Онлайн чтение книги Малыш
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. В ГЛУБИНЕ КОННАУТА

Ирландия, обнимающая поверхность в двадцать миллионов акров, то есть почти десять миллионов гектаров, находится под управлением вице-короля или наместника, уполномоченного королем Великобритании. Она разделена на четыре провинции: на Лейнстер — на востоке, Мюнстер — на юге, Коннаут — па западе и Ульстер — на севере.

Историки утверждают, что Соединенное королевство занимало некогда лишь один остров. Теперь их два, разделяемых более политическими несогласиями, нежели физическими препятствиями. Ирландцы, будучи друзьями французов, остаются, как и прежде, врагами англичан.

Ирландия, страна интересная для туристов, мало привлекательна для ее обитателей. Они не могут сделать ее плодородной, а она не может их прокормить. И хотя эта мать не имеет молока для своих детей, они все страстно любят ее. И называют самыми нежными именами: «Зеленым Ирином», «Чудным изумрудом», оправленным в гранит, а не в золото, «Островом лесов», хотя он более остров скал, «Страной песен», хотя песни исходят из больных и слабых уст, «Первым цветком земли», «Первым цветком морей», хотя цветы эти быстро вянут под натиском бурь. Бедная Ирландия! Ее вернее было бы назвать «Островом нужды», именем, которое ей следовало бы носить уже целые века!

В Ирландии равнины, озера и торфяники между Дублинским и Галуейским заливами разделены двумя возвышенными полосами. Остров напоминает в середине лохань — лохань, в которой нет недостатка в воде — все, вместе взятые, озера «Зеленого Ирина» составляют две тысячи триста квадратных километров.

Уестпорт — маленький городок в Коннаутской провинции — находится в середине залива Клу, усеянного тремястами шестьюдесятью пятью островками, как Морбиган у берегов Британии. Это один из красивейших заливов, весь испещренный мысами, которые по форме напоминают зубы акулы, разгрызающей гребни несущихся волн.

В этом-то Уестпорте мы и познакомимся с Малышом и проследим потом его жизнь.

Население городка — около пяти тысяч жителей, по большей части католического вероисповедания. В день, когда начинается наше повествование, в воскресенье 17 июня 1875 года, большинство жителей отправилось к обедне.

Провинция Коннаут производит преимущественно тип кельтов, хорошо сохранившийся в среде коренных жителей. Но какая ужасная эта страна, вполне оправдывающая общее о ней мнение: «В Коннауте не лучше, чем в аду»!

Несмотря на бедность городишек Верхней Ирландии, обитатели их умудряются в праздничные дни заменять свои ободранные рубища более нарядными или хоть менее рваными: мужчины облекаются в заплатанные кафтаны с бахромой на подоле; женщины надевают по несколько юбок, купленных в лавчонке старьевщика, а головы украшают шляпами из искусственных цветов, от которых остались лишь обмотанные проволоки.

Все идут до церкви босиком, чтобы не портить сапог, прорванных со всех сторон, по без которых никто не решился бы войти в церковь.

В этот час улицы Уестпорта были пусты; на них виден был лишь один человек, подталкивающий тележку, в которую была впряжена большая поджарая собака, рыжая, с черными пятнами, с изодранными о камни лапами, потертой о ремни шерстью.

— Королевские марионетки… марионетки! — кричал во все горло человек.

Он пришел из Кастельбара, главного местечка графства Майо. Направившись к западу, он пересек возвышенности, которые, как и большинство гор Ирландии, почти граничат с морем; на севере — цепь Нефина с ее верхушкой в две тысячи пятьсот футов и на юге Крог-Петрик, где великий ирландский святой — распространитель христианства в IV веке постился сорок дней. Затем спустился по опасным уступам Коннемара, достиг озер Маска и Коррилы, сливающихся с заливом Клу. Он не сел на Мидленд-Грет-Уестернский поезд, соединяющий Уестпорт с Дублином; он путешествовал попросту, крича всюду о своих марионетках и подбадривая ударами хлыста изнемогающую от усталости собаку. Иногда внутри тележки раздавался протяжный жалобный стон.

И при громком окрике на собаку:

— Да двигайся же, чертова тварь!.. казалось, что человек обращался еще к кому-то, спрятанному внутри тележки, крича:

— Замолчишь ли ты, собачий сын?..

Стон обрывался, и тележка катилась далее.

Человека этого зовут Торнпипп. Откуда оп — безразлично. Но он происходил из тех англосаксонцев, которых более чем много среди низших классов населения Британских островов. У Торнпиппа сострадания было не более, чем у дикого зверя, и такое же сердце, как у скалы.

Достигнув Уестпорта, он медленно двинулся по главной улице, с довольно приличными домами, с лавками, которые были украшены броскими вывесками, но в которых мало что можно было приобрести. К улице примыкали со всех сторон отвратительнейшие канавки, напоминающие грязные ручьи. Тележка Торнпиппа, громыхая по неровной мостовой, раскачивала марионетки.

Торнпипп достиг площади, пересекающей улицу, засаженную двумя рядами вязов. Далее расстилался парк с дорожками, усыпанными песком, старательно выхоленный, ведущий к открытому порту Клуского залива.

Нечего и говорить, что город, гавань, парк, улицы, река, мосты, дома — все принадлежит одному из богатейших местных лордов, владеющих почти всей Ирландией, маркизу Слиго, благороднейшей, чистейшей крови и доброму властелину своих подданных.

Торнпипп часто приостанавливался и оглядывался по сторонам, крича резким, точно несмазанное колесо, голосом:

— Марионетки, королевские марионетки!

Но никто не выходил из лавок, ни одна голова не показывалась из окон. Только кое-где из грязных переулков появлялись обтрепанные лохмотья, из которых выглядывали бледные, истощенные лица с красными ввалившимися глазами. Пять-шесть мальчиков, почти голых, решились подойти к тележке Торниппа, когда он остановился у площади. Все кричали в один голос:

— Коппер… Коппер!..

Так называется монета самой ничтожной стоимости, мельчайшая часть пенни. И нашли же они у кого просить, эти дети! У человека, который сам был болле склонен просить милостыню, чем подавать ее другим. Какие угрожающие жесты и свирепые взгляды получила от него в ответ детвора, со страхом прятавшаяся при виде его кнута и оскаленных зубов собаки, — настоящего дикого зверя, вечно обозленного от дурного обращения!

К тому же Торнпипп был вне себя. Его крик был гласом вопиющего в пустыне. Никто не спешил посмотреть на его марионеток. Педди — то есть ирландец, как Джон Булль — англичанин, Педди не выказывает ни малейшего любопытства. Это не должно означать, что он равнодушен к августейшему семейству королевы. Вовсе нет! Кого он, собственно, не любит, кого, можно сказать, даже ненавидит ненавистью, скопленной за целые века порабощения, так это лорда-владельца, который смотрит на него как на существо, стоящее ниже прежних холопов России. И если он признал О'Коннеля, так это потому, что этот великий патриот поддержал права Ирландии, установленные актом соединения трех королевств в 1806 году, потому что позднее энергия, упорство и политическая отвага этого государственного человека добились билля эмансипации 1829 года и потому, что благодаря ему эта английская Польша, особенно Ирландия католическая, вступала в период мнимой свободы. Нам поэтому кажется, что так он поступил бы благоразумнее, показывая своим согражданам О'Коннеля, хотя, конечно, это не могло служить поводом пренебрегать изображением всемилостивейшей королевы. Правда, Педди предпочел бы, и даже очень, изображение своей повелительницы в виде монет, фунтов, крон, полукрон, шиллингов, потому что именно в этом-то портрете британской чеканки и ощущается наибольший недостаток в карманах ирландца.

Так как ни один зритель не появлялся на усиленный зов Торнпиппа, тележка, в которую была запряжена измученная собака, покатила дальше. Теперь кругом никого не было. Они достигли парка, предоставленного маркизом Слиго в общественное пользование, через который всего скорее можно было дойти до порта, находящегося в доброй миле от города.

— Марионетка! Королевские марионетки!

Никто не отвечал, только птицы, пронзительно крича, разлетались по деревьям. Парк был пуст, как и площадь. Но зачем же в самом деле приходить в воскресенье и предлагать развлечения католикам в часы богослужения? Очевидно, Торнпипп был чужим в этой стране. Может быть, в послеобеденное время, между обедней и всенощной, его старания имели бы успех? Поэтому он ничем не рисковал, стремясь к порту, что и делал, ругаясь и призывая за отсутствием св. Петрика, всех чертей Ирландии.

Этот порт, несмотря на то, что он самый обширный и наиболее защищенный на этом побережье, очень мало оживлен. Если сюда и заходят несколько судов, то те лишь, которые привозят из Великобритании, то есть Англии и Шотландии, необходимые припасы, в которых нуждается Коннаут. Ирландия подобна ребенку, вскармливаемому двумя мамками, но молоко которых ему приходится дорого оплачивать.

Несколько матросов прогуливались, куря трубки, так как в праздник разгрузка судов не производилась.

Всем известно, как строго соблюдаются воскресные дни у англосаксонцев!

Протестанты непримиримы в своем пуританизме, а в Ирландии католики не уступают им в строгом соблюдении культа. А между тем их два миллиона с половиной при пятистах тысячах последователей различных сект англиканской религии.

Впрочем, в Уестпорте не показывался ни один чужеземный корабль. Бриги, галеты, шхуны да несколько рыбачьих лодок стояли на мели, так как было время отлива. Суда эти, пришедшие с западных берегов Шотландии с запасами зерна, более всего недостающего Коннауту, должны были сразу после выгрузки отправиться обратно.

Очевидно, что Торнпиппу нечего было надеяться добыть несколько шиллингов из кошельков этих праздных матросов.

Тележка остановилась. Голодная, выбившаяся из сил собака растянулась на песке. Торнпипп вытащил из мешка кусок хлеба, несколько картофелин и селедку, за которые принялся с жадностью человека, давно не евшего.

Собака с высунутым, сухим от жары языком пощелкивала зубами, не спуская с него жадных глаз. Но так как, очевидно, час ее трапезы еще не настал, она кончила тем, что положила голову между вытянутыми лапами и закрыла глаза.

Легкое движение внутри тележки вывело Торнпиппа из апатии. Он встал и оглянулся, чтобы убедиться, что никто за ним не наблюдает. И, приподняв ковер, прикрывавший коробку с куклами, просунул туда кусок хлеба, проговорив свирепым голосом:

— Замолчишь ты наконец?..

Ему ответил звук усердного жевания, точно внутри ящика находилось умирающее с голоду животное.

Торнпипп вскоре покончил с селедкой и картофелем, сваренными в одной воде — для лучшего вкуса. Затем он поднес ко рту грубую тыквенную бутыль, наполненную кислым напитком из молока, который так в ходу в этой стране.

В это время громко зазвонил церковный колокол, возвещая конец обедни.

Было половина двенадцатого.

Торнпипп ударом хлыста заставил встать собаку, и та потащила тележку к площади, где он надеялся заполучить несколько зрителей по выходе из церкви. Может быть, в это предобеденное время и удастся дать несколько представлений. Затем Торнпипп надеялся возобновить их после всенощной и уйти отсюда только на другое утро, чтобы показывать своих марионеток в других городках этой местности.

В сущности, мысль эта была недурна. За неимением шиллингов он сумеет удовольствоваться и копперами, по крайней мере марионетки не будут работать для того знаменитого короля Пруссии, скупость которого была настолько велика, что никто не мог сказать, какого цвета его деньги.

Снова на площади раздался громкий крик:

— Марионетки!.. Королевские марионетки!

Минуты через две-три вокруг Торнпиппа собралось человек двадцать. Нельзя сказать, чтобы это было лучшее общество Уестпорта. Подростки, с десяток женщин и несколько мужчин, державших в руках свою обувь, не столько из заботы сохранить ее, сколько по привычке обходиться без нее.

Впрочем, несколько горожан Уестпорта составляли исключение в этой глупой праздничной толпе. Например, булочник, остановившийся вместе с женой и детьми. Правда, его плащу было уже немало лет, а каждый год должен считаться за два в дождливом климате Ирландии, но все же он сохранил всю свою представительность. Да иначе и не могло быть, коль ему принадлежала булочная с великолепной вывеской: «Народная центральная булочная». И действительно, в ней сосредотачиваются все хлебные произведения, так как другой булочной нет в Уестпорте. Здесь стоял и москательщик, называвший себя аптекарем, несмотря на то, что в его лавке не было и самых обыкновенных лекарств; но вывеска, гласящая: «Medical Hall», выведена такими великолепными буквами, что один ее вид уже должен излечивать от болезней.

Следует упомянуть еще о священнике, остановившемся также у тележки Торнпиппа. Духовное лицо было одето удивительно чисто: шелковый воротник, белый жилет с частыми пуговицами и длинная черная ряса. Это глава всего прихода, в котором у него разнообразная деятельность. Священник не довольствуется тем, что крестит, венчает, исповедует и хоронит своих прихожан, он еще дает им советы, ухаживает в случае их болезни и ведет себя совершенно самостоятельно, так как ни в каком отношении не зависит от государства. Доходы с принадлежащей ему земли и вознаграждения за требы — то, что в других странах называется случайным доходом, — давали ему возможность вести вполне спокойную и обеспеченную жизнь. И хотя к тому же он был попечителем школ и приютов, это нисколько не мешало ему принимать деятельное участие в устройстве гонок и бегов, когда благодаря яхтам и стипльчезам весь приход его превращался в арену для праздничного торжества. К тому же он тесно связан с интимной жизнью своей пасты. Он уважаем, потому что всегда ведет себя с достоинством, даже и тогда, когда соглашается распить кружку пива. Нравственность его никогда не подвергалась никакому сомнению. Впрочем, неудивительно, что глава прихода имел такое громадное влияние в этих местностях, так сильно проникнутых католицизмом, в которых, по выражению Анны де Бове в ее замечательном произведении «Три месяца в Ирландии», страх быть лишенным причастия мог заставить крестьянина пролезть в игольное ушко.

Итак, у тележки собралась все-таки публика более доходная, если можно так выразиться, чем того ожидал Торнпипп. Можно было надеяться, что представление будет иметь успех, тем более что в Уестпорте оно являлось совершенной новинкой.

Поэтому ободренный Торнпипп снова закричал своим зычным голосом:

— Марионетки… Королевские марионетки!

Глава вторая. КОРОЛЕВСКИЕ МАРИОНЕТКИ

Тележка Торнпиппа была самого примитивного устройства: оглобли, в которые впряжена собака, четырехугольный ящик на двух колесах — для более легкого передвижения по ухабистой дороге, сзади две ручки, благодаря которым можно было ее катить вперед, как это делают странствующие торговцы; над ящиком на четырех железных прутьях было натянуто полотно, защищающее его не столько от редкого здесь солнца, сколько от продолжительных дождей. Это напоминало органчики с пронзительными флейтами и трубами, перевозимые на таких же тележках по городам и селам; но Торнпипп возил не орган, и звуки труб были заменены у пего маленькой музыкальной шкатулкой.

Верх ящика закрыт на одну четверть. Когда крышка совершенно снята, зрителям, немало восхищенным, представляется следующая картина.

Впрочем, во избежание повторений мы предлагаем лучше послушать самого Торнпиппа, твердящего свои звучные фразы. Положительно, в красноречии он не уступил бы самому знаменитому Бриоше, основателю первого театра марионеток на ярмарочных площадях Франции.

— Леди и джентльмены…

Обращение, долженствующее вызывать наибольшую симпатию зрителей даже в том случае, если они состоят просто из деревенских оборванцев.

— Леди и джентльмены! Вы видите перед собой парадную залу королевского дворца в Осборнс, на острове Уайт.

И действительно, на дощечке, окруженной четырьмя стенами с разрисованными дверями и окнами, была изображена зала, в которой между расставленной мебелью самого изысканного вкуса красовались на большом ковре принцы, принцессы, маркизы, графы со своими высокопоставленными супругами.

— Вот там в глубине, — продолжал Торнпипп, вы видите трон королевы Виктории, а над ним красный бархатный балдахин с золотыми кистями; это точный снимок с того трона, на котором восседает Ее Королевское Величество в торжественные дни.

Трон, на который указывает Торнпипп, высотой всего в три дюйма, оклеен блестящей бумагой с золотыми запятыми вместо кистей, что не мешало ему дать полную иллюзию всем этим достойным зрителям, никогда не видавшим «монархической мебели».

— На троне, — продолжал Торнпипп, — вы можете лицезреть саму королеву! За сходство я ручаюсь! Она одета в свое выходное платье, с королевской мантией на плечах, короной на голове и скипетром в руке.

Так как мы никогда не имели чести видеть властительницу Соединенного королевства, императрицу Индии в ее парадных апартаментах, то и не можем сказать, была ли эта кукла, изображавшая ее императорское величество, совершенно похожа на нее. Во всяком случае, если даже допустить, что она носит в эти дни на голове корону, то все же сомнительно, чтобы у нее в руке был скипетр, похожий на трезубец Нептуна. Самое лучшее поверить на слово Торнпиппу, что, конечно, и делали зрители.

— Я позволю себе обратить ваше внимание на находящихся справа от королевы, — объявил Торнпипп, — их королевских высочеств, принца и принцессу Уэльских, совершенно таких же, какими вы их видели в их последний приезд в Ирландию.

Действительно, ошибиться нет возможности, это принц Уэльский, в мундире фельдмаршала британской армии, и дочь короля Датского, одетая в великолепное кружевное платье, вырезанное из той же серебряной бумаги, которой обыкновенно покрывают коробки с шоколадными конфетами.

— По другую сторону мы видим герцога Эдинбургского, герцога Коннаутского, герцога Файфского, принца Баттенбергского, принцесс — их жен, наконец, всю королевскую семью, расположенную полукругом перед троном. Нечего и говорить, что все эти куклы — за сходство их я опять-таки ручаюсь, — в их нарядах, с их позами и оживленными лицами дают верное понятие об английском дворе.

Затем следовали важные сановники и между ними знаменитый адмирал сэр Джордж Гамильтон. Торнпипп указывает на них концом своей палочки, прибавляя при этом, что каждый из них занимает место, предназначенное его положением и придворным этикетом.

Вот тут, застыв в почтительной позе перед троном, стоит господин высокого роста, несомненно, англосаксонского происхождения, который не может быть никем иным, как одним из министров королевы.

Это действительно управляющий Сен-Джеймским кабинетом, легко узнаваемый по его спине, согбенной под тяжестью работы. Торппипп продолжает:

— А направо от первого министра — достоуважаемый господин Гладстон.

И правда, трудно было бы не узнать знаменитого «old man», этого красавца старика, всегда прямого, всегда готового защищать либеральные идеи против гнета власти.

Может быть, следовало удивляться, что он смотрит с такой симпатией на первого министра, но ведь между марионетками, хотя и политическими, многое прощается, и то, что было бы противно людям, созданным из мяса и костей, вполне безразлично для кукол, сделанных из дерева и картона.

Впрочем, вот и еще одно удивительное обстоятельство, являющееся каким-то необычайным анахронизмом, так как Торнпипп выкрикивает вдруг громким голосом:

— Представляю вам, леди и джентльмены, вашего знаменитого соотечественника О'Конелля, имя которого найдет всегда отклик в сердце ирландца!

Да, О'Конелль находился тут же, в 1875 году, хотя прошло уже двадцать пять лет со дня его смерти. Если бы кто-нибудь сделал по этому поводу замечание Торнпиппу, тот, конечно, ответил бы, что для сынов Ирландии этот великий агитатор всегда жив. Он таким же образом мог бы представить Парнелля, хотя этот политический деятель был еще совершенно неизвестен в те времена.

Затем расставлены и другие придворные, имен которых мы не помним, но все разукрашенные орденами и лентами, политические и военные знаменитости, и между ними его светлость герцог Кембриджский рядом с покойным лордом Веллингтоном, и покойный лорд Пальмерстоы около покойного Пихта; наконец, члены верхней палаты вперемежку с членами нижней палаты; за ними ряд конной гвардии в парадной форме, верхом посреди залы, что ясно указывало на то, что это был необычайный выход, который можно весьма редко увидеть в Осборнском дворце. Все вместе составляло около пятидесяти маленьких человечков, ярко раскрашенных, изображавших с великим апломбом весь цвет аристократии, самое изысканное военное и политическое общество Соединенного королевства.

Даже флот не был забыт; и если королевские яхты «Виктория» и «Альберт» не находились тут же, готовые к отплытию, то они, во всяком случае, были изображены на стеклах окон, что должно было напоминать о рейде Спитхеде. При хорошем зрении, конечно, можно было бы различить яхту, на которой находились лорды и адмиралы с подзорными трубами в одной руке и рупорами в другой.

Надо согласиться, что Торнпипп нисколько не обманул публику, сказав, что его представление единственное в мире. Положительно, благодаря ему можно было не ездить на остров Уайт. Оттого-то все и поражены — не только мальчишки, смотрящие на это чудо, но даже зрители почтенного возраста, никогда не выезжавшие из Коннаута и окрестностей Уестпорта. Только священник немножко улыбается про себя; что же касается аптекаря-москательщика, то он уверяет, что все лица так похожи, что ошибиться невозможно, хотя сам он их никогда не видел. Булочник признался, что это превосходило всякое воображение и что ему с трудом верилось, что при английском дворе столько пышности, роскоши и изящества.

— Но, леди и джентльмены, это еще не все, — продолжал Торнпипп. — Вы думаете, что все эти высокопоставленные лица не могут двигаться?.. Ошибаетесь! Они живые, такие же живые, как мы с вами, и вы это сейчас увидите! Но раньше я позволю себе обойти всех присутствующих, надеясь на их щедрость.

Настает критический момент для всех этих демонстраторов редкостей — момент, когда их шапка начинает обходить ряды зрителей. Как и везде, зрители подобных представлений делятся на две категории: на тех, которые вовремя уходят, чтобы не платить, и на тех, которые хотят позабавиться даром, и этих последних гораздо больше. Есть, правда, и третья категория, состоящая из людей платящих, но она так ничтожна, что о ней и говорить не стоит. И все это ясно обнаружилось, когда Торнпипп сделал свой маленький обход, с улыбкой, которой он старался придать любезность, но которая тем не менее выражала злобу. Да и могло ли быть иначе, коль его лицо напоминало бульдога, а злые глаза и рот готовы были скорей кусать людей, чем целовать их?..

Понятно, что у оборванной толпы, не двинувшейся с места, не нашлось бы для него и двух копперов. Что касается тех зрителей, которые, увлекшись его красноречием, хотели остаться, но не намерены были платить, то они преспокойно от него отворачивались. Только пять или шесть человек кинули несколько мелких монет, что и составило сумму в один шиллинг и три пенса, — сумму, которую Торнпипп принял с презрительной гримасой… Что вы хотите? Приходилось довольствоваться этим в ожидании послеобеденного представления, обещающего быть выгоднее, и во всяком случае лучше уж было дать представление, чем возвращать деньги.

И тогда немой восторг зрителей разразился вдруг шумными аплодисментами. Руки усердно хлопали, ноги стучали, рты выкрикивали такие громкие «о! о!», которые, наверное, доносились до самого порта.

В это время Торнпипп ударил по ящику своей палочкой, после чего послышался жалобный стон, никем, однако, не замеченный. И вдруг каким-то чудом вся сцена оживилась.

Марионетки, движимые внутренним механизмом, точно ожили. Ее величество королева Виктория не сошла со своего трона, что было бы против этикета. Она даже не встала, но двигает головой, кивая своей короной, и опускает скипетр, точно дирижер, выбивающий такт. Что касается королевской семьи, то все члены ее быстро поворачиваются, раскланиваясь на все стороны, тогда как герцоги, маркизы, баронеты почтительно проходят мимо. Первый министр раскланивается перед господином Гладстоном, который в свою очередь отдает ему поклон. Важно двигается О'Конелль, за ним следует герцог Кембриджский, выделывающий какое-то характерное па. Затем идут все остальные лица, и лошади конной гвардии машут гривой и скачут, точно находятся не в зале Осборнского дворца, а в его манеже.

И вся эта карусель движется под дребезжащие звуки музыкальной шкатулки, которой недоставало несколько диезов н бемолей.

И, конечно, Педди, такой чувствительный к музыке, что Генрих VIII украсил даже арфой герб Зеленого Ирина, не мог остаться спокойным при этих звуках, хотя он предпочел бы услыхать вместо меланхоличных гимнов, составляющих национальные песни Соединенного королевства, какую-нибудь песенку их дорогой Ирландии.

Все это было на самом деле очень мило, и кто никогда не был в настоящих европейских театрах, того, понятно, это могло привести в восторг. И всеми овладело неописуемое воодушевление при виде этих движущихся кукол.

Вдруг от какой-то неисправности в механизме королева так поспешно махнула скипетром, что попала им по круглой спине первого министра. Тогда неописуемый восторг зрителей выразился громкими криками одобрения.

— Они живые! — сказал один.

— Недостает только, чтобы они заговорили, — сказал другой.

— Об этом лучше не сожалеть! — прибавил аптекарь, становившийся всегда демократом в минуты восторга.

И он был прав. Что бы было, если бы эти марионетки вдруг вздумали произнести несколько официальных речей!

— Хотелось бы мне знать, что заставляет их двигаться? — проговорил тогда булочник.

— Да кто же, как не черт! — заметил старый матрос.

— Конечно, черт! — закричали в один голос несколько убежденных матрон и торопливо перекрестились, глядя на священника, стоявшего в задумчивой позе.

— Да как же черт может поместиться в таком ящике? — заметил молодой приказчик, отличавшийся наивностью. — Ведь черт-то большой!

— Так он не внутри сидит, а где-нибудь тут, — сказала старая кумушка. — И показывает нам все представление.

— Нет, — ответил важно москательщик, — ведь вы сами знаете, что черт не умеет говорить по-ирландски!

Да, это одна из истин, в которых Педди вполне уверен. Торнпипп, несомненно, не был чертом, так как выражался на чистейшем ирландском наречии.

Однако, если здесь не было колдовства, то оставалось допустить, что все эти человечки двигались благодаря какому-нибудь внутреннему механизму. Но никто не видел, чтобы Торнпипп заводил пружину. В то же время была одна особенность, не ускользнувшая от внимания священника: как только движения замедлялись, сильный удар хлыста по ковру, покрывавшему низ тележки, приводил всех в прежнее оживление. Кому же предназначался удар хлыста, сопровождаемый всегда стоном?

Священнику захотелось узнать это, и он спросил у Торнпиппа:

— У вас в ящике, верно, собака?

Торнпипп посмотрел на него, нахмурившись, находя его вопрос лишним.

— Что там есть, то и есть! — ответил он. Это мое дело… И я не обязан никому объяснять…

— Положим, вы не обязаны, — заметил священник, — но мы-то имеем право предполагать, что собака приводит в действие механизм.

— Ну да, собака! — сказал угрюмо Торнпипп. — Собака во вращающейся клетке… и сколько я употребил времени и терпения, чтобы ее выдрессировать! А велика ли выгода? Мне, наверное, не дадут и половины того, что платят священнику за обедню!

В ту минуту, когда Торнпипп произносил эти слова, механизм вдруг остановился, к великому огорчению публики. Когда же Торнпипп хотел уже закрыть ящик, говоря, что представление окончено, к нему обратился вдруг аптекарь со словами:

— Не согласитесь ли вы дать еще одно представление?

— Нет, — ответил грубо Торнпипп, видя устремленные со всех сторон подозрительные взгляды.

— Даже если бы вам предложили за него два шиллинга?

— Ни за два, ни за три! — вскричал Торнпипп.

Оп теперь только и думал, как бы поскорее уйти, по публика вовсе не желала его отпускать. Однако по знаку хозяина собака собиралась уже тронуть тележку, когда вдруг из ящика раздался жалобный стоп, сопровождаемый рыданиями.

Торнпипп вне себя повторил уже не раз пущенное им в ход ругательство:

— Да замолчишь ли ты, собачий сын!

— Там вовсе не собака! — воскликнул священник, удерживая тележку.

— Собака! — упрямо ответил Торнпипп.

— Нет! Это ребенок!..

— Ребенок, ребенок! — закричали все.

Какая перемена произошла теперь в зрителях! Любопытство сменилось чувством сострадания, выразившимся довольно бурно. Как! Внутри ящика находился ребенок, которого били хлыстом, когда он выбивался из сил и не мог больше двигаться в клетке!..

— Ребенок, ребенок! — закричали еще энергичнее.

Торнпиппу приходилось плохо. Он попробовал бороться, толкая сзади тележку… Но напрасно. Булочник схватил ее с одной стороны, москательщик с другой. Никогда ничего подобного не случалось при королевском дворе! Принцы чуть не раздавили принцесс, герцоги опрокинули маркизов, первый министр упал, вызвав падение всего министерства. Одним словом, произошло такое смятение, какое могло случиться в Осборнском дворце лишь в том случае, если бы остров Уайт подвергся землетрясению.

Торнпиппа очень скоро усмирили, несмотря на то, что он отчаянно сопротивлялся. Все без исключения принимали в этом участие. Тележку обыскали, москательщик пролез между колесами и вытащил из ящика ребенка.

Да, малютка лет трех, бледный, тощий, болезненный, с ногами, изодранными кнутом, еле дышащий…

Никто не знал этого ребенка в Уестпорте.

Таков был выход Малыша, героя этой истории. Каким образом очутился он в руках злодея, который не был его отцом, — довольно трудно было узнать. На самом же деле малютка был подобран Торнпиппом девять месяцев тому назад на улице одной из деревень Допегаля, и вот к чему приспособил его этот варвар.

Одна из женщин взяла ребенка на руки и старалась привести его в чувство. Все теснились к нему. У ребенка было интересное, даже умненькое личико, у этой бедной белочки, принужденной вертеть клетку под ящиком, чтобы зарабатывать себе хлеб. Зарабатывать хлеб… в эти-то годы!

Наконец он раскрыл глаза и вздрогнул, увидав Торнпиппа, который подошел, крича злобным голосом:

— Отдайте его мне!..

— Разве вы отец его? — спросил священник.

— Да, — ответил Торнпипп.

— Нет, нет!.. это не мой папа! — закричал ребенок, уцепившись за женщину, державшую его на руках.

— Он вам не принадлежит! — вскричал москательщик.

Торнпипп, однако, продолжал стоять на своем. С искривившимся лицом и злобно сверкающими глазами, он уже не помнил себя и собирался разделаться «по-ирландски», то есть пырнуть ножом, но двое молодцов схватили его и обезоружили.

— Вон, гоните его вон! — кричали женщины.

— Убирайся, подлец! — сказал москательщик.

— И не смейте у нас больше показываться! — закричал священник с угрожающим жестом.

Торнпипп яростно хлестнул собаку, и тележка покатилась обратно по главной улице Уестпорта.

— Негодяй! — сказал аптекарь. — Я уверен, что не пройдет и трех месяцев, как он протанцует менуэт Кильменгама!

Протанцевать этот менуэт значило, по местному выражению, проплясать последний раз джигу на виселичной веревке.

Затем священник спросил ребенка, как его зовут.

— Малыш, — ответил тот довольно твердым голосом.

Действительно, другого имени у него не было.

Глава третья. ШКОЛА-ПРИЮТ RAGGED SCHOOL

— А что у тринадцатого номера?

— Лихорадка.

— А у девятого?

— Коклюш.

— У семнадцатого?

— Тоже коклюш.

— А у двадцать третьего номера?

— Я думаю, что у него будет скарлатина.

И по мере того, как получались ответы, О'Бодкннс записывал их в книгу, имевшую замечательно аккуратный вид, на соответствующих строках, против ЭЭ 23, 17, 9 и 13. В книге была целая рубрика, в которую вписывались: названия болезней, час прихода доктора, прописанные им лекарства, условия, при которых должны были пользоваться ими больные. Имена были написаны готическими буквами, номера арабскими цифрами, лекарства красивым рондо, предписания обыкновенным английским почерком, что составляло в общем образец каллиграфического искусства и строгой отчетности.

— Несколько детей больны довольно серьезно, — заметил доктор. — Примите меры к тому, чтобы они не простудились во время переноски…

— Да, да!.. Будьте спокойны, — ответил небрежно О'Бодкинс. — Когда их здесь нет, то и мне нет до них никакого дела, лишь бы книги мои были в порядке…

— Если они и не выживут, — заметил доктор, беря свою шляпу и палку, то потеря, я думаю, будет невелика…

— Согласен, — ответил О'Бодкинс. — Я запишу их в столбец умерших, и счеты с ними будут покончены, потому что раз итог подведен, то и жаловаться не на что.

И доктор ушел, пожав руку своему собеседнику.

О'Бодкинс был директором Ragged school в маленьком городке Галуее, расположенном на берегу залива, в местности того же названия, на юго-западе Коннаутской провинции. Это единственная провинция, в которой католикам разрешено иметь поземельные владения и в которой, как и в Мюнстере, английское правительство старается всячески притеснять ирландцев неангликанской церкви.

Всем известен этот тип оригиналов, к которому принадлежал О'Бодкинс и который не может быть назван приятным типом человеческого рода. Маленький, толстый, он был одним из тех холостяков, у которых никогда не было молодости и никогда не будет старости, людей, остающихся всегда теми, что они есть, украшенных никогда не седеющими волосами, точно уже родившихся с золотыми очками, которые следовало не снимать с них и в гробу, людей не знавших никогда ни жизненных невзгод, ни семейной заботы, имеющих сердца лишь постольку, поскольку это необходимо для существования и никогда не тревожимых ни любовью, ни дружбой, ни жалостью, ни симпатией. О'Бодкинс — одно из тех существ, которые ни добры и ни злы, проводят всю жизнь, не сделав ни одного доброго поступка, но и не причинив большого зла, и которые никогда не бывают несчастны — даже несчастьем других.

Таков был О'Бодкинс, и, мы должны сознаться, он подходил как нельзя более для должности директора школы, подобной Ragged school.

Ragged school — это школа оборванцев. О'Бодкинсу помогала старая курильщица тетка Крисе, вечно с трубкой во рту, да еще бывший пансионер школы, шестнадцатилетний Грин. Этот бедный малый с добрыми лицом и глазами, с немного вздернутым носом, характерной чертой ирландца, был гораздо лучше трех четвертей всех несчастных, собранных в этой школе-лазарете.

