Онлайн чтение книги Макушка лета
СМЕРТЬ И ВОСКРЕШЕНИЕ МАРАТА КАСЬЯНОВА

1

В состоянии потрясения, не преувеличиваю, я возвратилась к себе на тропаревский холм, сменила тренировочный костюм, крепкущие спортивные ботинки польского производства, полотняную кепочку на одежду, приличествующую положению специального корреспондента, и поехала обратно.

Сон, где была ремешковая гармошка, песня «Среди долины ровные», явь с ощущением беспрепятственной воли потерялись где-то в прошлом, кажущемся таким давним, как мезолит, крушение державы Ахеменидов, отмена крепостного права.

Дорогой на аэродром я убедила себя уклониться от сверхсенсорного улавливания как основы для вывода, что Марат не умер. Я предпочла хорошо укатанную, международную, межконтинентальную магистраль — магистраль практической логики.

Могло возникнуть чье-то измышление о смерти Марата на почве злобы, завистничества, лжи, мистификации? Вполне. Так ли складывалась карьера Касьянова, чтобы закономерно совершилось его восхождение на директорский пост? Не совсем так, но все-таки подходяще. После окончания училища он служил в Калининградской области, где едва не погиб под бывшим прусским городком Гранцем: близ грузовика, на котором Марат ехал с солдатами, взорвалась, сдетонировав, мина, сохранившаяся с военной поры. Получил позвоночное ранение. Оперировали. Больше года лежал в госпитале. Долго ходил в корсете.

Из-за того, что быстро утомлялся и частенько изнемогал от болей в позвоночнике, был назначен начальником клуба. Судя по тому, что чуть позже окончил политическое училище, он увлекся новой военной деятельностью. Мне точно не известно, почему он демобилизовался: нездоровье ли было причиной, огромные ли сокращения численного состава армии, производившиеся тогда. Об этом ни от кого из наших общих товарищей я не слыхала. Зато возникла версия, будто бы на важном совещании по проблемам воспитания он оспаривал точку зрения старшего начальника на какую-то смелую книгу, вот ему и пришлось уйти в запас.

После Маратовой демобилизации до меня докатывались такие известия: он мыкается по крупным городам на Волге; осел в тихом санатории, обслуживает исследовательское лечебное электрооборудование — всякие там кардиографы, рентгеновские аппараты... «д’Арсонвали», УВЧ; куда-то девался; объявился на сибирском гидростроительстве, прораб участка бетонных работ, к предпусковому периоду, когда начался монтаж гидрогенераторов, секретарь парткома всего строительства.

Он был из тех людей, за кем пристально следят бывшие товарищи по работе и школе. Нашим общим однокашникам казалось, что он далеко пойдет. Кто прочил ему большой начальственный путь, те были огорчены и недоумевали, узнав, что через несколько лет он уклонился от крупного назначения в городе, возникшем рядом с гидростанцией, и уехал в Новосибирск, где и устроился на самую что ни на есть рядовую должность в научно-исследовательский институт. Позже подтвердилось, что так и произошло и что начал он свою деятельность в институте лаборантом с крохотным окладом, который дается девчонкам, моющим пробирки.

Но и в институте он сделался заметной фигурой, проявив универсальные творческие интересы и возможности; успешно занимался биметаллами, электроникой, вакуумными печами, программированием. Печальный слух, что Касьянов, переселившись в Ленинград, заболел туберкулезом и умер, распространился позже.

Нет сомнения, Марат подготовился всем содержанием трудовой жизни к должности директора.

И конечно, конечно же, не должен был потеряться в вечности один из искателей, в которых немыслимо нуждается общество. Как только я могла допустить, пусть мало-мальски, возможность его  у х о д а?!

Он жив.

Он любит.

Он ищет.

Детям присуща лавинная любознательность: зачастую от множества вопросов, задаваемых ребенком, взрослые чувствуют себя как бы гибнущими под каменными навалами. Принято считать, что такого свойства любознательность не распространяется на самих взрослых. Она-де естественным образом убывает по мере взросления человека. Зрелость, мол, и есть состояние полной ясности.

Познание не убавляет числа вопросов, напротив, оно их увеличивает. К тому времени, которое мы определяем как зрелость, но что в сущности является остановкой в развитии или началом спада в нем, просто-напросто убывает наша пытливость.

Касьянов был как раз таким редким человеком: его любознательность прибывала, точно река в половодье. Вот один из вопросов его юности:

— Прекрасная защита у турбогенератора. А у трансформаторов?! Вплоть до тепловой защиты. Реле Бугольца — элементарно и спасительно. Пойди на домну. Горновые... Каждый день тепловые перегрузки. Почему же защита оборудования лучше защиты человека?

Вздор. Не мог он уйти, потому что тогда бы убыла пытливость на земле.

2

Сидя в самолете подле иллюминатора, я любовалась узором взлетной полосы, составляемым шестиугольниками железобетонных плит.

