством благоговения: когда я вызвал перед ним, ссылаясь на Махатму, образ Толстого, Тагор пояснил мне, насколько Ганди ему ближе и кажется ему более просветленным (и сейчас, когда я знаю его лучше, я сужу о нем так же), ибо все в Ганди—сама природа, простота, скромность и чистота, и ясность обвевает его борьбу. Между тем как у Толстого—все гордый бунт против гордости, гнев против гнева, страсть против страстей, все насилие вплоть до непротивления насилию… Тагор писал из Лондона 10 апреля 1921 г.: «Мы благодарны Ганди за то, что он дал Индии случай доказать, что вера ее в божественный разум человека еще жива». И, несмотря на раздумье, на которое наводило его движение, поднятое Ганди, Тагор был склонен притти ему на помощь. Даже тот блестящий манифест, выпущенный им в октябре 1921 г., этот «Призыв к истине», который освящает их разрыв, открывается великолепной, едва ли когда-либо превзойденной хвалой Махатме Ганди; я приведу его дальше.

Ганди, с своей стороны, свидетельствует Тагору искренние чувства уважения; и даже в спорах своих с ним старается не разойтись с Тагором. Чувствуется, что ему больно полемизировать с ним; и когда добрые друзья пытаются разжечь спор между ними, разглашая личные тайны, Ганди приказывает им замолчать, раскрыв перед ними все, чем он обязан Тагору.[75]Так поступает он в последних своих статьях, озаглавленных им: «Слишком священно, чтобы стать гласныме (9 февраля 1922 г.). — Тагор и Ганди знают друг друга давно. Ганди не раз гостил в Шантиникетане у Тагора. Он имел разрешение, говорит Ганди, считать этот дом своею обителью; и пока он находился в Англии, дети его воспитывались в этом доме.

Но роковым образом разногласия между ними крепли. С лета 1920 г. Тагор не переставал сожалеть, что со смерти Тилака бьющая через край сила любви и веры Ганди была отдана на служение политическим целям. Не с радостью в сердце сам Ганди решился на это, но Тилак умер, Индия осталась без политического вождя, надо было стать на его место.

«Если я как-будто принимаю участие в политике, — говорит он с особой выразительностью в момент, когда решается на это, — то только потому, что политика сжимает нас сейчас в своих тисках, как змея: нельзя вырваться из них, что бы ни делать. Итак, я хочу вступить в бой с змеей… я попытаюсь религию ввести в политику».[76]12 мая 1920 г.

Но Тагор оплакивал эту необходимость. Он писал 7 сентября 1920 г.

«Все то стремление к нравственному совершенствованию, которым является жизнь Махатмы Ганди и которое только он один среди всех людей мира умеет преподать, все оно необходимо нам. Что это столь ценное сокровище вверяется утлому судну нашей политики и бросается в беспредельные волны разъяренных страстей, — тяжкое бедствие для страны, ибо его миссия возвращать к жизни мертвых огнем души…

Растрата наших духовных сил на авантюры, дурные с точки зрения нравственной правды, вызывает горечь в нашем сердце. Преступно превращать силу нравственную в слепую силу».[77]И позже он писал: „Честь я слава Махатме! Но наши политиканы не могут отказаться от мысли использовать его на шахматной доске для каких-то темных и замысловатых ходов в своей игре“ (1 октября 1921 г.).

Эти строки продиктовали ему громкие дебюты движения Отказа от сотрудничества и агитация, поднятая в Индии во имя Калифата и в виду преступлений в Пенджa6e. Он боялся за последствия, которые все это будет иметь для народа слабого и подверженного приступам истерической ярости. Он хотел, чтобы народ отвратили от мысли о мщении или о неосуществимом возмездии, чтобы было забыто непоправимое, чтобы помышляли только о создании души величайшего из отечеств. Насколько он восторгался духом самопожертвования, ослепительным заревом освещавшим мысль и дело Ганди (об этом он говорит сам в письме от 2 марта 1921 г., которое я привожу дальше), настолько же был ему антипатичен элемент отрицания, который заключала в себе новая религия «Отказа от сотрудничества». Он испытывал настоящий ужас перед всяким: нет! И для него представляется случай противопоставить положительный идеал брахманизма, очищение радостями жизни, — искоренению их отрицательным идеалом буддизма. На это Ганди ответил, что отвергать так же необходимо, как принимать. Борьба людей слагается из обоих актов. Решительное слово Упанишад[78] Упанишады — древнейшие философские и теософские трактаты индусов; главная тема: „весь мир—только греза мировой души: кто постиг это, тот выше жизни и смерти“. Прим. пер. —отрицание. И определение Брахмана, даваемое составителями Упанишад, заключается в слове: Neti: (нето!). Индия упустила слишком много случаев, чтобы сказать: «нет». Ганди возвращает ей такую возможность. «Прежде чем сеять, надо выполоть… надо вырвать с корнем зло».

