Онлайн чтение книги Малые ребята
IX

"…Кстати, почтенный Иван Иванович, сказать два слова о ваших детях. Не удивляйтесь, что о детях я начинаю говорить непосредственно после изображения вам современных деревенских порядков, да еще нахожу, что такой разговор будет "кстати". Истинно говорю вам, почтенный Иван Иванович, участь русской деревни и участь русского молодого поколения находится в прямой зависимости друг от друга; от них обоих зависит, быть ли солнцу на небе, быть ли тьме кромешной на земле… Чтобы недалеко ходить за доказательствами, отыщите у себя на письменном столе суворинский календарь, раскройте его в том отделе, где находится таблица о народонаселении, и посмотрите на итоги. Красноречивее всего, конечно, последняя графа этой таблицы, где сказано, что крестьянских сословий на русской земле ни много ни мало как шестьдесят миллионов. Эти же крестьянские сословия несомненно преобладают и во всех других графах, пересматриваемых поочередно: так, несомненно обилие их в миллионной массе войска, несомненно обилие их и в городском населении, и даже в духовенстве. И в войске, и в духовенстве, и в мещанстве преобладает тот же крестьянский, хотя более или менее переодетый элемент, родство которого с подлинным крестьянством во всяком случае несомненное. Если ко всему этому прибавить в буквальном смысле микроскопические цифры первых граф таблицы, где исчислено количество сословий вполне привилегированных и привилегированных более или менее, то нет ни малейшей возможности, нет даже тени возможности не видеть, что "сила" (другого слова я не нахожу) несомненнейшим образом находится на стороне миллионов, а не сотен тысяч. Двадцать лет тому назад эти миллионы были ничто, это была именно масса нулей к несколько многозначительным передовым цифрам; теперь же без этих нулей передовые цифры теряют всю свою значительность, а в будущем, когда подрастет поколение, которое уже не знало, что такое барщина, что такое "бурмистр", вообще, когда вырастет новое поколение, тогда значение передовых цифр должно само собою умалиться несравненно более, так как эти нули призваны к жизни, и они будут жить, "они теперь уже живут", будут жить, потому что должны, не могут не жить. Настоящая минута в высшей степени критическая для русского общества, так как переживаемые нами годы, несомненно, должны решить дело в каком-нибудь одном определенном смысле: как жить — "по-хорошему" или "по-худому"? Позволительно спросить: по какой дороге пойдет растущее поколение, найдет ли оно в себе силы к тому, чтобы, выйдя на вольный свет из-под крепостного ига, повести жизнь дальше? будет ли оно скреплять общинный обиход, развивая широту общинных надобностей и интересов, или, не справившись "с головой", продаст первенство за чечевичную похлебку и станет жить "по-худому", не расширяя, а суживая мирской интерес? Можно с уверенностью сказать, что дело решится именно в последнем, нехорошем смысле, если на помощь деревне, "не знающей" всей сложности новых условий жизни, не придет человек, знающий эти условия, и не оборонит ее от беды. Задача обороны, как видите, лежит ни на ком другом, как только на грамотном, образованном человеке, и если к тому же принять во внимание громадную цифру массы, нуждающейся в грамотном человеке, то легко убедиться, что масса грамотных людей, в десять, в сто раз большая существующей налицо, могла бы быть многие годы поглощаема народною массою вся без остатка. Вы, Иван Иванович, конечно понимаете, что я не могу и не имею возможности сочинять проекты системы народного образования, я только хочу обратить внимание родителей подрастающего поколения и его воспитателей на то, что, воспитывая и образовывая, они не могут оставлять без внимания нужды миллионной массы просто уже потому только, что она миллионная и что как таковая она не может не иметь веса в будущем. Что же делаете вы, Иван