Оборванцы были по большей части или сироты, или дети, покинутые родителями, которых они не помнили, родившиеся среди грязи и греха, подобранные часто на улицах и дорогах, куда они, несомненно, вернутся в зрелом возрасте. Это поистине отбросы общества.

Какой нравственный упадок наблюдается среди этих детей, обещающих в будущем превратиться в уродов! Действительно, что порядочного могло произойти из случайного уличного посева?

В галуейской школе около тридцати детей в возрасте от трех лет до двенадцати, вечно в лохмотьях, вечно голодных, питающихся лишь объедками. Многие из них болели, как мы имели уже случай в том убедиться, и среди них наблюдался большой процент смертности, что, впрочем, не было большой потерей, если верить словам доктора.

И он прав, если никакие старания, никакие нравственные воздействия не могут помешать этим детям сделаться со временем негодяями. Но в этих некрасивых оболочках все же есть душа, и при ином воспитании, при самоотверженном уходе она, может быть, раскрылась бы для семян добра. Во всяком случае, Для воспитания несчастных существ нужны были совсем другие руководители, чем такой манекен, как О'Бодкинс, тип, впрочем, весьма распространенный среди нуждающихся классов Ирландии.

Наш Малыш был в Ragged school моложе всех. Ему не было четырех с половиной лет. Бедный ребенок! Можно было бы смело выставить на его лбу надпись: неудачник. Перенести все то, что он перенес от Торнпиппа, изображая какую-то вращающуюся мельницу, освободиться от своего палача благодаря нескольким добрым душам, встретившимся в Уестпорте, и лишь для того, чтобы быть одним из учеников шлуейской Ragged school! А когда он из нее выйдет, не будет ли тогда еще хуже?..

Конечно, это было весьма хорошее побуждение, под влиянием которого священник отнял несчастного ребенка у его мучителя. После долгих, тщетных розысков пришлось, однако, отказаться от надежды открыть происхождение ребенка. Тот помнил только одно: что жил у какой-то злой женщины, что была еще маленькая девочка, которая его иногда целовала, а другая девочка умерла… Где это было? Он не знал. Был ли он брошен родителями или его у них украли? Этого никто не мог сказать.

С тех пор как его подобрали в Уестпорте, он находил приют то в одном, то в другом доме. Имя Малыш так за ним и осталось. Где жил неделю, а где и две. Приход не был богат, и немало несчастных существовало за его счет; если бы в приходе был приют для бедных, то, конечно, малютка был бы помещен туда. Но никакого приюта не было, и его отправили в Ragged school.

Итак, Малыш находился уже девять месяцев на попечении старой, одуревшей Крисе, бедного, покорного судьбе Грипа и О'Бодкинса, этой живой машины, регистрирующей приходы и расходы школы. И все же он сумел устоять против столь гибельных влияний. Его имя еще не красовалось в большой директорской книге в рубриках: корь, скарлатина и другие детские болезни, — иначе счеты с ним были бы уже давно сведены… и приведены к общему итогу — большой братской могиле, предназначенной галуейским оборванцам.

Но если относительно здоровья можно было не бояться за него, то нельзя было сказать того же о его нравственном развитии. Сможет ли он устоять, находясь в постоянном соприкосновении с этими «rogues», как говорят англичане, среди этих плутов, порочных до мозга костей, детей, которые происходят неизвестно откуда и родители которых были по большей части каторжники или даже казненные преступники? Между ними был даже один, мать которого «отсиживала» на острове Норфолк, в австралийских морях, а отец, приговоренный к смерти за убийство, окончил существование в Ньюгетской тюрьме от руки знаменитого палача Берри.

Этого мальчика звали Каркер. В двенадцать лет он казался уже предназначенным следовать по стопам родителей. Нет ничего удивительного, что среди этого ужасного сброда он пользовался авторитетом; будучи развращен сам, он развращал других, имел поклонников и союзников, был всегда во главе самых злых, готовый на какую-нибудь мерзость, в ожидании «настоящих» преступлений, когда наконец школа выкинет его на большую дорогу.

Малыш питал к Каркеру непреодолимое отвращение, однако смотря на него с изумлением. Посудите сами, ведь он был сыном повешенного!

Школы эти вообще непохожи на современные учебные заведения, где даже воздух распределен с математическим расчетом по числу учеников. Здесь солома заменяет постель, которая не требует никаких забот, так как ее даже никогда не переворачивают. Что касается столовой, то к чему она, когда пищей служат только хлебные корки да картофель? Учебная часть находится в полном ведении О'Бодкинса. Он должен был учить чтению, письму и арифметике, но не нашлось бы и десятка из всех его учеников, которые, пробыв несколько лет в школе, были бы в состоянии прочесть вывеску. Малыш, хотя и был самым младшим, выделялся среди товарищей любовью к науке, за что на него сыпалось немало насмешек. Как грустно, и как велика общественная ответственность, когда ум, ищущий познаний, остается без образования! Почем знать, сколько теряется при бездействии молодого мозга, в который природа вложила, может быть, добрые семена?..

Если ученики школы плохо работали головой, то это не означало, что руки их занимались честным трудом. Собирать где придется топливо на зиму, выпрашивать себе одежду у добрых людей, сгребать навоз, чтобы потом продавать его на фермы за несколько копперов, — занятие, особенно поощряемое О'Бодкинсом, рыться в отбросах на углах улиц, стараясь притом прийти раньше собак, а в случае и вести с ними отчаянную драку, — таковы были обыденные занятия детей. Игр, забав, не существовало, если не считать за удовольствие царапать, щипать, кусать и колотить друг друга ногами и кулаками, не говоря уж о злых проделках, которые подстраивались несчастному Грипу. Бедный малый относился ко всему довольно равнодушно, что побуждало Каркера и других приставать к нему и преследовать его с удивительной жестокостью.

Единственная чистая комната в школе принадлежала директору. Он, понятно, никого не впускал в нее. Но охотно предоставлял своим ученикам шляться целыми днями по улицам и всегда с неудовольствием относился к их раннему, по его мнению, возвращению, объясняемому потребностью в пище или сне.

За свою сдержанность и хорошие задатки Малыш чаще всех подвергался насмешкам и грубостям Каркера и его друзей. Он старался не жаловаться. Ах, как жаль, что он не был силен! С каким наслаждением он ответил бы ударом на удар, заставил бы уважать себя, и какой злобой наполнялось его сердце от сознания своего бессилия!

Он реже всех выходил из школы, довольный, что мог отдохнуть в отсутствие крикливой ватаги. Он, может быть, оставался в проигрыше, так как лишался какого-нибудь огрызка, который мог быть им найден, или купленного на собранную милостыню куска черствого пирога. Но ему противно было просить подаяния, бегать за экипажами в надежде получить монету, а главное, таскать что-нибудь потихоньку с лотков. Нет, он предпочитал оставаться с Грипом.

— Ты никуда не идешь? — спрашивал тот.

— Нет, Грип.

— Каркер тебя прибьет, если ты ничего сегодня не принесешь!

— Пусть бьет.

Грип чувствовал расположение к Малышу и пользовался взаимностью. Будучи довольно неглупым, умея читать и писать, он учил ребенка всему, что знал сам.

К тому же Грип знал много интересных историй и умел презабавно их рассказывать.

Когда раздавались громкие взрывы его смеха, Малышу казалось, что мрачная темнота школы озарялась вдруг лучом света.

Что особенно его возмущало, так это злые шутки учеников по адресу бедного Грипа, который, как мы уже говорили, относился к ним с философским спокойствием.

— Грип!.. — говорил иногда Малыш.

— Чего тебе?

— Каркер очень злой?

— Конечно… злой.

— Отчего ты его не бьешь?..

— Бить?..

— Да, и других тоже?..

Грип пожимал плечами.

— Разве ты не сильный, Грип?..

— Право, не знаю.

— Смотри, какие у тебя большие руки и ноги…

Грип был действительно велик, но длинен и тощ, как проволока.

— Так почему же, Грип, ты не поколотишь его?

— Потому что не стоит!

— Ах! Если бы мне такие руки и ноги, как у тебя…

— Лучше всего пользоваться ими для работы.

— Ты думаешь?

— Конечно.

— Ну, так и будем работать!.. Попробуем… хочешь?..

И Грип соглашался.

Иногда они вместе выходили из дома. Грип старался всегда брать с собой ребенка, когда ему приходилось идти по делу. Малыш был ужасно одет, на нем висели какие-то лохмотья: брюки порваны, куртка светилась насквозь, шапка без дна, ноги обуты в опорки с отвалившимися подошвами. Грип, правда, выглядел не лучше. Пара была вполне подходящая. В хорошую погоду еще сносно, но в Северной Ирландии хорошая погода такое же редкое явление, как хороший обед за столом Педди. И когда в дождь или в снег, с посиневшими лицами, красными от ветра глазами, промокшими насквозь лохмотьями, они бежали, держась за руки, у каждого прохожего должно было бы сжиматься сердце при виде их.

Они бегали таким образом по улицам Галуея, похожего на испанскую деревеньку, окруженные равнодушной толпой. Малышу очень хотелось знать, что делалось там, внутри домов. Но сквозь узкие окна и опущенные шторы нельзя было ничего различить. Они казались ему большими сундуками, наполненными деньгами. А гостиницы, куда приезжали путешественники в каретах? Как хороши должны были быть в них комнаты, особенно в «Royal Hotel»! Как хорошо было бы на них взглянуть! Но лакей прогнал бы их, как собак, или, что еще хуже, как нищих: собак ведь все же иногда ласкают!..

И когда они останавливались перед магазинами, должно признаться, скудными, вещи, красовавшиеся в окнах, казались им необычайно драгоценными. Какие взгляды бросали они то на выставленную одежду, то на сапоги, когда сами ходили чуть не босиком! Узнают ли они когда-нибудь удовольствие иметь платье, сшитое по их мерке, сапоги, сделанные по ноге? Нет, по всей вероятности, этот день никогда не наступит ни для них, ни для многих других несчастных, осужденных всю жизнь довольствоваться обносками в объедками.

Через окна мясных лавок они любовались на громадные туши, висящие на крюках, и которых хватило бы, чтобы кормить досыта в продолжение целого месяца всю Ragged school. При виде их у Грипа и Малыша невольно открывался рот, а мучительные спазмы сжимали желудок.

— Ну-ка, Малыш, — говорил шутливо Грип, поработай челюстями!.. Тебе будет казаться, что ты и вправду ешь!

Стоя перед булками и тому подобными печеньями, они чувствовали, что зубы их точно удлиняются, слюна наполняет рот, и Малыш, весь бледный, бормотал:

— Как это, должно быть, вкусно!

— И очень даже! — подтверждал Грип.

— Разве ты пробовал?

— Да, один раз.

— Ах! — вздыхал Малыш.

Он никогда ничего подобного не ел ни у Торнпиппа, ни, конечно, в Ragged school.

Раз одна дама, разжалобившись при виде его бледного личика, спросила, не хочет ли он съесть пирожок.

— Я предпочел бы булку, сударыня, — ответил он.

— Почему же так, дитя мое?

— Потому что она больше.

Однажды Грип, получив за исполненное поручение несколько пенсов, купил пирожное, которое было испечено не менее недели тому назад.

— Что, вкусно? — спросил он Малыша.

— О!.. Оно как будто сладкое!

— Я думаю, что сладкое, — смеялся Грип, — когда оно с сахаром!

Иногда Грпп и Малыш ходили гулять к предместью Солтхилля, откуда открывался вид на весь залив, один из живописнейших в Ирландии: виднелись три Аранских острова, расположенных у самого входа, подобно трем конусам Вигского залива — опять сходство с Испанией, — а позади дикие Бурренскпе горы, Кларские и Могерские скалы. Затем возвращались опять к порту, на набережные, вдоль доков, начатых в то время, когда Галуей предназначался быть начальным пунктом атлантической линии, кратчайшей между Европой и Соединенными Штатами Америки.

Когда взор их останавливался на кораблях, стоящих в гавани, они чувствовали какое-то непреодолимое влечение к морю, которое — они были в том уверены — менее жестоко к бедным, чем земля, обещало лучшую жизнь среди простора своих вод, далеко от городской заразы; жизнь моряка могла сохранить здоровье ребенку и дать пропитание человеку.

— Как, должно быть, хорошо, Грип, плыть на таких кораблях… с их громадными парусами! — говорил Малыш.

— Если бы ты знал, как мне этого хочется, отвечал Грип.

— Так отчего же ты не сделался моряком?..

— Да, правда… Почему я не моряк?..

— Ты бы поехал далеко… далеко!

— А может быть, это когда-нибудь еще и будет! — мечтательно говорил Грип.

Во всяком случае, он пока еще не был моряком.

Галуейская гавань находится у самого устья реки, вытекающей из Луг-Корриба и впадающей в залив. На другом берегу, за мостом, деревенька Кледдег, с ее четырьмя тысячами жителей. Население состоит из рыбаков, которые пользовались долгое время общинной автономией и мэр которых значился в древних хартиях королем. Грип с Малышом доходили иногда до Кледдега. Как жалел тогда Малыш, что он не был одним из этих сильных, крепких мальчиков с загорелыми лицами; чего бы ни дал он, чтобы быть сыном одной из этих дюжих матерей, гальской крови, мужественных и грубых, как и их мужья. Да, он завидовал всем этим детям, здоровейшим и счастливейшим во всей Ирландии! Ему хотелось пойти к этим мальчикам, схватить их за руки… Но он не смел даже приблизиться к ним в своих лохмотьях: они, наверное, подумали бы, что он хочет просить у них милостыню. И он оставался в стороне, глядя на них глазами, полными слез; затем тихо уходил, чаще всего на рынок любоваться на блестящих скумбрий и селедок — единственную рыбу, попадающею в сети кледдегских рыбаков. Что касается до омаров и толстых крабов, которые кишат среди утесов залива, то Малыш, несмотря на все уверения Грипа, что они вкусны, как «пирожки с кремом», никак не мог этому поверить. Надо надеяться, что настанет наконец день, когда он сам в этом убедится.

Обойдя город, они по грязным, вонючим улицам возвращались в Ragged school. Шли среди развалин, которых много в Галуее и которые при первом же землетрясении рассыпались бы в прах. Это были недостроенные дома, заложенные и брошенные фундаменты, одиноко торчавшие треснувшие стены.

И все же ужаснее и отвратительнее всего в Галуее было вонючее здание, служившее приютом Малышу и Грипу, которые всегда замедляли, насколько возможно, свое возвращение в Ragged school.

Глава четвертая. ПОГРЕБЕНИЕ ЧАЙКИ

Влача это печальное существование в кругу таких же, как он, оборвышей, Малыш не раз смутно вспоминал пережитое им до этого. Неудивительно, если счастливый, окруженный ласками и заботами ребенок отдается весь расцвету своего нежного возраста, не задумываясь о прошлом и не заботясь о будущем. Но у тех, прошлое которых представляет лишь страдание, все иначе. Будущее им кажется таким же безрадостным и мрачным; вперед ведь смотрится невольно глазами прошлого!

Какие же образы прошлого вставали перед глазами Малыша? Торнпипп, этот злой, бессердечный мучитель, которого он вечно боялся где-нибудь встретить и попасть снова в его руки… Затем старая злая ведьма, так с ним обращавшаяся… В то же время смутное воспоминание о какой-то ласковой, нежной девочке, укачивающей его на своих коленях, смягчало горечь прошлого.

— Мне кажется, что ее звали Сисси, — сказал он однажды своему другу.

— Какое хорошенькое имя! — ответил Грип.

На самом же деле Грипп был убежден, что эта девочка существовала лишь в воображении мальчика, так как не удавалось добыть о ней никаких сведений. Но когда он говорил об этом Малышу, тот сердился. О, он мог ее узнать… И неужели ее никогда не встретит? Что теперь с нею? Продолжала ли еще жить у этой ведьмы? Она была кроткая, добрая, ласкала его, делилась с ним картофелем…

— Как мне всегда хотелось заступиться за нее, когда старуха ее била! — говорил Малыш.

— Я бы тоже охотно отколотил старуху! — отвечал Грип в угоду мальчику.

Впрочем, этот славный мальчик, никогда не защищавшийся, когда на него нападали, был всегда готов на защиту, что он уже не раз доказал по отношению к своему любимцу.

Однажды, в первые месяцы своего водворения в Ragged school, Малыш, прельщенный звоном колоколов, вошел в Галуейский собор. Надо признаться, что набрел на него совершенно случайно, так как тот был затерян среди грязных и узких улиц.

Ребенок стоял испуганный и пристыженный. Конечно, если сторож его заметит — оборванного, чуть не голого, то не позволит остаться в церкви. Но в то же время он был поражен и очарован пением, органом, видом священника у разукрашенного золотом алтаря и этими длинными свечами, зажженными среди белого дня.

Малыш помнил, что уестпортский священник говорил иногда о Боге, называя его отцом всех людей. Но помнил также, что Торнпипп произносил имя Божье лишь при самой отборной брани, и это теперь немало смущало его. Спрятавшись за выступ, он с таким же любопытством следил за службой, как смотрел бы на проходивших солдат. Затем, когда зазвонил колокольчик и все молящиеся набожно склонились, он ушел, никем не замеченный, — проскользнул как мышь.

Вернувшись из церкви, он никому не сказал, где был, даже Грину, который, впрочем, имел лишь весьма смутное представление о церковной службе. Однако посетив еще раз церковь и оставшись как-то один с Крисс, он решился спросить у нее, что значит Бог.

— Бог? — переспросила старуха, вращая страшными глазами среди удушливого дыма, вылетавшего клубами из ее трубки.

— Да… Бог?..

— Бог, — ответила она, — это брат дьявола, к которому он отсылает всех непослушных детей, чтобы сжечь их в аду!

Услыхав такой ответ, Малыш побледнел и, хотя ему страшно хотелось узнать, где находится ад с ужасным пламенем, не решился спросить об этом у Крисс.

Но он не переставал думать об этом. Бог, единственное занятие которого состояло, казалось, лишь в наказании детей, да еще таким ужасным образом, если верить Крисс.

Страшно озабоченный этим, он наконец решился поговорить с Грипом.

— Грин, — спросил он, — ты слыхал когда-нибудь об аде?

— Да, слыхал.

— Где он находится?

— Этого я не знаю.

— Но, скажи… если в нем сжигают злых детей, значит, и Каркера сожгут?

— Непременно… да еще на каком огне!

— А я… Грип… я не злой?..

— Ты-то?., злой?.. Нет, нет!

— Меня, значит, не сожгут?

— Ни одного волоса не тронут!

— И тебя тоже нет?

— Меня тоже… наверное, нет!

Грип не преминул пошутить, говоря, что его и сжигать не стоит: он так худ, что сгорел бы как спичка.

Вот все, что узнал Малыш о Боге.

И все же, при всей своей наивности и простоте, он как-то смутно сознавал различие между добром и злом. Если ему не угрожала опасность наказания, предназначенного старухой, зато по правилам О'Бодкинса ему было его не миновать.

О'Бодкинс был им очень недоволен. Этот мальчишка доставлял одни лишь расходы… Небольшие, правда, но и доходов никаких! Другие хоть, выпрашивая милостыню или воруя, покрывали расходы по квартире и продовольствию, а он никогда ничего не приносил.

Однажды О'Бодкинс, устремив на него строгий взгляд, сделал по этому поводу резкое замечание.

Малыш с трудом удерживался от слез.

— Ты ничего не хочешь делать?.. — сурово спросил О'Бодкинс.

— Нет, я хочу, — ответил ребенок, — но я не знаю, что нужно делать.

— Что-нибудь, что оплачивало бы твое содержание!

— Я не знаю, каким образом мне это сделать.

— Провожая людей на улицах… предлагая исполнить их поручения…

— Я слишком мал, никто меня не хочет взять…

— Тогда можно рыться на свалках, в помойных ямах! Там можно всегда что-нибудь найти…

— Но на меня набрасываются собаки… и у меня нет сил, чтобы их прогнать.

— Вот как!.. А руки у тебя есть?..

— Есть.

— И ноги?.. — Да.

— Ну так бегай за экипажами и выпрашивай копперы.

— Выпрашивать деньги?!

Малыш даже привскочил, до того это предложение показалось обидным. И покраснел при мысли, что он будет просить милостыню.

— Я этого не могу, господин О'Бодкинс!

— А, не можешь!..

— Не могу!

— А можешь жить без пищи? Тоже не можешь?.. Ну, так я тебя предупреждаю, что заставлю это испытать, если не придумаешь способа добывать деньги!.. А теперь убирайся!

Добывать деньги… в четыре с половиной года! Правда, он их уже зарабатывал у владельца марионеток, да еще каким ужасным образом! Кто увидал бы его в эту минуту, забившегося в угол со скрещенными руками и опущенной головой, не мог бы не пожалеть ребенка. Какой обузой была жизнь для маленького создания!

Эти бедные малютки, когда они еще не совсем придавлены нищетой, страдают сильнейшим образом. Никто не вникал в их чувства и не может пожалеть их!

И после придирок О'Бодкинса Малышу еще приходилось выносить проделки школьных проказников. Они старались натолкнуть его на зло, не пренебрегая ни глупыми советами, ни колотушками.

Особенно старался Каркер, что объяснялось, конечно, его развращенностью.

— Ты не хочешь просить милостыню? — спросил он однажды.

— Нет, — ответил твердым голосом Малыш.

— Так нечего, дурак, и просить. Надо просто брать!

— Брать?..

— Ну да!.. Когда проходит хорошо одетый господин, у которого из кармана выглядывает носовой платок, надо подойти и легонько вытянуть платок.

— Оставь меня в покое, Каркер! — А иногда с платком попадается и кошелек.

— Но ведь это значит красть!

— И в кошельках у богатых людей лежат не копперы, а шиллинги, кроны и золотые монеты, которые и делятся потом между товарищами, болван ты этакий!

— Да, — подхватил другой, — и тогда, показав нос полицейскому, удирают.

— А если попадешь даже в тюрьму, так что ж из этого? Там не хуже, чем здесь, даже лучше. Дают хлеба и картофельного супа, которыми наедаешься досыта.

— Я не хочу… не хочу! — повторял ребенок, отбиваясь от негодяев, швырявших его как мячик.

Грип, вошедший в это время в комнату, поспешил вырвать его из рук расходившихся мальчишек.

— Оставите вы его в покое?! — закричал он, сжимая кулаки.

На этот раз он действительно рассердился.

— Знаешь, — сказал он Каркеру, — я тебя нечасто бью, по уж если примусь, тогда…

Оставив свою жертву в покое, они проводили Малыша взглядами, которые ясно выражали, что за него снова примутся, как только Грипа не будет. А заодно при случае разделаются с ними обоими!

— Ты, наверно, Каркер, будешь сожжен! — проговорил Малыш не без соболезнования.

— Сожжен?..

— Да… в аду… если ты не перестанешь быть злым! Эти слова возбуждали насмешки шалунов. Но что вы хотите? Мысль о сожжении Каркера преследовала Малыша.

Все же теперь можно было опасаться, что заступничество Грипа не принесет ему счастья. Каркер и его приятели дали слово отомстить и Малышу, и его покровителю.

Собираясь в закоулках, самые отъявленные негодяи Ragged school совещались о чем-то, не предвещавшем ничего хорошего. Зато Грин усердно следил за Малышом, стараясь не покидать его надолго. Ночью он брал его к себе на чердак. Там, в этом жалком холодном помещении, Малыш был все же огражден от дурного обращения.

Однажды Грип пошел с ним на берег Солтхилля, где они иногда купались. Грип, умевший плавать, учил Малыша. Ах, с каким наслаждением он окунался в прозрачную воду: ведь по ней там, вдали, плавали красивые корабли, белые паруса которых исчезали постепенно за горизонтом!

Оба барахтались среди волн, с шумом ударявшихся о берег. Грип, держа ребенка за плечи, управлял его движениями.

Вдруг с берега раздались громкие крики, и появилась ватага оборванцев Ragged school.

Их было человек двенадцать, самых отчаянных, с Каркером во главе.

Они кричали и безумствовали, преследуя чайку с раненым крылом, старавшуюся спастись от них. Может быть, ей это удалось бы, если бы Каркер не бросил в нее камень, который и задел птицу.

Малыш так вскрикнул, словно удар пришелся по нему.

— Бедная чайка… бедная чайка! — повторял он. Страшная злоба охватила Грипа, и он, вероятно, расправился бы с Каркером, если бы не Малыш, бросившийся вдруг на берег:

— Каркер, умоляю тебя, оставь чайку!

Но никто его не слушал. Все смеялись. И пустились преследовать чайку, которая, переваливаясь с ноги на ногу, старалась укрыться за скалой.

Напрасные старания!

— Подлые… подлые!.. — кричал Малыш. Каркер схватил чайку за крыло и, взмахнув ею, подбросил кверху. Она упала на песок. Ее подхватил другой и бросил на камни!

— Грип… Грип, — молил Малыш, — спаси ее!..

Но было уже поздно. Каркер в эту минуту раздавил каблуком голову птицы.

Снова раздался, общий смех, подхваченный восторженными криками «ура»!

Малыш был вне себя. Его охватила бешеная злость; не владея более собой, он схватил камень и бросил им в Каркера, попав ему прямо в грудь.

— А! Постой же, ты за это поплатишься! — закричал тот.

И прежде, чем Грпп опомнился, Каркер схватил ребенка и потащил по берегу, награждая пинками. Затем, пользуясь тем, что его товарищи удерживали Грипа, он погрузил в воду голову Малыша, который рисковал захлебнуться. Высвободившись наконец из рук хулиганов, Грин кинулся к Каркеру, который при виде его поспешно убежал.

Волны увлекли бы с собой Малыша, если бы Грин не поспешил к нему на помощь и не вытащил его, почти потерявшего сознание, на берег.

После усердных растираний ему удалось наконец поставить Малыша на ноги.

— Идем, идем! — сказал он.

Но Малыш направился к скалам. Увидав раздавленную чайку, встал перед нею на колени и, вырыв яму в песке, похоронил птицу.

Не был ли он сам лишь бедной, покинутой птицей… подобно этой несчастной чайке!

Глава пятая. ОПЯТЬ RAGGED SCHOOL

Возвратясь в школу, Грип счел нужным обратить внимание О'Бодкинса па поведение Каркера и других. Не упоминая обо всех неприятностях, которые ему приходилось терпеть от них, он рассказал главным образом о дурном обращении и преследовании Малыша. На этот раз они дошли до того, что, не вмешайся он, ребенок погиб бы в море.

О'Бодкинс покачал головой. Ведь это, черт возьми, нарушает его отчетность! Не мог же он вписать в свою книгу отдельную графу для подсчета подзатыльников, а другую для ударов каблуком! Это все равно что складывать три гвоздя с пятью шляпами! Конечно, как директору О'Бодкинсу следовало бы обратить внимание на поведение своих подопечных, но так как он занимался в основном подсчетами, то и отпустил Грипа ни с чем.

С этого дня Грип решил не терять из виду своего любимца, никогда не оставлять его одного в большой зале, а уходя из дома, запирать в своем чердачном помещении, где ребенок был по крайней мере в безопасности.

Прошли последние летние месяцы. Настал сентябрь. Для северной области это уже зима, а зима в Верхней Ирландии — это непрерывный снег, буря, ветер, туманы, несомые к Европе атлантическими ветрами с ледяных равнин Северной Америки.

Суровое, трудное время для прибрежных жителей Галуея! Какие короткие дни и бесконечные ночи приходится переживать тем, у которых в очаге ни угольев, ни торфа. Не удивляйтесь поэтому, что во всей Ragged school, исключая, впрочем, комнаты О'Бодкинса, температура была очень низкой. Ведь чернила перестали бы быть жидкими, если бы О'Бодкипс не сидел в тепле. Ведь все его подсчеты замерзли бы, не будучи оконченными!

Это было, конечно, самое подходящее время ходить собирать по улицам все, что могло служить топливом. Печальный источник, надо сознаться, когда приходится довольствоваться сучьями, обвалившимися с деревьев, мусором, сваленным у порогов домов, да крошками угля в порту на месте выгрузки. Ребятишки с необычайным рвением занимались этой вынужденной жатвой.

Малыш тоже участвовал в этой трудной работе и каждый день приносил в дом немного топлива. Это ведь не милостыню просить! И худо ли, хорошо ли, а очаг теплился, распространяя удушливый запах гари. Школьники, продрогшие в своих лохмотьях, теснились у огня, — большие, конечно, поближе, в ожидании ужина, медленно закипавшего в кастрюле. Но что за ужин!.. Корки хлеба, полусгнивший картофель, кости с ничтожными следами мяса — отвратительный суп, в котором вместо бульонного жира плавали пятна сала.

Нечего и говорить, что Малышу никогда не было места у огня и на его долю не оставалось этой горячей жидкости, именуемой супом и раздаваемой старухой лишь самым большим. Они набрасывались на него, как голодные собаки, готовые из-за него кусаться.

К счастью, Грип уводил всегда Малыша в свою конуру, где делился с ним своей порцией. У него, понятно, никогда не теплился очаг, но, забравшись под солому и прижавшись друг к другу, им все же удавалось согреться и заснуть, а сон ведь лучше всего греет — так надо полагать по крайней мере.

Однажды Грипу удивительно посчастливилось. Он шел по главной улице Галуея, когда к нему подошел путешественник, направлявшийся в «Royal Hotel», и попросил его отнести письмо на почту. Грип исполнил поручение, за что получил новенький блестящий шиллинг. Конечно, это не представляло большого капитала, который можно было бы обратить в процентные бумаги! Нет, но он мог удовлетворить аппетит и Малыша, и свой. Он купил различной колбасы, которой хватило им на три дня и которой они лакомились потихоньку от Каркера и других школьников. Понятно, что Грип не намеревался делиться с теми, кто никогда не делился с ним.

Но что было особенно удачно в этой встрече Грипа с приезжим — это то, что достойный джентльмен, заметив его лохмотья, отдал ему свою шерстяную фуфайку, бывшую еще в прекрасном состоянии.

Но не думайте, что Грип оставил ее себе! Нет, он помышлял только о Малыше и радовался при мысли о том, как ему будет в ней тепло.

— Он будет в ней, как овца в шерсти! — говорил себе добрый малый.

К тому же джентльмен был так толст, что его фуфайка обошла бы два раза вокруг тела Грипа, а по длине укутала бы Малыша с головы до ног. Итак, выгадывая в длину и ширину, можно было приспособить ее для обоих. Просить старую пьяницу Крисе перешить фуфайку было бы, конечно, равносильно тому, чтобы заставить ее отказаться от ее трубки. Поэтому Грип, запершись на своем чердаке, принялся за работу. Вскоре смастерил для Малыша прекрасную шерстяную куртку. Себе же сделал жилет, а это уже что-нибудь да значило!

Нечего и говорить, что куртка надевалась Малышом под лохмотья, чтобы никто не подозревал о ее существовании. Иначе одежду скорее обратили бы в клочья, чем оставили ему.

После продолжительных октябрьских дождей ноябрь разразился ледяным ветром. Улицы Галуея покрылись толстым слоем снега. Все страшно мерзли в Ragged school, и очаг, как и желудок, который тоже ведь очаг, сильно нуждались в топливе.

Оборванцам приходилось, несмотря на снежные заносы и ледяные ветры, разыскивать на улицах и дорогах все необходимое для школы. Теперь оставалось только ходить от дверей к дверям. Приход делал для бедных все, что мог, но ему приходилось помогать слишком многим и кроме школы.

Дети выпрашивали милостыню у каждого дома и лишь иногда встречали довольно радушный прием: чаще они вызывали только озлобление, и их грубо выпроваживали, посылая вслед угрозы. Приходилось поневоле возвращаться с пустыми руками.

Малыш принужден был следовать примеру остальных. Но, когда он останавливался перед домом и ударял молотком, ему всегда казалось, что удар этот больно отдается в груди. И вместо того чтобы протянуть руку и просить подаяние, он спрашивал, не нужно ли исполнить какое-нибудь поручение. Поручение пятилетнему-то ребенку! Всем известно, что это значит, и в ответ ему иногда выбрасывали кусок хлеба, который он и брал со слезами на глазах. Что поделаешь, когда мучит голод!..

В декабре стало очень холодно и сыро. Снег шел все время большими хлопьями. В три часа дня приходилось зажигать газ, но желтоватый свет рожков не проникал сквозь густой слой тумана. Нигде ни экипажей, ни тележек. Лишь изредка какой-нибудь прохожий спешил к своему дому. Малыш с красными от ветра глазами, с оледенелыми лицом и руками бежал, стараясь потеснее завернуться в покрытые снегом лохмотья.

Наконец тяжелая зима кончилась. Первые месяцы 1877 года были менее суровы. Лето настало довольно раннее, и с июня началась сильная жара.

Семнадцатого августа Малышу, которому было в то время пять с половиной лет, удалось набрести на находку, имевшую самые неожиданные последствия.

В половине восьмого вечера он шел по переулку, ведущему к Кледдегскому мосту, и направлялся в Ragged school — поиски еды за весь день у него не увенчались успехом. Если у Грипа не окажутся припрятанными корки хлеба, им придется обойтись без ужина. Такое случалось, впрочем, нередко, и рассчитывать есть ежедневно, да еще в назначенный час, было бы излишней роскошью. Что так делается у богатых, ничего не значит — средства им это позволяют.

«Но бедняк ест, когда может, а когда не может, то и совсем не ест!» — говорил Грип, привыкший утешаться философскими изречениями.

Шагах в двухстах от школы Малыш вдруг споткнулся и растянулся во всю длину. Нет, он не ушибся, но, падая, увидал какой-то предмет, о который, очевидно, и споткнулся и который теперь покатился вперед. Это была толстая бутыль, к счастью, не разбившаяся, иначе он мог бы сильно порезаться.

Ребенок, встав, начал оглядываться и нашел скоро бутылку, она была закупорена простой пробкой, которую, конечно, нетрудно было вынуть, что Малыш и сделал. Ему показалось, что бутылка была наполнена спиртом.

