Онлайн чтение книги Макушка лета
ГРОХОТ КУЗНИЦЫ И ПЕНИЕ ЖАВОРОНКОВ

1

У впечатлений, к которым ты отнеслась почти шутейно (обычно они быстро стушевываются), бывает неожиданный исход: они вдруг оттесняют твои главные, притом серьезные впечатления. Ты в досаде, ты негодуешь на себя: склонность к легкомыслию, бессердечность, эгоистическая ориентация на личные волнения...

Так случилось и на этот раз. Вместо того чтобы все-таки попытаться найти способ прекратить голодовку Ергольского, я стала кружить вокруг настырной попытки Антона Готовцева оказаться у меня в номере.

За этической крайностью не всегда скрывается дурное намерение. Допекло, наверно, одиночество? В зрелом возрасте мужчина, расставшийся с женой даже на короткий срок, испытывает чувство сиротливости, как ребенок, мать которого на время отлучилась.

Я убеждена, что свойства раннего детства, мало-помалу скрадываясь, сохраняются в поведении мужчины на всю жизнь. Расставание с женой для него не только расставание с привычно-близкой женщиной, но словно бы и со второй матерью!

Впрочем, думая о Готовцеве, я предполагала в нем и низменную цель.

2

На спаде послеполуденной жары я вошла в цех.

Раньше я никогда не ощущала нервной нетерпимости к промышленным шумам. Было такое впечатление, что шипастые, кусливые, шершаво-твердые звуки, пронизывая слух, достигают беззащитных глубин организма.

Наталья заметила меня издали, кивнула и подала, будто безошибочно определила мое состояние, миниатюрный транзисторный приемник и наушники.

Я надела наушники. Производственные шумы остались за куполами наушников.

Тотчас припомнилось предостерегающее нытье сирен воздушной тревоги, душеразрывные ревы бомбардировщиков, сотрясение земли и зданий. Этот звуковой гнет, покамест я спускалась по лестнице, чудовищным образом деформировал мое восприятие: я казалась себе расплющенной.

Когда вбегала в бомбоубежище через двери, похожие на стальные двери прессового цеха, и они наконец-то закрывались, наступала тишина, похожая на тишину в наушниках.

Я надавила клавиш приемника. Новая ассоциация перенесла меня из блокадного Ленинграда в недавнюю крымскую весну с цикадами, верещание которых навеивало впечатление, что ночной воздух затвердел и цикады сверлят его и никак не могут просверлить. Эту ассоциацию возбудила прыгучая мелодия, извлекаемая медиаторами из балалаек и домр.

Мое лицо просияло. Наталья велела мне сдвинуть наушники, стала расспрашивать, как я отреагировала на погружение в покой и на игру струнного оркестра. Я рассказала.

Подумав, она поразмышляла вслух:

— При подборе музыкальных произведений я рассчитываю на реакции однотипные, если хотите — трафаретные, точнее, усредненные. Выходит, что нельзя упускать из виду субъективные реакции, в том числе — обусловленные элементами биографии. Музыка должна обращаться и к миру отдельно взятой души.

— Разумно. Потому что ориентация на коллективное восприятие, на усредненный вкус оборачивается прохладцей к личности, к ее истории.

— Относиться чохом к чему бы то ни было легче легкого. Любим мы относиться чохом. Это, должно быть, в природе человека. Люди ездят в лес, великое множество людей, и редко кто привозит оттуда впечатление о конкретных деревьях. Спросите, чем отличается лист вяза от орешника? Не ответят. Как цветет тот же орешник — не скажут.

— Ну уж, ну уж.

— Да, смотрим, не видя. Видим, не различая.

Я помнила о тревоге Анны Рымаревой. Не хотелось упускать момент откровенности.

— Наталья Васильевна, нет ли в вашем самоисследовании скрытых целей?

Я не ожидала, хотя своим вопросом делала попытку вломиться в чужие намерения, что Наталья будет оскорблена. Вопрос довольно широкий.

— Смею думать, Инна Андреевна... По нынешним временам я... Да часто ли вы встречали предельно искренних людей?

— Профессиональная тайна для медиков привычная вещь.

Ловкая мысль, чтобы вывернуться из положения, принявшего щекотливый оборот.