Но, конечно, Тагор не желает ничего вырывать. Его поэтическая созерцательность примиряется со всем и всюду вкушает гармонию. И он выражает это на страницах гениальной красоты, но до крайности отрешенных от действенности. Это пляска Натараджи, играющей иллюзиями:

«Я стараюсь из всех сил согласовать образ моих мыслей с диапазоном великого чувства, восторженного возбуждения, проносящегося по моей родине. Но почему же внутри меня — этот дух сопротивления, несмотря на страстное желание избавиться от него? Я не нахожу ясного ответа, но вот во тьме моего изнеможения засветилась чья-то улыбка и чей-то голос сказал: „Твое место с детьми, на краю миров: там тебе будет покой, и там я буду с тобою“. И вот почему я забавлялся недавно, слагая новые рифмы. Это же только пустячки, радующиеся, что их захватило с собой течение времен, пляшущие на солнце и исчезающие с улыбкой на устах. Но пока я играю, развлекается все мироздание, ибо листья и цветы разве они не проявления, ритма, никогда не умолкающего? Разве мой бог — не вечный расточитель времен? Он кидает звезды и планеты в вихрь бесконечных перемен; на поток „видимости“ он пускает бумажные кораблики „веков“, нагруженные его фантазиями. Когда я тормошу его и умоляю позволить мне остаться его маленьким учеником и принять несколько пустячков, сочиненных мною, как груз его игрушечного корабля, он смеется, а я бегу рысью за ним и цепляюсь за край его одежды… Но где же нахожусь я?

Посреди толпы, меня толкают сзади, меня теснят со всех сторон. И что за шум окружает меня? Если это пение, то моя ситар сможет уловить его мелодию, и я присоединюсь к хору, ибо я певец. Но если это плач, тогда голос мой заглохнет, и я оцепенею. Я силюсь все эти дни уловить мелодию, напрягая слух; но идея бойкота с ее страшным зычным голосом, с ее нарастающей угрозой, с ее воплями отрицания не звучит для меня песней. И я говорю себе: „Если ты не можешь итти нога в ногу с твоими соотечественниками, в момент великого кризиса их истории, поостерегись сказать, что они ошибаются, и что ты прав; но откажись от роли солдата, возвратись в твой уголок поэта, и будь готов принять на себя насмешку и немилость народа!“»[79]5 марта 1921 г.

Так говорил бы Гете — Гете Вакх Индии. И кажется, что отныне все сказано: поэт прощается с движением, которое он отрицает, и оплетает все вокруг себя чарами своего творчества. Но Тагор на этом не останавливается. «Судьба, как он пишет, избрала его, чтобы направить его ладью прямо против течения!» Он был не только поэтом; он был в этот миг своей жизни духовным посланником Азии при Европе и он явился к ней, чтобы испросить ее союза для учреждения Всемирного Университета в Шантиникетане.

«Какая ирония судьбы, что по эту сторону морей я являюсь проповедником сотрудничества культур Востока и Запада, как раз в тот момент, когда но ту сторону — идет проповедь Отказа от сотрудничества!»[80]5 марта 1921 г.

«Отказ от сотрудничества» оскорбляет его непосредственно как деятеля и как носителя определенного идеала. «Я верю в истинный союз Востока и Запада».[81]5 марта 1921 г.

Это движение оскорбляло Тагора с его богатым духовным миром, насыщенным всеми культурами мира.