Значит, на этот раз можно было быть уверенным в хорошей встрече по возвращении в школу.

На улице не было ни души, никто не мог его заметить, а до школы оставалось не более двухсот шагов!

Но тут у него мелькнула мысль, которая, пожалуй, никогда не пришла бы в голову ни Каркеру, ни другим школьникам. Эта бутылка ему, Малышу, не принадлежала! Она не была ни подаянием, ни выброшенным по негодности предметом, а была кем-то потеряна. Конечно, ее владельца не так легко найти, но, во всяком случае, совесть не позволяла Малышу считать ее своей. Он сознавал это инстинктивно, так как никогда ни Торнпипп, ни О'Бодкинс не разъясняли ему, что значит быть честным. Но есть, к счастью, детские сердца, в которых понятия о честности зарождаются сами по себе.

Малыш, не зная, что делать, как поступить со своей находкой, решил посоветоваться с Грипом. Тот уж сумеет вернуть ее по принадлежности. Главное затруднение состояло в том, чтобы пронести бутылку на чердак, не возбудив внимания школьников, которые, конечно, и не подумают возвратить ее владельцу. Еще бы — водка!.. Ведь это не простая находка! За ночь в ней не останется и капли… Что же касается до Грипа, то в нем Малыш был уверен как в себе самом. Он не прикоснется к водке, спрячет бутылку в солому, а на другой день будет везде расспрашивать, чтобы узнать, чья она. Если понадобится, они будут ходить от дверей к дверям, наводя справка, так как это будет не выпрашивание милостыни. Малыш отправился домой, стараясь изо всех сил спрятать получше бутылку, которая все же порядочно выдавалась под его рубищем.

Но, как нарочно, когда он подошел к дверям приюта, вдруг выбежал Каркер и чуть не сшиб его с ног. Узнав Малыша и видя, что он один, Каркер схватил его, намереваясь отплатить ему за вмешательство Грипа на солтхилльском берегу.

Почувствовав бутылку под его лохмотьями, он грубо вырвал ее у него.

— А это что? — вскричал он.

— Это!.. Это не твое!

— Так твое, значит?

— Нет… и не мое!

И Малыш хотел оттолкнуть Каркера, который одним ударом отбросил его далеко от себя.

Завладев бутылкой, Каркер пошел обратно в школу, куда, плача, последовал и Малыш.

Он попробовал было оспаривать бутылку, но сколько на него посыпалось пинков, ударов! Некоторые даже кусали его. Даже старая Крисс вмешалась, как только заметила, что это была водка.

— Водка, — вскричала она, — прекраснейшая водка, которой хватит на всех!..

Положительно было бы лучше, если бы Малыш оставил бутылку на улице, где владелец, может быть, уже разыскивал ее, так как такое количество водки стоило несколько шиллингов, если не полкроны. Ему следовало самому догадаться, что пройти незамеченным на чердак к Грипу невозможно. А теперь уже поздно!

Обратиться за помощью к О'Бодкинсу и поведать ему все случившееся не имело смысла; тот ведь все равно не оторвется от своих счетов. Вернее всего, он приказал бы принести к себе бутыль, а что раз попадало в его кабинет, уже никогда не возвращалось.

Малышу ничего не оставалось, как отправиться на чердак к Грину и рассказать ему все.

— Грип, — спросил он, — ведь найденную бутылку нельзя считать своей?..

— По-моему, нет… — ответил Грип. — А ты разве нашел бутылку?

— Да… Я намеревался отдать ее тебе, а завтра мы бы навели справки…

— Кому она принадлежит?.. — досказал Грип.

— Да, и, может быть, поискав хорошенько…

— И они у тебя ее отняли?..

— Да, это Каркер!.. Я не хотел отдавать, но все против меня… Если бы ты сошел вниз, Грин?..

— Я сейчас пойду, и мы увидим, кому она достанется, твоя бутылка!..

Но когда Грип хотел отворить дверь, она оказалась запертой снаружи.

Несмотря на всю его силу, дверь не поддавалась, к великой радости всей шайки, кричавшей снизу:

— Эй, Грип!..

— Эй, Малыш!..

— За ваше здоровье!

Грип, видя невозможность открыть дверь, постарался утешить сильно огорченного ребенка.

— Ну, что там, оставим этих животных в покое.

— О, как жаль, что мы так слабы!

— Что за беда!.. Вот покушай лучше картофелину, которую я для тебя припрятал…

— Я не голоден, Грип!

— Все равно поешь, а потом будем спать.

Это было, конечно, самым лучшим из всего, что они могли сделать после такого скудного ужина.

Каркер закрыл дверь на чердак, оттого что не хотел, чтобы кто-нибудь помешал ему. Заперев Грипа, можно было спокойно наслаждаться водкой, потому что Крисс, принимая сама в этом участие, конечно, уже не будет мешать им.

И вот все уже разлито по чашкам. Сколько крику, шуму! Школьникам много ли нужно, чтобы опьянеть, исключая, впрочем, Каркера, привыкшего уже к спиртным напиткам.

Бутылка не была еще опорожнена и до половины, хотя Крисс усердно помогала детям, как все были пьяны. И все же ужасный шум и крик не обратили на себя внимание О'Бодкинса. Не все ли ему равно, что происходит там, внизу? Сам ведь он был наверху со своими папками и книгами. Трубный глас, возвещающий конец мира, и тот не смог бы отвлечь его внимания.

А между тем ему предстояло вскоре быть грубо оторванным от своего стола, не без ущерба, разумеется, для отчетности.

Выпив половину бутылки, большинство школьников повалилось на солому, где они не замедлили бы захрапеть, если бы Каркеру не пришла вдруг мысль устроить жженку.

Вместо рому можно налить водку, зажечь ее и пить горячей! Таково было предложение Каркера, одобренное восхищенной Крисс и несколькими державшимися еще на ногах школьниками.

Водку налили в кастрюлю — единственную посуду, имевшуюся в распоряжении Крисе, и Каркер ее поджег.

Как только из кастрюли показалось голубоватое пламя, оборванцы, едва державшиеся на ногах, принялись радостно кружиться. Если бы кто-нибудь прошел в это время по улице, он, очевидно, подумал бы, что целый легион чертей справлял в приюте свой шабаш. Но эта часть города была совершенно пустынна в такой поздний час.

Вдруг дом изнутри ярко осветился. Кто-то задел кастрюлю, из которой горящая жидкость плеснула на солому. В одну минуту все было охвачено огнем, точно воспламенившись от рассыпавшейся во все стороны ракеты. Все, кто валялся на полу и кто даже спал, повскакали, едва успев выбежать на улицу, увлекая с собой и старую Крисс.

Грип и Малыш же тщетно искали выхода из чердака, наполнявшегося едким дымом.

Впрочем, пожар был уже замечен. Соседи спешили с ведрами и лестницами.

Ragged school стоял уединенно, и ветер не угрожал занести искры на другие постройки. Отстоять эту старую рухлядь было едва ли возможно, но надо было спасти ее обитателей, окруженных пламенем.

Но вот распахнулось окно в комнате О'Бодкинса, и сам он показался в нем, страшно перепуганный, с взъерошенными от ужаса волосами.

Не подумайте, чтобы его пугала участь, постигшая его воспитанников. Он и о себе не думал в эту минуту.

— Книги мои… Книги! — кричал он, ломая в отчаянии руки.

И, попробовав спуститься по лестнице, ступени которой уже лизали огненные языки, он кинулся к окну, решив выбросить в него свои книги и папки. Ватага школьников, стремительно бросившись, раздавила, разодрала все, пуская вырванные листки по ветру, в то время как О'Бодкинс решился наконец спуститься по лестнице, приставленной к стене с улицы.

Но что удалось ему, то было невозможно для Грина и Малыша. Чердак освещался лишь узеньким окошечком, и внутренняя лестница была в огне, трещала и разваливалась. Стены уже прогорели, и искры, сыпавшиеся дождем на соломенную крышу, грозили превратить скоро весь Ragged school в груду золы.

Вдруг среди шума и треска раздались отчаянные крики Грипа.

— Разве на чердаке кто-нибудь есть? — тревожно спросил голос недавно прибывшего на пожар зрителя. Он принадлежал даме, одетой по-дорожному. Оставив карету на углу улицы, она прибежала сюда, сопровождаемая горничной.

Катастрофа разыгрывалась так стремительно, что не было возможности в ней разобраться. Поэтому, когда удалось спасти директора, все думали, что в доме уже никого не осталось, и огню было предоставлено кончать свое дело.

— Спасайте… спасайте тех, кто остался! — закричала путешественница… — Скорее, давайте лестницы и спасайте их!

Но как приставить лестницы к этим стенам, готовым ежеминутно рухнуть? Как добраться до чердака, который весь окутан дымом и крыша которого походила на горящий стог сена?

— Кто у вас там, на чердаке? — спросила тревожно дама у О'Бодкинса, занятого собиранием уцелевших листов.

— Кто?.. Я не знаю… — ответил растерявшийся директор, думая лишь о собственном несчастье.

Наконец он вспомнил:

— Ах!., да… двое: Грип и Малыш…

— Несчастные! — закричала дама. — Мое золото, мои драгоценности, все, все тому, кто их спасет!

Но проникнуть в школу было уже невозможно. Внутри все шипело, трещало, разваливалось. Еще несколько минут — и под напором ветра Ragged school рухнет, а на его месте останется лишь пылающий костер.

Вдруг в крыше показался пролом у самого окошка. Это Грип с неимоверными усилиями проломал отверстие в крыше в ту минуту, когда пол уже трещал под ним. Выбравшись с большим трудом на крышу, он вытащил туда полузадохнувшегося ребенка. Добравшись до наружной стены, Грип закричал, держа на руках Малыша:

— Спасите… спасите его!

И бросил ребенка на улицу, где его, к счастью, подхватил стоявший внизу человек.

Грип, едва живой, соскользнул вниз по балке, рухнувшей на землю вслед за ним.

Путешественница, подойдя к человеку, державшему на руках Малыша, спросила дрожащим от волнения голосом:

— Чье это невинное создание?

— Он ничей!.. Это найденыш, — ответил человек.

— В таком случае он мой… мой!.. — закричала она, взяв его на руки и прижимая к груди.

— Сударыня… — заметила горничная.

— Молчи… Элиза… молчи!.. Это ангел, посланный мне с неба!

Так как у этого ангела не было ни родителей, ни родственников, то, конечно, самое лучшее было отдать его этой прекрасной даме с великодушным сердцем, что и было исполнено при громких криках «ура», в то время как разваливались последние остатки Ragged school.

Глава шестая. ЛИМЕРИК

Кто была эта великодушная женщина, появившаяся вдруг так мелодраматически? Ее поведение, полное сценических эффектов, было все же так искренне, что никто не удивился бы, если бы она, пожертвовав жизнью, сама бросилась в пламя для спасения несчастной жертвы. Будь этот ребенок ее собственным, она не прижимала бы его к груди с большей любовью, унося его в карету. Напрасно горничная предлагала ей избавиться от драгоценной ноши… Никогда… никогда!

— Нет, Элиза! — повторяла она дрожавшим голосом. — Он мой… Небо дало мне возможность спасти его из-под горящих обломков… Благодарю, благодарю Тебя, Боже!.. Ах, милочка, милочка!

Малютка дышал с трудом, широко открыв рот, с закрытыми глазами. Ему нужен был воздух, простор: чуть не задохнувшись от дыма, он рисковал теперь быть задушенным порывистыми ласками своей спасительницы.

— На станцию, — приказала она кучеру, садясь в карету. — На станцию!.. Ты получишь гинею, если мы не опоздаем на поезд в девять сорок семь!

Кучер не мог остаться равнодушным к такому обещанию и пустил клячу вскачь.

Но кто же была, наконец, эта загадочная путешественница? Может быть, Малышу посчастливилось наконец попасть в такие руки, которые его уже никогда не покинут?

Мисс Анна Уестон была примадонной драматического театра Дрюри-Лена, второй Сарой Бернар, и играла в настоящее время в Лимерике, в провинции Мюнстера. Она уже несколько дней путешествовала в сопровождении своей горничной, почти подруги, ворчливой, но преданной ей сухой Элизы Корбетт.

Прекрасная женщина, эта актриса, очень любимая публикой, вечно играющая роль, даже за кулисами, всегда готовая отозваться, когда дело касалось чувств, с открытой душой, она в то же время относилась очень серьезно ко всему, что касалось искусства, неумолимая к случайностям и неловкостям, могущим подорвать ее славу.

Мисс Анна Уестон, приобретшая известность в Англии, ждала лишь подходящего случая стяжать лавры в Америке, в Индии, в Австралии, то есть всюду, где был распространен английский язык, так как она была слишком горда, чтобы изображать из себя куклу перед не понимающей ее публикой.

Желая отдохнуть от непрерывного утомления, испытываемого ею после исполнения современных драм, в которых ей приходилось неизменно умирать в последнем действии, она приехала подышать свежим, живительным воздухом на берег Галуея, где и жила в продолжение трех дней. В этот же вечер она направлялась на поезд, возвращаясь в Лимерик, где должна была играть на следующий день, как вдруг крики ужаса и сильное зарево привлекли ее внимание. Это горел Ragged school.

Пожар?.. Как устоять перед желанием увидеть «настоящий» пожар, так мало похожий на пожары, изображаемые на сцене? По ее приказанию и несмотря на возражения Элизы, карета остановилась в конце улицы, и мисс Анна Уестон стала свидетельницей всех перипетий этого страшного зрелища, столь отличного от искусственного, на который дежурные пожарные смотрят, снисходительно улыбаясь. На этот раз валились уже не декорации, а здание, разрушаемое настоящим огнем. Все было как в хорошо обдуманной пьесе.

Два человеческих существа заперты па чердаке, лестница которого объята огнем… Два мальчика, один большой, другой совсем маленький… Пожалуй, было бы лучше, если бы это была девочка… Затем крик мисс Анны Уестон… Она не замедлила бы броситься в огонь, не будь на ней надет длинный плащ, который дал бы новую пищу огню… Вот развалилась крыша чердака. Среди пламени появились вдруг двое несчастных: большой, держа на руках маленького… О, этот большой, какой герой, какая выдержанная поза!.. Сколько уверенности в движениях, сколько правдивости в выражении!.. Бедный Грип! Он и не подозревал, какой эффект он произвел… А другой!.. «The nice boy!.. The nice boy!» «Очаровательный малютка! — повторяла мисс Анна. — Он похож на ангела, реющего в пламени ада!..» Говоря правду, Малышу пришлось в первый раз в жизни быть сравниваемым с херувимом и вообще небесным созданием.

Да, вся ситуация была схвачена и прочувствована великодушной мисс Анной Уестон до мельчайших подробностей. Она вскричала как на сцене: «Мое золото, драгоценности — все, все, все тому, кто их спасет!» Но никто не мог отважиться на это… Наконец херувим был сброшен в подхватившие его руки, а с них перешел уже в объятия мисс Уестон…

Теперь у Малыша была мать, и толпа была даже уверена, что эта важная дама узнала в нем своего сына, погибавшего среди пламени.

Раскланявшись с шумно приветствовавшей ее толпой, мисс Уестон удалилась, унося с собой свое сокровище и не обращая внимания на увещевания горничной. Что ж удивительного? Нельзя требовать, чтобы двадцатидевятилетняя актриса, пылкая, с ярко-золотистыми волосами, голосом, полным драматизма, могла бы так же сдерживать свои чувства, как Элиза Корбетт, тридцатисемилетняя блондинка, холодная и бесцветная, прислуживавшая уже много лет своей взбалмошной госпоже. Правда, актрисе всегда казалось, что она исполняет одну из пьес своего репертуара. Для нее самые обыденные обстоятельства казались сценическими положениями, и тогда ничто уже не могло удержать ее…

Нечего и говорить, что они приехали вовремя на станцию, и кучер получил обещанную гинею. Сидя теперь с Элизой в отдельном купе первого класса, мисс Уестон могла дать волю своим чувствам.

— Этот ребенок мой!.. Моя кровь… моя жизнь! — повторяла она. — Никто его у меня не отнимет!

Говоря между нами, кто бы вздумал отнимать у нее этого брошенного, никому не нужного ребенка?

А Элиза говорила себе: «Увидим, долго ли это продлится!»

Поезд в это время тихо подвигался к соединительной ветви, пересекая Галуейскую область и направляясь к столице Ирландии. В продолжение этого недолгого переезда Малыш не приходил в себя, несмотря на нежные заботы и пылкие фразы актрисы.

Мисс Уестон позаботилась прежде всего, чтобы раздеть его. Освободив от прокопченных лохмотьев и оставив на ребенке только шерстяную фуфайку, бывшую еще довольно сносной, она надела на него вместо рубашки одну из своих кофточек, хранившихся в саквояже, затем суконный лиф и накрыла пледом. Но ребенок, казалось, не замечал, что его так нежно прижимали к сердцу, еще более теплому, чем одежда, в которую он теперь был завернут.

Наконец, достигнув соединительной линии, часть поезда была отцеплена и направлена на Килькри, находящийся на границе Галуейской области, где остановка продолжалась целых полчаса. Малыш между тем все еще не приходил в себя.

— Элиза, Элиза, — вскричала мисс Уестон, — надо узнать, нет ли в поезде доктора!

Элиза хотя и уверяла, что это было совершенно излишне, отправилась все же отыскивать доктора. Доктора, однако, не оказалось.

— Ах, эти уроды! — восклицала мисс Анна. — Никогда-то их нет, когда они нужны!

— Но, сударыня, ведь с мальчишкой ничего особенного не случилось!.. Если вы его не задушите, то он очнется.

— Ты так думаешь, Элиза?.. Милый малютка!.. Но что ж ты хочешь!.. Я ничего не знаю, ведь у меня никогда не было детей!.. Ах, если бы я могла накормить его своей грудью!

Но это было невозможно, и к тому же Малыш был В том возрасте, когда требуется уже более солидная пища. Мисс Анне Уестон не приходилось поэтому слишком огорчаться своей неспособностью быть кормилицей.

Поезд проходил через Кларское графство, составляющее полуостров, который было бы легко обратить в остров, прорыв канал миль в тридцать у основания гор Слайв Сегти. Ночь была темная, погода пасмурная, с порывистым западным ветром.

— Он все не приходит в себя, бедный ангел! — продолжала тревожиться мисс Анна.

— Хотите я вам скажу, в чем дело, сударыня?..

— Скажи, ради Бога, скажи, Элиза!..

— Мне кажется, что он спит!

Это было совершенно верно.

Проехали Дромор, Эннис, главный город этой местности, куда поезд прибыл к полуночи, затем Клар, Ньюмаркет, потом Сикс-Майльс, наконец, границу, и в пять часов утра поезд подошел к Лимерикской станции.

Не только Малыш проспал всю дорогу, но и сама мисс Уестон кончила тем, что заснула, и, когда проснулась, увидела, что ее маленький приемыш смотрел на нее широко открытыми глазами.

И она принялась целовать его, повторяя:

— Он жив… жив! Господь, пославший его мне, слишком милосерд, чтобы снова отнять его у меня.

Элиза не могла с этим не согласиться, и вот каким образом Малыш перешел почти непосредственно с чердака Ragged school в роскошное помещение мисс Анны Уестон в «Royal George Hotel».

Графство Лимерик сыграло немалую роль в истории Ирландии, так как оно положило начало сопротивлению католиков, восставших против протестантской Англии. Его главный город, не убоявшись самого грозного Кромвеля, выдержал жестокую осаду и, сломленный голодом и болезнями, утопая в крови казней, принужден был уступить. Был подписан договор, названный его именем и обеспечивший ирландским католикам права гражданства и свободы вероисповедания. Правда, все эти распоряжения были потом жестоко попраны Вильгельмом Оранским. После долгих, суровых испытаний пришлось снова взяться за оружие; но несмотря на отвагу и помощь, оказанную им Французской республикой, ирландцы, сражавшиеся, по собственному выражению, «с веревкой на шее», были разбиты в Баллинамах.

В 1829 году права католиков были снова восстановлены благодаря О'Коннелю, поднявшему знамя независимости и добившемуся или, вернее, потребовавшему билля освобождения у великобританского правительства.

И так как место действия романа — Ирландия, то да будет нам позволено напомнить о тех памятных фразах, брошенных тогда в лицо государственным деятелям Англии. Они глубоко запечатлелись в сердцах ирландцев, и влияние их заметно в некоторых эпизодах этого рассказа.

— Никогда еще правительство не было столь недостойным! — вскричал однажды О'Коннель. — Стенли Виг — ренегат; сэр Джеймс Грэм — нечто еще худшее, сэр Роберт Пиль — всецветный флаг, да еще и цвета-то какие-то неопределенные — сегодня желтый, завтра зеленый, послезавтра флаг ни того, ни другого цвета; но надо опасаться, как бы он не окрасился кровью!.. Что же касается бедняги Веллингтона, то ничего не могло быть глупее, как преподнести его Англии. Не доказал ли историк Алисен, что он попался впросак при Ватерлоо? К счастью для него, он обладал отважным войском, у него были солдаты-ирландцы. Ирландцы оставались верны Б, рауншвейгскому дому, хотя он был против них, были верны Георгу III, который изменял им, верны Георгу IV, который выходил из себя от злости, даруя им независимость, верны старику Вильгельму, при котором министерство разразилось беспощадной кровавой речью против Ирландии, верны, наконец, и самой королеве! Итак, англичанам — Англия, шотландцам — Шотландия, а ирландцам — Ирландия!

Достойные слова!.. Вскоре мы убедимся, насколько сбылось желание О'Коннеля и действительно ли Ирландия принадлежит ирландцам.

Лимерик — один из главных городов Изумрудного острова, хотя и перешел из третьего в четвертый разряд с тех пор, как часть его промышленности отошла к Трали. В нем тридцать тысяч жителей. Его улицы широкие, прямые, проложены по-американски; его лавки, магазины, гостиницы, городские здания занимают обширные пространства. Но стоит перешагнуть Томонский мост, и вступаешь в часть города, оставшуюся вполне ирландской, со всеми ее развалинами, обвалившимися валами, площадью той «черной батареи», которую отважные женщины, подобные Жанне Хашет, защищали до последней капли крови против оранцев.

Ничто не производит такого грустного, удручающего впечатления, как эта бьющая в глаза противоположность!

По своему расположению Лимерик несомненно предназначен быть важным промышленным и торговым центром. Шанон, «лазоревая река», является для него таким же путем, как Клайд, Темза и Мерсей. Но если Лондон, Глазго и Ливерпуль извлекают пользу из своих рек, то Лимерик, к несчастью, не имеет от своей ни малейшей выгоды. Лишь небольшое количество барок оживляет ее ленивые воды, которые довольствуются омыванием богатых кварталов города и заливают равнины с их обильными пастбищами. Ирландские эмигранты должны были бы забрать с собой в Америку Шапон, из которого американцы, наверное, сумели бы извлечь пользу.

Хотя промышленность Лимерика ограничивается выделыванием окороков, он все же премилый город, в котором женская часть населения отличается замечательной красотой, — что, кстати, было легко заметить во время игры мисс Анны Уестон.

Все знают, что актрисы не особенно скрывают свою частную жизнь за высокими стенами. Они скорее предпочли бы поселиться в стеклянных домах, если бы архитекторы строили такие здания. Да и к чему мисс Анне Уестон скрывать то, что произошло в Галуее? На другой день после ее приезда во всех салонах Лимерика только и говорили, что о Ragged school. Распространился слух, что эта героиня стольких драм спасла маленькое создание, бросившись сама в пламя, — чего она, впрочем, и не отрицала. Может быть, она и сама этому верила, как случается с хвастунами, которые кончают тем, что сами верят тому, что сочинят. Зато было вполне достоверно, что она привезла в «Royal George Hotel» ребенка, которого хотела усыновить и которому решила дать имя, так как у него не было ровно никакого.

— Малыш, — ответил он, когда она спросила, как его зовут.

Ей это имя понравилось, да и чем оно было хуже какого-нибудь Эдуарда, Артура или Мортимера? К тому же она употребляла, обращаясь к нему, все уменьшительные от слова «baby», как это и делают обыкновенно в Англии.

Надо признаться, что герой наш пока ровно ничего не понимал и принимал все довольно равнодушно — и ласки, и поцелуи, которые ему расточали, красивые платья, модные ботинки, даже хорошую пищу, — а его кормили по-царски, — и сласти, которыми его закармливали.

Нечего и говорить, что друзья и подруги актрисы поспешили приехать к ней в «Royal George Hotel». А сколько она получила восторженных похвал, и как мило она их принимала! Снова и снова ей приходилось рассказывать про все случившееся в Ragged school. Слушая ее рассказ, можно было подумать, что огонь уничтожил весь Галуей и сравниться с ним мог бы только тот знаменитый пожар, который уничтожил большую часть столицы Соединенного королевства и памятником которому служит Fire Monument, воздвигнутый в нескольких шагах от Лондонского моста.

Ребенок присутствовал всегда на этих приемах, и мисс Анна Уестон умела обратить на него общее внимание. Но несмотря на все ласки и довольство, он все же вспоминал иногда, что был любим. Однажды он решился спросить:

— А где же Грип?

— Кто это Грип, мой бебиш? — спросила мисс Уестон.

И она узнала тогда от пего, кто был этот Грип. Конечно, без него Малыш погиб бы в огне… Если бы Грип с опасностью для жизни не вытащил его из пламени, от него остался бы только обугленный трупик. Это было очень, очень хорошо со стороны Грипа, но все же его героизм нисколько не умалял заслуги мисс Уестон в спасении Малыша…

Если б эта чудная женщина не оказалась тогда на месте пожара, что бы теперь было с ребенком? Кому бы он достался? В какой вертеп попал бы он вместе со всеми оборванцами Ragged school?

Говоря по правде, никто и не узнавал о судьбе Грипа, никто его не знал и нисколько им не интересовался. Малыш, думали друзья актрисы, кончит, конечно, тем, что забудет его. Но они ошибались: образ того, кто его кормил и защищал, никогда не изгладится из его сердца.

А между тем сколько разнообразных развлечений выпало на долю приемыша! Он сопровождал мисс Уестон на прогулке, сидя на подушке рядом с нею в экипаже, проезжая по богатейшим кварталам Лимерика в часы, когда все элегантное общество могло их видеть. Редкий ребенок бывал более расфранчен, более разукрашен, более декоративно разряжен, если можно так выразиться. И какое разнообразие в его гардеробе! То он был шотландцем с пледом через плечо, то пажом в сером трико и ярко-красной обтягивающей куртке, то юнгой в широком матросском костюме и шапкой на затылке. Откровенно говоря, он заменял мопса хозяйке, ставшего злым и ворчливым. Если бы была возможность, она с удовольствием запихала бы ребенка в муфту, так, чтобы виднелась одна только завитая его головка. Они ездили иногда за город, в окрестности Килькре, с его знаменитыми утесами на берегу Клары, в Мильтау Мальбей, скалы которого разрушили значительную часть непобедимой Армады!.. Там Малыш привлекал общее внимание, называясь не иначе как «ангелом, спасенным из пламени».

Несколько раз его брали в театр. Надо было видеть его в роли великосветского беби, в свежих перчатках— он-то в перчатках! — сидящим в ложе под надзором строгой Элизы, боящегося шевельнуться и до самого конца представления усиленно борющегося со сном! Он мало понимал в том, что происходило на сцене, принимая все за действительность. И когда он видел мисс Уестон то королевой в диадеме и мантии, то простой женщиной в чепчике и переднике или даже нищей, одетой по-английски, ему трудно было узнать ее по возвращении в «Royal George Hotel». В голове его происходила страшная путаница; он не знал, что и думать. По ночам ему снились продолжения виденных им драм, превращавшихся вдруг в страшные кошмары, в которых появлялись хозяин марионеток, злой Каркер и другие негодяи школы! Он просыпался весь в поту, не смея никого позвать… Как тогда ему не хватало Грипа!

Известно, что ирландцы — поклонники всех родов спорта, в особенности же скачек. В эти дни все улицы, гостиницы Лимерика наводнены окрестными «gentry» — фермерами, побросавшими свои дела, и всевозможным людом, отложившим хоть шиллинг, чтобы поставить его на какую-нибудь лошадь.

Через две недели после своего приезда Малышу пришлось уже быть на подобном торжестве. И как же он был разодет! Его так разукрасили цветами, что он походил не на ребенка, а на букет, который мисс Уестон преподносила всем своим друзьям и поклонникам, заставляя их не только любоваться им, но почти и нюхать!

Но надо отдать ей справедливость, что, хотя она была эксцентрична, но в то же время добра и отзывчива, впрочем, с некоторой долей деланности. Если внимание, оказываемое ею ребенку, и было театрально, а поцелуи походили на поцелуи, расточаемые на сцене, то ведь Малыш не мог заметить этого. Впрочем, он не чувствовал себя любимым так, как ему бы хотелось, и соглашался с тревогой Элизы, вечно твердившей:

— Увидим, долго ли это продлится!

Глава седьмая. ПЕРЕМЕНА ПОЛОЖЕНИЯ

Прошло таким образом шесть недель, в продолжение которых Малыш совершенно освоился с выпавшей на его долю хорошей жизнью. Удивляться этому, конечно, не приходится, ведь раз человек может привыкнуть к нищете, то несравненно легче привыкнуть к довольству. Мисс Анна Уестон, легко поддающаяся первому влечению, пожалуй, устанет наконец выказывать Малышу это чрезмерное внимание и ласку? Ведь чувства, подобно физическому телу, подчинены закону инерции. Когда сила более не поддерживает движения, оно прекращается. А если в сердце мисс Уестон есть пружина, то разве не может она в один прекрасный день забыть ее завести, как она почти никогда не заводит вовремя своих часов? Не был ли Малыш лишь ее мимолетным капризом, забавой, даже рекламой?.. Нет, потому что она была действительно добра… Продолжая о нем заботиться, она, правда, уделяла ему уже меньше внимания, но ведь актриса так занята, вечно поглощенная своим искусством, играя почти каждый вечер, что неудивительно, если она иногда и забывала приласкать его. В первые дни ей приносили ребенка по утрам и сажали к ней на постель. Она забавлялась с ним, разыгрывая «мамашу». По так как он мешал ей хорошо выспаться, а она имела обыкновение спать по утрам очень долго, то Малыш стал допускаться только к завтраку. Какое удовольствие видеть его рядом с собой, сидящим па высоком, специально для него купленном стуле.

— Вкусно?.. — спрашивала она.

— О, все это так вкусно, — ответил он однажды, — как может быть только в больнице, где дают больным такие вкусные кушанья!

Надо заметить, что хотя Малыша никто не обучал хорошим манерам, так как этого нельзя было ожидать ни от Торнпиппа, ни от О'Бодкинса; но он благодаря своей врожденной скромности, своему милому характеру всегда резко отличался от озорников Ragged school. Он был всегда выше своего положения, старше своих лет по выражаемым им чувствам и по поступкам. Несмотря на свою рассеянность, мисс Уестон не могла этого не заметить. Она знала о нем лишь то, что он был в состоянии рассказать ей, то есть свою жизнь со времени пребывания его у хозяина марионеток. Очевидно, он был покинутым ребенком, и мисс Уестон, находя в нем «врожденное благородство», не сомневалась, что он был сыном какой-нибудь знатной дамы, принужденной покинуть его при самых трагических обстоятельствах. И сейчас же воображение ее нарисовало целую драму, которая могла бы иметь громадный успех на сцепе. Она, конечно, играла бы первую роль… Сколько бы слез она вызвала!.. Как она была бы хороша, какое бы произвела потрясающее впечатление… и т. д. и т. п. И взволнованная, вся трепещущая, она хватала Малыша, сжимая его в своих объятиях, воображая себя на сцене и слыша целую бурю рукоплесканий…

Как-то Малыш, смущенный ее ласками, спросил:

— Мисс Анна!..

— Что, милочка?

— Я хотел бы вас спросить…

— Говори, моя радость.

— Вы не будете меня бранить?

— Бранить? О нет, нет!

— У каждого ребенка есть мама, не правда ли?

— Да, мой ангел, у каждого есть своя мама.

— Почему же я не знаю своей мамы?.

— Почему?.. Потому что… — не сразу ответила озадаченная мисс Уестон, — потому что на это есть причина… но когда-нибудь ты увидишь свою маму… О, я уверена, что ты ее увидишь!..

— Ведь вы не раз говорили, что она красивая, важная дама?..

— Да, да, очень красивая и знатная!

— Но почему же вы это знаете?..

— По твоему виду… по твоей наружности! Вот потешный малютка, вздумал о чем расспрашивать! Ведь это же необходимо для драмы… чтобы она была важная, красивая… Но ты этого не поймешь!..

— Да, я не понимаю! — ответил Малыш с грустным видом. — Мне иногда кажется, что моя мама умерла.

— Умерла?.. О нет!.. Этого не надо думать… Если бы она умерла, то драмы бы не было…

— Какой драмы?..

Мисс Анна Уестон вместо ответа только поцеловала его.

— Но если она не умерла, — продолжал между тем Малыш с прямолинейной логикой, свойственной его возрасту, — и знатная дама, то зачем же она меня покинула?..

— Она была вынуждена это сделать, мой милый бебири!.. И против своей воли!.. Зато потом, в конце…

— Мисс Анна…

— Что?..

— А моя мама… это не вы?..

— Кто? Я?.. Твоя мама?..

— Ведь вы же называете меня своим ребенком!

— Это всегда говорят так с детьми твоего возраста, мой херувимчик!.. Бедняжка, он вообразил… Нет, я не твоя мама!.. Если бы ты был моим сыном, я бы тебя никогда не бросила… Нет, нет!

И мисс Анна снова расцеловала Малыша, который ушел от нее совсем грустный.

Бедный ребенок! Кому бы он ни принадлежал, богатым ли родителям или несчастным беднякам, он одинаково рискует никогда не увидеть их, как это и бывает обыкновенно со всеми детьми, найденными на улице!