— Тайна в новизне проблемы.

— Уточню. Что бы ни делалось в промышленности, перво-наперво преследуется повышение производительности труда.

— Насущная задача, но у нас ее нет.

— Сколько длится момент врабатываемости?

— В начале смены от сорока минут до часа, после перерыва — от четверти до получаса.

— Какую музыку подбираете на эти самые моменты?

— Ритмичную, в быстром темпе, веселую. Песни. Короткие инструментальные пьесы. Отрывки из опер и балетов... «Танец маленьких лебедей», например.

— Ускорение момента врабатываемости?

— Сокращение. Спрессовка.

— Та-ак... Попросту это подхлестывание нервной энергии.

— Подхлестывания нет. Подталкивание, мягкое, окрашенное задором.

— Музыкальный морфий либо героин?

— Слабый наркотический эффект, вероятно, не исключается. И вместе с тем нельзя сопоставлять влияние наркотиков и последствия. Конечно, бодрая музыка будет повышать производительность труда. Но цель-то моя: защита организма от шумов, забота о радостном самочувствии работниц.

— Настроение, вызванное искусственным путем? Я за естественное течение настроения. Вмешательство извне в мир психики чревато...

— Вмешательство извне — нормальное условие человеческого существования. Наш мозг стремительно создает средства самозащиты против всяческих опасностей. В музыке нет серьезных опасностей.

— Вдруг все-таки они таятся? Наука полна сомнений и любви к бдительной самопроверке.

— Спасибо, Инна Андреевна. Проверка будет. Она в наших планах.

В голосе Натальи сквозила досада. Впрочем, за нее легко принять ущемленность, прикрытую учтивостью. Наверно, я была слишком прямолинейна? Неужели наша быстро возникшая доверчивая дружба на этом прекратится?

3

Проходил деловой Ситчиков. Я присоединилась к нему, и скоро мы перешагнули через высокий порог кузнечного цеха.

Над полом пролета, по которому мы шли, гнулся синий дымок. Удары молотов были так снарядно-резки, что отдавались не только в чугунном полу и под фонарем крыши, но и в людях. Мне казалось, что звук, вызываемый ударом, прошибает каждую клеточку моего тела.

Я оторопела, но Ситчиков, хоть он и заметил это, повел меня к манипулятору, который доставал из печи огненную поковку. Управлял манипулятором машинист в травянисто-зеленой войлочной шляпе, тулью шляпы огибала пестрая лента. Машинист был в шумозащитных наушниках. Проводнички, опускавшиеся к нагрудному карману спецовки, указывали на то, что в наушники вживлены радиокапсулы.

Ситчиков крикнул с мальчишеской похвальбой в голосе:

— Манипулятором управляет врач Довгушин. Исследование в тех же целях. Наталья рвалась на манипулятор, да мы не позволили. Не женское дело.

Подручный кузнеца прихватил поковку клещами, подмогая манипулятору подлаживать ее под молот, потом дернул рукоять молота. От могучего удара поковка порскнула красной окалиной и по ее верху начали шнырять искры.

Манипулятор подложил поковку под второй молот. Я заметила, что кузнец без наушников.

— Почему кузнец без наушников?

— Незачем они ему. Профессиональная глухота. Подручный чуть-чуть глуховат. Его слух мы спасаем.

Кузнец швырнул на поковку березовые опилки. Они вспыхнули, мигом сгорели. С помощью длинногубых щипцов он уложил поковку на станину, и удар молота прогнал ее сквозь форму. Поковка грохнулась вниз.

4

Слишком они чужеродны друг дружке, завод и природа, и как-то невольно твое, не склоненное к розовой забывчивости представление исключает из соседства с промышленными корпусами пойменный луг, поляны меж колками, ярких птиц, бабочек, стрекоз.

Когда Ситчиков вывел меня из кузнечного цеха через широко распахнутые ворота и я увидела перед собой желтые острова пижмы, цветы цикория — голубые лопасти, вращаемые солнцем, метлы пушицы, расточительно благоухающей медовым ароматом, я остановилась, даже попятилась, будто из сегодняшнего существования свалилась в лето собственного детства, проведенного на берегу Жиздры в Оптиной Пустыне. Не доставало только реки с буграми, сернистых источников по отмели да шатровых ив, осеняющих в жар булыжниковый проселок.