«Вся слава человечества — мое богатство… Бесконечная личность человека (как говорят Упанишады) может проявиться только в грандиозной гармонии всех человеческих рас… Молитва моя за Индию: пусть осуществится в ней сотрудничество всех народов мира. Единство да будет Истиной, раздел — Майей.[82]Майя — иллюзия, олицетворенная в виде богини; обман, обольщение людей. Прим. перев. Единством охватывается все, и потому оно не может быть достигнуто посредством отрицания… Современные усилия разобщить нашу мысль от мысли Запада — это покушение на духовное самоубийство… Настоящий век был во власти Запада. Это стало возможным только потому, что на долю Запада выпала некая великая миссия на благо человека. Мы, люди востока, должны понять ее… Зло, несомненно, что уже долгое время мы не находимся в согласии с нашей собственной культурой и что поэтому культуре Запада не отведено ее настоящее место… Но говорить, что дурно оставаться в контакте с ней, это значит поощрять худшую форму провинциализма, который порождает только умственную скудость… Современная проблема—мировая проблема. Ни один народ не может спастись, порывая с другими. Или спасемся все вместе, или вместе исчезнем».[83]13 марта 1921 г. — Он возвращается к этой теме и развивает ее в статье „Союз Культур“ (Modem Beriew, ноябре 1921 г.).

Подобно тому, как Гете в 1813 г. отказался возненавидеть французскую цивилизацию, так Тагор не может примириться б отказом от цивилизации Запада. И хотя не Такова сущность идеи Ганди, он знает, что такой смысл вложат в нее потревоженные страсти индийского национализма. Он страшится наступления этого духовного варварства.

«Студенты приносят свои жертвенные дары чему? Не образованию более совершенному, а отказу от образования… Я припоминаю, что при первом движении Свадеши [84]Первое движение за индийский гомруль, вызванное в 1907–1908 гг. разделом Бенгалии. ко мне явилась толпа молодых студентов, они сказали мне, что если я прикажу им покинуть школы и коллегии, они тотчас же исполнят мою волю. Я энергично запротестовал, и они ушли раздраженные, сомневаясь в искренности моей любви к матери родине».[85]5 марта 1921 г.

И как раз в эти весенние дни 1921 г., когда Тагор с таким неудовольствием узнал, что в Индии собираются бойкотировать английскую науку, он в самом Лондоне видел пример агрессивного интеллектуального национализма: на собеседовании английского профессора Пирсона, его личного друга, когда индийские студенты произвели неподобающую манифестацию. Тагор рассердился. В письме на имя директора Шантиникетана, он клеймит этот дух мелочной нетерпимости. Он винит за это бойкотистское движение. Ганди отвечает на его упреки.[86] The Poet's Amiety (Тревоги Поэта), 1 июня 1921 г. Он не придает большого морального значения чисто литературной системе европейского воспитания, которая не имеет ничего общего с системой воспитания характера и которая повинна в расслабляющем влиянии на индийскую молодежь; он предает проклятию совершенные зверства, уверяет в своем свободомыслии.

« Я не хочу, чтобы дом мой был закупорен со всех сторон, чтобы окна мои были замурованы, я хочу, чтобы дуновение культуры всех стран носилось свободно по моему жилищу, но не хочу, чтобы оно унесло меня с собой. Моя религия — не религия темницы. В ней есть место для ничтожнейшего творения бога. Но она закрыта для наглого высокомерия рас, религий и племен».

Это благородные слова. Но они не выбивают оружия из рук встревоженного Тагора. Он не сомневается в Ганди, но он опасается гандистов, И как только он ступил на берег Индии, в августе 1921 г., ему стало душно от их слепой веры в слова учителя. Он чувствует приближение грозного деспотизма духа и в своем журнале «Modern Review» публикует «Призыв к Истине», где подымает голос против этого рабства мысли. Этот протест тем более поразителен, что ему предшествует блестящее восхваление личности Махатмы. Тагор, напоминая о первых шагах освободительного движения Индии в 1907–1908 гг.; говорит, что идеалы ее политических вождей были чисто книжными, что их вдохновляли тени Бёрка, Гладстона, Мадзини, Гарибальди и что они оказались неспособными выйти за пределы идей представителей избранного меньшинства английского народа.