Беря на попечение ребенка, мисс Уестон мало думала о принимаемых ее на себя обязанностях относительно его будущего. И то, что ему надо дать образование, сделать из него человека, пока не заботило ее, так как он был еще слишком мал: ведь ему было только пять с половиной лет. Но в чем она была твердо уверена, так это в том, что она его никогда не покинет. Конечно, он не может всегда ездить вместе с ней из города в город, из одного театра в другой, в особенности когда она направится за границу. Тогда она поместит его в пансион… в очень хороший пансион! Но покинуть — никогда!

И она сказала однажды Элизе:

— Он все делается милее, не правда ли? И какой у пего прелестный нрав! Его любовь вознаграждает меня за все, что я для него делаю!.. И какой он любознательный! По-моему, он гораздо умнее своих лет!.. Но как он мог вообразить себе, что я его мать!.. Бедный малютка… Как будто его мать могла быть такой, как я! Наверно, она была женщина серьезная… степенная… А все же, Элиза, нам следует с тобой подумать…

— О чем, сударыня? — Да что из него сделать?

— Что сделать… теперь?..

— Нет, не сейчас… Он пусть себе растет, как деревцо!.. А вот впоследствии, когда ему будет лет семь или восемь?.. Кажется, в эти годы детей посылают в школу?

Элиза собиралась ответить, что мальчишке уже нечего привыкать к пансионской жизни после того, как он побывал в Ragged school. Его следует отправить в более подходящее заведение, но мисс Анна не дала ей высказаться:

— Как ты думаешь, Элиза?..

— О чем, сударыня?

— Будет ли наш херувим любить театр?

— Он-то?..

— Да ты присмотрись к нему!.. Он будет, кажется, красив… У него чудные глаза… благородная осанка… О, уж теперь заметно, что он будет восхитительным первым любовником.

— Та-та-та! Вот вы и поехали!..

— Я научу его играть па сцене… Ученик мисс Анны Уестон! Как это хорошо будет звучать.

— Через пятнадцать лет.

— Так что ж, пусть и через пятнадцать лет! А все же он будет тогда прелестным молодым человеком, и все женщины…

— …будут вам завидовать! — договорила Элиза. — Знаем мы это! А по-моему, так вот что, сударыня.

— Что, Элиза?

— Этот ребенок никогда не согласится быть актером.

— Почему?

— Потому что он слишком серьезен для этого.

— Ты, пожалуй, права! — согласилась мисс Уестон. — Впрочем, увидим потом.

— Времени на это еще много, сударыня! Действительно, времени оставалось еще много, и если бы, вопреки мнению Элизы, Малыш оказался способным играть на сцене, то все должно было кончиться к общему благополучию.

Пока же мисс Уестон явилась удивительная мысль, мысль, только и могущая зародиться в такой голове, как у нее, а именно — она решила, что Малыш должен в ближайшем времени выступить на лимерикской сцене.

Ему выступить на сцене!.. Поистине, только такая взбалмошная женщина, какой была эта звезда современной сцены, способна была выдумать подобную несообразность.

— Впрочем, почему же несообразность?.. Пожалуй, даже мысль ее была на этот раз вполне удачна.

Мисс Уестон разучивала в ту пору одну из тех захватывающих пьес, каких немало в английском репертуаре. Драма или, вернее, мелодрама «Терзания матери» извлекла уже из глаз целого поколения столько слез, что с успехом бы можно было заполнить ими реки Соединенного королевства. В ней была роль для ребенка, покинутого по необходимости матерью, которого она потом находит в самой ужасной нищете.

Роль эта была, конечно, немой. Ребенок, исполнявший ее, должен был только подчиняться ласкам, объятиям, давать себя теребить во все стороны, но не произносить ни одного слова.

Наш герой как нельзя более подходил к этой роли и ростом, и все еще бледным личиком, и глазами, столь привыкшими лить слезы. Каково будет впечатление, когда он появится на сцене, да еще рядом со своей приемной матерью! С каким увлечением, каким пылом проведет она пятое явление в третьем акте, ту сцену, когда у нее хотят отнять сына! Ведь изображаемое на сцене будет почти действительностью. Ее ужас и страх потерять ребенка будут почти реальны! Очевидно, успех в этой драме превзойдет всю прежнюю славу.

Вскоре Малыша повели на репетиции. Он был удивлен всем увиденным и услышанным. И хотя мисс Уестон, исполняя роль, называла его «своим малюткой», но не плакала, прижимая его к своему сердцу. И действительно, к чему плакать на всех репетициях? Не портить же себе понапрасну глаза! Достаточно, если будет плакать перед зрителями.

Мальчик чувствовал себя смущенным. Он был совсем подавлен видом темных кулис, громадной пустой залы с едва пробивавшимся в нее светом через маленькие окошечки в конце амфитеатра, темной и унылой, точно в доме покойника. Однако Сиб — в пьесе он назывался Сибом — делал все, что от него требовали, и мисс Уестон не замедлила предсказать, что он будет иметь громадный успех и она тоже, разумеется.

Может быть, ее уверенность была многими неразделяема? У актрисы не было недостатка в завистниках и завистницах между «добрыми друзьями». Она не раз оскорбляла их самолюбие своими капризами, нисколько, впрочем, не подозревая этого. Теперь же она говорила направо и налево, что этот ребенок под ее руководством прославится когда-нибудь Кином и Мекреди и в других ролях современной драмы!.. Действительно, это превышало уж всякую меру.

Наконец настал день первого представления. Это было в четверг, 19 октября. Понятно, что мисс Уестон была в очень нервном настроении. Она то хватала Сиба, целовала его, нервно сжимая, то раздражалась и прогоняла его.

Нечего удивляться, что Лимерикский театр вечером был переполнен публикой. Этому немало способствовала и афиша:

К гастролям мисс Анны Уестон

Представлено будет:

«ТЕРЗАНИЯ МАТЕРИ»

Драма знаменитого Фурпилля

Мисс Анна Уестон исполнит роль герцогини Кендальской;

роль Сиба будет исполнена Малышом,

ребенком пяти лет и девяти месяцев от роду и т. д.

Малыш был бы, наверно, очень доволен, если бы прочел афишу; он ведь умел читать, а тут его имя выступало большими черными буквами на белом фоне!

Но вместо радости его в уборной мисс Уестон ожидала печаль.

До сих пор он не репетировал «в костюме», как выражаются за кулисами, и выходил на сцену в своем красивом платье, в котором он и теперь приехал в театр. И вдруг в уборной, где лежал приготовленный дорогой туалет герцогини Кендальской, он увидел лохмотья, в которые Элиза собиралась его одеть. Дело в том, что в этой драме мать находит покинутого ею ребенка нищим, в лохмотьях, тогда как сама она важная герцогиня, разодетая в шелк, бархат и кружева.

Увидев лохмотья, Малыш решил, что его хотят отослать снова в Ragged school.

— Мисс Анна… мисс Анна! — вскричал он.

— Что с тобой? — спросила мисс Уестон.

— Не прогоняйте меня!..

— Да кто же тебя прогоняет?.. Что ты выдумал?..

— Но эта ужасная одежда.

— Вот что!.. Он вообразил…

— Да нет же, дурачок!.. Стой смирно! — строго сказала Элиза, одевая его довольно грубо.

— Ах, бедный херувим! — вскричала растроганная мисс Уестон, подводя слегка себе брови тоненькой кисточкой. — Бедный ангел… — продолжала она, накладывая на щеки румяна. — Если бы в зале это знали! Впрочем, они и будут это знать, Элиза… Завтра же это будет напечатано в газетах… Ведь вообразил же он себе!..

И она провела пуховкой по своим открытым плечам.

— Да нет же… нет… глупый бебиш! Это только шутка…

— Шутка, мисс Анна?..

— Ну да, и плакать не надо!

Она сама бы с удовольствием расплакалась, если бы не боялась размазать грим на лице. Элиза повторяла, качая головой:

— Вы теперь сами видите, сударыня, что нам никогда не удастся сделать из него актера!

В это время Малыш грустный, со слезами на глазах, смотрел на надеваемые на него лохмотья Сиба.

Тогда мисс Уестон вздумалось подарить ему совсем новую гинею. «Пусть это будет его первым гонораром», — сказала она. И ребенок, живо утешившись, с удовольствием полюбовавшись на золотую монету, спрятал ее в карман.

Затем мисс Анна, приласкав его в последний раз, пошла на сцену, наказав Элизе не выпускать ребенка из уборной до третьего действия, в котором он должен был появиться.

Все места в театре были заняты, несмотря на то, что пьеса далеко не была новинкой. Она выдержала более тысячи представлений на разных сценах Соединенного королевства, как это часто бывает с произведениями хотя и посредственными, но полными реализма.

Первое действие прошло прекрасно. Восторженные рукоплескания были вполне заслуженной наградой мисс Уестон, увлекшей зрителей своим блестящим талантом и страстностью игры.

После первого акта герцогиня Кендальская вернулась в уборную, к великому удивлению Сиба, сняла свой богатый туалет из шелка и бархата и надела платье простой служанки — перемена, вызванная особыми соображениями драматурга, на которых нам не стоит останавливаться.

Малыш, сбитый с толку, испуганный, с удивлением смотрел на странное превращение.

Вскоре послышался голос помощника режиссера, голос, заставивший его вздрогнуть, и «служанка», сделав ему знак рукой, сказала:

— Подожди, беби… скоро твоя очередь. И ушла на сцену.

Служанка имела такой же успех, как герцогиня в первом акте, и занавес опустился среди еще более шумных аплодисментов.

Положительно, «добрым подругам» мисс Уестон не представлялось возможности доставить ей ни малейшего неудовольствия.

Она вернулась в уборную и, усталая, опустилась на диван, приберегая силы для следующего, третьего действия. На этот раз опять перемена костюма. Теперь это более уж не служанка, это дама, одетая в глубокий траур, немного постаревшая, так как между вторым и третьим актом проходит пять лет.

Малыш с широко раскрытыми глазами совсем застыл в своем углу, не смея ни шевельнуться, ни дышать. Мисс Уестон, сильно взволнованная, почти не обратила на него внимания.

Она обратилась к нему, когда уже была совсем готова.

— Знаешь, Малыш, — сказала она, — скоро твоя очередь.

— Моя, мисс Анна?..

— И не забудь же, что тебя зовут Сиб.

— Сиб?.. Да, да!

— Элиза, повторяй ему все время, что его зовут Сибом, пока ты не сведешь его вниз к режиссеру.

— Слушаю, сударыня.

— А главное, чтобы он не опоздал. К тому же ты знаешь, — погрозила она пальцем ребенку, — у тебя отнимут тогда гинею. Так смотри же, не забывай…

— А то посадят в тюрьму, — прибавила Элиза, делая страшные глаза.

Так называемый Сиб ощупал гинею в кармане, решив ни за что с нею не расставаться.

Наконец настал торжественный момент. Элиза, схватив Сиба за руку, повела его на сцену.

Он был ослеплен ярким светом газа, растерялся среди сутолоки актеров, смотревших со смехом ему в лицо, и чувствовал себя пристыженным в отвратительной нищенской одежде!

Наконец раздались три удара.

Сиб задрожал, точно они пришлись по его спине.

Занавес поднялся.

На сцене, декорации которой изображали хижину, находилась одна герцогиня Кендальская, говорившая свой монолог. Вскоре дверь в глубине откроется, и в ней появится с протянутой рукой ребенок, который окажется ее собственным. Надо заметить, что еще на репетициях Малыш очень огорчался тем, что его заставляли просить милостыню. Ведь его врожденная гордость всегда возмущалась, когда ему приходилось вымаливать подаяние в приюте Ragged school. Правда, мисс Анна Уестон сказала, что это делается только для виду, но все же оно было ему совсем не по нутру… В своей наивности он принимал все за правду и воображал себя несчастным Сибом.

Ожидая своего выхода в то время как режиссер держал его за руку, Малыш смотрел в щелочку двери. С каким удивлением рассматривал он эту переполненную зрителями залу, многочисленные лампочки вдоль рампы, громадную люстру, висящую в воздухе, точно огненный шар. Это было совсем не то, что он видел, когда присутствовал в представлениях, сидя в ложе.

В эту минуту режиссер сказал ему:

— Ну, будь же внимателен, Сиб!

— Да, сударь.

— Помни же… ты пойдешь прямо к маме, только смотри не упади!

— Хорошо, сударь.

— Ты протянешь руку…

— Да, сударь… вот так?

И он показал сжатую руку.

— Да нет же, дурак!.. Так показывают кулак!.. Ты должен идти с открытой рукой, потому что просишь милостыню…

— Да, сударь.

— И не произноси ни слова… ни одного!

— Да, сударь.

Дверь в хижину отворилась, и режиссер вытолкнул Малыша на сцену.

Малыш делал первые шаги в сценической карьере. Боже, как у него колотилось сердце!

Со всех концов залы послышался одобрительный шепот, в то время как Сиб с дрожащей рукой и опущенными глазами нерешительно приближался к даме в трауре. Заметно было, что он привык к лохмотьям, которые нисколько не стесняли его.

Ему сделали овацию, что окончательно смутило его.

Вдруг герцогиня встает, смотрит на него, откидываясь назад, открывает объятия.

Из ее груди вылетает раздирающий душу крик:

— Это он!.. Он!.. Я узнаю его!.. Это Сиб… этой мой ребенок!

И она притягивает его к себе, прижимает к своему сердцу, покрывает поцелуями. Он все молчит. Она плачет, на этот раз настоящими слезами, и восклицает:

— Мой ребенок… это несчастное маленькое создание, просящее у меня милостыню!

Это начинает волновать Сиба, и, хотя ему запрещено разговаривать, он не выдерживает.

— Я ваш ребенок? — спрашивает он.

— Молчи! — говорит тихонько мисс Уестон.

Затем продолжает:

— Небо в наказание отняло его у меня и вот сегодня возвращает!

Она произносит все эти отрывочные фразы среди рыданий, покрывая Сиба поцелуями, обливая его слезами. Никогда никто не ласкал так мальчика, никто не прижимал так к своему трепещущему сердцу!

Герцогиня, прислушиваясь, вдруг вскакивает.

— Сиб, — кричит она — ты меня никогда больше не покинешь!

— Нет, мисс Анна!

— Да замолчи же! — говорит она, рискуя быть услышанной в зале.

В это время дверь в хижину неожиданно отворяется, и на пороге показываются двое мужчин.

Один из них муж, другой — судебный следователь.

— Возьмите этого ребенка, — говорит муж следователю. — Он принадлежит мне!

— Нет, это не ваш сын! — отвечает герцогиня, таща Сиба в другую сторону.

— Вы не мой папа! — восклицает мальчик. Пальцы мисс Уестон так сильно сжимают ему руку, что он не может удержаться от крика. Но крик этот приходится кстати и ничем не мешает ходу пьесы. Теперь герцогиня — это уже мать, защищающая своего ребенка, это львица, которая никому не отдаст своего львенка!

К тому же и львенок, принимающий все за правду, начинает сам защищаться и, вырвавшись из рук герцога, бежит к герцогине.

— Ах, мисс Анна, — говорит он, — зачем же вы мне говорили, что вы не моя мама!

— Да замолчишь ли ты, несчастный! Молчи же! — шепчет она, тогда как герцог и судебный следователь, видимо, совсем озадачены.

— Да, да, — отвечает Сиб, — вы моя мама… я ведь говорил вам, мисс Анна, что вы моя настоящая мама!

Зрители начинают догадываться, что это «не входит в роль». Слышится шепот, смех. Некоторые шутки ради аплодируют. А между тем им, скорее, следовало бы плакать, так как бедный ребенок, думавший, что нашел свою мать в герцогине Кендальской, был достоин сожаления!

Мисс Анна Уестон почувствовала всю смешную сторону своего положения. До нее доносились из-за кулис насмешливые замечания «добрых подруг».

Возмущенная, измученная, она почувствовала страшный прилив злобы… Причиной всему был этот дурачок, которого она хотела в эту минуту разорвать на части! Но тут силы ее покинули, и она упала без чувств в тот момент, когда опускался занавес при безумном хохоте зрителей.

В ту же ночь мисс Анна Уестон покинула город в сопровождении Элизы Корбетт. Она отказывалась от дальнейших представлений, назначенных на той же неделе, и уплачивала неустойку. Никогда более она не появится на лимерикской.

Что же касается Малыша, то о нем даже не спросили. Она отделалась от него, как от надоевшей вещи. Нет такой привязанности, которая не порвалась бы, когда задето самолюбие.

Малыш, оставшись один, ничего не понимая, но чувствуя, что был причиной большого несчастья, ушел никем не замеченный. Он пробродил всю ночь по улицам Лимерика и зашел наконец в какой-то большой сад с разбросанными маленькими домиками и каменными плитами с крестами.

Посредине возвышалось огромное здание, совсем темное со стороны, не освещенной луной.

Это было Лимерикское кладбище с массой зелени, усыпанными песком дорожками, лужайками и ручейками, составляющими любимое место прогулок обывателей города. Каменные плиты были могилами, домики — надгробными памятниками, а здание — готическим собором св. Марии.

Малыш провел здесь ночь, лежа на камне под сенью церкви, дрожа при малейшем звуке, боясь появления этого противного герцога Кендальского, хотевшего его поймать. И мисс Анны нет здесь, чтобы защитить его! Его унесут далеко… далеко… в страны, где будут страшные звери. Он никогда не увидит своей мамы. И крупные слезы катились по лицу ребенка.

Под утро Малыш услыхал, что его кто-то зовет.

Около него стояли мужчина и женщина, фермеры, шедшие в контору дилижансов и нечаянно наткнувшиеся на него.

— Что ты здесь делаешь? — спросил фермер.

Малыш так сильно всхлипывал, что был не в состоянии отвечать.

— Скажи же, что ты здесь делаешь? — повторила фермерша более ласково.

Но Малыш продолжал молчать.

— Где твой папа? — спросила она тогда.

— У меня нет папы! — ответил он наконец.

— А твоя мама?

— У меня ее тоже больше нет!

И он с мольбою потянулся к фермерше.

— Это покинутый ребенок, — с болью в голосе сказал фермер.

Если бы Малыш был хорошо одет, фермер бы решил, что это заблудившийся ребенок, и, конечно, сделал бы все возможное, чтобы разыскать его семью; но, видя лохмотья, был убежден, что это одно из тех несчастных созданий, которые никому не принадлежат.

— Пойдем с нами, — помолчав, решил он.

И, посадив Малыша к жене на руки, сказал убежденно:

— Одним ребенком больше для нас ничего не составит, не правда ли, Мартина?

— Конечно, Мартен!

И Мартина осушила поцелуями крупные слезы Малыша.

Глава восьмая. КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА

Что Малышу не особенно счастливо жилось в провинции Ульстер — об этом, кажется, нетрудно догадаться, хотя никто достоверно не знал, где и как провел он свои первые годы в графстве Донегаль.

Коннаутская провинция была для него тоже не особенно милостива, если вспомнить пребывание сначала у хозяина марионеток, а потом в Ragged school.

Когда в Мюнстерской провинции водворился у знаменитой актрисы, можно было, кажется, надеяться, что он покончил с нищетой. Ничуть не бывало! Теперь судьба забросила Малыша вглубь Керри, на юго-запад Ирландии. Хорошо, если бы теперь ему посчастливилось не расставаться более с добрыми людьми, приютившими его.

Ферма Керуан находилась в Керрийском графстве, в одном из северо-восточных уездов, близ реки Кашен. Милях в двенадцати — Трали, откуда, если верить преданию, отправился в шестом столетии С. Брендон открывать Америку до Колумба. В Трали соединяются многочисленные железные пути Южной Ирландии.

В этой области находятся Кланарадерские и Стекские горы, самые высокие на острове. Милях в тридцати к западу развертывается глубоко вырезанное побережье с дугообразной Керрийской бухтой, размываемой морскими волнами.

Вспомним приведенные нами выше слова О'Коннеля: «Ирландия для ирландцев!» И вот в каком смысле Ирландию можно считать принадлежащей ирландцам.

Существующие в ней триста тысяч ферм принадлежат иностранным владельцам. Из этого числа пятьдесят тысяч занимают более чем по двадцати четырех акров, то есть двенадцать гектаров, восемь тысяч — от восьми до двенадцати. Все остальные — еще меньше. Из этого не следует, что владения все раздроблены. Напротив! Есть, например, три имения, составляющие каждое более ста тысяч акров; так, имение Ричарда Барриджа простирается на сто шестьдесят тысяч акров.

Но что представляют они в сравнении с владениями лендлордов Шотландии! Например, граф Бредальбан владеет четырьмястами тридцатью пятью тысячами акров, Матисон — четырьмястами шестью тысячами акров, герцог Сутерланд — миллионом двумястами тысячами акров. Ведь это почти равняется целому графству!

Правда, после победы англонормандцев в 1100 году остров Сестры был признан феодальным, и земля его осталась феодальной.

Герцог Рокингам был в то время одним из важнейших лендлордов Керрийского графства. Владение его занимало полтораста тысяч акров и состояло из пахотной земли, лугов, лесов, озер и тысячи пятисот ферм. Он был иностранец, один из тех, которых ирландцы называют «отсутствующими». Последствием их «отсутствия» является всегда вывоз из Ирландии денег, добытых трудом ирландского народа.

Не надо забывать, что Зеленый Ирин не является частью Великобритании, состоящей исключительно из Шотландии и Англии. Герцог Рокингам был шотландский лорд. Подобно многим другим, владеющим девятью десятыми острова, он ни разу не потрудился посетить свои земли, и его вассалы не имели о нем ни малейшего понятия. За определенную ежегодную сумму землю его эксплуатировали откупщики, которые и отдавали ее частями в аренду. Таким образом, и Керуанская ферма находилась в зависимости от некоего Джона Эльдона, агента герцога Рокингама.

Ферма была не из значительных, занимала лишь сотню акров. К тому же почва, орошаемая верхним течением Кашена, была мало благоприятна для обработки и требовала усиленного труда крестьянина, обязанного уплачивать аренду, да еще по фунту в год за каждый акр.

Таковы были условия Керуанской фермы, управляемой фермером Мак-Карти.

В Ирландии есть, конечно, добрые владельцы, но арендаторам приходится большей частью иметь дело не с ними, а с их доверенными, людьми грубыми и беспощадными. Следует заметить, что аристократия, довольно либеральная в Англии и Шотландии, в Ирландии скорее реакционна. Вместо того чтобы отпустить вожжи, она их натягивает.

Мартен Мак-Карти, полный сил — ему исполнилось пятьдесят два года, — был одним из лучших фермеров в этой местности. Трудолюбивый, опытный в земледелии, научивший тому же своих детей, ставших теперь его помощниками, он сумел скопить небольшую сумму, несмотря на все обязательства и платежи, обременяющие ирландского крестьянина.

Жену Мартена, как мы уже знаем, звали Мартиной. Она была примерной хозяйкой. В пятьдесят лет она работала, как двадцатилетняя женщина. Зимой, в свободное от хозяйства время, усердно пряла, сидя у пылающего очага.

Семейство Мак-Карти, проводящее большую часть времени на чистом воздухе, занимаясь физическим трудом, имело превосходное здоровье и не прибегало ни к врачам, ни к лекарствам. Оно происходило от породы ирландских земледельцев, легко уживающихся как среди лугов Америки, так и в Новой Зеландии и Австралии. Будем надеяться, что этим достойным людям не придется эмигрировать за океан. Дай Бог, чтобы их остров не отбросил их от себя, как многих других своих сынов!

Во главе семьи стояла мать Мартена, всеми любимая и уважаемая семидесятилетняя женщина, муж которой управлял прежде этой фермой. Бабушка — так ее все величали — помогала, насколько могла, своей невестке по хозяйству, пряла пряжу.

Старший сын, Мюрдок, двадцати семи лет, более образованный, чем отец, интересовался вопросами, волновавшими Ирландию, и родные всегда опасались, чтобы он не попал в какую-нибудь скверную историю. Мюрдок принадлежал к числу людей, только и думающих о возвращении home rule, то есть о торжестве автономии, не подозревая, что home rule имеет в виду более политические реформы, чем социальные. Между тем эти-то последние более всего и нужны Ирландии, угнетаемой до сих пор суровым феодальным режимом.

Мюрдок, здоровенный малый, мрачный, необщительный, недавно женился на Китти, дочери соседнего фермера. Прелестная молодая женщина, любимая всей семьей Мак-Карти, обладала той спокойной, гордой красотой и благородной осанкой, которые часто встречаются среди низших классов Ирландии.

Лицо ее оживлялось большими голубыми глазами, белокурые волосы красиво вились под украшенным лентами чепчиком. Китти очень любила мужа, и Мюрдок, который никогда не смеялся, все же иногда улыбался, глядя на нее, так как чувствовал к ней глубокую привязанность. Она, пользуясь своим влиянием, всегда сдерживала его, когда появлялся какой-нибудь пропагандист, утверждавший, что никакое соглашение немыслимо между лендлордами и их данниками.

Нечего и говорить, что Мак-Карти, как хорошие католики, видели в протестантах своих врагов.[1]Общепринятый взгляд всех ирландцев, сделавших, однако, исключение для Парвелля, когда этот «некоронованный король Ирландии», как его называли, управлял несколько лет спустя (1879) знаменитой «национальной лигой», образованной для осуществления аграрной реформы.

Мюрдок любил посещать митинги, и у Китти всегда сжималось сердце, когда он уезжал в Трали или в какую-нибудь другую соседнюю деревню. На этих собраниях он говорил с врожденным у ирландцев красноречием; и, когда возвращался домой, Китти сразу угадывала по лицу мужа волновавшие его чувства. И, слушая вырывавшийся у него призыв к аграрной революции, прилагала немало стараний, чтобы успокоить Мюрдока.

— Милый, — говорила она, — надо иметь терпение… покорность…

— Терпение, — отвечал он, — когда годы уходят и ничего не достигается? Покорность, когда видишь таких честных тружениц, как наша бабушка, остающихся такими же бедными после целой жизни усиленного труда? Оставаясь вечно терпеливым и покорным, моя бедная Китти, доходишь до того, что ко всему начинаешь приспособляться, теряешь сознание своих прав, сгибаешься под игом, чего я не сделаю никогда… Никогда! — повторял он гордо, подняв голову.

У Мартена было еще двое сыновей: Пат, или Патрик, и Сим, или Симеон, — один двадцати пяти, другой девятнадцати лет.

Пат ездил обыкновенно по торговым делам в качестве матроса на одном из судов почтенной фирмы Маркард из Ливерпуля; что касается Сима, то он был незаменимым помощником отцу в полевых работах и в уходе за скотом. Сим беспрекословно слушался старшего брата и относился к нему с таким же уважением, как если бы он был главой семейства. Будучи самым младшим и поэтому наиболее избалованным, Сим был склонен к веселости, таящейся всегда в характере ирландца. Любил побалагурить, посмеяться, оживляя своим присутствием эту строгую патриархальную семью. Очень подвижной, он резко отличался от серьезного уравновешенного Мюрдока.

Такова была эта честная, трудолюбивая семья, в которой суждено было жить Малышу. Какая разница между унизительным существованием в Ragged school и этой здоровой, благотворно влияющей жизнью ирландской фермы!.. Нет сомнения, что эта перемена подействует на его детское, рано развившееся воображение. Правда, он провел несколько недель в благоприятной обстановке у мисс Уестон, но там не было искренности чувства, извращенного привычками театрального мира.

Строения, находящиеся в пользовании Мак-Карти, не были многочисленны. В богатых местностях Соединенного королевства подобные фермы обставлены с гораздо большей роскошью.

Но ведь благосостояние фермы зависит главным образом от ее хозяина, а обширность ее не играет здесь важной роли. Заметим еще, что Мак-Карти не был счастливым «собственником», владеющим небольшим участком. Он был просто одним из многочисленных данников герцога Рокингама, или, если можно так выразиться, одной из сотен земледельческих машин, пущенных в действие для обработки владений лендлорда.

Главное строение, лишь наполовину каменное, состояло из одного этажа, в котором находились комнаты бабушки, Мартена с Мартиной и старшего сына с женой, с большим общим залом посредине, служившим в тоже время и столовой. Наверху, рядом с чердачным помещением, была небольшая комната с двумя окошечками, в которой жил Сим, а также Пат во время своих кратковременных приездов.

Около главного дома расположились с одной стороны амбары, в которых хранились запасы и инструменты, с другой — коровник, овчарня, молочная, свиной хлев и птичий двор.

Постройки долгое время оставались без ремонта, и это придавало им довольно неуютный вид. Кое-где торчали в виде заплат разнородные доски, половинки дверей, куски ставней, обломки старых судов и куски штукатурки, а на крыши были положены большие камни, чтобы не дать сильным порывам ветра сорвать их. Широкий двор с воротами на двух стойках разделял здания, обнесенные живой изгородью с пестреющими в ней фуксиями, обильно растущими во всех ирландских селениях. Внутри двора на зеленеющей лужайке прогуливались домашние птицы, а посредине находился пруд, окаймленный кустами диких азалий и желтыми маргаритками.

Крыши зданий зеленели и пестрели не меньше двора. На них виднелись разнообразнейшие растения, чарующие взор, преимущественно же фуксии, колеблемые малейшим дуновением ветра. Что касается стен, то не приходилось сокрушаться, что своими заплатами они напоминают одежду нищего. Их покрывал тройной ряд плюща, такого густого и могучего, что, кажется, он был способен заменить с успехом эти стены в случае их разрушения.

Между фермой и полями тянулся огород, засеянный овощами, в особенности репой, капустой и картофелем. Огород был окружен деревцами.

Здесь встречался остролистник, с его колючими ярко-зелеными листьями, напоминающими странной формы раковины, тисы, растущие на свободе, до которых не касались садовые ножницы, придающие им обычно форму бутылки или лампы. Немного поодаль красовался целый лесок ясеневых деревьев, самых, пожалуй, красивых деревьев той местности. Вперемежку росли зеленые буковые деревья, окрашенные местами в ярко-красный цвет, земляничные кусты, достигающие значительной высоты, рябина, напоминающая виноградник, но с тяжелыми коралловыми гроздьями.

Не далее трех миль от этой местности уже чувствуется повышение почвы, зависящее от разветвления Кланарадерской цепи гор, покрытой целыми лесами елей.

Ферма не могла похвастаться высокими доходами от земледелия. Пшеница, засеваемая Мак-Карти в небольшом количестве, не отличалась ни длиною колосьев, ни весом зерна. Овес вырастал довольно тощим, что особенно печалило, так как семья расходовала много овсяной муки. Гораздо выгоднее было сеять ячмень, но особенно рожь. Климат же настолько суров, что жатва наступает в октябре и ноябре.

На огороде первое место отводится картофелю. Он составляет главную пищу, особенно в неурожайных местностях Ирландии. И невольно приходится недоумевать, чем бы питалось деревенское население, когда не было бы знакомо с этим драгоценным овощем.

Если земля кормит скот, то и он в свою очередь содействует ее плодородию. Без скота земледелие немыслимо: одни животные служат для полевых работ, другие дают пищевые продукты — мясо, молоко, а все вместе — необходимое для земли удобрение. На Керуанской ферме было шесть лошадей; но даже запряженные по две и по три, они с трудом тащили плуг, вспарывая эту каменистую почву. Эти животные, не уступающие своим хозяевам в усердии и терпении, хотя и не были записаны в «Stud book» — знаменитой «лошадиной книге», — приносили людям громадную пользу, довольствуясь часто очень скудной пищей. Их компанию разделял осел, не терпевший нужды в чертополохе, этом ужасном паразите, широко распространенном в Ирландии.

Между другим скотом нельзя не отметить полдюжины дойных коров, очень недурных, красноватого оттенка, и сотню черноголовых овец с белой шерстью, требовавших большого ухода в длинные зимние месяцы. Менее требовательны были козы, кормившиеся сухими листьями, которые сами и отыскивали, даже в сильнейшие морозы.

Что касается свиней, то они находились в особом помещении, и их откармливали лишь для хозяйственного продовольствия. Фермеры почему-то никогда не задаются целью откармливать свиней на продажу, хотя в Лимерике существует большая торговля окороками, не уступающими по достоинству йоркширским, под видом которых они потом и сбываются.

Кур, уток и гусей имелось достаточное количество, чтобы снабжать яйцами ярмарку в Трали. Но индюки и голуби отсутствуют, и почти ни один птичий двор на ирландских фермах не может ими похвастаться.

Следует упомянуть еще о собаке, шотландской овчарке, предназначенной стеречь стадо. На ферме не было ни одной охотничьей собаки, несмотря на то, что дичи здесь в изобилии. Право на охоту стоит очень дорого, а охотничью собаку разрешается держать лишь владельцу поземельного участка, оцененного по крайней мере в тысячу фунтов.

Такова была Керуанская ферма, находившаяся у поворота Кашена, в пяти милях от прихода Сильтона. Конечно, есть и худшая земля в графстве, рыхлая, не смешанная с навозом, оплачиваемая одной кроной, то есть шестью франками за акр. Земля же, которой владел Мак-Карти, была среднего достоинства.

К ферме подступали бесплодные болотистые равнины с неизбежным тростником и вереском. Летом над полями собирались громадные стаи ворон, любящих выклевывать посевы, и целые тучи толстоклювых воробьев, поедающих зреющее зерно. Они были бичом для фермы.

Ближе к горам громоздились уступами густые леса берез и лиственницы. Деревья эти склонялись нередко до земли под напором сильнейшего ветра, свирепствующего особенно в узкой долине Кашена в осеннее время.

В общем, преинтересное, вполне заслуживающее внимания туристов, это графство Керри с его великолепными горами, чудными далями, смягченными северными туманами! Но страна весьма сурова для ее обитателей, а почва часто неблагодарна для земледельца.

Надо молить небо, чтобы был хороший урожай картофеля, этого хлеба Ирландии! При неурожае картофеля наступает в полном смысле слова голод со всеми его ужасами.[2]Таков был голод 1740–1741 годов, унесший 400 тысяч ирландцев, от голода в 1847 году погибло до полумиллиона ирландцев и почти столько же эмигрировало в Новый Свет.

Поэтому набожным ирландцам не мешало бы после «God, save the Queen!» (Боже, храни королеву!) прибавлять: «God, save the potatoes!» (Боже, храни картофель!)