Когда поднялись и стали разворачиваться, взлетная полоса, лежавшая среди зеленой травы, выглядела ровно, серый ее цвет сглаживал чувство любования, будил каменную опасность: грохнемся об нее — вдрызг. Под воздействием перемены в восприятии, я как бы с высоты посмотрела на недавний свой восторг, вызванный уверенностью, что Марат жив, и на восхищенное размышление о его судьбе и сущности. И я сказала себе: «Сохраняй трезвость оценок. Не гипнотизируй себя прошлым. Он мог измениться. Объективность достигается средствами непредвзятости».

3

Самолет заходил на посадку. Поверх крыла, косо наклоненного к земле, завихривался белый город, вживленный в огромный сосновый массив.

В стороне от города, ближе к сизому рубленому поселку, охваченный кирпичными стенами приник к плоскогорью завод: новенькие корпуса, вероятно, длиной в километр, и старые, искрасна-черные, с ржавыми трубами. Он, разумеется, завод «Двигатель».

Обычно я скучаю по индустриальному пейзажу и, едва увижу промышленные сооружения, принимаюсь глазеть на них, как девчонка на облака. Мою сестру Беатрису, для которой красота существует лишь в сельских видах, правда, она беспощадно изымает из них тракторы, комбайны, всяческие постройки из бетона, это возмущает

— Нелепость! — кричит она. — Все равно что поэтизировать крематорий.

Сознаюсь — в картине завода, открывавшейся с воздуха, не было ничего зрительно приятного, и я подумала: «Быть может, Беатриса права? Не эстетическая ли фальшь правит восприятием, когда из промышленного, пусть оно и служит насущным потребностям общества, я стремлюсь извлечь прекрасное? Несуразной, безумной была бы попытка, если бы я вознамерилась ловить раков в цистерне с пропанбутановой смесью».

Допускаю, что турбулентное течение в моем восприятии возникло от противоборства душевных потоков: один из них, вызванный редакционным заданием и охотой встретиться с Маратом, был нисходящим, другой — взмыл навстречу ему под воздействием природы в окрестностях Желтых Кувшинок: красноствольной рощи, дымчатых шаров приречных ив, хребта, мохнатого от леса, увала, склоны которого выравнивались в степь, сияющую накрапами озер.

Мы пошли на снижение. Я заметила белую козу, бегущую к посадочной полосе. Она собиралась проскочить перед шасси самолета. Моторы, было утишившиеся на мгновение, гаркнули. Наверно, дрогнуло сердце пилота? Срежет шкодливую бестию, но глазомер подсказал: «Проскочит». И тут же сбавил газ и не бросил машину вверх.

Белая коза осталась цела: кинулась вспять. Самолет фыркнул с досадливым облегчением и стакнулся с железобетоном. На минуту, покамест он не начал выруливание к аэровокзалу, я вернулась к недавнему раздумью. Вдруг да неспроста коза подалась наперерез самолету? Попасись ежедневно под завывания, рыки, свисты, от которых хочется зарыться в землю, возненавидишь эти летающие чудища и взбрендится вонзить рога в их душные колеса.

Как привести в согласие рукотворное и живое, красоту и технику? Как сделать так, чтобы доброе и полезное не оборачивалось всеотрицанием?

4

Я увидела Касьянова у здания аэровокзала в окружении молодых, франтоватых, веселых людей. Обрадовалась, но и испугалась.

«Неужто Гольдербитурер соотнесен с ним? Ради места в гостинице? Не должно... Тогда для чего?! Как бы там ни было, специальному корреспонденту ни к чему быть встречаемым тем, на кого жалуются».

Возле ног Касьянова стоял портфель-чемодан. Здесь я опять испугалась: он улетает, и если не подойти, то, возможно, долго придется  з а г о р а т ь, ожидая его. И я решила подойти, и сдержала Касьянова, когда он распахнул руки для объятия, и, отвела его в тень, узнав, что он улетает в Москву по вызову высоких инстанций.

Я сказала Касьянову о том, для чего меня прислали, и попросила сжато объяснить, почему он одним махом понизил в должности трех крупных специалистов: главного технолога, главного энергетика и главного металлурга, потом двух первых совсем выдавил с завода, а последнего довел до голодовки.

Он засмеялся, но не так, как смеются в тревоге или чтобы скрыть ее, а так, как смеются над глупостью, затеянной взрослыми людьми, считающимися вполне разумными и дальновидными.

Когда он смеялся, я ощутила несходство меж нами. В отличие от меня он был тем человеком, который почти не походил на себя прежнего: нет львиного зачеса, нет усов, нет продолговатого лица. Седая голова, словно выточенная из лития, подкова русой бороды, соединяющаяся с височной сединой, и только зубы, верхние зубы, выдают давнего Касьянова, опрощают его: они углом, так и не выправились дугой, хоть он и носил подростком протезики.