После ударов молота — словно в уши забивали звуковые сваи — ошеломительно было слышать пение жаворонка. Жаворонок над заводским пустырем, да еще возле цеха, где ухают молоты, да притом в июле. А поет-то, а поет! Ручьятся трели родниковой чистоты, волнисто скачут по кварцу, по яшме, по арабескам письменного камня, стекают в долбленую колоду, водное зеркало которой отражает бурундуков, струящихся по кедровым веткам.

Небо сияет белизной. Я гляжу в зенит и не нахожу там жаворонка. Очень, наверно, высоко? А может, мешает сосредоточенно всматриваться петляющий вокруг меня Ситчиков? Кажется, хочет о чем-то спросить?

Я продолжаю искать жаворонка и говорю:

— Спрашивайте, Виктор.

Сама тут же отмечаю, что жаворонок, судя по каскадному теньканью, набирает безудержную певческую силу. И когда у меня создается впечатление, что он поднялся в звуковой зенит, дальше уж не забраться, он, действительно, перестает тянуться вверх, зато вниз обрушивается сеево звонов, которое я могу передать лишь таким образом: вытряхивают, вытряхивают из мешков серебряные колокольчики, сыплются, сыплются они к теплой земле.

— Чего молчите, Виктор? Спрашивайте.

— Я жду вас.

— Причина?

— Дела.

— Послушайте жаворонка.

— Так наслушался, что обслушался.

— Однако, Виктор, я скажу о кузнецах: истинные герои.

— Мы за героев, которые могли бы слушать жаворонков.

— Восхитительно! Вы нравитесь мне.

— Последнее лично для меня не имеет значения. Если вы приветствуете наше дело, буду польщен.

— Ох и нуда вы, товарищ организатор.

— Не желаю нравиться вообще и в частности женскому полу, вплоть до вас.

— Ну уж, ну уж.

Ситчиков обижен, хотя и снисходительно усмехнулся. К Антону Готовцеву — тот появился из ворот кузнечного — он ринулся, точно к избавителю, и я слыхала, как он сказал:

— Я разочаровал столичную знаменитость и, представь себе, устал от нее.

— Боюсь, что завтра ты жить без нее не сможешь.

Ситчиков не ответил Готовцеву, но хрупанье окалины под мокасинами отражало в себе его возмущение.

5

Даже серьезная сочинительница, увы, п о к у п а е т с я  на лесть, произнесенную с очевидным намерением. Да, именно лесть с очевидным намерением услышалась мне в словах Готовцева о том, что-де завтра Ситчиков не сможет жить без меня.

Конечно, это было косвенное извинение за вчерашние телефонные звонки, за будорагу, устроенную гостинице. Ну и, понятно, это был намек, вероятней всего безответственный, что завтрашний Ситчиков Ситчиковым, а сам-то он уже сегодня жить без меня не может.

Мне бы повернуть Готовцева обратно за его дерзость, а я молчала, шагая к навалам железобетонных конструкций, куда сел жаворонок, и не только молчала — улыбалась и не умела укротить своей улыбчивости. Я напомнила себе о достоинстве женщины и представительницы центральной печати, но изменить своего состояния не смогла.

Было мгновение, в чем неловко сознаваться, когда я чуть не повернулась, чтобы кинуться навстречу Готовцеву, который быстро шагал за мной. В это мгновение случился в моих чувствах взрыв такой страстности, что если бы я не погасила его, то сшибла бы Готовцева и он перепугался бы.

Жаворонок подпустил нас близко, запел на взлете, медленно восходил в высоту, трепетали перышки над горлом.

— Чего я сделал, собственно?

Готовцев тоже наблюдал жаворонка. Его вопрос был обращен как бы в небо.

— Погромче. У бога профессиональная глухота.

— Михаил Архангел мечет гром и молнии. Он оглох. Сам-то господь бог носит наушники из облаков, как только появились авиация и зенитки. По-дружески, собственно, хотелось тебя увидеть.

— У бога в друзьях. Ничего себе! Вот бы хоть проскочить в подруги к жене какого-нибудь республиканского замминистра.

— Инк, не придуривайся. Я вел себя настырно, однако ничего...