Глава девятая. КЕРУАНСКАЯ ФЕРМА (Продолжение)

На следующий день, 20 октября, у ворот Керуанской фермы раздались веселые возгласы:

— Отец идет!

— И мать!

— Вот они оба!

Это кричали Китти и Сим, увидавшие издали возвращавшихся Мартена и Мартину Мак-Карти.

— Здравствуйте, дети! — сказал Мартен.

— Здравствуйте, сыновья мои! — произнесла Мартина, входя.

В слове «мои» звучала материнская гордость.

Фермер с женой выехали из Лимерика рано утром. Они совсем продрогли, проехав около тридцати миль в это холодное осеннее время, да еще в «jaunting car».

«Car» — это род тележки, а «jaunting» она называется потому, что десять пассажиров сидят спиной друг к другу на скамейках, посредине. Представьте себе двойную скамью, какие украшают бульвары, но с приделанными колесами, с досками, в которые упираются ноги пассажиров, прислоняющихся к положенному за спину багажу, — и вы получите экипаж, употребляемый обыкновенно в Ирландии. Если он не представляет особых удобств, так как, сидя в нем, можно любоваться лишь одной стороной пейзажа, и ничем не защищает от непогоды и ветра, зато самый скорый, и кучер его отличается ловкостью и проворством.

Поэтому не приходится удивляться, что Мак-Карти с женой, выехавшие около семи часов утра из Ли-ыерика, подъехали уже в четвертом часу к ферме. Кроме них были и другие пассажиры. Высадив фермеров, экипаж покатился далее к главному пункту Керрийского графства.

Мюрдок при виде родителей поспешно вышел к ним навстречу.

— Благополучно ли вы съездили, батюшка? — Спросила молодая женщина, целуясь с Мартеном.

— Отлично, Китти.

— Нашли ли вы капустную рассаду на Лимерикском рынке? — спросил Мюрдок.

— Да, сын мой, нам пришлют ее завтра.

— И репу?

— Да, самый лучший сорт.

— Это хорошо, отец.

— И мы нашли еще нечто, по-моему, тоже очень хорошее!..

Мюрдок и Сим с удивлением взглянули на ребенка, которого Мартина передала Китти со словами:

— Вот мальчуган, в ожидании другого, которого нам подарит Китти.

— Но он совсем замерз! — вскричала молодая женщина.

— Я укрывала его всем, чем могла, заметила фермерша.

— Надо скорее нести его в дом да поздороваться с бабушкой, которая давно уже ждет нас.

Китти взяла на руки Малыша, и вскоре все семейство собралось в столовой, где бабушка сидела в большом кресле с мягкими подушками.

Ей принесли ребенка, которого она, лаская, посадила к себе на колени.

Он сидел, ничего не понимая, с удивлением все осматривая. Опять все было по-новому. Положительно это был сон, так все это не походило на вчерашнее. Кругом было столько добрых старых и молодых лиц! Путешествие его развлекло, а чудный воздух, наполненный благоуханием деревьев и осенних цветов, ласкал его. Перед отъездом он поел горячего супа и во время дороги не переставал грызть превкусные лепешки, которые Мартина вынимала из дорожного мешка. Он рассказал, как умел, о своем прошлом, о своем пребывании в Ragged school, о пожаре, о добром Грипе, которого он не переставал вспоминать; затем о мисс Анне, которая оказалась не его матерью, хотя и назвала его своим сыном; о сердитом господине, называвшемся герцогом, который хотел его отнять; затем о том, как его все бросили и он очутился на Лимерикском кладбище. Фермеры, не много поняв из всего рассказанного, видели в нем брошенное существо, предназначенное провидением их заботе.

Растроганная бабушка поцеловала ребенка, остальные поступили так же.

— А как его зовут? — неожиданно спросила бабушка.

— Он не упоминает другого имени, кроме Малыша, — ответила Мартина.

— Что ж, будем и мы его так называть, заметила бабушка.

— А когда он будет взрослым, как же тогда? — спросил Сим.

— Все равно, пусть остается Малышом! — заключила добрая старушка, снова целуя его.

С него сняли лохмотья, в которых он выступил в роли Сиба, и заменили одеждой Сима, ношенной им в детстве, ее совсем, правда, новой, но чистой и теплой. Заметим, что и здесь ему оставили его шерстяную фуфайку.

Он ужинал в этот вечер за стойлом этих почтенных людей, сидя на высоком стуле и спрашивая себя с тревогой, не исчезнет ли все это опять, как сон. Нет! Он не исчезал, этот вкусный овсяный суп, которого ему досталась полная тарелка. Не исчез и кусок сала с капустой, и пирог из гречневой муки с яйцами, разделенный между всеми на равные части и запиваемый удивительно вкусным напитком из ячменя.

Что за ужин, да еще кругом все улыбающиеся лица, кроме, впрочем, старшего брата, всегда серьезного и немного грустного! И вдруг глаза Малыша наполнились слезами, скатившимися по щекам.

— Что с тобой, Малыш? — с тревогой спросила Китти.

— Не надо плакать, — прибавила бабушка, — тебя здесь все будут любить.

— А я наделаю тебе игрушек, — сказал Сим.

— Я не плачу… — ответил ребенок, — разве это слезы!

Да, он говорил правду, эти слезы были от полноты испытываемого им чувства.

— Ну, довольно, — сказал Мартен, но вовсе не сердито, — здесь, мальчуган, плакать запрещено!

— Я больше не буду плакать, сударь, — ответил он, бросившись в объятия бабушки.

Мартен и Мартина нуждались в отдыхе. Впрочем, все на ферме ложились рано спать, так как имели обыкновение вставать с восходом солнца.

— Куда мы его положим, этого мальчугана? — спросил фермер.

— Ко мне в комнату, — ответил Сим. — Я буду спать с ним на одной постели, как будто он мой маленький брат!

— Нет, детки, — ласково ответила бабушка. — Пусть он спит у меня. Он меня не стеснит, напротив, это доставит мне удовольствие.

Каждое желание бабушки исполнялось всегда беспрекословно. Поэтому в ее комнату принесли кроватку для Малыша, в которую его и уложили.

Чистые простынки, хорошее одеяло, все, что он уже испытал в свое кратковременное пребывание в лимерикском «Royal George Hotel» у мисс Анны Уестон. Но ласки актрисы не могли сравниться с ласками этой почтенной семьи. Он, вероятно, почувствовал разницу, особенно когда бабушка, укрывая его, крепко поцеловала.

— О! благодарю… благодарю!.. — прошептал он. Этим и ограничилась его вечерняя молитва, так как другой он и не знал.

Начиналось холодное время. Жатва была окончена. Вне дома почти уже нечего было делать. В этом суровом климате не сеют на зиму пшеницу, овес и ячмень — они не могут вынести продолжительных и сильных холодов. Мак-Карти, зная это по опыту, сеял их в марте и даже в апреле.

Но это вовсе не значило, что все оставались без дела. Надо было молотить ячмень и овес. И вообще в длинные зимние месяцы работа не переводилась. Малыш мог убедиться в этом на другой же день. Встав на заре, он отправился к хлеву, словно предчувствуя, что для него там найдется дело. Ведь ему, черт возьми, будет скоро шесть лет, а в шесть лет можно пасти уток, коров и даже овец, если, конечно, имеешь в помощь собаку!

Он заявил об этом на другое же утро, сидя за чашкой теплого молока.

— Хорошо, мальчик, — ответил Мартен, — ты хочешь работать, и это похвально. Надо уметь жить своими трудами.

— И я буду трудиться, господин Мартен.

— Но он так молод! — покачала головой бабушка.

— Это ничего, сударыня…

— Зови меня бабушкой…

— Так вот, бабушка, это ничего не значит! Я был бы так счастлив, если бы мог работать.

— Ты будешь работать, — уважительно произнес Мюрдок, удивленный стойкостью и уверенностью, слышавшимися в ответах ребенка.

— Спасибо, сударь!

— Я научу тебя ходить за лошадьми, продолжал Мюрдок. — И ездить верхом, если только ты не боишься.

— О, с удовольствием, — ответил Малыш.

— А я выучу тебя ухаживать за коровами, предложила Мартина, — и доить их, если ты не боишься их рогов.

— С удовольствием! — обрадовался Малыш.

— А я, — вскричал Сим, — пасти овец в поле!

— Пожалуйста, — сказал Малыш.

— Умеешь ты, малютка, читать?.. — спросил фермер.

— Немного и писать печатными буквами…

— А считать?..

— О да… до ста!

— Хорошо! — улыбнулась Китти. — Я выучу тебя считать до тысячи и писать прописью.

— Буду очень благодарен вам, сударыня.

Он соглашался на все, что бы ему ни предложили. Он, видимо, желал отблагодарить чем-нибудь добрых людей. Его самолюбие довольствовалось пока тем, чтобы быть маленьким слугой на ферме. Но в этих ответах фермеру понравилась вся серьезность его ума.

— Да ты у нас будешь просто сокровищем, Малыш… Лошади, коровы, овцы… Да если все это будет на твоем попечении, то нам и делать будет нечего… А сколько же ты запросишь у меня жалованья?..

— Жалованья?..

— Ну да!.. Ведь не даром же ты хочешь работать?..

— О нет, господин Мартен!

— Как, — вскричала удивленная Мартина, — он, не довольствуясь пищей, помещением и одеждой, хочет еще, чтобы ему платили?

— Да, сударыня.

Все смотрели на ребенка с таким удивлением, точно он сказал нечто несообразное.

Мюрдок, наблюдавший за ним, сказал только:

— Дайте ему объясниться!

— Да, — прибавила бабушка, — скажи нам, что ты хочешь зарабатывать?., деньги?

Малыш утвердительно кивнул.

— Сколько же… крону в день?.. — сказала Китти.

— О, сударыня!..

— В месяц?.. — спросила фермерша.

— О нет…

— В год, может быть? — сказал Сим, разразившись смехом. — Крону в год?..

— Однако чего же ты хочешь, мальчик! — уже серьезно сказал Мюрдок. — Я понимаю, что тебе захотелось зарабатывать, как это мы делаем все. Как бы мало ты ни получал, все же это приучит тебя считать деньги. Но что же ты хочешь?.. Пенни… Один коппер в день?..

— Нет, господин Мюрдок.

— Ну, тогда объяснись!..

— Я бы хотел, господин Мартен, чтобы вы каждый вечер давали мне камешек…

— Камешек?.. — вскричал Сим. — Уж не хочешь ли ты из камешков составить себе состояние?..

— Нет… Но это мне все же доставит удовольствие, а затем, через несколько лет, когда я буду большой, и если вы будете довольны мною…

— Решено, Малыш! — поддержал его Мартен. — Мы тогда променяем твои камешки на пенсы или шиллинги!

Все поздравили Малыша с блестящей мыслью, и в этот же вечер Мартен Мак— Карти дал ему камешек, один из тех камешков, каких в Кашене оставалось еще целые миллионы. Малыше старательно спрятал его в большой глиняный горшок, который дала ему бабушка и который он превратил в копилку.

— Странный ребенок! — сказал Мюрдок отцу.

Да, на его хорошую натуру не могли повлиять ни дурное обращение Торнпиппа, ни дурные советы школьников Ragged school. Наблюдая за ним, семейство признало его хорошие задатки. Он не лишен был даже веселости, свойственной национальному темпераменту ирландцев и встречаемой даже у последних бедняков бедной Ирландии. Но он, однако, не был одним из тех мальчишек, которые готовы шалить целый день и вечно рассеянны, точно следят за полетом мухи или птицы. Он во все вдумывался, вникая в суть вещей, всех расспрашивая и желая все знать. Взор его был пытливый. Какую бы он вещь ни нашел, хотя бы просто булавку, он всегда поднимал ее и прятал, точно это был шиллинг. Он берег одежду, заботясь, чтобы она была всегда чистой. Все принадлежности его туалета были в большом порядке. У него была врожденная любовь к чистоте. Он отвечал вежливо, когда с ним разговаривали, но не стеснялся расспрашивать, если чего-нибудь не понимал. В то же время он сделал большие успехи в грамоте. Арифметика давалась ему особенно легко; это не значило, что он был одним из тех детей-феноменов, которые, выказывая необычайные способности в детстве, делались в зрелом возрасте самыми заурядными людьми; он только легко соображал в уме то, для чего другие дети прибегали бы к перу. И Мюрдок не без удивления должен был сознать, что всеми поступками Малыша руководил недюжинный ум.

Надо заметить, что благодаря урокам бабушки он вскоре усвоил учение католической церкви, пустившей крепкие корни в Ирландии. И ежедневно читал с усердием утренние и вечерние молитвы.

Зима подходила к концу — холодная, с сильным ветром, налетавшим ураганом, проносившимся, как смерч, по долине Кашена. Сколько раз обитатели фермы дрожали за крыши, которые угрожали быть сорванными, за крытые соломой строения, готовые рухнуть! Просить же управляющего Джона Эльдона их исправить было бы совершенно излишним. Поэтому Мартен и дети его заботились об этом сами: все время что-нибудь чинили или замазывали.

Женщины занимались своим делом: бабушка пряла, сидя у очага, Мартина и Китти смотрели за скотом и птицей. Малыш помогал им, чем мог. Будучи еще слишком мал, чтобы ходить за лошадьми, он избрал себе старого осла, упрямого, но доброго. Заботился о том, чтобы осел был всегда чист, за что и получал похвалы от Мартины. Овец всех пересчитал, записал, сколько их было — сто три, в старой записной книжке, подаренной Китти. Его склонность к подобному подсчету развивалась все сильнее, и можно было подумать, что это явилось следствием уроков, преподанных ему О'Бодкинсом в Ragged school.

Это влечение к подсчету всего яснее обнаружилось в тот день, когда Мартина пошла за яйцами, оставленными на зиму.

Фермерша, набирая яйца, была вдруг остановлена Малышом, вскричавшим:

— Не эти, не эти, госпожа Мартина!

— Почему не эти?

— Потому что так будет не по порядку.

— При чем же тут порядок? Разве яйца не все одинаковы?

— Конечно, нет! Вы вот взяли сорок восьмое, тогда как надо начинать с тридцать седьмого… Посмотрите.

Мартина увидела, что на каждом яйце стоял номер, написанный чернилами. Так как фермерше нужно было двенадцать яиц, то она должна была брать их по номерам, то есть начиная с тридцать седьмого до сорок восьмого, а не с сорок восьмого до пятьдесят девятого. Похвалив ребенка, она взяла яйца по очереди.

Когда она рассказала об этой истории домашним за завтраком, все присоединились к ее похвалам, а Мюрдок спросил:

— Малыш, а ты сосчитал ли кур и цыплят?

— Конечно, — ответил ребенок и, вынув из кармана книжку, добавил: — У нас сорок три курицы и шестьдесят девять цыплят!

— Тебе остается лишь сосчитать, сколько зерен овса в каждом мешке! — засмеялся Сим.

— Не смейтесь над ним, дети! — заметил Мартен Мак-Карти. — Это доказывает, что он любит порядок, а порядок в маленьких вещах ведет за собой аккуратность в более важных!

Затем, обращаясь к ребенку, он прибавил:

— А твои камешки, камешки, которые я тебе даю каждый вечер?

— Я их прячу в горшок, — ответил Малыш, — и у меня их уже пятьдесят семь.

Действительно, прошло уже пятьдесят семь дней, как он был на ферме.

— Ого! — сказала бабушка. — Это составляет пятьдесят семь пенсов, если считать каждый камешек по пенсу…

— Подумай, Малыш, сколько бы ты мог купить на эти деньги пирожков?

— Пирожков?.. Нет, Сим… Я предпочел бы купить красивых тетрадей!

Год близился к концу. После ноябрьских вьюг наступили сильные холода. Толстый слой замерзшего снега покрывал землю. Малыш приходил в восторг от белых деревьев с ледяными сосульками. А причудливые красивые узоры на стеклах окон! А замерзшая река с целой грудой нагроможденных льдин, высившихся ледяными горами! Конечно, картина эта не была для него новостью, он не раз видел ее, бегая по улицам Галуея. Но в ту печальную пору его существования он был едва одет, бегал босой по снегу, и холод пронизывал его насквозь. Из его глаз капали слезы, руки синели и пухли. Когда он возвращался в Ragged school, для него не хватало места у огня.

Каким счастливым он себя теперь чувствовал! Какое блаженство жить между людьми, которые любили его! Казалось, их ласка согревала его больше, чем теплая одежда, здоровое кушанье и яркий огонь в очаге. Его окружали добрые, сердечные люди. У него были теперь и бабушка, и мать, братья, родственники. И он думал о том, что никогда уже не покинет их. Он будет трудиться среди них и будет жить наконец своим трудом, как сказал ему однажды Мюрдок, — и эта мысль уже не покидала его.

Как он был счастлив, когда ему пришлось в первый раз принять участие в празднике, наиболее, пожалуй, чтимом во всей Ирландии!

Было 25 декабря, день Рождества Христова. Малыш уже знал, в память какого события чествуется этот день всеми христианами, но он не знал, каким семейным торжеством он ознаменовывается в Соединенном королевстве. Оно явилось для него неожиданностью, хотя он заметил, что делались какие-то приготовления. Во всяком случае, бабушка, Мартина и Китти окружали свои хлопоты такой таинственностью, что он не решился их расспрашивать.

Ему сказали, чтобы он надел свое новое платье, и все члены семьи, разодетые с утра по-праздничному, поехали в церковь и не снимали этой одежды до самого вечера, когда все собрались к обеду, поданному в этот день двумя часами позже обыкновенного и отличавшемуся несколькими лишними блюдами, кружками пенистого пива и гигантским пирогом, сооруженным Мартиной и Китти по особому рецепту, доставшемуся от прабабки, бывшей весьма искусной в этом деле.

Можно представить, весело ли прошло время за обедом. Даже Мюрдок, видя, как все громко смеялись, улыбался, а его улыбка была ведь равносильна солнечному лучу в морозный день.

Малыш приходил в восторг от елки, поставленной посреди стола, разукрашенной, с сиявшими среди ветвей огнями.

И вот бабушка сказала ему:

— Поищи-ка под ветвями, дитя мое, не найдется ли там чего-нибудь для тебя!

Малыш не заставил себя долго просить, и какую он испытал радость, как покраснел, когда нашел хорошенький ирландский нож в футляре, прикрепленном к кожаному кушаку!

Это был его первый подарок в этом году, и как гордо он себя чувствовал, когда Сим помог ему надеть кушак на куртку.

— Спасибо… бабушка… спасибо всем, всем! — вскричал он, перебегая от одного к другому.

Глава десятая. ЧТО ПРОИЗОШЛО В ДОНЕГАЛЕ

Теперь надо упомянуть о том, что фермер Мак-Карти вздумал навести справки относительно происхождения своего приемыша. Ему была известна жизнь ребенка с того дня, когда сердобольные жители Уестпорта отняли его у хозяина марионеток. Но, в сущности, кто он такой? Малыш сохранил, правда, смутное воспоминание о какой-то злой женщине, у которой он жил в Донегале, и о двух бывших с ним девочках. Туда-то и решил отправиться за справками Мартен.

Все его розыски имели результатом лишь следующие сведения. В Донегальском приюте значилось, что там был взят ребенок восемнадцати месяцев, названный Малышом и отправленный в ближнюю деревню на воспитание к одной из занимавшихся этим женщин.

Мы позволим себе рассказать некоторые известные нам подробности, хотя история Малыша мало отличается от истории других подкинутых детей.

Донегаль, насчитывая двести тысяч жителей, является почти самой бедной провинцией Ольстера и даже, пожалуй, всей Ирландии. Несколько лет тому назад в нем с трудом можно было найти два тюфяка и восемь сенников на четыре тысячи жителей. На этих территориях севера нет недостатка в рабочих руках, но почва совершенно бесплодна. Даже самые настойчивые земледельцы и те поневоле отступают. Вся земля в рытвинах, состоит из каменистых слоев, песчаника, торфяных ям, пустошей, гор — Глендованских, Деривигских. Одним словом, «изорванная страна», как называют ее англичане. Многочисленные бухты, губы, представляют воронкообразные углубления, в которых свирепствуют со страшной силой бури, нагоняемые сюда океаном. Донегаль по своему расположению более всех подвержен натискам вихрей. Берега должны быть железной крепостью, чтобы устоять против этих северо-западных ветров.

И именно Донегальской бухте с портом того же названия, бухте, напоминающей своим видом пасть акулы, приходится вдыхать атмосферные потоки, насыщенные испарениями волн. Поэтому город, расположенный внутри бухты, обвеян ветром во все времена года. Ряд холмов служит плохой защитой от ураганов, наносимых океаном, и сила ветра ничуть не ослабевает, когда производит свой натиск на деревушку Рендок, находящуюся в семи милях за Донегалем.

Деревушка? Нет, даже не деревушка, а десяток изб, стоящих посреди пустоши, оживляемой ручейком-струйкой летом и обращающимся в бурный поток зимой. От Донегаля до Рендока ни малейшей проторенной дороги. Только тропинки, едва проезжие для местных таратаек, с запряженными в них ирландскими лошадьми, отличающимися осторожной, верной поступью. Редко-редко когда проедет так называемый «jaunting car». Если Ирландия и начала уже пользоваться железной дорогой, то все же тот день, когда она будет проложена по всем направлениям в графствах Ульстера, нам кажется весьма отдаленным. Да и к чему? Селения и деревеньки в нем встречаются очень редко. Переезды имеют более целью фермы, чем селения.

Однако кое-где встречаются замки, окруженные зеленью, чарующие взор своими фантастическими украшениями англосаксонской архитектуры. Так, между прочим, около мильфордских берегов, ближе к северо-западу высится барское строение Каррикхарта с прилегающими к нему девяноста акрами, составляющими собственность графа Лейтрима.

Хижины или избушки деревеньки Рендок, крытые соломой, представляют плохую защиту против зимних дождей. Они сделаны из ссохшейся грязи с примесью камней и испещрены щелями. Если бы не струйки дыма, выходящие из отверстий в крышах, никому бы и в голову не пришло, что эти конуры служили жилищем для людей. Дым этот получался не от сжигаемого дерева или каменного угля, а от торфа, извлекаемого из соседнего болота, порыжелого, с темными водяными пятнами, покрытого вереском и доставляющего единственное топливо всем бедным жителям Рендока.

Если в этой суровой местности не рискуешь умереть от холода, зато можно легко умереть с голоду. Ничто здесь не дозревает, кроме картофеля.

Но что еще может добавить к нему донегальский крестьянин? Иногда разве гуся или утку, и то скорее диких, чем домашних. Что касается дичи, зайцев, то они принадлежат лендлорду. В оврагах, правда, бродят иногда несколько коз, дающих немного молока, да черные свиньи, усердно разыскивающие скудные объедки. Свинья и является настоящим другом, самым близким домашним животным, каким считается собака в других, менее злосчастных краях. Это «джентльмен, дающий доход», по местной поговорке, передаваемой m-lle де Бове.

Вот какова внутренность одной из самых плохоньких хижин рендокской деревеньки: одна-единственная комната, запертая покоробившейся, изъеденной червями дверью; справа и слева — по дырке, пропускающей сквозь солому свет и воздух; на полу слой грязи; на стенах узоры из паутины; в глубине очаг с трубой, подымающейся до кровли; в углах подстилки из соломы. Из мебели — сломанный табурет, изувеченный стол, покрытая плесенью скамейка, самопрялка со скрипящим колесом. Из посуды — кастрюля, сковорода, несколько тарелок, никогда не вымытых, а только обтертых, да несколько бутылок, в которые набирали воду, выпив заключавшийся в них виски. По стенам висели какие-то отрепья, потерявшие вид одежды, и грязное отвратительное белье мокло в кадке или сохло на прутьях за домом. А на столе, на самом виду — пучок розог, обломанных от частого употребления.

Это была нищета во всей своей наготе — нужда, гнездящаяся среди бедных кварталов Дублина или Лондона, в Клеркенуеле, в Сент-Жильсе, Мерилебоне, Уайтчепеле — ирландская нищета, самая ужасная. Воздух, правда, не заражен в этих Донегальских ущельях; в них легко дышится благодаря живительной атмосфере гор; легкие не отравляются миазмами и зловонными испарениями больших городов.

Само собой понятно, что матрас, набитый соломой, предназначался Харде, а соломенная подстилка и розги — детям.

Хард! Да, так называли ее: это означало «черствая», и она вполне заслужила свое имя. Это была отвратительнейшая мегера, от сорока до пятидесяти лет, длинная, худая, всклокоченная, со свирепым взглядом из-под рыжих бровей, с клыками вместо зубов, костлявыми, похожими больше на лапы руками в пальцами-когтями, распространяющая вокруг себя спиртной запах. Она была одета в грязную рубаху и изодранную юбку, с босыми ногами, покрытыми такой крепкой кожей, что даже острые камни не могли их исцарапать.

Этот драгун в юбке занимался пряжей льна — занятие, общепринятое в ирландских деревнях, а среди крестьянок Ольстера в особенности. Лен растет здесь довольно удовлетворительно и служит доходной статьей, конечно, ничтожной в сравнении с тем, что мог бы дать хороший урожай зерна.

Но, кроме этой работы, Хард исполняла и другие обязанности: она брала на воспитание маленьких детей, поручаемых ей «baby farming».

Когда городские приюты переполнены или здоровье несчастных малюток требует деревенского воздуха, их посылают к этим матронам, торгующим материнскими заботами, как торговали бы каким угодно товаром, за три-четыре фунта в год. Когда ребенок достигает шестилетнего возраста, его возвращают в приют. Впрочем, сумма, получаемая за его содержание, так ничтожна, что не приносит ни малейшей выгоды. Поэтому, попадая в руки бессердечной женщинычто по большей части и бывает, — ребенок погибает от дурного ухода и недостатка пищи. И сколько проливается таких детских, никем не видимых слез!.. Так было по крайней мере до 1889 года, когда был издан закон о защите детей. Благодаря строгому надзору за женщинами, бравшими детей на воспитание, смертность малышей значительно уменьшилась.

Но в описываемое нами время такого строгого надзора почти не существовало. В хижине Хард нечего было опасаться посещения надзирателя или доноса на нее соседок, таких же очерствелых, как и она сама.

Донегальский приют поручил ей воспитывать троих детей — двух девочек от четырех до шести лет и мальчика двух лет и девяти месяцев.

Это были, конечно, или покинутые дети, или сироты, предоставленные общественному попечению. Родителей их никто не знал, и они должны были, по всей вероятности, остаться навсегда неизвестными. По возвращении в Донегаль и достижении воспитанниками известного возраста их ожидал рабочий дом — учреждение столь распространенное не только в городах, но и в селениях и даже в некоторых деревнях Великобритании.

Как назывались эти дети или, скорее, как назвали их в приюте? Им дали первое попавшееся имя. Впрочем, имя самой маленькой девочки не представляет интереса, так как ей предстояло умереть. Старшую девочку называли Сисси — уменьшенное от Цецилии. Это был красивый ребенок, с белокурыми волосами, которым уход придал бы блеск и мягкость, с большими голубыми глазами, умными и добрыми, но уже отуманенными от частых слез; черты были вытянуты, лицо бесцветно, грудь впалая, тело худое и костлявое. Вот до какого состояния она была доведена дурным уходом! Но покорная и терпеливая от природы, она покорялась этой жизни, не воображая даже, что могло быть иначе. Да и откуда она могла знать, что есть люди, которых ласкает и бережет мать, которые не чувствуют недостатка ни в поцелуях, ни в хорошей одежде, ни в пище? Разумеется, не в приюте, где к детям относились не лучше, чем к животным.

Если бы спросили, как зовут мальчика, то получили бы ответ, что имени у него нет никакого. Его нашли на углу улицы Донегаля шестимесячным малюткой, завернутым в кусок толстого полотна, с посиневшим лицом и еле живого. В приюте никто не позаботился дать ему имя. Забывчивость, конечно! Обыкновенно его звали Малышом, и, как мы видим, это прозвание так за ним и осталось.

По всей вероятности, несмотря на предположения Грипа и мисс Анны Уестон, никому и в голову не приходило, что он мог принадлежать богатым родителям, у которых был украден. Такое бывает только в романах!

Из троих детей, отданных на попечение этой мегере, Малыш был самый маленький. Темноволосый, с блестящими глазами, обещающими быть энергичными впоследствии, если только их не закроет преждевременная смерть, со сложением, могущим стать крепким, если отравленный воздух ужасного жилища и недостаток пищи не ослабит его развития, поразив рахитизмом, но, во всяком случае, обладающий большой жизненной силой, этот малютка умел устоять против окружающих его гибельных условий. Вечно голодный, он весил гораздо меньше, чем полагается в его возрасте. Дрожа от холода, в продолжение всей зимы он был прикрыт сверх дырявой рубашки старым куском сукна с прорезанными двумя дырками для рук. Но его голые ножки ступали крепко по замерзшей земле. Самый незначительный уход дал бы возможность развиться как следует этой хрупкой человеческой машине, обратив ее со временем во вполне годную для усиленного труда. Но откуда мог он ожидать такого ухода и забот о себе?..

Несколько слов о младшей девочке. Ее истощала продолжительная лихорадка. Жизнь понемногу покидала ее, точно вода, выливающаяся по капле из сосуда. Ее бы следовало лечить, но лечение стоит денег. Ей нужен был врач, но какой же врач приедет в Донегаль к ребенку, родившемуся неизвестно где в этой несчастной стране покинутых детей? Поэтому Хард не считала даже нужным беспокоиться. Если ребенок умрет, приют доставит ей другого и она ничего не потеряет из тех шиллингов, которые получает за их «воспитание».

Говоря правду, водка, виски, портер не наполняли рендокские ручьи и потому поглощали большую часть этих денег. И в настоящую минуту из пятидесяти шиллингов, полученных Хард за детей на весь год, оставалось не более десяти или двенадцати. Каким же образом она удовлетворяет потребности своих питомцев? Если ей не угрожала опасность умереть от жажды, так как несколько бутылок оставалось еще спрятанными в углу хижины, то дети рисковали погибнуть от голода.

Таковы были обстоятельства, о которых и размышляла теперь Хард, насколько ей это позволял ее пропитанный алкоголем мозг. Попросить прибавки в приюте?.. Бесполезно, все равно откажут. Было слишком много других покинутых и несчастных детей, которым приходилось помогать. Неужели ей придется отдать детей обратно? Но ведь тогда она лишится своего насущного хлеба или, вернее, «насущной водки». Это-то и мучило более всего, а вовсе не то, что ее питомцы со вчерашнего дня ничего не ели.

Результатом грустных размышлений являлось новое пьянство Хард. И так как обе девочки и маленький мальчик не могли удержаться от плача и стонов, то она била их. На просьбу о хлебе отвечала таким пинком, что бедный ребенок отлетал в сторону, на мольбы отвечала кулаками. Так не могло долго продолжаться. Ей все же придется истратить те несколько шиллингов, которые еще звенели у нее в кармане, чтобы купить хоть ничтожное количество пищи, так как в кредит ей никто не поверит…

— Нет, нет! — повторяла она. — Пусть они лучше перемрут с голоду!

Стоял октябрь. В полузакрытой хижине с дырявой крышей, пропускавшей дождь, было холодно и сыро. Ветер свободно дул по всей комнате, тощее пламя торфа не могло поднять в ней температуру. Сисси и Малыш, тесно прижавшиеся друг к другу, не могли согреться.

В то время как больная девочка дрожала в лихорадке на грязной соломе, мегера бродила нетвердыми шагами по комнате, хватаясь за стены, старательно избегаемая Малышом, которого бы она не замедлила отбросить, если бы он попался ей под ноги. Сисси, стоя на коленях перед больной девочкой, смачивала ей губы холодной водой. Иногда она оборачивалась, взглядывая на очаг, в котором угасал торф. Кастрюля не стояла на огне, так как в ней нечего было варить.

Хард между тем ворчала про себя:

— Пятьдесят шиллингов!.. Как будто можно прокормить ребенка на пятьдесят шиллингов!.. И если бы я попросила у них прибавки, у этих патриотических мерзавцев, они послали бы меня к черту!

Она была, конечно, права, но если бы ей и дали прибавку, то детям от этого не стало бы лучше.

Накануне съели остаток похлебки из овсяной муки, и с тех пор никто ничего не ел — ни дети, ни сама Хард. Она поддерживала себя водкой и решила не тратить на еду ни одного из оставшихся у нее пенни. Значит, надо идти на улицу искать шелуху от картофеля, которая бы могла пойти на ужин.

В это время на улице послышалось громкое хрюканье. Дверь с шумом распахнулась, и в хижину вошла громадная свинья.

Голодное животное принялось обнюхивать все углы, отыскивая пищу. Хард, заперев дверь, не подумала даже прогнать свинью. Она смотрела на животное безучастным взглядом пьяницы, которого ничто не поражает.

Сисси и Малыш вскочили, испугавшись свиньи. Роясь в мусоре, животное благодаря чутью нашло в сером торфе случайно уроненную, вероятно, большую картофелину. Зарычав, она с жадностью схватила ее зубами.

Малыш заметил это. Бросившись на свинью, вырвал картофелину, рискуя быть затоптанным и укушенным.

Животное сначала не двигалось; но придя вдруг в ярость, бросилось на ребенка. Малыш попробовал было увернуться и убежать, держа кусок картофеля в руке. Пьяная женщина, одуревшая, смотрела на происходившее и наконец поняла. Схватив палку, она принялась колотить свинью, которая ни за что не хотела уступить добычи. Сыпавшиеся на свинью удары могли размозжить Малышу голову, и неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не постучали в дверь.

Глава одиннадцатая. СТРАХОВАЯ ПРЕМИЯ

Хард остановилась в недоумении. Никогда никто не стучался к ней. Никому это и в голову не приходило. Да и зачем было стучаться, когда можно было прямо войти?

Дети стояли, прижавшись в углу, доедая с жадностью остатки картофеля.

Раздался снова стук в дверь, на этот раз более сильный. Стук не мог принадлежать властному или нетерпеливому посетителю. Был ли это какой-нибудь несчастный нищий, просивший подаяния?.. Подаяния, в такой-то трущобе!.. А между тем, судя по стуку, было похоже на то.