Иванович, и другие не менее вас чадолюбивые родители и опытные воспитатели? Вглядываясь в существующую систему воспитания и образования, легко видеть, что она не только не проникнута сознанием того, что образованные люди прежде всего нужны народу, а не главному обществу акционерных надуваний, но, напротив, как бы добивается, чтобы образованный человек замкнулся с своими знаниями в среде, не имеющей ничего общего с народом. И это стремление замкнуться проникает и ваше чадолюбивое сердце и педагогическую практику. Что вы, например, теперь делаете с вашими ребятишками? Вы точно как бы предчувствуете, что народ что-то значит, и в этих видах производите разные опыты с деревней… Но ведь все это только для себя, все это с целью поставить своих чад именно в изолированные от народа и наиболее безопасные условия. Вы хотите заимствовать от народа его терпение, крепость мышц, выносливость, даже веселость, словом, хотите "позаимствовать" — и только. О каких бы то ни было обязательствах или обязанностях в отношении к народу нет и помину. Предполагается, повидимому, что будущее поколение проживет счастливее теперешнего, именно потому, что будет иметь возможность далеко стоять от народной массы. Но именно это-то и не может случиться. Представьте себе, что шестьдесят миллионов остаются жить по собственной своей воле и что безграмотный человек будет единственным компетентным лицом во всех вопросах современной деревенской действительности. — Что выйдет? Несомненно, выйдет узость и даже полная потеря мирского интереса и, как следствие этого, распадение мира. Представим себе, что распадение это приметно только едва-едва, в самой слабой степени, что на волость, в которую входит до десяти и более деревень, в течение года произойдет только один случай обнищания и только один обогащения, что, словом, в течение года, из двух-трех тысяч душ один человек уйдет прочь по нищете, а другой уйдет — потому, что отъелся; представим себе это и произведем простое умножение. Нищих и их будущее мы совершенно оставим, а возьмем только отъевшихся по одному на волость в течение года. В уезде — двенадцать (или около) волостей, в губернии двенадцать или около уездов, а губерний восемьдесят; таким образом, при самых скромных предположениях, мы получим довольно почтенную цифру безграмотных и отъевшихся людей, которые, покинув деревню, естественно поступают в то общество, в котором и я и вы имеем честь жить. Купив себе на Апраксиной рынке "пальты" с бобровыми воротниками и побывав в Фоли-Бержере, они уж очевидно на стезе попасть в интеллигенцию, куда действительно и попадают в скором времени, предварительно, конечно, вместо апраксинских "пальтов" приобретя енотовые шубы и записавшись членами в клуб. Если вы наполовину сократите цифру, получившуюся от умножения, но признаете, что приток таких людей в обществе неизбежен, то в самом ближайшем будущем общество это, полагающее себя изолированным, неминуемо должно пропахнуть взглядами, желаниями, аппетитами этого большинства. К тому времени, как подрастут ваши дети, это должно непременно совершиться. И какова тогда роль ваших, столь лелеемых, детей? Разумеется, они должны будут, если пожелают есть хлеб (а они этого пожелают), работать на этих переодетых в енотки деревенских выбросков. Эти выброски безграмотные, они не умеют ни читать, ни писать, не знают никаких порядков, они должны платить "знающим", которые и будут служить им, потому что, ничего не зная и не понимая, люди эти непрестанно жаждут; при громадности наплыва таких людей образованный человек, разумеется, вздорожает, потому "требуется", будет ломить с этих еноток хорошую деньгу за всякую малость, и енотка должна платить, так как весь грамотный человек расхватан. И, как вы думаете, почему бы чей-нибудь Петенька, Васенька и т. д. мог устоять и не взяться за деньги енотки? Такова вероятная будущность человека, образованного без внимания к народному делу, в том случае, если народ начнет жить не по-хорошему.