«В этот момент явился Махатма Ганди. Он стоял на пороге хижины тысяч обездоленных, одетый, как они. Он говорил с ними их же языком. В его словах была истина, а не книжная цитата. И имя Махатмы, данное ему, его истинное имя. Кто другой почувствовал бы, что все люди Индии — его плоть и кровь? Прикоснувшись к истине, поникшие силы души выпрямились. Как только у ворот Индии показалась истинная Любовь, ворота широко распахнулись. Всякое колебание рассеялось. Истина разбудила истину… Честь и слава Махатме, показавшему наглядно силу истины!.. Так, когда Будда поведал истину Сострадания ко всем живым существам, истину, которую он познал, как плод самодисциплины, — Индия пробудилась в расцвете своей зрелости; ее силы распустились в форме наук, искусств и богатств; она переступила через границы морей и пустынь… Никакая торговля, никакая война никогда не совершала ничего подобного… Только Любовь—истинна. Когда Любовь приносит свободу, то эта свобода внутри нас».

Но этот апофеоз вдруг резко обрывается. За ним следует разочарование.

«Несколько звуков этого чудесного пробуждения Индии силою любви донеслось через моря и до меня… Я вернулся исполненный радости, надеясь вдохнуть в себя освежающий ветерок новой свободы, но то, что я застал, возвратившись, придавило меня. Гнетущая атмосфера нависла над страной. Не знаю, какое внешнее давление, казалось, заставляло всех и каждого говорить на один лад, вращать один и тот же жернов. Я слышал повсюду, что разум и культуру следует посадить на замок; сейчас необходимо цепляться за слепое повиновение. Так просто растаптывается во имя внешней свободы внутренняя свобода человека!»

Мы знакомы уже с этой тревогой и с этим протестом. Они для всех времен одни и те же. Последние свободные мыслители умирающего античного мира поведали о них перед лицом грядущего на смену ему христианского мира. Перед лицом человеческих волн, которые взметнул сейчас прилив слепой веры, социальной или национальной, мы чувствуем, что и в нашей душе растет этот протест. Это вечный бунт свободной души против господства веры, порожденного ею же самой, ибо вера для кучки избранных—безграничная свобода; для народов, взывающих к ней — новое рабство.

Но упрек Тагора метит дальше фанатизма толпы — через головы людских масс, опьяненных покорностью, он настигает Махатму. Как ни велик Ганди, власть, которую он присвоил себе, не превосходит ли силы одного человека? Дело, подобное делу Индии, не должна быть вручено «учителю». Махатма—Учитель истины и любви. И, конечно, «золотая лоза, которая сможет пробудить нашу родину к истине и любви, не принадлежит к числу тех предметов, которые может изготовить чужеземный золотых дел мастер… Но наука и искусство создания Свараджи — огромная задача. Пути к нему трудны и длительны. Для свершения подобной задачи порыв и чувство необходимы, но и знание и мысль также. Ради нее, экономист должен поразмыслить, рабочий поработать, воспитатель научить, государственный деятель многое рассудить. Одним словом, моральная сила страны должна проявиться во всех областях. Всюду надо оберегать дух исследования, хранить его неприкосновенность, не налагать на него оков. Нельзя запугивать его явным или тайным давлением».

Тагор призывает, таким образом, к сотрудничеству все свободные силы Индии.

«В наших древних лесах, наши гуру (мудрецы), охваченные видениями, бросали свой призыв всем искателям правды… Почему же наш гуру, который хочет вести нас по пути действия, не бросает нам тоже своего призыва?»

Но гуру Ганди бросил один только призыв каждому и всем: «Прядите и тките!»

«Разве это призыв нового века к новому творчеству? Если большие машины представляют опасность для духа Запада, не являются ли маленькие машины еще худшей опасностью для нас?»