Хард выпрямилась и, стараясь устоять на ногах, сделала угрожающий жест детям. Возможно, что за дверью был надзиратель, присланный из Донегаля, и не надо было допускать, чтобы Малыш и девочка проговорились о своем голоде.

Дверь открылась, и свинья, воспользовавшись этим, выскочила с громким хрюканьем, едва не сбив с ног человека, остановившегося на пороге. Тот же, вместо того чтобы рассердиться, готов был, кажется, даже извиниться за беспокойство.

— Что вам угодно? Кто вы такой? — спросила грубо Хард, загораживая вход.

— Я агент, — ответил человек.

Агент?.. Это слово заставило ее отступить. Неужели были агенты у приюта? До сих пор никто никогда не приезжал оттуда в Рендок. Во всяком случае, не успел он войти, как Хард сейчас же ошеломила его своим красноречием.

— Извините, сударь, извините!.. Вы попадаете как раз в минуту уборки… А эти дорогие малютки, взгляните, какой у них здоровый вид! Они только что кончили свой сытный обед из супа с кашей… То есть девочка и мальчик, понятно… потому что та малютка больна, у нее лихорадка, которую ничем нельзя остановить. Я собиралась сейчас ехать за доктором в Донегаль… Бедные детки, я их так люблю!

Хард была в эту минуту похожа на тигрицу, ласкавшуюся, как кошка.

— Господин инспектор, — продолжала она, — нельзя ли получить из приюта немного денег для покупки лекарства?.. Мне ведь хватает только на пищу…

— Я вовсе не инспектор, матушка, — ответил человек слащавым голосом.

— Так кто же вы? — спросила она уже грубо.

— Я агент страхового общества.

Это был один из тех маклеров, которых всегда так много бродит по ирландским деревням. Они занимаются страхованием жизни детей, что почти равносильно смертному приговору над бедными малютками. Дело в том, что за несколько пенсов, уплачиваемых ежемесячно отцами или матерями, — об этом даже подумать страшно, родными или воспитателями, существами, такими же отвратительными, как Хард, они имеют право на получение премии в случае смерти застрахованного ребенка. Недаром Дей, председатель уголовного суда в Уильтшайре, назвал эти учреждения бичами, позорными распространителями преступлений.

С тех пор, правда, произошло заметное улучшение в положении детей благодаря закону 1889 года, и нет ничего удивительного, что учреждение «Национального Общества для защиты детей от жестокого обращения» принесло благодетельные результаты.

Но можно ли не удивляться, не устыдиться, что в конце XIX века такой закон понадобился для цивилизованной нации, закон, обязывающий родителей, родственников или опекунов кормить и доставлять все необходимое для существования вверенных им детей? И это под угрозой каторжных работ!

Да! Понадобился закон там, где должно было быть достаточно врожденного инстинкта!

Но в описываемое нами время покровительство это не распространялось на детей, вверенных попечениям деревенских воспитательниц.

Агент, пришедший к Хард, был человек лет сорока пяти, с хитрым выражением лица, уверенными манерами и убедительной речью — тип маклера, думающего лишь о выгоде, для приобретения которой все средства хороши. Обмануть мегеру, сделать вид, что не замечает, в каком ужасном состоянии находились дети, даже похвалить ее за заботу о них — вот средство, которым он надеялся достичь цели.

— Если я вас не очень обеспокою, сказал он, — то не потрудитесь ли вы выйти со мной на минуту?..

— Вам надо что-нибудь сказать мне? — спросила подозрительно Хард.

— Да, мне нужно переговорить с вами об этих детках, но я не могу позволить себе говорить при них о вещах, которые могли бы огорчить их…

Оба вышли из хижины, заперев за собой дверь.

— У вас, значит, трое детей?..

— Да.

— Ваши собственные?

— Нет.

— Вы их родственница?..

— Нет.

— Значит, они даны вам Донегальским приютом?..

— Да.

— Должен заметить, что трудно было бы поместить их в лучшие руки… А все же, несмотря на самые лучшие заботы, случается, что эти малютки заболевают… Ведь детский возраст хрупок, и мне показалось, что одна из ваших девочек…

— Я делаю все, что могу, сударь, — ответила Хард, которой удалось выдавить слезу из своих волчьих глаз. — Я слежу день и ночь за детьми… я отказываю себе в пище, лишь бы они были сыты… Приют отпускает так мало на их содержание… Около трех фунтов в год!..

— Да, этого недостаточно, и надо иметь особую любовь, чтобы так заботиться о детях, как это делаете вы… Итак, у вас на попечении две девочки и мальчик?..

— Да.

— Сироты, вероятно?..

— Надо полагать.

— Девочкам от четырех до шести лет, а мальчику года два с половиной?..

— Да, а для чего вы это спрашиваете?

— Сейчас узнаете…

Хард взглянула на него искоса.

— Конечно, — продолжал он, — воздух очень чист в Донегале, все гигиенические условия превосходны… А между тем детки так нежны, что, несмотря на ваши усиленные заботы, вы все же можете, — простите, что мне приходится вас омрачать такими мыслями, — лишиться одного из них… Вам следовало бы их застраховать.

— Застраховать?..

— Да, застраховать в вашу пользу…

— В мою пользу? — вскричала Хард, глаза которой сразу оживились.

— Я вам сейчас разъясню… Уплачивая страховой компании по несколько пенсов в месяц, вы получите премию в два или три фунта, если который-нибудь из детей умрет…

— Два или три фунта? — повторила Хард.

Агент, видимо, мог надеяться, что предложение его будет принято.

— Это все так делают, — продолжал он слащавым голосом. — У нас застраховано уже несколько сот детей донегальских ферм. И если ничто, конечно, не может утешить при смерти ребенка, то все же является некоторым… возмещением получение в это тяжелое для семьи время нескольких золотых гиней, выдаваемых нашим страховым обществом…

Хард схватила маклера за руку.

— И их действительно дают… и без затруднений?.. — спросила она прерывающимся голосом, оглядываясь по сторонам.

— Без всяких затруднений. Как только врач даст свидетельство о смерти ребенка, надо явиться к представителю общества в Донегаль.

Затем, вынув из кармана бумагу, агент добавил:

— У меня есть готовые полисы, и если бы вы согласились подписаться вот здесь внизу, вам бы пришлось менее беспокоиться о будущем. Позволю себе заметить, что в случае смерти одного из детей, — а это, и несчастью, всегда может случиться, — премия облегчила бы вам содержание других… Ведь действительно, приют отпускает слишком мало…

— И сколько я должна платить? — спросила Хард.

— По три пенса в месяц за каждого ребенка, то есть всего по девять пенсов.

— Вы согласитесь застраховать и младшую?

— Конечно, хотя мне показалось, что она серьезно больна! Если вам не удастся спасти ее, вы получите два фунта, понимаете, два фунта! И заметьте, что все это делается нашим обществом для блага маленьких созданий. В наших интересах, чтобы они как можно дольше жили, так как жизнь их приносит нам доход! Мы бываем очень огорчены, когда кто-нибудь из них умирает!

Впрочем, они не очень-то огорчались, эти высоконравственные страхователи, если только смертность не превышала определенной нормы. И, предлагая включить в страховку маленькую умирающую, агент был уверен в выгодном деле, основываясь на выраженной его директором мысли:

— После смерти застрахованного ребенка появляется еще более желающих страховать жизнь детей.

Это была правда, как и то, что некоторые не останавливались перед преступлением для получения премии; но такие случаи были редки, поспешим заметить это.

Казалось бы, страховые общества, как и их клиенты, должны находиться под строгим надзором. Но в глуши, как и в этой деревушке, не существовало никакого контроля, и агент мог совершенно спокойно войти в сделку с отвратительной Хард, хотя и догадывался, на что она способна.

— Ну что ж, матушка, — продолжал он убеждать женщину, — неужели вы не понимаете вашей выгоды?

Однако та все еще не решалась истратить девять пенсов, даже зная, что в скором времени получит премию за маленькую умершую.

— Так сколько это будет стоить? — переспросила Хард, словно надеясь на уступку.

— По три пенса в месяц на каждого ребенка, то есть всего девять пенсов.

— Девять пенсов!

И она пробовала торговаться.

Это бесполезно, — заметил наконец агент. — Подумайте только, что, несмотря на ваши заботы, ребенок этот может умереть не сегодня… так завтра… и вы получите от общества два фунта… Решайтесь же, уверяю вас… подпишите…

У него были с собой и перо, и чернила. Подпись, поставленная на полисе, была равносильна заключению договора.

…Хард вынула из кармана деньги, отсчитав агенту девять пенсов из последних остававшихся у нее десяти шиллингов.

Агент, собираясь уходить, обратился к ней со словами:

— Хотя просить вас заботиться об этих детях является совершенно лишним, я все же вверяю их вам от имени нашего страхового общества, являющегося для детей поистине провидением. Мы — представители Бога на земле, Бога, вознаграждающего за милостыню, поданную несчастным. До свидания же, до свидания! Через месяц я приду к вам опять за получением маленькой суммы и надеюсь найти всех питомцев в добром здравии, даже больную малютку, которая, думаю, скоро поправится. Разумеется, благодаря вашему самоотверженному уходу! Не забывайте, что в нашей старой Англии жизнь каждого человека имеет громадную цену и каждая смерть является убытком для общественного капитала. До свидания, матушка, до свидания!

Хард, неподвижная, смотрела вслед удалявшемуся агенту. До сих пор дети доставляли ей лишь несколько гиней в год, а оказывалось, что в случае их смерти можно получить разом столько же! А девять пенсов, которые она заплатила, — только от нее же зависит, выдать или не выдать их во второй раз!

Зато, вернувшись в хижину, каким взглядом окинула она несчастных малюток, взглядом коршуна, видящего беспомощных птиц, притаившихся в ветвях. Казалось, Малыш и Сисси поняли ее и инстинктивно отступили, точно руки этого чудовища собирались задушить их.

Хард понимала, что следовало действовать осторожно. Трое сразу умерших детей могли бы возбудить подозрение. Значит, оставшиеся восемь или девять шиллингов пойдут на поддержку их существования на некоторое время. О, каких— нибудь три-четыре недели, не больше! Когда агент придет, он получит опять девять пенсов, но страховая премия возместит ей все расходы. Она теперь уже не собиралась возвращать детей в приют.

Пять дней спустя маленькая девочка умерла, оставаясь без всякого лечения.

Это произошло 6 октября, утром. Хард, отправляясь выпить, оставила детей в хижине, заперев их, как и обычно, на ключ. Больная была в агонии. Ничего, кроме воды, ей не давали. Ребенок дрожал от холода, обливаясь в то же время потом. Ее широко раскрытые глаза точно прощались с миром, выражая недоумение. «Для чего я родилась… для чего?» — казалось, спрашивала девочка.

Сисси смачивала ей слегка виски водой.

Малыш, прижавшись в углу, смотрел так, будто перед ним была клетка, готовая открыться и выпустить заключенную в ней птичку.

Услышав новый жалобный стон девочки, он спросил:

— Неужели она умрет?

— Да, — ответила Сисси, — и она пойдет на небо!

— Значит, на небо иначе нельзя попасть, как через смерть?

— Да, иначе нельзя!

Несколько минут спустя несчастная девочка содрогнулась в последний раз, и ее детская душа отошла в вечность.

Сисси в испуге бросилась на колени. Малыш, подражая подруге, встал также на колени перед крошечным телом.

Когда Хард пришла домой, она подняла крик, затем выбежала на улицу, повторяя громко:

— Умерла, умерла!

На ее стоны мало кто обратил внимание. Да и какое было дело всем этим несчастным до смерти ребенка! Точно мало детей на свете. Народятся новые! Уж в этом-то недостатка никогда не будет!

Разыгрывая эту комедию, Хард имела в виду свои интересы, она боялась за свою премию.

Ей еще надо было бежать в Донегаль получить свидетельство от врача страхового общества о смерти. Необходимая формальность для получения премии.

Хард поэтому отправилась к нему в тот же день, оставив маленькую покойницу на попечении детей.

Она вышла из Рендока около двух часов дня, а так как надо было пройти по шести миль туда и обратно, то, разумеется, не могла вернуться ранее восьми или девяти часов вечера.

Сисси и Малыш были заперты в хижине. Мальчик, сидя неподвижно у погасшего очага, боялся двинуться. Сисси оказывала маленькой покойнице больше забот, чем той пришлось испытать за всю свою краткую жизнь. Она вымыла ей лицо, причесала, сняла с нее грязную, рваную рубашку, заменив ее висевшей на гвозде чистой салфеткой. Это маленькое тело не могло иметь другого савана и не могло иметь другой могилы, чем та яма, в которую ее кинут.

Потом Сисси поцеловала девочку. Малыш хотел было сделать то же, но его вдруг обуял страх.

— Уйдем, уйдем! — сказал он Сисси.

— Куда?

— Прочь отсюда! Пойдем.

Сисси отказалась. Она не хотела покинуть покойницу. К тому же и дверь была заперта.

— Уйдем, уйдем! — повторял Малыш.

— Нет, нет! Надо остаться!

— Она совсем холодная, и нам тоже холодно, холодно! Уйдем, Сисси, а то она возьмет нас с собой, туда!

Мальчика охватил ужас. Ему казалось, что он тоже непременно умрет, если не уйдет отсюда.

Начинало смеркаться. Сисси зажгла огарок, всунутый в деревяшку, и поставила около умершей.

Малыш еще больше испугался, когда огонь замелькал по окружавшим его предметам. Он очень любил Сисси, и любил как старшую сестру. От нее только и видел ласку. Но остаться в этом доме не мог, это было выше его сил.

И, подбежав к двери, он начал рыть у порога землю руками, ломая ногти; вскоре ему удалось сделать достаточное отверстие, чтобы пролезть в него.

— Уйдем, уйдем! — снова попросил он.

— Нет, — ответила Сисси, — я не хочу. Она останется одна… Я не хочу!

Малыш бросился ей на шею, обнял ее, поцеловал. Затем пролез в сделанную им у двери дыру и исчез.

Несколько дней спустя Малыш, бродя по окрестностям, попал в руки хозяина марионеток, и нам известно, что из этого вышло.

Глава двенадцатая. ВОЗВРАЩЕНИЕ

В настоящее время Малыш был вполне счастлив и нисколько не помышлял о будущем. А между тем будущее ведь есть не что иное, как настоящее, возобновляющееся с каждым новым днем.

Иногда, правда, перед ним смутно проносились образы прошлого. Он вспоминал девочку, жившую вместе с ним у злой старухи. Сисси должно быть теперь около одиннадцати лет. Что с нею? Не умерла ли она, как и та девочка?.. И говорил себе, что непременно ее когда-нибудь разыщет. Он был ей признателен за милые заботы о нем, и его благодарное сердце привыкло считать ее своей сестрой.

Был еще и Грип, добрый Грип, которому он был стольким же обязан, как и Сисси. Прошло уже полгода со времени пожара в приюте Ragged school, и Малыш за это время немало пережил перемен. А что сталось с Грипом?.. Он, конечно, жив. Такие чудные сердца не могут перестать биться так, вдруг, ни с того ни с сего! Следует, скорее, умирать таким людям, как Хард и Торнпип, о которых никто, конечно, и не пожалеет… Но такие звери живучи!

Так рассуждал Малыш и, понятно, рассказывал о своих прежних друзьях обитателям фермы. Мартен Мак-Карти ездил разузнавать о прошлом Малыша, но про Сисси ничего не было известно, так как она исчезла из рендокской хижины.

Что касается Грппа, то бедный малый, едва оправившись от ушибов, не имея более пристанища, покинул город и скитался, вероятно, ища работы. Это было большим огорчением для Малыша: чувствовать себя счастливым, когда кто-то из друзей несчастлив. Мартен охотно принял бы Грипа на ферму, для него нашлась бы работа, но никто не знал, где тот находится. Свидятся ли они когда-нибудь? Почему не надеяться на это?

Ближайшие от семьи Мак-Карти фермы находились в двух-трех милях. В Нижней Ирландии арендаторы обыкновенно не имеют между собой никаких сношений. Трали — главное место в графстве, отстояло в двенадцати милях, и Мартин или Мюрдок наведывались туда лишь по необходимости — в дни базара.

Ферма принадлежала к приходу Сильтона — деревни, находившейся от нее в пяти милях и состоявшей из нескольких десятков домов. По воскресеньям запрягалась тележка, в которой женщины ездили к обедне; мужчины шли пешком. Бабушка, с разрешения кюре и по старости лет, оставалась по большей части дома, исключая самых больших праздников.

Малыш теперь тоже посещал церковь. Это уже не был испуганный, оборванный ребенок, пробиравшийся со страхом в Галуейский собор и прятавшийся за выступы. Он теперь не боялся, что его прогонят, и не дрожал перед церковным старостой. Нет, он сидел на скамье рядом с Мартиной и Китти, слушал пение, вторил ему нежным голосом, следил за обедней по книжке с картинками, подаренной ему бабушкой. Он теперь был мальчиком, которого можно было показать кому угодно, хорошо одетым и всегда чистеньким.

По окончании обедни опять садились в тележку и возвращались домой. В эту зиму шел часто снег и дул холодный ветер. Поэтому у всех синели от холода лица и краснели глаза.

Но у бабушки в ожидании их уже пылало в очаге яркое пламя. Все садились к столу, на котором стояли капуста, варенная с салом, блюдо горячего картофеля и яичница, для которой все яйца были взяты по номерам.

Затем день проходил в чтении, в разговорах, если погода не позволяла выйти. Малыш, серьезный и внимательный, поучался, слушая старших.

Приближалось время полевых работ. Зима не была особенно холодна, и можно было ожидать скоро теплых дней. Значит, посев будет производиться при благоприятных условиях. Арендаторы не будут принуждены покинуть фермы, как это случалось в неурожайные годы, когда выселялись целые приходы.[3]С 1870 года фермеры не могут быть выселены, не получив вознаграждения за обработку земли.

Но и на этой ферме были, как говорится, тучи, омрачавшие горизонт.

Два года тому назад второй сын, Пат, уехал на торговом судне «Guardian», принадлежащем фирме Маркарда в Ливерпуле. От него было два письма. Со времени получения последнего письма прошло около десяти месяцев — и никаких известий. Мартен написал в Ливерпуль, но ответ получился неутешительный. Фирма Маркарда не скрывала своих опасений относительно этого судна.

Поэтому на ферме постоянно говорили о Пате, и Малыш прекрасно понимал, сколько беспокойства причиняла эта неизвестность относительно участи Пата. Нельзя поэтому удивляться, что вся семья ждала с таким нетерпением утренней почты. Мальчуган поджидал ее всегда на дороге, соединяющей эту часть графства с главным его городом. Завидя издали почтовую тележку ярко-красного цвета, он бежал ей навстречу со всех ног, чтобы узнать, не было ли письма на имя Мартена Мак-Карти.

Здесь почта прекрасно организована даже по самым глухим окраинам Ирландии. Почтальон останавливается чуть не у каждых дверей для раздачи или приема корреспонденции. На стенах, на столбах прибиты почтовые ящики, даже на деревьях висят мешки, из которых почтальон вынимает проездом письма.

К несчастью, не было ни одного письма ни от Пата, ни от фирма Маркарда. С тех пор как «Guardian» видели в последний раз у берегов Австралии, о нем не приходило известий.

Бабушка ужасно грустила. Пат был ее баловнем. Она только о нем и говорила — ведь в ее лета она могла умереть, не дождавшись внука. Малыш утешал ее как умел.

— Он вернется, — убежденно говорил он. — Я его еще не знаю, но должен непременно узнать… так как он принадлежит вашей семье.

— И он будет тебя так же любить, как и мы все, — отвечала бабушка.

— А ведь как хорошо быть моряком, бабушка! Жаль только, что приходится расставаться на долгое время! Разве нельзя отправиться в плавание всем семейством?..

— Нет, нельзя, дитя мое, и, когда Пат уехал, мне стало очень грустно… Как счастливы те, которые могут никогда не расставаться! Наш мальчик мог оставаться на ферме, ему нашлась бы работа, и мы бы теперь не мучились от беспокойства!.. Но он этого не захотел… Да сохранит его Бог!.. Не забывай молиться за него!

— Нет, бабушка, я никогда не забываю молиться за него и за всех вас!

Пахать землю начали в апреле. Тяжелый труд, потому что земля была тверда. Пришлось нанять несколько человек поденщиков, так как Мартен и двое его сыновей не могли со всем управиться. Когда наступает время посева, каждая минута дорога.

В то же время и скоту было пора покинуть стойла. Свиней выгоняли прямо на улицу и на двор. Коров отправляли на огороженные пастбища; их выгоняли утром и загоняли вечером. Но овцы, питавшиеся в продолжение зимы соломой, капустой и репой, требовали постоянного присмотра: их надо было гонять то на один луг, то на другой; и Малыш был вполне подходящим для них пастухом.

У Мартена Мак-Карти было не более сотни овец, но хорошей, шотландской породы, с длинной шерстью, скорее серой, чем белой, с черной мордочкой и такого же цвета ногами. Когда Малыш погнал их в первый раз на пастбище, отстоявшее за полмили от фермы, он чувствовал известную гордость от сознания исполняемой им обязанности. Это блеющее стадо, находившееся у него под началом, несколько баранов, шедших впереди, ягнятки, прижимавшиеся к своим матерям… Какая это была ответственность! Если кто-нибудь из них заблудится… или вдруг покажутся волки… Нет, с такой собакой, как Бирк, да с ножом за поясом нечего было бояться!

Он уходил рано утром, положив в мешок большой ломоть хлеба, кусок сала и крутое яйцо, что было для него вполне достаточно до ужина. Он считал овец перед уходом на пастбище та, пересчитывал их опять по возвращении. Так же поступал он и с козами, которые пользовались большей свободой и которых собаки не стерегли.

В первые дни Малыш выгонял свое стадо, когда солнце еще только начинало всходить. Со стороны заката еще мерцали несколько звезд. Он видел, как они понемногу потухали, точно задуваемые ветром. Солнечные лучи, трепетавшие сквозь рассвет, достигали до него, горя тысячами огней в покрытой росой траве и в песке. В это же время на поле Мартен и Мюрдок шли за плугом, оставлявшим за собой прямую темную полосу. Сим кидал семена, которые борона должна была вскоре покрыть легким слоем земли.

Надо заметить, что Малыш, еще только начинавший жить, обращал всегда больше внимания на практическую сторону вещей. Он не задумывался над тем, каким образом из простого зерна вырастает колос, а интересовался лишь, сколько в каждом колосе может быть зерен пшеницы, ячменя или овса. Он собирался записать это, так же как записывал, сколько было яиц в запасе. У него была врожденная склонность к таким подсчетам. Он предпочел бы лучше сосчитать звезды, чем любоваться ими.

Солнце восхищало его не своим светом, а теплом, распространяющимся по земле. Говорят, что слоны в Индии приветствуют дневное светило, когда оно показывается на горизонте, и Малыш подражал им, удивляясь овцам, ничем не выражавшим своих чувств, даже благодарным блеянием. А между тем не благодаря ли солнцу тает снег, покрывающий землю? Отчего же в полдень, вместо того чтобы смотреть радостно на него, они все собираются в кучу, повернув к нему спину, обратив головы к середине кучи? Положительно, овцы неблагодарные животные!

По большей части Малыш оставался совсем один на лугу. Иногда только Мюрдок или Сим подходили к нему; не для того чтобы его проверять, так как вполне доверяли ему, но просто чтобы поболтать.

— Ну, как дела? — говорили они. — Хороша ли трава?

— Очень хороша, господин Мюрдок.

— А овцы себя хорошо ведут?

— О да, Сим. Спроси у Бирка, ему никогда не приходится их кусать!

Бирк, не отличавшийся красотой, но верный и храбрый, стал неотлучным товарищем Малыша. Оба, положительно, разговаривали между собою целыми часами. Когда мальчик говорил ему что-нибудь, глядя прямо в глаза, Бирк, не отрывая от него взгляда, вникал, казалось, в слова, отвечая на них помахиванием хвоста. Это были два добрых товарища, одних приблизительно лет и прекрасно понимавшие друг друга.

С наступлением мая окрестности зазеленели. Луга покрылись густой разнообразной травой. На полях, правда, всходы были еще незначительны и бесцветны, как первые волосы на голове ребенка. Малышу хотелось их подергать, чтобы они скорее выросли. Однажды он сказал об этом Мартену.

— Если бы тебя тянули за волосы, неужели ты думаешь, что они выросли бы скорее?.. Нет, мальчуган, тебе бы только было больно, и больше ничего.

— Значит, не нужно этого делать?..

— Нет, никогда не надо никому делать больно, даже растениям. Предоставь все природе, и, когда из всех этих зеленых ростков выйдут прекрасные колосья, мы их срежем, чтобы получить зерно и солому.

— Вы предполагаете, господин Мартен, что в этом году будет хороший урожай?

— Да! Есть основания так предполагать. Зима была не особенно сурова, а весной больше солнечных дней, чем дождливых. Дай Бог, чтобы так продолжалось и дальше, и тогда урожай покроет все расходы.

Были, однако, враги, с которыми приходилось считаться. Это птицы, ловкие и прожорливые, которых всегда такая масса в ирландских деревнях. Бог с ними, с ласточками, питающимися лишь насекомыми в немногие месяцы своего пребывания! Но воробьи, выклевывающие зерна, а в особенности вороны, разрывающие землю, приносят непоправимый вред посевам.

Ах, противные птицы, как они бесили Малыша! Они словно насмехались над ним! Когда он гнал свое стадо, он спугивал целые тучи ворон, улетавших с громким карканьем. Они были громадной величины, и сильные крылья уносили их очень быстро. Малыш пускался им вдогонку, наускивая Бирка, надсаживавшегося от лая. Но что поделаешь с птицами, к которым нельзя близко подойти?

Малыша очень огорчало, что чучела, расставленные на поле, нисколько не помогали. Сим умудрился наделать чучел страшного вида, одетых в платье, с длинными руками, двигавшимися от ветра. Дети их бы боялись, но вороны — нисколько. Вероятно, следовало придумать что-нибудь более страшное и менее мрачное, чтобы чучело не только двигалось, но шумело или кричало.

Эта мысль, пришедшая Малышу в голову, была приведена в исполнение Симом. Он приделал к голове пугала трещотку, с шумом вертевшуюся от ветра.

Но вороны, если не напуганные, то немного удивленные первые два дня, на третий уже не обращали на него никакого внимания и, к великому огорчению Малыша, сидели преспокойно на пугале, заглушая трещотку своим карканьем.

«Положительно, — размышлял Малыш, — нет ничего совершенного в этом мире».

Исключая эти маленькие невзгоды, все шло хорошо на ферме. Малыш был вполне счастлив. В долгие зимние вечера он сделал большие успехи в грамоте и арифметике. Возвращаясь теперь вечером домой, он сейчас же принимался за подсчеты. Им сосчитывались прежде всего яйца, снесенные курами, и цыплята, записанные по номерам сообразно с днем их появления на свет и породой. Выли им сосчитаны поросята и кролики. Это была нелегкая задача для ребенка, и все ценили его труд. Каждый вечер Мартен давал ему условленный камешек, который он клал в горшок. Эти камешки имели для него цену шиллингов. Ведь монета — это только условная вещь. В горшке находилась и золотая гинея, полученная им в театре, гинея, про которую он почему-то никому не рассказывал. Совершенно ему не нужная, так как он ни в чем не нуждался, она имела в его глазах меньше цены, чем эти маленькие булыжнички, полученные за усердие и хорошее поведение.

Погода стояла прекрасная, и в последнюю неделю июля приступили к сенокосу. В нем участвовали все обитатели фермы. Косили Мюрдок, Сим и два наемных работника. Женщины расстилали сено для просушки, прежде чем собирать его в стога и складывать в сеновалы. В таком дождливом климате нельзя терять ни одного солнечного дня. Даже Малыш меньше интересовался своим стадом, усердно помогая Мартине и Китти. С каким усердием он загребал сено граблями, стараясь взгромоздить его на стог!

Так прошел этот год, один из самых счастливых для Мартена на Керуанской ферме. Не о чем было бы сожалеть, если бы не отсутствие Пата. Можно было подумать, что Малыш принес всем счастье. Деньги за аренду и налог можно было заплатить совершенно свободно.

За зимой, не особенно холодной, последовала ранняя весна, оправдавшая надежды земледельцев.

Начались опять полевые работы. Малыш снова проводил целые дни с овцами и Бирком. Опять зазеленела трава, и вскоре послышался шелест колеблемых ветром колосьев. Поговаривали о новой жатве, заставлявшей всегда бабушку улыбаться… Да, вскоре Китти должна была подарить всем нового члена семьи Мак-Карти!

В августе, в самое горячее время сенокоса, один из работников вдруг заболел, и его надо было поскорее заменить каким-нибудь свободным косарем, если только такой найдется. Мартену пришлось бы потерять полдня, чтобы идти в Сильтон. Поэтому он охотно согласился, когда Малыш вызвался идти вместо него.

Можно было спокойно доверить Малышу отнести письмо по назначению. Пройти пять миль по знакомой дороге не могло его затруднить. Он решил даже отправиться пешком, потому что лошади и осел нужны были для перевозки сена. Покинув ферму рано утром, он надеялся вернуться до полудня.

Малыш вышел на заре, идя бодрым шагом, с письмом от фермера, которое он должен был передать сильтонскому трактирщику, и с мешком провизии на дорогу.

Погода была прекрасная, с легким свежим ветерком, и первые три мили были пройдены незаметно.

Ни в домах, ни на дороге не было ни души. Все работали на полях. На громадном расстоянии виднелись высокие стога сена, которые скоро будут убраны.

В одном месте дорога прерывалась лесом, который она огибала, удлиняя путь на целую милю. Малыш решил, что лучше идти по лесу, чтобы выиграть время. Он вошел в лес, однако, не без страха, свойственного детям, наслышавшимся рассказов о разбойниках и волках.

Малыш не прошел и сотни шагов, как увидел человека, лежавшего под деревом.

Был ли это путешественник, свалившийся от усталости, или просто прохожий, захотевший отдохнуть?

Малыш стоял и глядел на человека, лежавшего неподвижно.

Человек спал крепким сном, со скрещенными руками, надвинутой на глаза шляпой. Он казался молодым, лет двадцати пяти, не более. По его грязным сапогам и пыльной одежде нетрудно было догадаться, что он шел издалека.

Но что особенно привлекло внимание Малыша, это предположение, что человек был моряк. Да, это было несомненно, если судить по костюму и большому покрытому дегтем мешку; на мешке была надпись, которую мальчуган и прочел.

— Пат… — вскричал он, — это Пат!

Да! Конечно, это был Пат, которого можно было узнать уже по одному сходству с братьями, Пат, от которого так давно не было известий и которого все ждали с таким нетерпением!

Малышу захотелось его окликнуть, разбудить… Но он удержался. Ему пришло в голову, что, если бы Пат появился неожиданно на ферме, его мать, а в особенности бабушка могли бы захворать от волнения. Нет, лучше предупредить Мартена!.. Он сумеет все устроить. Он подготовит женщин к встрече с сыном и внуком. Что касается до поручения в Сильтон, то он может исполнить его и завтра. И наконец, ведь Пат же будет теперь работать на ферме! Значит, нанимать работника не придется.

Моряк, очевидно, очень устал, но, когда он отдохнет, он быстро дойдет до фермы. Надо было поскорее предупредить всех, чтобы его отец и братья могли выйти навстречу.

Не надо, чтобы Пат нес этот мешок еще целых три мили, лучше Малыш сам донесет его. Ведь хватит же у него на это сил, да и какая гордость нести вещи, принадлежащие матросу… вещи, бывшие в плавании!.. Подумайте только!..

Он поднял мешок за веревку, которой он был стянут, и, взвалив на плечи, направился к ферме.

По выходе из леса оставалось идти все по прямой дороге, тянувшейся с полмили.

Малыш не сделал и пятисот шагов, как услыхал за собой крик. Он, однако, не желал ни останавливаться, ни замедлять шагов и пошел, напротив, еще скорее.

Но кто-то, продолжая кричать, в то же время догонял его.

Это был Пат.

Проснувшись, он не нашел своего мешка. Страшно озлобленный, он вышел из леса и увидел на повороте дороги ребенка, уносившего его мешок.

— Ах ты вор!.. Стой! Стой!

Малыш побежал еще скорее вперед. Но с мешком на спине он, конечно, не мог убежать от своего преследователя, уже настигавшего его.

— Вор!.. Вор!.. Подожди же, ты от меня не уйдешь!..

Тогда Малыш, слыша, что Пат уже совсем близко, бросил мешок и пустился бежать во всю прыть.

Пат, подобрав мешок, побежал за ним.

Перед самой уже фермой Пат догнал ребенка и схватил его за шиворот.

Мартен с сыновьями были на дворе, разгружая телеги с сеном. Какой радостный крик вырвался у всех при виде Пата:

— Пат… сын мой!..

— Брат… брат!..

В это время из дома выбежали Мартина, Китти и бабушка и заключили его в свои объятия.

Малыш стоял тут же, глядя на всех счастливыми глазами и как бы выжидая своей очереди.

— А… мой воришка! — вскричал Пат.

Все выяснилось в нескольких словах, и Малыш, бросившись к Пату, полез к нему на плечи, точно на мачту корабля.

Глава тринадцатая. ДВОЙНЫЕ КРЕСТИНЫ

Какая радость для Мак-Карти! Пат, молодой моряк, опять на ферме, вся семья в сборе, все три брата за одним столом, бабушка со своим внуком, Мартен и Мартина со всеми своими детьми!

Затем и год обещал быть хорошим. Сбор сена очень удачен, и можно надеяться, что такова же будет и жатва. А картофель, этот великолепный картофель, представляющий уже готовую пищу! Ведь чтобы испечь его, требуется лишь горсть горячей золы, которая найдется почти у всех бедняков.

Мартина спросила Пата:

— Ты вернулся к нам на целый год, дитя мое?

— Нет, только на шесть недель! Я не хочу покидать своей службы, которую считаю очень хорошей… Через шесть недель я должен быть в Ливерпуле, откуда отправлюсь опять в плавание.