— Ничего?! Маршал Тош, ты разучился каяться. Все чаще убеждаюсь: раскаяние — свойство молодости.

— Я вел себя так, как ты девушкой.

— Сравнил.

— Я преувеличил, собственно... Вел себя я менее дерзко, чем ты в упомянутые времена.

— Я любила тебя.

— Положим, ты любила только себя, а пуще любила завихривать вокруг себя парней.

— Но большое чувство было к тебе одному.

— Тогда чем ты можешь объяснить?.. Помнишь, я приехал в Ленинград? Ты даже не вышла ко мне. Беатриса... ее сострадание удержало меня на свете.

— Не могла тебе простить.

— Я женился после твоего замужества.

— Почему ты не соперничал с Володькой Бубновым?

— Не принимал всерьез. Тсля-Тсля... И еще: дружеское самопожертвование в пользу Марата. Он был и остается первым среди нас.

— Для тебя первый. Марата я не любила. Но ты не всегда отступал в тень.

— Все зависело от тебя.

— Ну уж, ну уж.

— Чувство жертвенности я мог бы разрушить собственными силами. А вот анемичность... Только с помощью твоей активности можно было победить мою анемичность.

— Какая там активность?! Вспышки активности.

— Не верится.

— А ты верь. Теперь-то тебе ясна природа женской натуры?

— Где натура, где влияние нравственности, где люди и веяния времени — трудно различить.

— Меня сразила всеподавляющая Володькина забота. Ты бы был таким.

— Никак не мог быть таким. Ты слишком была поглощена заботой о себе, матери, сестренке, чтобы догадываться, что я отчаянно бедствую. У меня от голодухи еле-еле душа держалась в теле.

— Недавно мне снилось, будто я рву на лугу цикорий. Вдруг танк. Рядом. И — за мной. Я от него. Туда брошусь — глубокий ров. Не перепрыгнуть. Упадешь — разобьешься. Сюда — ров. Покидалась из стороны в сторону и замерла на кромке рва. Танк подъехал и остановился передо мной. Невозможно убежать: или прыгай в ров или взбирайся на танк. Переживая этот сон, я неожиданно поняла, что Володькина неотступность привела меня в состояние полной безысходности, как танк из этого сна.

— Любовь — террор?

— Умница! Бессознательный террор.

— Интуитивный.

— Верно. Большинство людей страшилось и страшится недоеданий и необеспеченности. Ради сытости и достатка на что они только не пускаются! Я не склонна оправдывать поступки, взвешенные на весах расчета. Но я думаю, что в каждом из нас запрограммирован хитромудрый аппарат самообмана, хотя управляют им первичные инстинкты, тот же инстинкт самосохранения. Тебе надо спастись, и он сотворит в тебе имитацию любого чувства: любви, уважения, революционной сознательности, охранительного консерватизма... Подкоркой своей Володька раскусил мою ситуацию, особенно мою травму, на грани психической, которую оставил во мне блокадный мор. Любил он меня, конечно, безудержно.

— Любовь, у которой богатый материальный тыл, обычно достигает цели. Бедолаге, голодранцу, бездомному человеку запрограммирована с его любовью трагедия. Говорят: с милым рай и в шалаше. Что-то не видать таких шалашей. Что-то не слыхать, чтоб горожанки, даже по любви, рвались в деревенские избы. А вот железобетонные хоромы они занимают без промедления.

— Не обвиняешь ли ты меня в сознательном расчете?

— Никак не вспомню стихотворные строчки. Вроде: «Я невинен в той вине». Если и есть вина, то она позади военной вины, твоих предвоенных благ, зоологической стихии юных лет.

— Маршал Тош, некоторых своих поступков я так, наверно, и не сумею объяснить?

— Всегда ли нужно стремиться к этому? Это и невозможно.

— Жаль.

Изображать, что я продолжаю сердиться, не оставалось ни желания, ни смысла. Разговор о прошлом окончательно унял игру моей чести, и я уж не могла по-прежнему относиться к поведению Готовцева. Коль за моими поступками он ищет многосложность, разве я посмею оценивать однозначно его поступки? И мне дорого то, что он не перестал обдумывать нашу юность и молодость, потому что без возвращения к прошлому невозможна серьезная мысль о настоящем и будущем.