Недостаточно даже и того, чтобы все силы нации сотрудничали друг с другом; надо, чтобы они сотрудничали с силами вселенной. «Пробуждение Индии тесно связано с пробуждением мира… Отныне всякая нация, которая замкнется в себе, пойдет против духа новых времен». И Тагор, только что проведший несколько лет в Европе, вызывает образ людей, которых он встретил там, образ тех добрых европейцев, которые освободили свое сердце от оков национализма и посвятили себя служению человечеству, того преследуемого меньшинства граждан вселенной—cives totius orbis — которых он помещает среди Санньяси,[87]Т. е. те, кто покончил со своей личной жизнью, чтобы „принести Единство Человеку“. среди тех, кто в душе своей осуществил «единство общечеловеческое»…

«А мы, мы останемся одиноки, если удовольствуемся перебиранием четок отрицания, будем беспрестанно возвращаться к ошибкам других и силиться воздвигнуть здание Сварая на основах ненависти… Встрепенувшись на заре, птица не питается одним только поиском корма. Крылья ее отвечают неутомимо на призыв небес. Из ее горлышка несутся песни радости навстречу нового светила. Новое человечество шлет нам свой призыв. Пусть разум наш ответит на него своим собственным голосом… Наш первый долг перед зарей вспомнить того, кто един, кто не знает разницы между классами и племенами и благодаря разнообразию сил своих заботится о нуждах каждого класса и всех классов вместе. Обратился же с молитвою к тому, кто дарит нам мудрость, чтобы объединил он нас всех в честном взаимном понимании!» [88]Парафраз первого станса Упанишад.

Эта царственная речь, одна из самых возвышенных, какие слышали народы, эта залитая солнцем поэма властвует над всеми людскими схватками. И единственное возражение, которое можно было бы сделать против нее, это то, что она властвует слишком упорно. Тагор прав, если смотреть с высоты веков. Поэт — птица, жаворонок с орлиным полетом (как сказал Гейне об одном гиганте нашего музыкального мира), поет на развалинах храма. Он живет в вечности. Но настоящее его гнетет. Часы, что проходят, требуют немедленного облегчения его острых страданий, недостаточного, быть может, но — пусть будет, что будет! И на это Ганди, которому недостает размаха Тагора (или который, быть может, как Бодизатва Сострадания отказался от него, чтобы жить среди обездоленных), мог легко дать ответ.

И Ганди дал его на этот раз с большей страстностью, чем он обнаруживал раньше в этом благородном поединке. Ответ не замедлил; он появился 13 октября в Joung India — и проникнут пафосом. Ганди благодарит великого дозорного [89] The great sentinel — заглавие статьи от 13 октября 1921 г. за предостережение Индии от некоторых опасностей. Он согласен с ним в том, что необходимо свободное суждение.

«Не следует никому давать свой разум на хранение. Слепое безволье часто более вредно, чем вынужденная покорность под бичом тирана. Есть еще надежда для раба жестокого зверя; но нет ее для раба любви».

Тагор хороший зоркий страж, он предупреждает о приближении врагов, имя которым: ханжество, нетерпимость, невежество, инертность. Но Ганди не признает, что упреки Тагора справедливы. Махатма обращается всегда к разуму. И неверно, что в Индии повинуются слепо. Если страна высказалась за употребление прялки, это случилось после длительного и усердного размышления. Тагор говорит о терпении и удовлетворяется красивой песней. Это же война! Пусть поэт оставит свою лиру! Он сможет петь после. «Когда дом в огне, каждый берет ведро, чтобы затушить пожар…»

«Когда окружающие умирают за отсутствием пропитания, единственное дело, которое остается мне — кормить изголодавшихся… Индия — дом, охваченный огнем… Индия умирает от голода, потому что нет у нее работы, которая позволила бы ей найти пропитание. Кхульна умирает от голода… Ceded Districts переживают в четвертый раз голодовку. Орисса страдает от голода хронически… Индия слабеет с каждым днем. В ее членах кровь почти остановилась. Если, мы ничего не надумаем, она рушится… Перед народом, изголодавшимся и бездеятельным, бог смеет явиться только в одном образе: в образе Труда и обещания еды в оплату за него. Бог сотворил человека, чтобы тот добывал хлеб трудом своим, и сказал, что те, кто едят, не трудясь, — воры… Подумаем о миллионах человеческих существ, которые стали сейчас хуже зверей, которые почти при смерти! Прялка — жизнь для миллионов умирающих… Голод зовет Индию к прялке… Поэт живет завтрашним днем и хочет, чтобы мы жили им. Он рисует нашему восторженному взору прекрасный образ птиц, поющих ранним утром хвалебные гимны или совершающих свой полет. Эти птицы сыты. Они имеют свой корм ежедневно и они совершают полет на отдохнувших крыльях, кровь которых обновилась за ночь. Я же имел несчастье наблюдать птиц, которые за отсутствием сил не имели даже охоты слабо пошевелить своими крыльями. Птица человеческая под небом Индии просыпается еще более слабой, чем была, когда ложилась па покой. Для миллионов существ жизнь — вечное бдение или вечная каталепсия… Я считал невозможным смягчать страдания голодных песней Кабира…. Дайте им работу, чтобы они могли есть!.. Но спросят, зачем мне, которому нет нужды трудиться ради еды, садиться за прялку? Затем, что я ем непринадлежащее мне. Я живу грабежом своих соотечественников: проследите путь каждой монеты, попадающей в ваш карман, и вы увидите, что я говорю правду… Надо прясть! Пусть каждый прядет! Пусть Тагор прядет, как все остальные! И пусть сожжет он свое чужеземное платье!.. Это долг сегодняшнего дня. Бог позаботится о завтрашнем, как говорит Джита: сверти дело праведное! Жуткие, трагические слова. Вся юдоль мира подымается в них против грез искусства и кричит им в лицо: „Посмейте отрицать меня!“»