— Чертушка ненаглядная! — воскликнул он, пытаясь сместить мою душу с официально-деловой стези и опять раскидывая руки. — Наконец-то наши пути пересеклись. Осчастливила ты меня!

— Не наоборот?

— Не придавай значения заушательской писанине. Мы гигантские дела завернули, и ничто не поколеблет нашего плечистого настроения. Помнишь, Инна, я был умственным юнцом и частенько впадал в мелодраматизм: «Тоска. Под куполом ни звезды». Теперь под куполом у меня, у них, — кивнул на провожающих, — целая галактика.

— Марат, Марат Денисович, — строго сказала я. — Чтобы выполнить задание, а главное, выяснить, жив ли ты — какое-то чучело похоронило тебя, — я отложила плавание по Инзеру. Давай-ка отложи командировку.

— Нельзя. Позарез нужно в министерство и в Центральный Комитет. Разбирайся без меня. Что останется загадкой, разрешу.

— Больше недели ждать не смогу.

— Сможешь. К чему бежать от жизни? Засиживаешься, поди, за письменным столом? Подождешь?

— Не обещаю.

— Да я прикажу, и тебя заклинят в Желтых Кувшинках. Я здесь царь, бог и воинский начальник. Просьба: не начинай знакомство с заводом и проверку письма, не встретившись с моей женой. Между прочим, тебя ждет сюрприз.

От самолета отъехал громадный бензозаправщик.

Касьянов сказал с лукавством в лице:

— По мере сил следим за советской печатью.

— Одобряете или недовольны?

— В основном одобряем.

— Что?

— Дрожи, чертушка, под тебя подвожу критический заряд.

— Я еще от самолетных вибраций не избавилась.

— Вещи с натуры: статьи, очерки, эссе — одобряю, потому что печешься об ускорении технического прогресса, пытаешься защищать биосферу и здоровье целых городов.

— Погоди, Марат, надо позвать твоих товарищей и поставить трибуну.

— Не понравилась торжественность речи? Специально приподнял за облака. Твоему стилю подражая — велеречивости. В публицистике ты ею грешишь. Что еще? Темы ты берешь жаропышущие, прямо из печи событий, но иногда, обрабатывая их, асбестовыми рукавицами пользуешься, манипулятором, ручки боишься обжечь.

— Ручками я пишу.

— Вывернулась. Каюсь, поделикатничал. Я хотел сказать: иной раз ты закрываешь душу толстым слоем теплоизоляции, оберегаешься от огненных процессов действительности.

— Если я и пользуюсь средствами самозащиты, то такими, которые предохраняют от радиоактивного и теплового излучения, сопровождающего атомные реакции жизни.

— Угу.

— Чрезмерные облучения жизнью небезопасны. От них мы впадаем в пессимизм, в мизантропию, во всеотрицание.

— Ах, Инна, зря дал я тебе повод к аналогии. Стоп. Сейчас прищучу. Ругают детективы. А у них пружинные достоинства. Лихо закрученный сюжет. Тебе б прокручивать героя, как космонавта на центрифуге.

— От бешеного вращения герой деформируется, размывается внешне и внутренне. Лица даже не разглядишь.

— Сплошная у тебя самозащита и никакой самокритики.

— Вот и нет: сюжетчица я неважнецкая, бюджетчица тоже.

— Сдвиг! Пойдем дальше. Отдача от публицистических выступлений? Твоя?

— То синяк на плече, то печенки болят.

— Бытие выковывает сознание. И все-таки об отдаче, о результатах публикаций.

— Результаты в общих достижениях страны.

— Угу. Духовное материализуется в деяниях народа?

— Слушай, царь, бог, воинский начальник, оставь свою иронию. Она разит чванством технократов: «Ши-то от вас, писак, пы-ользы? В создании общественного продукта не участвуете, прибыли не даете, фы-ся рота в ногу, только вы не в ногу».

— Во, молодчина! Заметь — хвастаюсь: посылали в Англию и во Францию. Не о том я хочу сказать, чем иностранца перво-наперво прельщает лондонский Гайд-парк: дискутируй по любым проблемам. В Гайд-парке сколько угодно ходи по траве, валяйся, и она не пострадает: крепче будет расти, потому как ее двести лет культивировали топтанием и проч. Блестящая отдача. А ты? Так уж и нельзя уж против шерстки погладить.

— Так уж и нельзя уж выпить русскому человеку.

— Угу. Инна, красавица, этикет прессы будешь выдерживать или обнимемся?

— Позже, на росстани.

— Значит, дождешься?

— Клясться не стану.

— Пора на посадку... Жаль, заковыристая встреча получилась, смурная. Моя вроде вина. Осведомленность демонстрировал. У друзей после разлуки исповедь должна предварять спор. Не серчай.

— Разгадка, пожалуй, в другом.

— Режь напрямик.

— Выдам сполна. Вооружусь фактами, тогда.

— За безмерную любовь, да чтобы не получить погром, было бы это исключительно.