— Через шесть недель! — еле слышно прошептала бабушка.

— Да, но я буду уже старшим в команде, а это ведь что-нибудь да значит!

— Ты молодец, Пат, молодец! — сказал Мюрдок.

— До моего отъезда, — продолжал молодой моряк, — я могу предложить вам для работы две сильных руки.

— Принимаю охотно предложение, — ответил довольный Мартен. Пат в этот день увидел в первый раз свою невестку Китти, свадьба которой состоялась в его отсутствие.

И был в восторге, найдя в ней отличную женщину, достойную Мюрдока, и выразил свою благодарность за то, что она собиралась подарить ему племянника или племянницу еще до его отъезда. Он от души радовался, что станет дядей, и целовал Китти как сестру, объявившуюся в его отсутствие.

Малыш не оставался безучастным среди этих излияний чувств. Он отвечал на них всей своей детской душой, оставаясь в то же время в своем углу. Но настала и его очередь подойти. Разве он не принадлежал к семье? Пату рассказали историю Малыша, очень его растрогавшую. С этой минуты они стали большими друзьями.

— А я-то принял его за вора, когда он убегал с моим мешком! — сказал матрос. — Он, право, рисковал получить здоровую нахлобучку…

— О, ваша нахлобучка, — ответил Малыш, — меня не пугала, так как ведь я у вас ничего не украл.

И, говоря это, он откровенно любовался этим сильным человеком, крепко сложенным, с лицом загорелым и огрубевшим от солнца и ветра. Ему моряк казался каким-то особенным существом…

Пат рассказал прежде всего, почему он так долго не давал о себе известий. Могло случиться, что он никогда более не вернулся бы домой: судно потерпело крушение у небольшого островка в Индийском море. Экипаж пробыл тринадцать месяцев на пустынном клочке земли, отрезанный от мира. После долгих трудов удалось наконец исправить «Guardian». Все было спасено: и судно, и груз. Пат за все время выказал столько усердия и отваги, что, по предложению капитана, фирма Маркарда в Ливерпуле назначила его боцманом в следующее плавание по Тихому океану. Все, значит, шло к лучшему.

На следующий день все на Керуанской ферме принялись опять за работу, и тогда выяснилось, что заболевший работник был заменен несравненно лучшим в лице молодого моряка.

В сентябре началась жатва. Пшеница, по обыкновению, уродилась плоховато, но зато рожь, ячмень и овес дали обильный сбор. Да, год (1878) был, несомненно, урожайным. Управляющий мот явиться хоть раньше Рождества и был бы удовлетворен. Ему уплатили бы наличными до последнего пенса, а оставленных запасов семье хватило бы на всю зиму.

Правда, Мартену Мак-Карти и на этот раз не удавалось ничего скопить; он жил трудом, обеспечивавшим лишь настоящее, но не будущее. О, это будущее ирландских арендаторов, находящееся в полной зависимости от климатических условий! Это было вечное беспокойство Мюрдока, усиливающее его ненависть к такому положению дел, которое могло окончиться лишь с уничтожением лендлордства и передачей земли в руки земледельцев с рассрочкой платежа.

— Не надо терять надежды, — повторяла ему Китти.

Но Мюрдок, глядя на нее, молчал.

Событие, нетерпеливо ожидаемое всей фермой, случилось девятого числа этого же месяца. У Китти появилась маленькая девочка. Какая это была для всех радость! Этого ребенка встретили, как ангела, впорхнувшего в окно залы. Бабушка и Мартина готовы были отнимать его друг у друга. Мюрдок со счастливой улыбкой поцеловал дочь. Оба брата были в восхищении от племянницы. Ведь это был первый плод ветви их семейства, ветви Китти — Мюрдок! Молодую мать поздравляли, целовали! Сколько было счастливых слез!.. Можно было подумать, что дом был совсем пуст до появления этого маленького создания!

Что касается Малыша, то он, кажется, никогда не испытывал такого волнения, как в ту минуту, когда ему было позволено поцеловать малютку.

Это событие решили ознаменовать празднеством, как только Китти будет в состоянии принимать в нем участие. Программа торжества была весьма проста. После обряда крестин в Сильтонской церкви кюре и несколько друзей Мартена с соседних ферм, которых, конечно, не остановит расстояние в несколько миль, соберутся на ферме, где их ждал вкусный, обильный завтрак. Все они — достойные люди и охотно примут участие в семейном торжестве уважаемой всеми семьи. Присутствие Пата, собиравшегося уехать в конце сентября, усиливало общую радость. Положительно, богиня Люцшгая — покровительница рождения, заслуживала благодарности, не будь она языческого происхождения.

Прежде всего возник вопрос: какое имя дать ребенку?

Бабушка предложила назвать девочку Дженни, и, конечно, это было сразу решено, как и выбор крестной матери. Все были уверены, что доставят бабушке удовольствие, предложив крестить ребенка. Правда, четыре поколения разделяло прабабку и правнучку, а было бы лучше, если бы крестница могла рассчитывать в будущем на поддержку крестной матери. Но здесь был вопрос чувства, и все рассуждения были оставлены в стороне. Старушка была так тронута предложением, обставленным очень торжественно, что слезы умиления брызнули из ее глаз.

А крестный отец? Вот задача, которую не сразу решили. Просить кого-нибудь постороннего не имело смысла, потому что в доме имелось два брата, то есть двое дядей, Пат и Сим, которые сочли бы за честь принять на себя эту обязанность. Конечно, Пат, как старший, имел преимущество, но он был моряком, проводящим большую часть жизни на море. Как же он мог бы заботиться о своей крестнице?.. Он это и сам понимал и, хотя огорченный, уступил все же Симу.

Но вот у бабушки явилась мысль, которая сначала повергла всех в удивление. Но она, во всяком случае, имела больше других права выбрать крестного. И что же — она выбрала Малыша!

Как?! Найденыша, этого сироту, принадлежавшего неизвестно к какой семье?..

Допустимо ли это?.. Конечно, все ценили его за усердие, преданность… Но все же… Малыш!.. И потом, ему было только семь с половиной лет, не мало ли это для крестного отца?..

— Ничего, — сказала бабушка, — ему слишком мало лет, а мне слишком много, одно возместит другое.

Действительно, если крестному отцу не было еще восьми, то крестной матери шел семьдесят шестой год. Но бабушка уверяла, что каждому из них, значит, по сорок два года…

— Самые лучшие годы, — прибавила она.

Хотя всем хотелось доставить ей удовольствие, но все же вопрос требовал некоторого размышления. Молодая мать не имела ничего против этого, потому что полюбила Малыша, как своего ребенка. Но Мартен и Мартина оставались в нерешительности относительно такого крестного.

Мюрдок по пожил конец колебаниям. Он стоял за Малыша.

— Хочешь быть крестным отцом? — спросил он у Малыша.

— О да, господин Мюрдок! — ответил тот.

И сказал это с такой твердостью, что все были удивлены. Не было сомнения, что он сознавал ответственность, которую брал на себя по отношению к своей крестнице.

Двадцать шестого сентября все с раннего утра были уже готовы, чтобы отправиться в церковь. Разодетые по-праздничному женщины сели в тележку, а мужчины пешком последовали за ними в Сильтон.

Но при входе в церковь возникло недоразумение, о котором никто раньше и не подумал. Вопрос был возбужден священником.

Когда он спросил, кто должен быть крестным отцом ребенка, ему ответили, что им будет Малыш.

— А сколько ему лет?

— Семь с половиной.

— Семь с половиной!.. Маловат, хотя это не может служить препятствием. Но как же его зовут, ведь не Малышом же?

— Мы не знаем другого имени, господин кюре, сказала бабушка.

— Как же так? — удивился священник. И, обращаясь к мальчику, спросил:

— Какое же тебе дали имя при крещении?

— Я не знаю, господин кюре.

— А может быть, ты совсем не крещен, дитя мое?.. Что бы ни было, но Малыш был не в состоянии дать какие-либо сведения. Никогда ничто не напоминало ему о таком событии в его жизни. Оставалось только удивляться, что такая благочестивая и строгая семья, как Мак-Карти, никогда не поинтересовались этим вопросом. Малыш, вообразивший, что для него возникло непреодолимое препятствие сделаться крестным отцом Дженни, стоял огорченный и грустный. Но Мюрдок вдруг вскричал:

— А если он не крещен, господин кюре, то надо его окрестить.

— А если он крещен?.. — заметила бабушка.

— Ну что же, он будет вдвойне христианином! — вскричал Сим. — Окрестите его раньше девочки!..

— И то правда, — ответил священник.

— И тогда он может быть крестным?

— Конечно.

— И можно будет крестить после него девочку? — спросила Китти.

— Не вижу к тому никаких препятствий, ответил кюре, — если только Малыш найдет себе крестных отца и мать.

— Я буду отцом, — отозвался Мартен.

— А я матерью, — произнесла Мартина.

Ах, как счастлив был Малыш при мысли, что еще теснее сроднится со своей приемной семьей!

— Спасибо… спасибо!.. — повторял он, целуя руки бабушке, Китти и Мартине.

Итак, сначала был окрещен маленький крестный отец, затем уже он и бабушка стали рядом, и малютка была окрещена и наречена Дженни, по желанию крестной.

И тотчас радостно зазвонил церковный колокол, взвилось несколько ракет, и копперы полетели дождем на маленьких нищих, собравшихся со всех окрестных деревень.

Мог ли предвидеть Малыш, что ему придется играть такую роль в важном торжестве!

Как весело все возвращались на ферму с кюре во главе, с приглашенными гостями в с ближайшими соседями! Все уселись за стол, накрытый в большой зале под надзором искусной кухарки, приглашенной на этот день Мартеном из Трали. Все продукты, разумеется, были взяты с фермы, ничто не было куплено: ни баранина под пикантным соусом, ни цыплята, облитые белой подливкой с душистыми травами, ни окорока, едва помещающиеся на блюдах, ни фрикасе из кроликов, ни даже лососина и щуки, выловленные из вод Кашена.

Излишне прибавлять, что вся эта провизия была отмечена у Малыша в графе расхода, и весь расчет в книге был в исправности. Он мог спокойно есть и пить. Впрочем, за столом были здоровенные малые, мало заботящиеся о происхождении кушанья. Ценилось их количество, и от всего этого обильного завтрака не осталось ровно ничего, ни даже десерта, несмотря па то, что рисовый плум-пудинг был неимоверной величины и что каждый получил, кроме него, еще по ватрушке с крыжовником.

А вино, портер, виски, водка, грог, приготовленный по знаменитому рецепту: «hot, strong and plenty», то есть горячо, крепко и много! Было от чего скатиться под стол самым привычным к вину людям.

К концу завтрака у всех блестели глаза и лица раскраснелись. В семье МакКарти все были воздержанны… Никто не посещал «эфирных кабаков», названных так католиками в отличие от «спиртных кабаков», предоставленных протестантам. К тому же ведь в день крестин можно было сделать некоторое снисхождение, и, наконец, присутствие кюре смягчало грех.

Мартен, между тем наблюдавший за сидевшими, заметил с удивлением, что его сын Пат мало пил по сравнению с Симом, заметно увлекшимся спиртными напитками.

Соседний фермер, толстяк, тоже выразил свое удивление по поводу того, что моряк так воздержан, на что Пат ответил ему:

— Это потому, что мне хорошо знакома история Джона Плейна!

— История Джона Плейна?! — вскричали все.

— Да, его история, если хотите, сложенная в балладу.

— Спой нам ее, Пат, — попросил кюре, довольный предстоявшим развлечением.

— Но она грустная и очень длинная!

— Это ничего… У нас хватит времени дослушать до конца.

Тогда Пат затянул песнь приятным, но дрожащим голосом.

Песнь о Джоне Плейне

1

— Вот и хорошо, — сказал Сим, — значит, он больше не в кабаке.

— Это очень тяжело для пьяницы! — прибавил толстый фермер.

— Но он достаточно пил! — заметил Мартен.

— Даже слишком много! — сказал кюре. Пат продолжал:

2

— Конечно, если с ним случится несчастье, он сам будет виноват! — сказала бабушка.

Тем хуже для него! — заметил кюре. Пат продолжал:

3

— Ирландец должен перекреститься перед распятием, — сказал строго Мюрдок.

— Даже когда он пьян, — ответила Мартина.

— Да хранит его Бог! — прибавил кюре.

Пат продолжал свою песнь:

4

«В открытом море! — подумал Малыш. — Как это должно быть прекрасно!»

5

Пат на минуту прервал песнь. Все сидели молча, точно прислушиваясь к грозе, бушевавшей, как им казалось, над Керуанской фермой, превратившейся для них в судно Джона Плейна.

6

— Вот неосторожный! — вскричал Мартен.

— Говорят, что есть Бог и для пьяниц, заметил Сим.

— Нашел же занятие! — сказала Мартина.

— Увидим, что будет дальше, — заметил кюре. Продолжай, Пат.

7

— А Джон Плейн? — спросил Малыш, очень беспокоившийся об участи заснувшего пьяницы.

— Погоди! — ответил Мартен.

— Мне страшно за него! — заметила бабушка.

8

— Разбитое! — вскричал Малыш.

— Разбитое! — повторила бабушка.

9

10

— Несчастный! — воскликнула Мартина.

— Помолимся за него! — сказала бабушка.

11

Голос Пата звенел, как рожок, когда он пел последние слова песни. Впечатление, оставленное песней, было так велико, что все слушатели выпили только по одному разу за здоровье хозяев… И, расставаясь, все решили никогда не подражать Джону Плейну даже на суше.

Глава четырнадцатая. ПОДВИГ МАЛЫША

Счастливый день миновал, и ферма принялась снова за работу. Пат и не думал об отдыхе. С каким рвением он помогал отцу и братьям! Моряки, положительно, отличные работники, даже вне морского дела. Пат явился в самое горячее время жатвы. А там начался сбор овощей. Малыш не отходил от него. Пат полюбил его любовью матроса к юнге. По окончании дня, когда все собирались к ужину, Малыш приготовлялся с восторгом слушать рассказы Пата о путешествиях, приключениях, бурях. Но особенно его интересовал груз, привозимый для фирмы Маркардов со всей Европы. Очевидно, на его практичный ум эти торговые операции производили особенно сильное впечатление.

— Это и называют торговлей? — однажды спросил он у Пата.

— Да, корабль нагружают товаром, производимым в одной стране, и везут его на продажу в другую страну, где такого товара не имеется…

— И продают дороже, чем его купили?

— Разумеется. Затем набирают товары из других стран и опять везут их перепродавать…

— И всегда дороже, Пат?

— Всегда дороже… если возможно!

Но скоро, к общему огорчению, настал день, когда Пат должен был покинуть ферму и вернуться в Ливерпуль.

Тридцатого сентября он должен был расстаться с теми, кого так любил. Сколько времени будут они опять в разлуке? Он не знал, но обещал писать как можно чаще. Как горячо его все расцеловали! Бабушка не могла удержаться от слез. Увидит ли Пат еще раз эту добрую старушку сидящей у очага и окруженной всей семьей? Хорошо, что, уезжая, он оставлял ее вполне здоровой, как и всех остальных членов семьи. Да и год был счастливый для земледельцев. Нечего было опасаться зимы, которая уже приближалась. Поэтому Пат сказал старшему брату:

— Я бы желал тебя видеть менее озабоченным, Мюрдок.

— Да, Пат, если только счастье на твоей стороне; но ведь счастью не закажешь! Видишь ли, брат, когда работаешь на земле, которая тебе не принадлежит, которая никогда и не будет твоей, и к тому же когда находишься в зависимости от урожая, тут не помогут ни мужество, ни желание…

Пат не знал, что и ответить. Однако, пожимая брату в последний раз руку, прошептал:

— Не теряй надежды!

Молодой моряк отправился в Трали на тележке. Его сопровождал отец, братья и Малыш. Пат уехал поездом в Дублин, а оттуда отправился на корабле в Ливерпуль.

В следующие недели было еще немало работы на ферме: жатва, молотьба… И вот Мартен отправился по рынкам распродавать свои продукты, оставив себе лишь зерно для посева.

Фермер брал Малыша всегда с собой; надо ли осуждать ребенка, который живо интересовался торговлей, предполагая стремление к наживе. Он охотно довольствовался камешком, который получал каждый вечер от Мартена, и радовался, что его богатство увеличивается. Заметим, впрочем, что любовь к наживе — врожденное качество у ирландцев. Жители Зеленого Ирина не прочь наживать деньги при условии, конечно, чтобы они были добыты честно. Когда фермеру удавалось продать выгодно товар на Тралийском рынке или в соседних селениях, Малыш был так же счастлив, как если бы эта прибыль шла только в его пользу.

Октябрь, ноябрь, декабрь прошли при довольно хороших условиях. И когда управляющий явился за арендной платой накануне Рождества, деньги были приготовлены. Мюрдок, не желавший видеть, как будут отданы деньги, заработанные усиленным трудом, поспешил выйти, как только показался управляющий. Ведь на ферме не осталось ни копейки. К счастью, зима была обеспечена, а запасы позволяли начать посевы без новых затрат.

С новым годом начались сильные холода. Из фермы почти не выходили. Но работы и теперь было достаточно. Надо было кормить и выхаживать скот. Малышу был поручен птичий двор, и на него можно было вполне положиться. Не забывал он, что у него была крестница. С какой радостью он держал на руках Дженни, улыбался ей, вызывая ее ответную улыбку, пел песни, убаюкивал, когда мать ее была занята работой! Он отнесся серьезно к своим обязанностям крестного отца и смотрел на девочку, как на собственного ребенка. Он составлял честолюбивые планы ее будущего. Ей не понадобятся учителя, он сам научит ее всему — сначала говорить, потом читать, потом писать и, наконец, всему остальному, чтобы она могла «самостоятельно вести хозяйство».

Малыш прекрасно воспринял уроки, преподанные Мартеном и его сыновьями, а в особенности Мюрдоком. Он уже далеко ушел вперед от того, чему обучил его Грип, этот бедный Грип, который постоянно занимал его мысли и воспоминания о котором не могли никогда изгладиться из памяти.

Весна не запоздала после очень суровой зимы. Маленький пастух принялся опять за свои обычные занятия, сопровождаемый Бирком. Опять овцы и козы потянулись под его охраной на пастбище. Как он жалел, что еще не был достаточно силен, чтобы принимать участие в земледельческих работах! Он говорил об этом бабушке, которая отвечала ему, качая головой:

— Имей терпение, твое время придет…

— Но до тех пор неужели я бы не мог сеять, как другие?..

— Это доставило бы тебе удовольствие?

— Да, бабушка. Когда я смотрю, как Мюрдок и Сим ходят равномерным шагом и, раскачивая рукой, кидают зерна, мне ужасно хочется делать так же.

Это такая славная работа, и так интересно подумать, что из зерен выйдут колосья, длинные, длинные… Отчего так делается?..

— Я не знаю, дитя мое, знает лишь Бог, и этим мы и должны довольствоваться.

Но через несколько дней можно было видеть Малыша на поле, ходившего равномерными шагами и бросавшего зерна с такой ловкостью, что он заслужил похвалу от Мартена Мак-Карти.

Зато, когда из земли показались маленькие зеленые ростки, Малыш с удивительной настойчивостью отгонял ворон-грабителей от своего посева; он вставал раньше обычного, отгонял птиц камнями. Мы забыли сказать, что в день рождения Дженни он посадил посреди двора маленькую елку, которая должна была расти одновременно с малюткой. Ему приходилось также усердно защищать это дерево от нападения назойливых птиц, ставших его злейшими врагами.

В лето 1880 года работы были особенно тяжелы в деревнях Западной Ирландии. Климатические условия оказались очень неблагоприятны, и во многих местностях урожай заметно уступал предыдущим годам. Хотя голод не предвиделся, потому что картофель хорошо уродился. Зато ржи, ячменя, овса собрали очень мало, а пшеницы почти вовсе не было. Конечно, это поднимет цены на них, но какой толк в том для земледельцев, которым нечего будет продавать; они собрали лишь зерно, необходимое для будущего посева. У кого было хоть немного скоплено денег, тот должен был истратить их на уплату налогов, а когда придется платить аренду, то ни у кого не останется ни одного шиллинга.

И как следствие — усиливающееся народное брожение в графствах. Это случается каждый раз, когда над ирландскими деревнями нависают тучи, предвещающие нищету. Во многих местах раздавался ропот, смешанный с криками отчаяния. Слышались ужасные угрозы по адресу владельцев земли.

В Уестпорте в июне народ, возбужденный голодом, кричал:

— Держитесь крепко за ваши фермы!

А в деревнях раздавались возгласы:

— Земля должна принадлежать земледельцам! Вспыхнули беспорядки в графствах Донегальском, Слитском, Галуейском. Не составил исключение и Керри.

Испуганная бабушка, Мартина и Китти заметили, что Мюрдок стал по ночам часто покидать ферму и возвращался лишь на другой день усталый и еще более мрачный. Он посещал митинги, которые организовывались в главных селениях и на которых призывали к восстанию против лордов, к общему бойкоту, так что вся земля лордов оставалась незасеянной.

Тревога семьи за Мюрдока еще более увеличилась, когда она узнала, что лорднаместник Ирландии, готовый на самые крутые меры, приказал полиции строго наблюдать за националистами.

Мартен и Сим, разделяя чувства Мюрдока, ничего не говорили, когда тот возвращался после продолжительного отсутствия. Но женщины упрашивали его быть осторожным и сдержанным в поступках и словах. Они хотели заставить его дать им обещание не присоединяться к мятежникам, стоящим за home rule.

Мюрдок тогда не выдерживал, и в большой зале раздавались его сердитые возгласы. Он говорил, увлекаясь, точно был на митинге.

— Нищета после целой жизни труда, нищета без конца! — повторял он.

И в то время как Мартина и Китти дрожали, чтобы его не услышал агент полиции, бродивший по окрестностям, Мартен и Сим сидели молча в стороне, опустив голову.

Малыш бывал очень взволнован, присутствуя при таких сценах. После всех пережитых им испытаний неужели его несчастья еще не окончились с того дня, как он поселился на Керуапской ферме? Что еще готовила ему судьба?

Ему было восемь с половиной лет. Благодаря крепкому сложению его организм устоял — и ни болезни, ни лишения, ни плохие жизненные условия не могли сломить его. Про паровые котлы говорят обычно, что они испытаны «до высоких атмосфер», когда они подвергались соответствующим давлениям. Малыш тоже был испытан до последнего градуса сопротивления и мог выдержать какие угодно физические и нравственные лишения. Это было заметно по его развитым плечам, широкой груди. Волосы сильно потемнели и были коротко острижены. Темно-синие глаза с блестящими зрачками выражали живость и энергию. Такие же энергия и решительность сказывались в его слегка сжатых губах и в немного выступающем подбородке. Все это не ускользнуло от внимания семьи. Земледельцы люди серьезные, рассудительные и всегда хорошие наблюдатели. Они не могли не заметить, что этот мальчуган был трудолюбив и что из него, без сомнения, должен был вырасти незаурядный человек.

Когда настало время жатвы и сенокоса, урожай оказался таким плохим по сравнению с прежними годами, что получился значительный дефицит. Жители фермы сами справились с полевыми работами, и посторонних нанимать не понадобилось. Однако картофель был отличный. Так что зимой семья будет с едой. Но откуда взять денег для уплаты аренды и податей?

Зима была ранняя. В начале сентября начались сильные холода, а вскоре выпал обильный снег. Скот нельзя было выгонять на пастбище: ни козы, ни овцы не могли бы добыть травы из-под толстого крепкого слоя снега. Появились основательные опасения, что заготовленного корма для них не хватит до весны. Кто имел только возможность, в том числе Мак-Карти, закупил, конечно, за высокую цену недостающий корм, хотя было бы, может быть, лучше избавиться от части скота, содержание которого было далеко не обеспечено.

Сильные холода, от которых поля промерзают на несколько футов, считаются весьма печальным явлением во всех странах, но в Ирландии они еще чувствительнее отзываются на земле, плохо согретой удобрениями. Что тогда может сделать плуг с землей, крепкой, как камень? А если посев не будет сделан вовремя, предстоит нищета. Ведь человеку не дано изменять климатических условий. Ему приходится молча выжидать, в то время как запасы убывают с каждым днем.

К концу ноября за снежными метелями последовали сильнейшие холода. Термометр показывал неоднократно девятнадцать градусов ниже нуля.

Ферма, покрытая ледяной корой, походила на гренландские хижины, затерянные среди снегов. Но толстый слой снега сохранял тепло внутри жилищ, и благодаря ему не приходилось чересчур страдать от холода.

Мороз был настолько силен, что, выходя на воздух, надо было принимать известные предосторожности.

В это время Мартен и Мюрдок, предвидя скорые платежи, принуждены были продать часть скота и, между прочим, большую партию овец. Надо было спешить продавать их, пока был спрос на рынке.

Было около 15 декабря. Так как ехать в тележке по ледяной коре было трудно, то фермер с сыном решили идти пешком. Двадцать четыре мили в двадцатиградусный мороз было, конечно, делом не легким. Их отсутствие должно было продолжаться не менее двух-трех дней.

Они покинули ферму рано утром. Хотя погода была сухая, но тяжелые тучи, двигавшиеся к западу, предвещали перемену.

Мартен и Мюрдок, вышедшие 15-го, могли вернуться не ранее 17-го вечером.

День прошел без изменений температуры. Но к вечеру мороз усилился на два градуса, и поднялся ветер, что немало встревожило оставшихся на ферме, так как Кашенская долина всегда сильно подвергается натиску бури.

В ночь с 16-го на 17-е разразилась сильнейшая буря; в снежной круговерти за десять шагов уже ничего нельзя было различить. Шум сталкивающихся ледяных глыб на реке был невыносим. Где были в это время Мартен и Мюрдок? Возвращались ли они уже домой? Никто этого не знал. Во всяком случае, 18-го вечером их еще не было.

Всю ночь свирепствовала буря. Можно себе представить, каково было беспокойство бабушки, Мартины, Китти, Сима и Малыша! Может быть, они заблудились в снежных заносах?.. Или, выбившись из сил, лежат где-нибудь на дороге, умирая от стужи и голода?

На другой день к десяти часам утра на горизонте посветлело, и порывы бури ослабели. От холодного ветра падавший снег моментально леденел. Сим объявил, что пойдет навстречу отцу и брату, взяв с собою Бирка. С ним согласились, но при условии, что он возьмет с собой Мартину и Китти.

Малыш, несмотря на страстное желание сопровождать их, должен был остаться дома с бабушкой и малюткой.

Решено было, впрочем, не отходить далее трех миль от дома, и если Сим найдет нужным идти еще дальше, то Мартина и Китти вернутся домой.

Бабушка и Малыш остались одни. Дженни спала в комнате Мюрдока и Китти рядом с залой. Род корзины, подвешенной на двух веревках, перекинутых через балки, служил, по ирландскому обычаю, колыбелью для ребенка.

Кресло бабушки стояло перед очагом, в котором Малыш поддерживал огонь, подкладывая дрова и торф. Время от времени он заходил в комнату, где спала малютка, беспокоясь, не проснулась ли она, готовый напоить ее теплым молоком или покачать осторожно колыбель.

Бабушка, измученная беспокойством, прислушивалась к малейшему шуму на дворе.

— Ты ничего не слышишь, Малыш? — спрашивала она.

— Нет, бабушка.

И, очистив окно от замерзшего инея, он старался рассмотреть, что делалось на покрытом снегом дворе.

Около половины первого девочка вдруг вскрикнула. Малыш поспешил к ней, но так как она даже не открыла глаз, он только слегка покачал колыбель, и Дженни опять заснула.

Он хотел уже вернуться к бабушке, не желая оставлять ее одну, когда вдруг снаружи послышался шум. Малыше прислушался. Казалось, кто-то царапал когтями в стороне хлева, примыкавшего к комнате Мюрдока; но так как она была отделена цельной стеной, то он и не обратил на это особенного внимания. Вероятно, это были крысы, старавшиеся пробраться в дом. Окно было хорошо затворено, и с этой стороны опасаться было тоже нечего.

Малыш, заперев дверь, вернулся к бабушке.

— Что с Дженни? — спросила та.

— Она опять заснула.

— Тогда посиди со мной, дитя мое.

— Хорошо, бабушка.

Сидя перед очагом, оба говорили о Мартене и Мюрдоке, затем о Мартине, Киттн и Симе, ушедших их встречать.

Не случилось бы только с ними несчастья.

Среди этих снежных бурь случаются иногда ужасные катастрофы! Конечно, люди сильные и энергичные всегда сумеют выйти из затруднения… Как только они придут домой, они согреются перед пылающим очагом и найдут горячий грог на столе…

Прошло два часа с тех пор, как Мартина и другие ушли из дома.

— Хотите я выйду за ворота, бабушка? — предложил Малыш. — Оттуда я увижу, что делается на дороге…

— Нет… нет! Нельзя всем покинуть дом, а он покинут, когда в нем только я одна…

Вскоре утомившаяся от ожидания старушка уснула. Малыш, подложив ей под голову подушку и стараясь не шуметь, подошел к окну.

Протерев стекла, он стал всматриваться.

Двор, весь белый, был безмолвен, как кладбище.

Раз бабушка и Дженни спокойно спали, почему бы ему не пойти за ворота? Это любопытство или, вернее, желание посмотреть, не возвращаются ли запоздавшие, было весьма простительно.

Малыш вышел из дома и закрыл за собой осторожно дверь. Пройдя по снегу до ворот, он заглянул на дорогу.

Белая, покрытая снегом дорога была совершенно пустынна. Ни малейшего звука не доходило до него, а между тем лай Бирка мог бы быть слышен на очень далеком расстоянии в такой сильный мороз.

Малыш, осмотревшись, вышел на середину дороги.

В эту минуту его внимание было привлечено опять каким-то царапаньем, раздававшимся не на улице, а на дворе вправо от хлева. Царапанье это сопровождалось, кроме того, каким-то ворчанием.

Малыш, неподвижный, прислушивался. Сердце у него сильно билось. Но он храбро направился к хлеву и, обогнув угол здания, стал осторожно подвигаться.

Шум продолжал слышаться внутри, в том углу, где была комната Мюрдока.

Малыш, предчувствуя что-то неладное, пополз осторожно вдоль стены.

Едва он завернул за угол, как невольно вскрикнул.

В этом месте солома была раскидана, и в известковой стене, ветхой от времени, виднелась большая дыра, выходившая в комнату Дженни.

Кто сделал это отверстие?.. Человек или животное?

Малыш, недолго думая, бросился в комнату.

Как раз в эту минуту какое-то большое животное выбежало из нее, опрокинув мальчика.

Это был волк, один из тех громадных волков, с остроконечной мордой, которые бродят зимой стаями по ирландским деревням.

Прорыв в стене дыру, тот пробрался в комнату и, сорвав колыбель с ребенком, пустился бежать, унося ее с собой.

Девочка громко кричала.

Малыш, не задумываясь, с ножом в руке бросился вдогонку за волком, взывая громко о помощи. Но кто мог услышать его? Кто мог помочь? А если волк набросится на него? Но он об этом не думал, он не боялся за себя и видел только ребенка, уносимого зверем.

Волк бежал скоро, таща колыбель за веревку. Малышу пришлось пробежать около сотни шагов, прежде чем он догнал его. Миновав ферму, волк выскочил на дорогу, когда Малыш наконец настиг его. Волк, бросив колыбель, накинулся на мальчика. Малыш твердо выждал его и в ту минуту, как зверь набросился на него, всадил ему в бок нож. Но и волк, однако, успел укусить ему руку, и боль была так сильна, что ребенок лишился чувств.

В это же мгновение послышался лай, и Бирк бросился на волка, который поспешил скрыться среди дальних белых сугробов.

Затем прибежали Мартен и Мюрдок, которых Сим, Мартина и Китти встретили за две мили от дома.

Маленькая Дженни была спасена, и мать, схватив ее на руки, унесла в дом.

Малыша же, которому Мюрдок перевязал рану, положили в бабушкину комнату.

Как только он пришел в себя, спросил:

— А Дженни?

— Она там, — ответила Китти, — и жива благодаря тебе, мой храбрый мальчик!

— Мне хотелось бы ее поцеловать…

И как только он увидел девочку, улыбнувшуюся ему, глаза его опять закрылись.

Глава пятнадцатая. ТЯЖЕЛЫЙ ГОД

Рана Малыша была не опасна, хотя он потерял много крови. Но опоздай они на несколько минут — Мюрдок нашел бы его лишь мертвым, а Китти никогда бы более не увидала своего ребенка!

Нечего и говорить, что Малыша окружили самыми нежными заботами. Как часто ему приходилось сознавать, что у него была родная семья, несмотря на то, что он был никому не известным сиротой! С какой благодарностью он отвечал на эти выражения чувств, вспоминая, сколько счастливых дней он провел на Керуанской ферме. Чтобы знать их число, ему нужно было лишь сосчитать, сколько у него было камешков, полученных от Мартена. С каким радостным чувством он опустил в горшок камешек после приключения с волком!

Наступил новый год, а холода не уменьшались. Громадные стаи волков стали бродить вокруг фермы, стены которой не устояли бы против их крепких когтей. Мартену с сыновьями приходилось не раз стрелять из ружей, чтобы отогнать опасных хищников. Так было и во всем графстве, в долинах которого раздавался по ночам зловещий вой.

Да, это была одна из тех суровых зим, когда, казалось, холодный, пронизывающий ветер со всех полярных стран дул на Северную Европу. Нельзя было предвидеть конца ужасному времени, могущему затянуться, как длительная лихорадка у тяжелобольных. А когда таким больным является земля, каменеющая от холода, растрескавшаяся, как губы умирающего, — невольно является сомнение, восстановится ли когда-нибудь ее плодородие.

Поэтому тревога фермера и всей его семьи была вполне понятна. Однако благодаря продаже овец Мартен оказался все-таки в состоянии уплатить налог и аренду, что, видимо, удивило управляющего, пришедшего на Рождество за арендными деньгами, ведь на многих других фермах ему не смогли их уплатить, и он, опираясь на закон, выселил нескольких фермеров. Но что будет делать Мартен Мак-Карти на следующий год, если затянувшиеся холода помешают посевам?..