Кто не поймет страстного волнения, охватившего Ганди, кто не разделит его? И тем не менее, в этом ответе, столь гордом и мучительном, таится нечто такое, что могло бы оправдать и страхи Тагора: это властный окрик подчиниться боевой дисциплине: Sileat poeta.[90]Да замолкнет поэт! Прим. перев. Повинуйся без рассуждений закону Свадеши, первое повседневное требование которого — употребление прялки!

В битве людской дисциплина — долг, несомненно. Но горе в том, что те, которым поручено проводить ее в жизнь, что наместники учителя чаще всего люди узкого ума: они для себя и для других создают идеал из того, что является только средством его достижения; догма пленяет их своей узостью, ибо только на узкой тропе они чувствуют себя хорошо. Для них Свадеши становится императивом, Свадеши принимает в их глазах священный характер. Один из главнейших учеников Ганди, профессор его школы, Сатиаграхашрам-Сабармати, наиболее дорогой его сердцу, в Ахмедабаде, Д. Б. Калелкар, выпускает Евангелие Свадеши ,[91]The Gospel of Swadeshi, 1922 — Мадрас. на заглавном листе которого Ганди помещает свое одобрение. Эта брошюра предназначается для народа. Посмотрим же, что представляет из себя это credo, которое вещает народу один из тех, кто стоит у самого источника истинного учения:

«Бог воплощается из века в век, ради искупления мира… Но он не должен появляться неизменно в образе человеческого существа… Он может появиться также в форме отвлеченного принципа или великой идеи, осеняющей мир… Новый аватар [92]Аватар — воплощение переселяющейся души. — Евангелие Свадеши.

Евангелист соглашается, что это утверждение может вызвать улыбку, если в Свадеши видеть только бойкот чужеземных тканей. Но бойкот это только практическое применение ничтожной доли „великого религиозного принципа, предназначенного очистить весь мир от злобных раздоров и освободить человечество“. Сущность его содержится в святых индусских писаниях. Вот что они гласят:

„Твоя личная Дхарма“[93]Религиозное предназначение. хотя и лишена заслуг, — наилучшая Дхарма. Свершение Дхармы не твоей собственной всегда окружено опасностями. Только тот достигает счастья, кто сосредоточивается на исполнении своего собственного предназначения».

Этот основной закон Свадеши опирается на веру в «бога, который печется во веки веков о счастии вселенной. Этот бог отвел всем существам человеческим ту среду, в которой каждый лучше всего исполнит свое назначение. Все дела человека должны быть согласованы с тем его положением, которое отведено ему в жизни… Так же мало, как наше происхождение, как наша семья или родина, может быть выбрана нами и наша культура; нам остается только принять то, что дано богом, мы обязаны держаться наших традиций, как исходящих от бога, и наш строгий долг соблюдать их. Отречение от них — грех».

Из этих догматов веры следует, что человек данной страны не должен заботиться о других странах.