"Но не менее горько его дело и в том случае, ежели шестьдесят миллионов вдруг, по щучьему велению, по божию благословению, возьмут да и справятся сами собой. Тогда ведь человек, образованный в замкнутой or народных интересов среде, совсем уже не нужен… Нет, Иван Иванович, только полнейшее внимание к нуждам шестидесятимиллионной массы народа, положенное в основание всей системы воспитания и образования и полнейшее выяснение этих нужд, только это одно может дать. смысл многим десятилетиям русской жизни и пристроить к делу массу талантливых русских людей… Не все заимствовать у народа и прятать в доме своем, надо и для него поработать; если уж нельзя сделать этого по совести, так хоть и из расчета. А то ведь наймет енотка-то и начнет орудовать".

В ответ на это письмо Иван Иванович написал мне между прочим следующее:

"…Все это, быть может, и справедливо, но в высшей степени неопределенно… Как это, например, я могу воспитать детей в интересах народных нужд? И где такое заведение? Что я должен делать? Что такое, наконец, енотка? Словом, не в обиду вам будь сказано, несмотря на всю убедительность, письмо ваше не имеет, как мне кажется, реальных достоинств.

"А так как мне, как отцу, особенно много фантазировать не полагается, а необходимо предпринимать что-нибудь реальное, то я пришел к следующему заключению. По примеру того самого народа, который, как вам известно, целые тысячелетия выходит невредим из всевозможных бед, руководствуясь только взглядами отцов и дедов (как отцы наши жили, так и мы), и я решил последовать тому же, конечно применительно к моему положению. Что ж делать, если я обеспеченный более или менее человек? Уж должно быть, так мне написано на роду. Будем жить, как жили наши отцы и деды… Практическое это решение я осуществил следующим образом: какая-то почтенная дама рекомендовала русскую няню, старуху шестидесяти пяти лет. "Вот оно!" — подумал я, прочитав это объявление. Прожить шестьдесят пять лет, это значит — быть самым корнем и теперешнего и будущего поколения. Тут, наверное, должна быть полная система воспитания, основанная на опыте прошлого, а стало быть, годная и для будущего. Я немедленно же поехал по указанному адресу. И как вы думаете? Оказалось, что не один я разыскиваю нравственных фондов. Вместе с моими санями к крыльцу того дома, где жила русская няня, подкатила карета, за ней опять сани, там коляска, там опять карета — словом, съезд, как к посланнику великой державы… Из швейцарской все мы, родители, двинулись целой толпой в квартиру № 16, где пребывало дорогое нам существо; в толпе были молоденькие дамы, гвардейские офицеры, инженеры и т. д. — и все это отражало на лицах желание перебить и страх опоздать захватить сокровище. Не буду рассказывать, каких жертв стоило мне овладение этой драгоценностью. Одна дама, самая молодая, супруга гвардейского офицера, едва увидала няньку, как затряслась от страха, попятилась назад и тем навела панику и на инженера и на других посетителей. Инженер, впрочем, оправился было и едва не овладел старухой, но едва он завел речь о том, чтобы она носила чепчик, как бы поражен самым бесцеремонным отказом, произнесенным таким голосом, что молоденькая дама попросила воды… Я, конечно, всем этим воспользовался, и старуха теперь у меня… Что вам сказать о ней? Говоря вообще, это — ад! Сам бес, вельзевул, кажется, вселился в это седое существо! Представьте себе, высокая седая женщина, с густыми седыми волосами, простоволоса, с глазами, выражение которых — острая внимательность и каменное упорство в одно и то же время. Женщина тучная, мягкая… Представьте себе, что это мягкое и жирное, как жирный старый кот, существо ходит без башмаков, в одних чулках, неслышно и неожиданно появляясь чуть ли не во всех углах квартиры, — и вы поймете, что это олицетворение порядка. И точно, все пришло в порядок и стоит на своих местах. Прислуга у нее — "девки", которые, также согласно порядку, зовут ее "чертовкой". Маленькую девочку она стращает, как и водится, "мужиком", тогда как в деревне мужики сажали ее к себе на колена. Словом, вся старая мораль налицо. И пусть. Пусть будет какая-нибудь мораль, чем никакой или чем такая, с которой нельзя жить на свете!.."