К тому же последовали и еще несчастья. Морозы дошли до тридцати градусов, и в конюшне стало так холодно, что четыре лошади и пять коров пали. И не было возможности оградить от холода ветхие постройки, пострадавшие еще больше от натисков бури. Даже птичий двор сравнительно лучшей постройки потерпел значительные потери: Малышу приходилось ежедневно отмечать всевозраставшую убыль. Приходилось опасаться за дом; хотя Мартен с сыновьями его ежедневно осматривали и чинили, но ветхие стены грозили обвалиться в сильный шторм.

Дорога стала непроходимой и была покрыта снегом вышиной в рост человека. Посередине двора, от деревца, посаженного в день рождения Дженни, виднелась только побелевшая верхушка. Чтобы пробраться к хлеву, приходилось расчищать тропинку по несколько раз в день.

Что было удивительно, но мороз нисколько не уменьшался, несмотря на обильно падавший снег. Правда, снег состоял не из пушистых хлопьев, а был крепкий и жесткий. Поэтому даже хвойные деревья, бывшие всегда зелеными, стояли обнаженными, словно по ветвям провели скребками.

На крыше скопились громадные льдины, напоминающие ледяные горы и заставлявшие опасаться новых бедствий, когда они начнут таять от весеннего солнца. Как защитить ферму, если вся масса воды устремится на ее здания?

Но пока у Мартена и его сыновей была другая забота: как сохранить скот? В последний разразившийся ураган была сорвана крыша с хлева, и животные провели три-четыре дня, не защищенные от холода, что повлекло за собой потерю нескольких из них. Семье пришлось, работая в сильнейший холод, пожертвовать частью хлева, чтобы прикрыть ею остальную.

Дом, в котором жила семья Мак-Карти, тоже пострадал от бури. Однажды ночью рухнула вышка, в которой помещался Сим, и ему пришлось поселиться в зале. Но потолок от тяжести снега грозил обрушиться, и пришлось сделать подпорки из досок.

А зима продолжалась, оставаясь столь же суровой. Февраль по холоду не уступал январю. Температура держалась около двадцати градусов ниже нуля. Жители фермы походили на потерпевших крушение, заброшенных на полярный берег и не знавших, когда наконец настанет весна.

Поспешим, однако, заметить, что в пище пока не было недостатка. Мяса и овощей было очень много. К тому же замерзшие животные, хорошо сохранявшиеся во льду, представляли также немалый запас продовольствия. Что касается топлива, то приходилось каждый день подбирать валявшиеся в снегу сучья, сохраняя таким образом запас торфа.

Впрочем, сильные и здоровые, закаленные в суровой климате Мартен с сыновьями не страдали от всех испытаний. Малыш выказывал тоже удивительную стойкость. Мартина и Китти, усердно работая, до сих пор хорошо выдерживали невзгоды. Маленькая Дженни, не покидавшая всегда закрытой комнаты, росла как тепличное растение. Одна только бабушка, видимо, страдала, несмотря на заботы всех окружающих. Ее физические страдания усугублялись страданиями нравственными, так как она страшилась за будущее семьи.

В апреле температура стала более сносной, и ртуть в градуснике поднялась выше нуля. Но земля ждала майской погоды, чтобы окончательно оттаять. Было поздно начинать посевы. Может быть, сенокос будет удачен, но зерно едва ли успеет созреть. Лучше было не рисковать посевом хлеба, а заняться овощами, которые могли созреть в октябре, и, главное, посадить как можно больше картофеля, могущего спасти деревни от голода.

Но какой окажется земля, когда сойдет последний снег? Будет ли еще мерзлой на несколько футов и тверда, как гранит? Как разрыхлить, если плуг не возьмет ее?

Нельзя было начать пахать до конца мая. Солнце, казалось, потеряло свою силу, так медленно стаивал снег, оставшийся до июня в более возвышенных местах графства.

Все земледельцы решили не сеять зерно, а сажать лишь картофель. И не только фермеры Рокингамского владения Керрийского графства, но и в других графствах северо-западной Ирландии. Только в Лейнстерской провинции, в которой земля скорее оттаяла, приступили к посеву хлебов с некоторой надеждой на успех.

Арендаторам пришлось употребить неимоверные усилия, чтобы сделать землю годной для посадки овощей. Мартену и сыновьям его пришлось заменить собой животных, павших зимой. У них оставалась только одна лошадь и осел, которыми они могли пользоваться для полевых работ. Засадили картофелем около тридцати акров земли, боясь, что и этот адский труд будет уничтожен.

Тогда началось новое бедствие, обыденное в горных местностях Ирландии. В конце июня наступила сильная жара, и снег, таявший на горах, устремился потоками по склону. Особенно страдала Мюнстерская провинция, может быть, по причине многочисленных разветвлений ее ручьев. В Керрийском графстве разлив напоминал наводнение. Реки, выйдя из берегов, все кругом залили водой. Многие дома были унесены. Почти весь скот погиб.

В Керрийском графстве часть Рокингамских владений исчезла под водами Кашена. В две недели окрестности ферм превратились в сплошное озеро, прорезаемое такими сильными течениями, что уносили с собой вывернутые с корнем деревья, обломки хижин, сорванные с домов крыши, трупы животных, гибнущих целыми сотнями.

Разлив достиг и Керуанской фермы, почти совершенно уничтожив сараи и хлев. Не удалось спасти животных, кроме свиней. Если бы жилой дом не находился на возвышении, волны достигли бы и его — вода разлилась до нижнего этажа, находившегося всю ночь во власти бушующей стихии.

Последним ударом, нанесенным бедной стране, была повсеместная гибель картофеля, пострадавшего от наводнения.

Никогда еще семье Мак-Карти не приходилось терпеть столько бед сразу. Мрачная будущность предстала перед ними. Как расплатится Мартен, когда явится управляющий?

Как тяжелы обязательства арендаторов! Большая часть дохода попадает всегда в карманы собирателя податей и управляющего лендлордов. Если поземельным владельцам приходится платить триста тысяч фунтов за землю и шестьсот тысяч подати за бедных, то крестьяне еще более угнетаемы налогами за дороги и мосты, налогами в пользу полиции, судебных властей, налогами на содержание тюрем, работных домов и т. д. — представляющими сумму в миллион стерлингов в одной Ирландии. Удовлетворить все эти требования очень затруднительно для фермера даже при хороших обстоятельствах, то есть если урожай удачен, так как ему еще уплачивать арендные деньги за пользование фермой. Но когда земля поражена бесплодием, когда суровая зима и разлив разорили страну, когда впереди ждут изгнание и голод, — что делать тогда? Ведь это не помешает сборщику податей прийти в назначенное время, а после его визита исчезают и последние гроши… Так случилось и с Мартеном Мак-Карти.

Куда девались веселые, счастливые дни жизни Малыша на ферме!.. Никто теперь не работал, потому что работы не было. Вся семья проводила в бездействии бесконечно длинные дни, сидя около бабушки, заметно угасавшей.

Впрочем, почти все местности графства одинаково пострадали от разразившихся бедствий. Зато в самом начале зимы 1881 года везде раздавались угрозы устроить «бойкот лордов», чтобы земля оставалась необработанной, — мера совершенно безуспешная, ведшая к разорению как владельца, так и фермера. Не этими средствами Ирландия может избавиться от тирании феодального режима, добиться пользования землей арендатором на более подходящих условиях или смягчить меры, практикуемые лендлордами.

Волнение среди крестьян все же усилилось. Оно выразилось особенно заметно в Керрийском графстве, где устраивались митинги и велась агитация за автономию.

Мюрдок, к ужасу своей жены и матери, весь отдался этому движению. Ни холод, ни голод, ничто не могло его удержать. Он переходил из селения в селение, подстрекая всех к общему отказу от арендных платежей и новых аренд в случае изгнания фермеров. Мартену и Симу нечего было и пытаться его удержать. Впрочем, они вполне сочувствовали ему, видя, к чему привели их труды.

Однако правительство приняло свои меры. Так же поступил лорд-наместник на случай выступления националистов. Отряды «mounted constabulary» разъезжали по деревням, готовые в случае надобности помогать полиции. Им поручено было рассеивать митинги и арестовывать слишком ярых пропагандистов, замеченных полицией. Вероятно, в их числе должен был быть вскоре и Мюрдок, если только уже не был под их надзором. Что могут поделать ирландцы против порядков, опирающихся на тридцать тысяч солдат, водворенных в Ирландии?

Можно себе представить тревогу, в которой жила семья Мак-Карти. Когда на дороге раздавались шаги, Мартина и Китти бледнели. Бабушка приподнимала голову, но через минуту снова опускала ее на грудь. Вдруг это была полиция, шедшая арестовать Мюрдока, а с ним вместе его отца и брата?..

Мартина не раз умоляла старшего сына не подвергать себя опасности, угрожавшей всем членам аграрного союза. В городе уже происходили аресты, они будут, конечно, и в деревнях. Куда мог бы тогда скрыться Мюрдок? Искать убежища в пещерах или в лесах нечего было и думать в такой холод. К тому же Мюрдок не хотел расставаться со своей женой и ребенком, и если ему было лучше удалиться на север, менее подверженный надзору, то он не мог этого сделать за неимением необходимых средств для перевозки и содержания своих. Касса националистов, доходы которой достигали двух миллионов, была недостаточна для поддержки восстания против лендлордизма.

Мюрдок оставался на ферме, готовый ежеминутно бежать, если нагрянет полиция. Все поэтому сторожили входы и выходы па ферму. Малыш с Биркой бродили вокруг фермы. Никто не мог бы подойти, не будучи замечен издалека.

Но, кроме всего этого, Мюрдока сильно беспокоило предстоящее посещение управляющего с требованием арендной уплаты.

До сих пор Мартен был всегда в состоянии расплатиться благодаря продуктам фермы и небольшим сбережениям в предыдущие годы. Один или два раза только он просил небольшой отсрочки, чтобы собрать нужную сумму. Но сегодня откуда взять деньги, когда ему нечего было продавать?

Как мы уже упоминали, владетелем Рокингама был английский лорд, никогда не приезжавший в Ирландию. Если допустить, что у него были самые лучшие намерения относительно своих арендаторов, то ведь он их не знал, не мог интересоваться ими, как и они не могли обратиться к нему. Его доверенный Джон Эльдон, принявший на себя эксплуатацию владений, жил в Дублине. Он тоже не имел почти никаких сношений с фермерами, предоставляя вести с ними дело своему управляющему.

Управляющего, являвшегося к Мартену раз в год, звали Гербертом. Это был черствый, беспощадный человек, настолько привыкший к крестьянскому горю, что оно уже ничуть его не трогало. Все знали, что он был неумолим: немало повыгонял семейств, оставив их без крова и средств к существованию, и пользовался данной ему властью, чтобы применять ее со всей строгостью. Увы! Ирландия все еще оставалась той страной, в которой когда-то мог раздаться возглас: «Убийство ирландца не преследуется законом!»

Понятно поэтому, каково было беспокойство всех на Керуанской ферме Герберт не замедлит прийти, так как всегда являлся в конце декабря.

Двадцать девятого утром Малыш, заметивший его первым, прибежал предупредить семью, собравшуюся в зале.

Там были все — отец, мать, сыновья, прабабушка и ее правнучка, которую Китти держала на руках.

Управляющий открыл калитку, прошел через двор решительным шагом, — шагом хозяина, — открыл дверь в залу и, даже не снимая шляпы, как человек, чувствующий себя более хозяином дома, чем те, к которым он пришел, сел на стул перед столом и вынул бумаги из своей кожаной сумки.

— С вас, Мак-Карти, следует получить за истекший год сто фунтов, — сказал он. — Расчет верен, я надеюсь?..

— Да, господин Герберт, — ответил фермер слегка дрожащим голосом. — Сто фунтов… Но я попрошу у вас отсрочки… Вы мне раз давали ее…

— Отсрочку! — вскричал Герберт. — Я только это и слышу на всех фермах!.. А чем же расплатится мистер Эльдон с лордом Рокингамом, не отсрочками же вашими?

— Год был очень плохим для всех, господин Герберт, и наша ферма пострадала не меньше других…

— Мне до этого дела нет, и никакой отсрочки я вам дать не могу.

Малыш, забившись в угол, слушал, скрестив руки, с широко раскрытыми глазами.

— Прошу вас, господин Герберт, — продолжал фермер, — пожалейте бедных людей… Я прошу только немного подождать… Половина зимы уже прошла, и морозы были не особенно сильны… Мы выплатим все после лета…

— Что же, уплатите вы немедленно или нет, Мак-Карти?

— Я был бы счастлив, если бы мог это сделать, господин Герберт, но уверяю вас, теперь это невозможно…

— Невозможно! — вскричал управляющий. Продайте все, что имеете…

— Это уже сделано, а остальное уничтожено наводнением… Того, что осталось, не продать и за сто шиллингов…

— Так как же вы можете надеяться на будущий сбор, когда вам нечего даже сеять?.. Да что вы, смеетесь, что ли, надо мной?

— Нет, господин Герберт, я никогда себе этого не позволю. Но ради Бога, не отнимайте у нас последней надежды!

Мюрдок и Сим, молчавшие все время, теперь едва сдерживались, видя, что отец принужден был унижаться перед этим человеком.

В это время бабушка, привстав со своего кресла, сказала торжественным голосом:

— Господин Герберт, мне семьдесят семь лет, и все эти семьдесят семь лет я прожила на этой ферме, которую арендовал сначала мой отец, потом муж и сын. До сих пор арендные деньги были всегда уплачены, и я никогда не поверю, чтобы лорд Рокингам захотел нас прогнать…

— Дело не в лорде Рокингаме! — ответил грубо Герберт. — Он о вас и понятия не имеет, лорд Рокингам! А вот Джон Эльдон вас знает, и он строго приказал удалить вас из Керуана, если вы не уплатите…

— Уйти из Керуана! — вскричала Мартина, бледная как смерть.

— Да, и через неделю!

— А куда же мы денемся?

— Куда хотите!

Малышу пришлось видеть уже много горя, он претерпел ужасную нужду, а между тем ему теперь казалось, что он еще никогда не видел ничего подобного. Оно было тем ужаснее, что здесь не было ни слез, ни криков.

Однако Герберт встал и, прежде чем спрятать бумаги в сумку, еще раз спросил:

— Я вас еще раз спрашиваю, хотите вы платить или нет?

— Но чем же?

Это произнес громким голосом Мюрдок.

— Да!.. Чем платить? — повторил он, приближаясь к управляющему.

Герберт давно знал Мюрдока. Ему было небезызвестно, что тот один из самых ярых сторонников народной лиги, и он подумал в настоящую минуту, что хорошо было бы избавиться от него. Поэтому, не считая нужным с ним церемониться, он ответил, пожимая плечами:

— Вы спрашиваете, чем платить? Уж конечно, не тем, что принимать участие в смутах и бойкотировать владельцев… Работать надо!..

— Работать! — вскричал Мюрдок, показывая ему свои руки, загрубевшие от работы. — Разве эти руки не работали?.. Разве мои родители, братья сидели столько лет на этой ферме, сложив руки?.. Господин Герберт, не говорите таких вещей, потому что я не в состоянии их слушать…

Мюрдок закончил слова жестом, заставившим управляющего попятиться. И тогда, дав волю своему сердцу, в котором было столько гнева на общественную несправедливость, он высказался с энергией, присущей ирландскому языку, про который было сказано: «Если хотите говорить в защиту своей жизни, то говорите по-ирландски!» Конечно, все, что он теперь высказывал, было борьбой за жизнь своих и свою собственную.

Почувствовав облегчение после всего сказанного, он сел опять в стороне.

Сим чувствовал, что негодование клокочет в нем, как огонь в печке.

Мартен Мак-Карти, опустив голову, не решался прервать молчания, последовавшего после резких слов Мюрдока.

Герберт продолжал, однако, окидывать всех злым и презрительным взглядом.

Мартина встала и, обращаясь к управляющему, сказала:

— Сударь, я умоляю вас дать нам отсрочку… Это даст нам возможность заплатить вам через несколько месяцев… Мы будем работать до изнеможения… Умоляю вас… на коленях… сжальтесь!..

И несчастная женщина преклонила колени перед этим безжалостным человеком, один вид которого служил оскорблением.

— Довольно, мать!.. Слишком много унижений! — сказал Мюрдок, подняв мать с колен. — Таким мерзавцам отвечают не просьбами…

— Нет, — сказал Герберт, — мне ваши слова не нужны, мне нужны деньги, и сию же минуту, не то через неделю вас отсюда выгонят…

— Хорошо! — вскричал Мюрдок. — Но я раньше выгоню вас! Пока мы еще здесь хозяева!

И, схватив управляющего поперек туловища, он выбросил его за дверь.

— Что ты сделал, сын мой?.. — проговорила Мартина, в то время как все остальные лишь поникли головами.

— Я сделал то, что должен сделать каждый ирландец, — ответил Мюрдок. — Они должны прогнать из Ирландии лордов, как я прогнал их агента с нашей фермы!

Глава шестнадцатая. ИЗГНАНИЕ

Таково было положение семьи Мак-Карти в начале 1882 года. Малышу только что минуло девять лет. Существование недолгое, конечно, если считать по истекшему времени, и в то же время очень долгое по пережитым испытаниям. В нем насчитывалось только три счастливых года — именно те, которые он провел на ферме.

Итак, нищета, которая ему была хорошо известна, обрушивалась теперь на людей, которых он любил больше всего на свете, на семью, ставшую ему родной. Несчастье должно было расторгнуть связь, соединяющую брата, мать, детей. Они принуждены будут расстаться, разойтись в разные стороны, может быть, даже покинуть Ирландию, так как не могли более жить на своем родном острове. Разве за эти последние годы не отняли землю у трех с половиной миллионов фермеров? И то, что случилось с другими, может же случиться и с ними.

Да смилуется Бог над этой страной! Голод поражает ее как эпидемия, как война! Такое же бедствие, и такие же результаты…

Всем памятна зима 1840/41 года, когда было столько жертв голода, и еще более ужасный 1847-й, прозванный «черным годом».

Когда не бывает урожая, все деревни пустеют. Можно войти в открытые двери любой фермы, нигде никого не встречая. Все арендаторы изгнаны самым безжалостным образом. Земледельческой промышленности нанесен удар прямо в сердце. Если бы это происходило только от неудачного урожая хлебов, можно было бы надеяться на следующий год. Но когда суровая, продолжительная зима убила даже картофель, деревенским жителям остается только бежать в города, ютиться в «работных домах» или совсем покинуть страну. В этом году большинство земледельцев решилось на последнее. Обыкновенный результат нахлынувшего бедствия. Когда-то в Ирландии было двенадцать миллионов жителей, теперь только в Соединенных Штатах насчитывают более шести миллионов ирландских колонистов.

Не эта ли участь предстояла и Мак-Карти с семьей? Да, и предстояла в самом скором времени. Ни аграрный союз, ни митинги, в которых участвовал Мюрдок, не могли устранить этого. Средства «Poor board» были слишком незначительны в сравнении с количеством пострадавших. Касса, пополняемая ассоциациями home rulers, не замедлит опустеть. Что же касается восстания против владельцев и сопровождающих его грабежей, то лорд-наместник решил укротить их силой. Это было заметно по огромному числу агентов полиции, наблюдавших за самыми подозрительными, иначе говоря, самыми несчастными местностями.

Поэтому Мюрдоку следовало быть очень осторожным, но он об этом и не думал. Вне себя от горя и озлобления, он взывал о мщении и подстрекал крестьян к восстанию. Его отец и брат, увлекаясь его примером, навлекли подозрение и на себя. Их теперь ничто не могло остановить. Малыш, страшась появления полиции, бродил целыми днями вокруг фермы.

Жили на последние средства. Продали кое-что из мебели, чтобы добыть хоть немного денег. А между тем впереди еще несколько месяцев зимы!.. Как дотянуть до весны? И что можно ожидать в будущем?..

К тревогам за настоящее и будущее присоединялось еще огорчение по поводу болезни бабушки. Бедная старушка слабела с каждым днем. Она не покидала своей комнаты, не могла встать даже с постели. Малыш сидел обыкновенно около нее. Она любила, чтобы он был с маленькой Дженни, которой исполнилось два с половиной года. Иногда она брала к себе ребенка, отвечая на его улыбку… Какие грустные мысли осаждали ее, когда она думала о будущем девочки. Она тогда спрашивала Малыша:

— Ты ее любишь, не правда ли?

— Да, бабушка.

— Ты ее никогда не покинешь?..

— Никогда… никогда!..

— Дай Бог, чтобы она была счастливее нас!.. Она ведь твоя крестница, не забывай этого!.. Ты будешь уже взрослым, когда она еще будет девочкой!.. Ведь если бы ее родители умерли, ты должен заменить ей отца…

— Нет, бабушка, не надо об этом думать! Не всегда же будет одно горе… Пройдет несколько месяцев — и все будет опять хорошо… Ваше здоровье поправится, и мы увидим вас опять в вашем большом кресле, а Дженни будет играть около вас…

Говоря это, Малыш чувствовал, что готов расплакаться, потому что знал, что бабушка была очень, очень больна… Но при ней он все же сдерживался и давал волю слезам только тогда, когда никто его не видел. Он ждал, кроме того, ужасного появления Герберта, который должен был прийти со своими помощниками, чтобы изгнать семью из ее единственного пристанища.

В первых числах января бабушке стало заметно хуже. У нее было несколько припадков, и после последнего можно было подумать, что она умирает.

Ее посетил доктор, один из тех сердобольных врачей, которые лечат бедняков, не могущих ничем заплатить им. Он объезжал верхом эти несчастные деревни, когда Малыш остановил его с просьбой зайти на ферму. Осмотрев бабушку, доктор не смог скрыть от семьи, что старушке оставалось жить лишь несколько дней. Горе и лишения сломили ее. Она была в полном сознании, которое и должна была сохранить до последней минуты. В этой крестьянке было столько еще жизненной силы, столько противодействия разрушению, что борьба со смертью предстояла страшно тяжелая.

Прежде чем уйти, доктор прописал лекарство, которое должно было облегчить последние минуты бабушки. Он ушел, оставив семью в полном отчаянии.

Пойти в Трали, заказать и получить лекарство, — на все это понадобилось бы не более суток… Но чем заплатить за него?.. Семья уже долгое время питалась лишь овощами, не имея ни пенса. Продать было нечего: не осталось ни мебели, ни одежды… Это была нищета, доведенная до последней возможности.

И Малыш вдруг вспомнил о гинее, которую он когда-то получил от мисс Анны Уестон. Это была чистая комедия со стороны актрисы, но он считал, что деньги эти были им вполне заслужены, и поэтому берег их в том самом горшке, где лежали его камешки… Мог ли он тогда надеяться, что они когда-нибудь превратятся в шиллинги или пенсы?

Никто на ферме не знал, что у Малыша была эта золотая монета, которую он решил теперь употребить на лекарство бабушке. Оно облегчит страдания, может быть, продлит ее жизнь… Малышу все еще хотелось надеяться, хотя надежды больше не было.

Он был вправе употребить эти деньги на что хотел. Во всяком случае, нельзя было терять времени, но чтобы никто не заметил, он решил уйти ночью. Двенадцать верст до Трали да двенадцать назад не Бог весть что для сильного ребенка, и он об этом даже и не задумался. Что касается его отсутствия, то вряд ли это заметят, так как он имел обыкновение, если только не сидел около бабушки, проводить все время вне дома, наблюдая, не идет ли управляющий, чтобы прогнать их с фермы, или полиция для задержания Мюрдока.

Седьмого января Малыш вышел в два часа ночи из своей комнаты, поцеловав бабушку, не проснувшуюся от его поцелуя. Затем затворил осторожно дверь и поласкал Бирка, который, казалось, спрашивал его: «Ты не берешь меня с собой?» Нет, он хотел оставить его на ферме, на тот случай, если бы появился кто-нибудь неожиданный, о ком бы пес мог предупредить своим лаем. Пройдя двор и отворив калитку, он очутился совершенно один на пустынной дороге.

Была полная темнота. В первые дни января солнце восходит на этой широте, между пятьдесят второй и пятьдесят третьей параллелью, очень поздно. В семь часов утра восток едва окрашивается первым отблеском зари. Таким образом, Малышу предстояло совершить половину пути среди темной ночи; его это нисколько не пугало.

Погода была холодная, хотя термометр показывал лишь двенадцать градусов ниже нуля. Небо усеяно миллиардами звезд. Дорога, вся белая, тянулась бесконечной снежной лентой. Шаги гулко раздавались в тишине.

Малыш вышел в два часа утра, надеясь вернуться до наступления темноты. По его расчету, он должен был быть в Трали около восьми часов. Пройти двенадцать миль за шесть часов не могло затруднить мальчика, обладавшего крепкими ногами. Он отдохнет часа два в Трали в то время, когда будет закусывать в каком-нибудь кабачке за два или три пенса. Затем, взяв лекарство, отправился в путь около десяти часов. Программа эта, старательно составленная, будет, конечно, выполнена, если не произойдет чего-нибудь непредвиденного. Дорога была хорошая, и холод только способствовал скорой ходьбе. Малыш был рад, что прекратился ветер, против которого ему было бы трудно бороться. Обстоятельства благоприятствовали, и ему оставалось только благодарить провидение.

Конечно, можно было опасаться какой-нибудь недоброй встречи, стаи волков например. Это была бы настоящая опасность. Хотя зима и не была чересчур сурова, звери бродили с воем по окрестностям. Малыш не мог не подумать об этом, и сердце его невольно забилось, когда он очутился один на этой большой дороге, с торчащими, как скелет, обнаженными деревьями.

Мальчик, идя скорым шагом, прошел первые шесть миль в два часа.

Было четыре часа утра. Темнота начинала понемногу рассеиваться, и звезды заметно побледнели. Часа через три на горизонте должно было появиться солнце.

Малыш почувствовал потребность отдохнуть. Он сел на срубленный пень и, вытащив из кармана печеную картофелину, съел ее с жадностью. В четверть пятого отправился дальше.

Нечего и говорить, что Малыш вовсе не боялся заблудиться. Он прекрасно знал эту дорогу, по которой не раз проезжал в тележке с Мартеном. Это было счастливое время, которое теперь невозвратно…

Дорога была по-прежнему пустынна. Ни одного пешехода, — о чем Малыш, впрочем, и не сожалел, — но и ни одной тележки, которая могла бы подвезти его, избавив от усталости. Ему оставалось, значит, рассчитывать лишь на свои ноги, маленькие, правда, но зато крепкие.

Наконец были пройдены еще четыре мили, не так, правда, быстро, как первые шесть, но, во всяком случае, оставалось пройти только две.

Был восьмой час в начале. Последние звезды погасли на горизонте. Грустная заря тускло освещала пространство в ожидании, когда солнце пронижет волокнистые облака. Предметы были ясно видны на большом расстоянии.

В эту минуту в конце дороги показалась группа людей, идущих из Трали.

Первой мыслью Малыша было не показываться, хотя что могли они сделать ребенку? Инстинктивно, не размышляя, он поспешно спрятался за кусты, выжидая, чтобы эти люди пропели.

Это был отряд полиции, состоявший из двенадцати человек с констеблем во главе. С тех пор как страна находилась под надзором, можно было часто видеть подобные патрули, расхаживающие по распоряжению лорда-наместника.

Малышу, следовательно, нечего было удивляться этой встрече. Но у него вырвался крик испуга, когда он заметил среди полицейских управляющего Герберта, являющегося всегда таким образом, когда собирался изгонять кого-нибудь.

Ужасное предчувствие заставило сжаться его сердце! Не шел ли он на ферму и не взята ли эта полиция, чтобы арестовать Мюрдока?

Малыш отверг эту ужасную мысль. Как только люди прошли, он выскочил из засады и побежал, как мог быстрее, в Трали, куда и прибыл в половине девятого.

Прежде всего он отправился в аптеку, где дождался лекарства, прописанного доктором, отдав в уплату свою золотую монету, — все свое достояние. Так как лекарство оказалось очень дорогим, он получил сдачи лишь около пятнадцати шиллингов. Не торговаться же ему было, в самом деле?..

Малыш даже и не подумал об этом, раз дело касалось бабушки; но зато он решил сэкономить на своем завтраке. Вместо сыра и пива он обошелся большим ломтем хлеба и кусочком льда для утоления жажды. Около десяти часов он покинул Трали и направился обратно к Керуанской ферме.

При других обстоятельствах по дороге было бы заметно оживление. Чувствовалась хотя бы жизнь торговли. Но этот несчастный год заставил выселиться жителей, которым нечем было кормиться! Даже в обычное время сотни тысяч ирландцев переселяются в Новый Свет, в Австралию или Южную Африку, где они надеются не умереть с голоду. Да, наконец, существуют специальные эмиграционные общества, которые за два фунта стерлингов доставляют переселенцев даже на побережья Южной Америки.

В этом же году при неимоверном количестве переселенцев вся западная часть Ирландии походила на пустыню или, что еще печальнее, на опустевшую страну.

Малыш продолжал идти скорым шагом. Он не хотел замечать усталости и выказывал удивительную энергию. Нечего и говорить, что он не мог догнать людей, прошедших тогда мимо него, но по следам их, видневшимся на снегу, мог заметить, что они шли по направлению к Керуапской ферме. Это была достаточно побудительная причина, чтобы заставить торопиться Малыша, хотя ноги его начинали ныть от слишком продолжительной ходьбы. Однако он не позволил себе ни разу отдохнуть и продолжал идти вперед. Около двух часов дня он находился в двух милях от Керуана. Через полчаса показались строения среди необъятной белизны.

Что сразу поразило Малыша, это отсутствие дыма из трубы, а между тем он знал, что в очаге было еще достаточно топлива.

К тому же, казалось, какая-то странная тишина и пустота исходили из этого места.

Малыш еще более заторопился и, напрягая последние силы, пустился бежать. Падая и снова вставая, он наконец достиг ворот двора…

Что за зрелище! Ворота были сломаны, двор весь истоптан. От строений, хлева, амбаров торчали лишь одни стены… Крыши были сорваны, не оставалось также ни одного окна, ни одной двери. Не хотели ли сделать этот дом негодным для обитания и тем лишить семью их последнего крова? Добровольно ли сделали это сами хозяева или это насильственная работа враждебных рук?..

Малыш застыл от изумления. Его охватил ужас. Он не решался войти во двор, не смел заглянуть в дом…

Он все же решился наконец. Если фермер или кто-нибудь из семьи еще оставался в доме, то надо было узнать…

Малыш подошел к двери, позвал… Но никто не ответил.

Тогда он сел у порога и расплакался.

Вот что произошло в его отсутствие. В Ирландии не редки эти ужасные сцены изгнания, после которых пустуют не только фермы, но и целые деревни. Но несчастные, выгнанные из жилища, в котором они родились и в котором надеялись умереть, могут ведь вздумать вернуться, не найдя себе нигде другого убежища. Помешать им существует весьма простой способ. Надо сделать дом негодным для жизни. Для этого устанавливается перед домом огромное бревно, висящее на цепи между тремя столбами. Перед таким тараном ничто не может устоять. Крыша отлетает, труба отламывается, очаг разбивается. Ломаются двери и окна, оставляя лишь одни голые стены. И когда дом приведен в такое состояние, когда он открыт для бурь и снега, тогда лендлорд и его агенты могут быть спокойны: семья в него больше не вернется.

Что же удивительного, что после подобного отношения сердце ирландца переполнено ненавистью к его поработителям?..

А здесь, в Керуане, это изгнание сопровождалось еще большей жестокостью, вызванной жаждой мести со стороны Герберта. Желая отплатить Мюрдоку, он пришел на ферму не с одними только помощниками своими по поводу аренды; он донес на фермера, как на мятежника, которого и приказано было арестовать.

Прежде всего Мартена с женой и детьми выгнали из дома, где начали производить обыск. Не пощадили даже старой бабушки. Сорвав ее с постели, ее сволокли на двор, где у нее, однако, хватило сил приподняться, чтобы проклясть в лице своих убийц убийц Ирландии; после этого она упала мертвой…

В эту минуту Мюрдок бросился на негодяев. Обезумев от гнева, он поднял топор… Его отец и брат хотели последовать его примеру, защищая своих… Но противников было больше, и сила закона взяла верх, если можно так назвать это издевательство над справедливостью.

Вооруженное сопротивление полиции было занесено в протокол, и не только Мюрдока, но и Мартена и Сима арестовали. С 1870 года ни один фермер не мог быть изгнан без известного вознаграждения, но Мартен утратил теперь это право.

Нельзя было похоронить бабушку на ферме, ее надо было отнести на кладбище; положив на носилки, ее понесли оба внука, сопровождаемые Мартеном, Мартиной и Китти с ребенком на руках, окруженными со всех сторон полицейскими.

Печальное шествие направилось в Лимерик. Можно ли себе представить что— нибудь печальнее этого зрелища несчастных, окруженных полицией людей, сопровождавших прах бедной старушки?..

Малыш, пришедший наконец в себя, обегал весь пустой дом, тщетно зовя всех по именам… Но все кругом оставалось безмолвно.

Вот в каком виде он нашел дом, в котором провел счастливейшие годы своей жизни, дом, с которым он был связан столькими воспоминаниями!..

Он вспомнил тогда о своих камешках, означавших число дней, проведенных им на ферме, и отыскал глиняный горшок, который оказался в целости.

Ах, эти камешки! Малыш, сев на пол у дверей, начал пересчитывать: их было тысяча пятьсот сорок.

Это означало четыре года и восемьдесят дней — с 20 октября 1877 года до 7 января 1882-го, — прожитые им на ферме.

И теперь надо было покинуть ее, надо было разыскать семью, ставшую ему родной!..

Прежде чем уйти, Малыш связал в узелок свое белье, оставшееся в разбитом ящике. Вернувшись во двор, он вырыл яму под елью, посаженной им в день рождения его крестницы, и закопал в нее свой горшок с камешками.

Бросив последний взгляд на разрушенный дом, он вышел на дорогу, уже черневшую в вечерних сумерках…

_{Конец первой части}