«Правоверный Свадеши никогда не берет на себя задачу преобразовать мир, ибо он верит, что мир движется и будет всегда двигаться согласно плану, установленному богом… Не надо рассчитывать. что народ данной страны станет пещись о нуждах другой страны даже из соображений человеколюбия: и если бы даже это было возможно, это было бы нежелательно… Истинный правоверный Свадеши никогда не забывает, что каждое существо человеческое — его брат, но он должен исполнить свое назначение, предопределенное ему при рождении… Точно так же как мы обязаны служить веку, в который родились, мы должны во что бы то ни стало служить родной земле… Очищения души своей мы должны добиться при посредстве нашей собственной религии и нашей собственной культуры».

Но позволено ли народу развивать, по крайней мере, те силы, которые заложены в нем для расширения торговой и промышленной деятельности? Ни в коем случае! Недостойное желание — хотеть наделить Индию крупными мануфактурами! Это означало бы нарушение Дхармы других людей. Преступно также вывозить свои произведения и ввозить произведения других. Ибо «прозелитизм противоречит принципу Свадеши». И отсюда логическое следствие этого закона (само собою разумеется, для европейца): не следует экспортировать_ни своих продуктов, ни своих идей! Если Индия была тяжко унижена в ходе своей истории, так это в целях искупления давнего преступления ее предков, которые вели торговлю с Египтом и Римом, преступления, повторенного всеми поколениями, действовавшими неисправимо по примеру стариков. Пусть каждая сторона, всякий класс исполняет свое собственное назначение, живет своим собственным богатством и своими традициями!

«Будем избегать близости с теми, чьи социальные обычаи отличны от наших. Не следует переплетать свою жизнь с жизнью тех людей или народов, идеал которых не гармонирует с нашим… Всякий человек — ручеек. Всякий народ— река. Они должны течь по своему руслу, прозрачные и неоскверненные, пока не достигнут широкого моря своего спасения; там они сольются все вместе».

Здесь — национализм справляет свой триумф. Самый откровенный. Самый узкий. Оставайтесь дома! Закройте все двери! Не изменяйте ничего! Все сохраните у себя! Ничего не продавайте на сторону! Ничего не покупайте! Очищайтесь! Ведь это же евангелие средневековья, евангелие заточивших себя в монастырь монахов.[94]Впрочем, здесь рассеяны также удивительные правила морали: никогда не мстить! „Что прошло, то прошло. Прошлое безвозвратно, оно стало частью вечности, у человека нет средства против него. Не помышляй о возмездии за прошлые несправедливости и обиды. Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов! В настоящем, которое живо, будем действовать, следуя указаниям нашего сердца и бога!“ — С начала и до» конца книги — холодное целомудрие снежных вершин. И Ганди с его великим сердцем позволяет связать с ним свое имя!

Понятно содрогание, какое испытывает Тагор перед этими фанатиками реакционного национализма, притязающими на то, чтобы остановить ход веков, посадить в клетку вольную мысль и сжечь все мосты, ведущие на запад.[95]Тагор должен был оказаться тем более чувствительным к подобным писаниям, что между Ашрамской школой Ганди (откуда вышло это Евангелие) и Шантиникетаном Тагора возникло соперничество, которого оба вождя силились избежать. Это заметно в статье от 9 февраля 1922 г. Joung India, Ганди жалуется там, что какой-то журналист приписал ему слова по поводу Ашрама, которые имеют обидный смысл для Шантиникетана. Он свидетельствует о своем уважении к дому Тагора, не без некоторого затаенного юмора. «Если бы мне пришлось решать о превосходстве того или другого, говорит он, то, если не считать дисциплины и раннего вставания в Ашраме, — я голосовал бы за Шантиннкетан. Он старший брат наш, значительно старше нас годами и мудростью». Но он тут же шаловливо добавляет: «пусть обитатели Шантиникетана боятся успехов маленького Ашрама!»

Но в действительности, это вовсе не истинная мысль Ганди. Он собственноручно пишет Тагору: . «Свадеши — весть, посланная миру» (следовательно, он считается с миром, он не отвергает «прозелитизма»). «Отказ от сотрудничества направлен не против Запада. Он направлен против культа материальных благ и против эксплоатации. слабых, являющейся его следствием» . (Следовательно, он борется только против заблуждений Запада и работает на благо Запада). «Это отступление, но отступление домой» (отступление временное, чтобы собрать свои силы, прежде чем отдать их на служение человечеству). «Индия должна научить жить прежде, чем научить умирать за человечество» …

Ганди отнюдь не отказывается от сотрудничества с европейцами, но при условии, что они присоединятся к тому относительному идеалу, который он указывает всем людям.

Эта истинная мысль Ганди бесконечно шире, человечнее, универсальнее,[96]По моему мнению, Ганди такой же универсалист, как и Тагор, но по иному. Он универсалист по нравственному чувству, Тагор — по идее. Ганди никого не исключает из общей молитвы и повседневного труда. Так, апостолы раннего христианства не делали отличия между иудеями и язычниками, но всем предписывали один и тот же нравственный закон. Этого и хочет Ганди. Но здесь-то и сказывается его узость: но в сердце его, которое отличается той же широтой, что сердце Христа, но в идее интеллектуального аскетизма и самоотречения. (И это тоже от Христа!). Ганди — универсалист средневековья. Почитая его, мы душою с Тагором. чем идея евангелия, опубликованного под его эгидой.

Но чему же он дал этому евангелию свое имя? Почему позволил заключить свой величественный идеал, открывавшийся всему миру, в тесные границы индусского теократизма? Страшные ученики! Чем целомудреннее они, тем мрачнее. Да избавит бог великого человека от друзей, способных постичь только часть его идей! Превращая ее в непреложный закон, они разрушают благотворную гармонию его живой души!

Но это не все. По крайней мере, его ближайшие ученики, что живут рядом со своим учителем, овеяны все-таки его нравственным благородством. Но те, что являются учениками его учеников, и все прочие, и народы, до которых доходит лишь искаженное, эхо его слов, что останется у них от его учения о внутреннем самоочищении и творческом самоотрицании? Только самое внешнее, наиболее материальное мессианское ожидание прихода Свараджи через применение пряжи! Отрицание прогресса! Fuori Barbari! Тагора тревожат не без оснований насилия, которые апостолы непротивления злу насилием (и Ганди сам в том числе) совершают, правда не в отношении людей, но в отношении предметов Запада. Ганди, правда, осторожно замечает, «что откажется от участия в борьбе, если почувствует в ней злобу против англичан», что нужно любить и. тех, с кем борешься, что надо ненавидеть только их неправые дела, «ненавидеть сатанизм, любя сатану».

Но это слишком тонкая игрa мысли для ума народа. Когда на каждом конгрессе вожаки движения с такой пламенной горечью вспоминают преступления англичан и их вероломство, убийства в Пенджабе и Калифат, тогда гнев начинает биться за плотиной, и горе, если эта плотина прорвется! Когда в августе 1921 г. Ганди взирает на костры драгоценных тканей в Бомбее и отвечает на горькие мольбы Эндрьюса, друга Тагора, своей Этикой разрушения ,[97]1 сентябрь 1921 г. он верит, что «отвращает гнев народный от людей и переносит его на вещи». Но он не замечает, что гнев народа развязывает себе руки, и подумывает: «Да, сперва примусь за вещи! Потом за людей!» И Ганди далек от мысли, что в этом же самом Бомбее через какие-нибудь три месяца народ станет убивать людей. Он слишком свят, слишком чист, слишком чужд животных страстей, притаившихся в человеке. Он не думает о том, что эти страсти тут же рядом с ним, что они прислушиваются к нему, ловят его слова. Тагор, человек более проницательный, замечает неразумие сторонников «Отказа от сотрудничества», которые, напоминая беспрестанно народу провинности, совершаемые Европой, в Невинном неведении думают, что исповедуют непротивление злу, вливая в народную душу яд, который вызовет насилия. Никакие сомнения не тревожат этих апостолов, сердцам которых чуждо насилие. Но кто борется за дело, должен прислушаться к сердцам других, а не к своему собственному. Чтобы сдержать толпу, народу недостаточно нравственных приказов даже Ганди. В одном только случае народ мог бы подчиниться им, не посягнув на суровую дисциплину своего учителя: для этого учитель должен объявить себя богом, как тайно намекают ему те, что представляют его в образе Шри-Кришны. Но чистота Ганди и смирение его отвергают эту мысль.

И потому одиноко звучит голос целомудреннейшего из людей над рокотом людского океана. Сколько времени еще будут прислушиваться к нему? В ожидании этом — величие и трагизм!